Ах, как мы привыкли шагать
от несчастья к несчастью…
Мои дорогие, мои бесконечно родные,
прощайте!
Родные мои, дорогие мои, золотые,
останьтесь, прошу вас,
побудьте опять молодыми!
Не каньте беззвучно
в бездонной российской общаге.
Живите. Прощайте…
Тот край, где я нехотя скроюсь,
отсюда невиден.
Простите меня, если я хоть кого-то обидел!
Целую глаза ваши.
Тихо молю о пощаде.
Мои дорогие. Мои золотые.
Прощайте!..
Постичь я пытался
безумных событий причинность.
В душе угадал…
Да не всё на бумаге случилось.
[1994]
Волга-река.
И совсем по-домашнему:
Истра-река.
Только что было поле с ромашками…
Быстро-то как!..
Радуют не журавли в небесах,
а синицы в руках…
Быстро-то как!
Да за что ж это, Господи?!
Быстро-то как…
Только что, вроде, с судьбой расплатился, -
снова в долгах!
Вечер
в озябшую ночь превратился.
Быстро-то как…
Я озираюсь. Кого-то упрашиваю,
как на торгах…
Молча подходит Это.
Нестрашное…
Быстро-то как…
Может быть, может быть, что-то успею я
в самых последних строках!..
Быстро-то как!
Быстро-то как…
Быстро…
[1994]
Булату Окуджаве
Я шагал по земле,
было зябко в душе и окрест.
Я тащил на усталой спине
свой единственный крест.
Было холодно так,
что во рту замерзали слова.
И тогда я решил
этот крест расколоть на дрова.
И разжёг я костер на снегу.
И стоял.
И смотрел,
как мой крест одинокий
удивлённо и тихо горел…
А потом зашагал
я опять среди чёрных полей.
Нет креста за спиной…
Без него мне
ещё тяжелей.
[1994]
В поисках счастья, работы, гражданства
странный обычай в России возник:
детям
уже надоело рождаться, -
верят,
что мы проживём
и без них.
[1994]
Наше время пока что не знает
пути своего.
Это время безумно,
тревожно
и слишком подробно…
Захотелось уйти мне в себя,
а там – никого!
Переломано всё,
будто после большого погрома…
Значит, надобно заново
связывать тонкую нить.
И любое дождливое утро
встречать первозданно.
И потворствовать внукам.
И даже болезни ценить…
А заката
не ждать.
Всё равно, он наступит нежданно.
[1994]
Бренный мир,
будто лодка, раскачивается.
Непонятно, – где низ, где верх…
Он заканчивается,
заканчивается -
долгий,
совесть продавший -
век.
Это в нём,
по ранжиру построясь,
волей жребия своего,
мы, забыв про душу, боролись,
надрывая пупки, боролись,
выбиваясь из сил, боролись
то – за это,
то – против того!..
Как ребёнок, из дома выгнанный,
мы в своей заплутались судьбе…
Жизнь заканчивается,
будто проигранный,
страшный
чемпионат по борьбе!
[1994]
Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит на оконном стекле…
Что-то я делал не так?
Извините:
жил я впервые
на этой Земле.
Я её только теперь ощущаю.
К ней припадаю.
И ею клянусь.
И по-другому прожить обещаю,
если вернусь…
Но ведь я
не вернусь.
[1994]
Дружище, поспеши.
Пока округа спит,
сними
нагар с души,
нагар пустых обид.
Страшась никчемных фраз,
на мотылёк свечи,
как будто в первый раз,
взгляни
и промолчи…
Придёт заря,
шепча.
Но -
что ни говори -
бывает, что свеча
горит
светлей зари.
[1994]
Е. Евтушенко
Такая жизненная полоса,
а, может быть, предначертанье свыше:
Других
я различаю голоса,
а собственного голоса
не слышу.
И всё же он, как близкая родня,
единственный,
кто согревает в стужу.
До смерти будет он
внутри меня.
Да и потом
не вырвется наружу.
[1994]
В государстве, где честные наперечёт,
всё куда-то уходит,
куда-то течёт:
силы,
деньги,
двадцатый троллейбус,
искорёженных судеб нелепость…
Всё куда-то уходит,
течёт не спеша:
воспалённое лето,
за летом - душа.
Облака в оглушительной сини.
Кран на кухне.
Умы из России.
[1994]
Я верующим был.
Почти с рожденья
я верил с удивлённым наслажденьем
в счастливый свет
домов многооконных…
Весь город был в портретах,
как в иконах.
И крестные ходы -
по-районно -
несли
свои хоругви и знамёна…
А я писал, от радости шалея,
о том, как мудро смотрят с Мавзолея
на нас вожди «особого закала»
(Я мало знал.
И это помогало.)
Я усомниться в вере
не пытался.
Стихи прошли.
А стыд за них
остался.
[1994]
Не хотели,
не ждали таких двужильных.
Прорастают фамилии в имена.
Они,
оглушённые криком «Держи их!!!»,
не понимают,
в чём их вина.
А вина их большая,
вина изначальная
в том, что бездарям было спокойней без них.
Их ругают,
цитируя, а не печатая.
Четвертуют
до выхода первых книг…
Но они продираются,
пробиваются
сквозь улюлюканье,
злобу
и смех.
И – начинаются.
И - сбываются.
Не все, конечно.
И не для всех.
Заняты делом они. А в особенности
устройством не быта,
а бытия…
И гордятся
единственной личной собственностью -
упрямым
местоимением
Я.
[1992]
Вдруг на бегу остановиться,
Так,
будто пропасть на пути.
«Меня не будет…» -
удивиться.
И по слогам произнести:
«Ме-ня не бу-дет…»
… (далее по ссылке ниже)
[1992]
Читает Роберт Рождественский:
Борису Васильеву
За датою - дата.
Простой человеческий путь…
Всё больше
«когда-то».
Всё меньше
«когда-нибудь».
Погода внезапна,
но к людям, как прежде, добра.
Всё крохотней
«завтра».
И всё необъятней
«вчера».
Найти бы опору
для этой предзимней поры.
Как долго мы -
в гору.
За что же так быстро -
с горы?!
Остаток терпенья
колотится в левом боку…
Всё реже:
«успею».
И всё невозможней:
«смогу».
[1992]
Сугробы оседают,
словно дышат.
Вокруг стволов проталины прожгло.
Стволы освободились до лодыжек
и млеют -
им теперь теплым-тепло!
… (далее по ссылке ниже)
[1992]
Читает Роберт Рождественский:
Филологов не понимает физтех, -
Молчит в темноте.
Эти
не понимают тех.
А этих -
те.
Не понимает дочки своей
нервная мать.
Не знает, как и ответить ей
и что понимать.
Отец считает, что сыну к лицу
вовсе не то.
А сын не может сказать отцу:
«Выкинь пальто!..»
Не понимает внуков своих
заслуженный дед…
Для разговора глухонемых
нужен свет.
[1992]
В этой медленной осени
чисто,
просторно,
легко.
В ней
особенно слышным
становится каждое слово.
Отдыхает земля.
И плывут облака высоко.
И вдоль улиц деревья
подчёркнуто рыжеголовы.
В этой осени варят варенье
и жарят грибы.
В ней
с лесною опушкой прощаются,
будто навечно.
Затеваются свадьбы.
Идёт
перестройка судьбы.
Из шкафов достаются
забытые тёплые вещи…
А туманы всё чаще
ползут с погрустневшей реки.
И на рынках
заманчиво высятся
дынные горы.
И гордятся загаром
недавние отпускники.
И убавился день.
И прибавилось
мокрой погоды…
В этой осени
есть ещё множество
горьких примет:
в ней,
как будто в театре абсурда
на призрачной сцене,
до сих пор к перелёту готовятся
стаи ракет,
этот город и улицы эти
держа
на прицеле.
[1992]
Для человека национальность -
и не заслуга,
и не вина.
Если в стране
утверждают иначе,
значит,
несчастна эта страна!
[1992]
Читает Роберт Рождественский:
Дома быть кому охота,
если за окном «ура!..»
Разговорная погода.
Митинговая пора.
Будоража,
зазывая,
возникая там и тут,
в бане,
в поезде,
в трамвае,
разгораясь,
остывая,
всюду
митинги идут!
Время крика.
Время спора.
Митингует каждый дом.
Митингует до упора.
Беспрерывно…
А потом
снятся
лозунги на стенах.
И, наверное, всю ночь
женщины
кричат в постелях:
«Протестую!..»
«Руки прочь!..»
[1992]
Он стоит перед Кремлём.
А потом,
вздохнув глубоко,
шепчет он Отцу и Богу:
«Прикажи…
И мы умрём!..»
Бдительный,
полуголодный,
молодой,
знакомый мне, -
он живёт в стране свободной,
самой радостной стране!
Любит детство вспоминать.
Каждый день ему -
награда.
Знает то, что надо знать.
Ровно столько,
сколько надо.
С ходу он вступает в спор.
как-то сразу сатанея.
Даже
собственным сомненьям
он готов давать отпор.
Жить он хочет не напрасно,
он поклялся
жить в борьбе.
Всё ему предельно ясно.
В этом мире
и в себе.
Проклял он
врагов народа.
Верит, что вокруг друзья.
Счастлив!..
…А ведь это я -
пятьдесят второго года.
[1992]
Помогите мне, стихи!
Так случилось почему-то:
на душе
темно и смутно.
Помогите мне,
стихи.
… (далее по ссылке ниже)
[1992]
Читает Роберт Рождественский:
Все говорят:
«Его талант - от бога!»
А ежели - от чёрта?
Что тогда?..
Выстраиваясь медленно в эпоху,
ни шатко и ни валко
шли года.
И жил талант.
Больной.
Нелепый.
Хмурый.
Всего Гомера знавший назубок,
Его считал
своею креатурой
тогда ещё существовавший
бог.
Бог находил, что слог его прекрасен,
что на земле таких -
наперечёт!..
Но с богом был, конечно, не согласен
тогда ещё не отменённый
чёрт.
Таланту чёрт шептал:
«Опомнись,
бездарь!
Кому теперь стихи твои нужны?!
Ведь ты, как все,
погибнешь в адской бездне.
Расслабься!
Не отягощай вины».
И шёл талант в кабак.
И -
расслаблялся.
Он пил всерьёз!
Он вдохновенно
пил!
Так пил,
что чёрт глядел и умилялся.
талант
себя талантливо
губил!..
Бог
тоже не дремал!
В каморке утлой,
где - стол,
перо
и пузырёк чернил,
бог возникал
раскаяньем наутро,
загадочными строчками
дразнил…
Вставал талант,
почёсываясь сонно.
Утерянную личность
обретал.
И банка
огуречного рассола
была ему нужнее,
чем нектар…
Небритый.
С пересохшими губами.
Упрямо ждал он
часа своего…
И строки
на бумаге
проступали,
как письмена, -
отдельно от него.
И было столько гнева и напора
в самом возникновенье
этих строк!..
Талант, как на медведя,
шёл
на бога!
И чёрта
скручивал
в бараний рог!..
Талант работал.
Зло.
Ожесточённо.
Перо макая
в собственную боль.
Теперь он богом был!
И был он чёртом!
А это значит:
был
самим собой.
И восходило солнце
над строкою!..
Крестился чёрт.
И чертыхался бог.
«Да как же смог он
написать
такое?!»
…А он
ещё и не такое
мог.
?
Удачи вам, сельские и городские
Уважаемые учителя!
Добрые, злые и никакие
Капитаны на мостике корабля.
Удачи вам, дебютанты и асы, удачи!
Особенно по утрам,
Когда вы входите в школьные классы,
Одни - как в клетку,
Другие - как в храм.
Удачи вам, занятые делами,
Которых не завершить всё равно.
Крепко скованные инструкций кандалами
И окриками из РОНО.
Удачи вам, по-разному выглядящие,
С затеями и без всяких затей,
Любящие или же ненавидящие
Этих - будь они трижды! - детей…
…Вы знаете,
Мне по-прежнему верится,
Что, если останется жить земля, -
Высшим достоинством Человечества
Станут когда-нибудь учителя!
Не на словах, а по вещей традиции,
Которая завтрашней жизни под стать,
Учителем надо будет родиться.
И только после этого стать!
Он, даже если захочет, не спрячется:
На него, идущего ранней Москвой,
Станут прохожие оборачиваться,
будто на оркестр духовой!
В нём будет мудрость талантливо-дерзкая.
Он будет солнце нести на крыле…
Учитель - профессия дальнего действия,
Главная на Земле.
?
[Текст не выверен по печатным источникам]
Красивая женщина - это профессия.
И если она
до сих пор не устроена,
её осуждают,
и каждая версия
имеет своих
безусловных
сторонников.
Ей,
с самого детства вскормлённой
не баснями,
остаться одною
а, значит, бессильною,
намного страшнее,
намного опаснее,
чем если б она не считалась
красивою.
Пусть вдоволь листают
романы прошедшие,
пусть бредят дурнушки
заезжими принцами.
А в редкой профессии
сказочной женщины
есть навыки,
тайны,
и строгие принципы.
Идёт она молча
по улице трепетной,
сидит как на троне
с друзьями заклятыми.
Приходится жить -
ежедневно расстрелянной
намёками,
слухами,
вздохами,
взглядами.
Подругам она
улыбается весело.
Подруги ответят
и тут же обидятся…
Красивая женщина -
это профессия,
А всё остальное - сплошное любительство.
?
Если вы есть - будьте первыми,
Первыми, кем бы вы ни были.
Из песен - лучшими песнями,
Из книг - настоящими книгами.
Первыми будьте и только!
Пенными, как моря.
Лучше второго художника
Первый маляр.
Спросят вас оробело:
“Кто же тогда останется,
Если все будут первыми,
Кто пойдёт в замыкающих?”
А вы трусливых не слушайте,
Вы их сдуйте как пену,
Если вы есть - будьте лучшими,
Если вы есть - будьте первыми!
Если вы есть - попробуйте
Горечь зелёных побегов,
Примериваясь, потрогайте
Великую ношу первых.
Как самое неизбежное
Взвалите её на плечи.
Если вы есть - будьте первыми,
Первым труднее и легче!
?
[Текст не выверен по печатным источникам]
Их напрасно весь день искали.
Вдалеке
от привычных дорог
катерок посадило на камни.
Уходил на дно
катерок.
Экипаж катерочка -
четверо,
да ещё пассажирка одна…
Видно, так судьбою начертано,
что вода
чересчур холодна.
Знали все
(зачем утешаться
и надеяться на чудеса?) -
в этом климате можно держаться
на поверхности
полчаса,
а потом…
Да ну его к чёрту!
Всё равно не спасётся никто…
Капитан
взглянул на девчонку:
- Парни,
ей-то это
за что?!
Мы
пожили не так уж мало,
а она
всего ничего…
Но ведь есть на катере
мачта!
Это ж -
лодка на одного!..
И не надо, сестрёнка, плакать…
Мы немножко
обманем смерть…
А она:
- Не умею плавать… -
Он:
- Тебе и не надо уметь!..
Мы привяжем тебя,
спеленаем -
не утонешь во веки веков…
Только ты постарайся, родная,
доплыви за нас,
мужиков.
Может, холод взять не успеет…
В общем,
кончим этот базар!
Передашь наши письма на берег.
Приготовься.
Я всё сказал…
…Первый написал коротко:
«Извини за почерк -
холодно.
Извини за кляксы -
мокро.
Так и потонуть
можно.
Если не придёт к нам
спасенье,
выйди замуж.
Твой Сеня…»
А второй
на лоб сдвинул шапку.
Передал письмо.
Ножкой шаркнул.
А в письме:
«Натаха!
Рыдать погоди!
Слёзы
неполезны для красавицы…
Мы ещё поплаваем!
Всё впереди!
Всё впереди,
кроме задницы…»
Третий
к рубке вздыбленной
плечом привалился,
шевелил губами -
широк да невезуч.
То ли - матерился,
то ли - молился,
то ли - что-то важное
учил наизусть.
«Бывшая жена моя,
кончай свою делёжку -
простыни-подушки,
чашки-сапоги…
Сбереги Алёшку!
Алёшку.
Алёшку.
Сбереги мне
сына.
Алёшку
сбереги…
Знаю, что меня ты
любила
понарошку.
Но теперь -
хоть мёртвому!-
перечить не моги:
сбереги Алёшку.
Алёшку.
Алёшку.
Я тебя прощаю.
Алёшку сбереги!..»
А четвёртый
буркнул нехотя:
- Некому писать!..
Да и - некогда…
…Письма спрятаны в целлофане.
(Лица мокрые,
будто в крови.)
Помолчали.
Поцеловали.
И сказали глухо:
- Живи… -
Подступившие слёзы вытерши,
привязали,
сказали:
- Выдержи… -
оттолкнули,
сказали:
- Выплыви… -
И смотрели вслед,
пока видели…
И плыла она по Байкалу.
И кричала,
сходя с ума!
То ль -
от гибели убегала,
то ли -
к гибели
шла сама.
Паутинка её дыханья
обрывалась у самого
рта.
И накатывалась,
громыхая,
фиолетовая темнота!
И давили
чужие письма.
И волна как ожог была…
Почтальонша,
самоубийца -
всё плыла она,
всё плыла.
Всё качалась
под ветром
отчаянным,
ослепительным,
низовым…
И была она
Чрезвычайным
Полномочным Послом
к живым!
Долгим эхом,
посмертным жестом,
вдовьим стоном
на много дней…
…А потом
вертолётный прожектор,
чуть качаясь
повис
над ней.
?
Был ноябрь
по-январски угрюм и зловещ,
над горами метель завывала.
Егерей
из дивизии «Эдельвейс»
наши
сдвинули с перевала.
Командир поредевшую роту собрал
и сказал тяжело и спокойно:
- Час назад
меня вызвал к себе генерал.
Вот, товарищи, дело какое:
Там - фашисты.
Позиция немцев ясна.
Укрепились надёжно и мощно.
С трёх сторон - пулемёты,
с четвёртой - стена.
Влезть на стену
почти невозможно.
Остаётся надежда
на это «почти».
Мы должны -
понимаете, братцы? -
нынче ночью
на чёртову гору вползти.
На зубах -
но до верха добраться! -
А солдаты глядели на дальний карниз,
и один -
словно так, между прочим -
вдруг спросил:
- Командир,
может, вы - альпинист? -
Тот плечами пожал:
- Да не очень…
Я родился и вырос в Рязани,
а там
горы встанут,
наверно, не скоро…
В детстве
лазал я лишь по соседским садам.
Вот и вся
«альпинистская школа».
А ещё, -
он сказал как поставил печать, -
там у них патрули.
Это значит:
если кто-то сорвётся,
он должен молчать.
До конца.
И никак не иначе. -
…Как восходящие капли дождя,
как молчаливый вызов,
лезли,
наитием находя
трещинку,
выемку,
выступ.
Лезли,
почти сроднясь со стеной, -
камень светлел под пальцами.
Пар
поднимался над каждой спиной
и становился
панцирем.
Молча
тянули наверх свои
каски,
гранаты,
судьбы.
Только дыхание слышалось и
стон
сквозь сжатые зубы.
Дышат друзья.
Терпят друзья.
В гору
ползёт молчание.
Охнуть - нельзя.
Крикнуть - нельзя.
Даже -
слова прощания.
Даже -
когда в озноб темноты,
в чёрную прорву
ночи,
всё понимая,
рушишься ты,
напрочь
срывая
ногти!
Душу твою ослепит на миг
жалость,
что прожил мало…
Крик твой истошный,
неслышный крик
мама услышит.
Мама…
…Лезли
те,
кому повезло.
Мышцы
в комок сводило, -
лезли!
(Такого
быть не могло!!
Быть не могло.
Но - было…)
Лезли,
забыв навсегда слова,
глаза напрягая
до рези.
Сколько прошло?
Час или два?
Жизнь или две?
Лезли!
Будто на самую
крышу войны…
И вот,
почти как виденье,
из пропасти
на краю стены
молча
выросли
тени.
И так же молча -
сквозь круговерть
и колыханье мрака -
шагнули!
Была
безмолвной, как смерть,
страшная их атака!
Через минуту
растаял чад
и грохот
короткого боя…
Давайте и мы
иногда
молчать,
об их молчании
помня.
?
Между мною и тобою - гул небытия,
звёздные моря,
тайные моря.
Как тебе сейчас живётся, вешняя моя,
нежная моя,
странная моя?
Если хочешь, если можешь -
вспомни обо мне,
вспомни обо мне,
вспомни обо мне.
Хоть случайно, хоть однажды
вспомни обо мне,
долгая любовь моя.
А между мною и тобой - века,
мгновенья и года,
сны и облака.
Я им к тебе сейчас лететь велю.
Ведь я тебя ещё сильней люблю.
Как тебе сейчас живётся, вешняя моя,
нежная моя,
странная моя?
Я тебе желаю счастья, добрая моя,
долгая любовь моя!
Я к тебе приду на помощь, - только позови,
просто позови,
тихо позови.
Пусть с тобой всё время будет
свет моей любви,
зов моей любви,
боль моей любви!
Только ты останься прежней -
трепетно живи,
солнечно живи,
радостно живи!
Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи,
счастливо живи всегда.
А между мною и тобой - века,
мгновенья и года,
сны и облака.
Я им к тебе сейчас лететь велю.
Ведь я тебя ещё сильней люблю.
Пусть с тобой всё время будет
свет моей любви,
зов моей любви,
боль моей любви!
Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи.
Счастливо живи всегда.
?
Покроется небо пылинками звёзд,
и выгнутся ветки упруго.
Тебя я услышу за тысячу вёрст.
Мы - эхо,
Мы - эхо.
Мы - долгое эхо друг друга.
… (далее по ссылке ниже)
?
Поёт Анна Герман.
Музыка: Е.Птичкин.
Гитара ахала,
подрагивала,
тенькала,
звала негромко,
переспрашивала,
просила.
И эрудиты головой кивали:
«Техника!..»
Неэрудиты выражались проще:
«Сила!..»
… (далее по ссылке ниже)
[1968]
Читает Роберт Рождественский:
Мне всё труднее
пишется.
Мне всё сложнее
видится.
Мгновеньями летят года, -
хоть смейся,
хоть реви…
И я из дома убежал,
чтоб наконец-то вырваться
из радиуса действия
обыденной любви.
… (далее по ссылке ниже)
[1965]
Читает Роберт Рождественский:
Этой ночью
первый снег летел в окно.
Этим утром
снег идти не перестал…
Так идёт он, будто кто-то озорно,
как в бутылке,
все окрестности взболтал.
И не знает снег,
куда лететь ему,
где найти ему
местечко для жилья.
И забыл он, где земля,
зачем земля?
почему трава и зелень почему.
То идёт он сверху вниз,
то снизу вверх -
озабоченный,
растерянный,
чудной…
Я прекрасно понимаю
первый снег,
потому что так же было и со мной.
Время встало.
А потом пошло назад!
Все часы на свете
канули во тьму.
И забыл я, что сказать.
Зачем сказать.
Почему смеяться,
плакать почему.
Шла за осенью
весна,
потом - зима.
Позабыл я все слова,
все имена.
Позабыл я даже то,
как ты нужна, -
ты об этом мне напомнила
сама.
Очень гордая
сама пришла ко мне,
равнодушие обидное стерпя.
На твоих ресницах
тает первый снег…
Чтоб я делал,
если б не было тебя?!
?
Не убий! -
в полумраке
грошовые свечи горят…
Из глубин
возникают слова
и становятся в ряд.
Если боль
и набухли кровавые кисти рябин,
если бой, -
кто услышит твоё:
«Не убий..»?
Мы слышны
только самым ближайшим
друзьям и врагам.
Мы смешны,
если вечность
пытаемся бросить к ногам.
Есть предел
у цветка,
у зари
и у сердца в груди.
Мир людей.
И над каждым библейское:
«Не укради!..»
Мир
дрожит,
будто он искупался
в январской воде…
Надо
жить!
У последней черты.
На последней черте.
Думать всласть.
Колесить, как товарный вагон
И не красть.
Разве что -
У богов.
Огонь.
?
Надо верить в обычное.
Надо рассчитывать
здраво.
У поэтов
с убийцами,
в сущности,
равная слава.
Кто в веках уцелел?
Разберись
в наслоенье мотивов!..
Мы не помним
царей.
Помним:
были Дантес и Мартынов.
Бесшабашные,
нервные,
святые «блюстители долга».
Ну подумаешь,
невидаль:
однажды вспылили -
и только!
За могильной оградою
все обвиненья
напрасны…
Пахнут
их
биографии
лишь
типографскою
краской.
Вот они на портретах
с улыбками благопристойными.
Так что цельтесь
в поэтов -
и вы попадёте
в историю!
?
А. Пахмутовой
Вроде просто:
найти и расставить слова.
Жаль, что это всё реже.
И всё больней…
Вновь бумага лежит -
ни жива, ни мертва -
будто знает,
что ты прикоснёшься к ней.
Но ведь где-то есть он,
в конце концов,
тот -
единственный,
необъяснимый тот -
гениальный порядок
привычных нот,
гениальный порядок
обычных слов.
?
Мир стареет
в былых надеждах.
Но сегодня,
как и вчера -
на плечах
эту землю держат
и несут на себе
мастера!
Мастера.
Профессионалы.
Те, что в жизни постичь смогли
щедрость камня,
душу металла,
свежесть формулы,
нрав земли.
Мастера,
мастаки, умельцы.
Понимающие до глубин
механизм
станка или сердца,
ход смычка
или гул турбин…
Руки вещие простирая
к перекрёсткам
звёздных миров,
время
движется мастерами
и надеется
на мастеров!
К ним взывает
нощно и денно…
Только -
дьявол её возьми! -
приблизительность
овладела
торопящимися людьми.
Что-то учат,
о чём-то знают,
в общем - сеют,
в среднем - стригут.
Приблизительно
объясняют.
Относительно
берегут…
Приблизительное уменье,
как сварганенный наспех
дом, -
если даже не мстит
немедля,
то обрушивается
потом.
Откликается после
жёстко,
все порывы
сводит на нет.
Мир
погибнет не от обжорства,
не от козней
чужих планет,
не от засух,
не от морозов,
не от ядерных
сверхатак, -
он погибнет,
поверив в лозунг
добродушный:
«Сойдёт и так!»
Расползающееся в атмосфере
из квартир,
контор
и дворов
громовое:
«А нам до фени!» -
наступает
на мастеров.
А они стоят,
будто крепости,
в правоте
своего труда.
И не могут иначе.
И требуются
срочно!
спешно!
всюду!
всегда!
?
Как разглядеть за днями
след нечёткий?
Хочу приблизить к сердцу
этот след…
На батарее
были сплошь -
девчонки.
А старшей было
восемнадцать лет.
… (далее по ссылке ниже)
?
Читает Роберт Рождественский:
Ч. Чимиду
У юрты ждут осёдланные кони.
Стоит кумыс на низеньком столе…
Я знал давно,
я чувствовал,
что корни
мои -
вот в этой
пепельной земле!..
Вскипает чай задумчиво и круто, -
клубящегося пара торжество.
И медленно
плывёт кумыс по кругу.
И люди величаво
пьют его…
А что им стоит
на ноги подняться,
к высокому порогу подойти.
«Айда!»
И всё.
Минут через пятнадцать
они уже не здесь.
Они -
в пути…
Как жалок и неточен
был учебник!
Как он пугал меня!
Как голосил:
«Кочевники!!»
Да я и сам
кочевник!
Я сын дороги,
самый верный сын…
Всё в лес смотрю.
И как меня ни кормят,
и как я над собою ни острю, -
из очень тёплых
и удобных комнат
я
в лес смотрю.
Всё время
в лес смотрю!
То - север,
то - большое солнце юга!
То - ивняки,
то - колкое жнивьё…
И снова
я раскладываю юрту,
чтобы потом опять
собрать её!..
Приходит ночь.
И вновь рассветы брезжат,
протяжными росинками звеня…
И подо мной,
как колесо тележье,
поскрипывает
добрая
земля.
?
Человечество -
в дороге.
Дорогое баловство.
Может, это -
от здоровья.
Может, и не от него…
Суетливо,
бестолково, -
кто?
зачем?
за что?
когда?..
От нашествия такого
сладко стонут
города…
Тугрики,
песеты,
франки,
лиры,
доллары,
фунты.
И урчат, насытясь,
банки,
словно гладкие коты…
Знатоков -
один на сотню.
Заполняют, как обвал,
модерновую часовню,
древний пыточный подвал.
Кандалы хватают цепко,
ощущая в пальцах зуд.
Вертят,
спрашивают цену,
цепи
пробуют на зуб…
Виллы,
домны,
парки,
пашни.
Долететь!
Дойти!
Доплыть!
Чтоб от Эйфелевой башни
сувенирчик
отпилить…
Едут далеко и долго.
Нервным пламенем горят.
И на всё взирают
только
через фотоаппарат.
Разыгрались, будто дети:
через море -
на доске,
через Азию -
в карете,
на байдарке -
по Оке.
Сколько их?
Куда их гонят?
В чём причина этих смут?
Что теряют?
Что находят?
Что -
в конце концов -
поймут?
Я не знаю.
Я не знаю.
Вам ответа я не дам…
Сам сегодня
уезжаю.
Собираю чемодан.
[1971-1973]
Неправда, что время уходит.
Это уходим
мы.
По неподвижному времени.
По его протяжным долинам.
Мимо забытых санок
посреди сибирской зимы.
Мимо иртышских плёсов
с ветром неповторимым.
Там, за нашими спинами -
мгла с четырёх сторон.
И одинокое дерево,
согнутое нелепо.
Под невесомыми бомбами -
заиндевевший перрон.
Руки,
не дотянувшиеся
до пайкового хлеба.
Там, за нашими спинами -
снежная глубина.
Там обожжённые плечи
деревенеют от боли.
Над затемнённым городом
песня:
«Вставай, страна-а!..»
«А-а-а-а…» - отдаётся гулко,
будто в пустом соборе…
Мы покидаем прошлое.
Хрустит песок на зубах.
Ржавый кустарник
призрачно топорщится у дороги.
И мы на нём оставляем
клочья отцовских рубах
и надеваем синтетику,
вредную для здоровья.
Идём к черте, за которой -
недолгие слёзы жён.
Осатанелый полдень.
Грома неслышные гулы.
Больницы,
откуда нас вынесут.
Седенький дирижер.
И тромбонист,
облизывающий
пересохшие губы…
Дорога - в виде спирали.
Дорога - в виде кольца.
Но -
отобедав картошкой
или гречневой кашей -
историю Человечества
до собственного конца
каждый проходит по времени.
Каждый проходит.
Каждый.
И каждому - поочерёдно -
то солнечно,
то темно.
Мы измеряем дорогу
мерой своих аршинов.
Ибо уже установлено
кем-то давным-давно:
весь человеческий опыт -
есть повторенье ошибок…
И мы идём к горизонту.
Кашляем.
Рано встаём.
Открываем школы и памятники.
Звёзды и магазины…
Неправда, что мы стареем!
Просто -
мы устаём.
И тихо отходим в сторону,
когда кончаются силы.
[1971-1973]
Сотни лет
расходиться широким кругам
по огромной воде
молчаливой реки…
Выше всех Эверестов -
Мамаев курган!
Зря об этом
в учебниках нет
ни строки.
Зря не сказано в них,
что теплеет Земля
и светлеет Земля,
оттого что на ней,
о курганах мамаевых
помнить веля,
загораются
тысячи Вечных огней…
Мне сюда возвращаться.
К добру и к беде.
Мне сюда приходить.
Приползать.
Прилетать.
И, схватившись за сердце на той высоте,
задыхаясь,
разреженный воздух глотать.
Мне сюда возвращаться.
Из мелких потерь.
Из ухоженных стран.
И горячечных снов.
Натыкаться на долгие стоны людей
и кольчуги
позванивающих орденов…
Зря не сказано в книгах,
Мамаев курган,
что металла в твоём оглушённом нутре
больше,
чем в знаменитой Магнитной горе!
Что хватило его и друзьям
и врагам.
Вместо капель росы,
как слепое жнивьё,
проступает железо,
кроваво сочась…
И поэтому
самая главная часть
в притяженье Земли -
притяженье твоё!..
Ты цветами пророс.
Ты слезами пророс.
Ты стоишь,
поминальные муки терпя.
Синеватые молнии
медленных гроз,
будто в колокол памяти,
бьются в тебя!
И тогда поднимаются птицы с земли,
и колышется нервно
степная трава.
Оживают
затёртые напрочь
слова.
И по плитам
устало
стучат
костыли.
[1971-1973]
Если наш Союз
называет «Россией»
кое-кто на Западе, -
напрягаю глотку,
объясняю истину,
не стою разиней.
Но -
и объясняя -
от гордости глохну!
Ибо повезло мне с землёю такою!
Повезло с рожденьем,
с Москвою,
с тайгою.
Ибо -
по морозцу,
зимой залихватской,
до сих пор бравирую
сибирской закваской!..
Я -
безоговорочно и бесповоротно -
капля
в океане моего народа.
Истовом,
берёзовом,
бурлацком,
бунтарском!
В стонах и частушках.
Счастье и мытарстве…
Ухожу распахнуто
путём тысячевёрстным
в песню,
как в дороженьку по росам, по звёздам.
В Ярославском храме,
в тишине великой,
холодея,
вглядываюсь в иконные лики.
Ахаю над пляской
с узором да разводом.
Млею
под рассыпчатым колокольным звоном…
Но, светло зажмурясь
от небесной сини,
поклонившись маме-Россиюшке,
России,
захмелев от Новгорода
и приникнув к Волге,
говорю -
отчётливо -
без скороговорки:
царями да боярами
хвастать
не стану!
Свой народ
превыше всех других
не поставлю!
Мне Земля для жизни
более пригодна
после Октября
семнадцатого года!
Я в Державу верую -
вечную!
Эту.
Красную по смыслу.
По флагу.
По цвету.
Никогда не спрячусь
за кондовой завесой…
По национальности
я -
советский!
[1971-1973]
Горбуша
в сентябре
идёт метать икру…
Трепещут плавники, как флаги на ветру.
Идёт она, забыв о сне и о еде,
туда, где родилась.
К единственной
воде.
… (далее по ссылке ниже)
[1971-1973]
Читает Роберт Рождественский:
Как будто бы обидевшись на берег,
от берега
отходит
океан.
Отлив…
Песок прочнеет и грубеет.
И выплывают, словно на экран,
в остатках пены -
банка из под сока,
обрывок сети,
скользкая доска,
стеклянный шар,
раскосая красотка
на потемневшей крышке сундучка.
Монета, -
будто чьё-то подаянье.
Пластмассовый индеец на арбе…
Постой!
И это
было
в океане?!
Всё это
океан
носил в себе?!
И выкинул?
И вспоминать не хочет?
И задавать вопросов не велит?…
Ага-а-а!
Попался старый барахольщик!
Великий?
Ты не так уж и велик!
Во мне ведь тоже - всякое.
Любое.
Про что у нас воспитанно молчат.
Теперь сравниться я могу с тобою!
Хоть в слабости.
Хоть в этих мелочах.
Хоть в чём-нибудь.
Хоть в самом окаянном!…
Я вдруг переиначил
жизнь
свою.
Уже судьёй
стою над океаном.
Красиво и рассеяно стою.
Мне хорошо.
Я - в гневе.
Я караю.
Я -
как всесильный бог -
нетерпелив…
Что океану!
Океан -
бескраен.
Он занят.
Начинается
прилив…
[1971-1973]
Вырастешь, Ксения,
строки эти прочти…
Водосточные трубы
уже устали трубить!
Целый час ты живёшь на земле.
Прими её.
И прости,
что земля ещё не такая,
какою ей надо
быть…
… (далее по ссылке ниже)
[1971-1973]
Читает Роберт Рождественский:
Что же такое
«мы»?
Мы -
из лесов безбрежных.
Мы -
из блокадной тьмы.
Мы -
из стихов сгоревших.
… (далее по ссылке ниже)
[1971-1973]
Читает Роберт Рождественский:
В катакомбах музея
пылится пастушья свирель,
бивень мамонта,
зуб кашалота
и прочие цацки…
Человек!
Ты послушай Царя
терпеливых зверей.
И прости, что слова мои
будут звучать не по-царски.
Я -
последний из львов.
Но пускай за меня говорят -
лань
в объятьях капкана,
ползучего смога
громадность.
И дельфинья семья,
за которой неделю подряд
с вертолёта охотился ты.
Чтоб развеяться малость.
Пусть тебе повстречается голубь,
хлебнувший отрав,
муравейник сожжённый,
разрытые норы барсучьи,
оглушённая сёмга,
дрожащий от страха жираф,
и подстреленный лебедь,
и чайки -
по горло в мазуте.
Пусть они голосят,
вопрошая карающий век.
Пусть они стороною обходят
любую машину…
Ты -
бесспорно - вершина природы,
мой брат человек.
Только
где и когда ты встречал
без подножья
вершину?
Ты командуешь миром.
Пророчишь.
Стоишь у руля.
Ты - хозяин.
Мы спорить с тобой
не хотим и не можем.
Но без нас, -
ты представь! -
разве будет землёю
земля?
Но без нас, -
ты пойми! -
разве море
останется морем?
Будут жить на бетонном безмолвье
одни слизняки.
Океан разольётся
огромной протухшею лужей!
Я тебя не пугаю.
Но очень уж сети
крепки.
И растёт скорострельность
твоих замечательных
ружей.
Всё твоё на планете!
А нашего -
нет ничего.
Так устроена жизнь.
Мы уже лишь на чучела
сгожи.
Зоопарки твои превосходны. -
Да жаль одного:
мы в твоих зоопарках
давно на себя
не похожи…
Так устроена жизнь.
Мы поладить с тобой не смогли.
Нашу поступь неслышную
тихие сумерки спрячут.
Мы уходим в историю
этой печальной земли.
Человечьи детёныши
вспомнят о нас.
И заплачут…
Мы -
пушистые глыбы тепла.
Мы -
живое зверьё.
Может, правда, что день ото дня
мир
становится злее?..
Вот глядит на тебя
поредевшее царство моё.
Не мигая глядит.
И почти ни о чём не жалея.
И совсем ничего не прося.
Ни за что не коря.
Видно, в хоботы, ласты и когти
судьба не даётся…
Я
с седеющей гривы
срываю корону Царя!
И реву от бессилья…
А что мне ещё остаётся?
[1971-1973]
Город прославился так:
Вышел
военный чудак,
старец
с лицом молодым.
«Парни, -
сказал он, -
летим!
Мальчики,
время пришло,
Дьявольски нам повезло!..»
В семь сорок девять утра
всё было так, как вчера.
«Точка… -
вздохнул офицер, -
чистенько
вышли
на цель…»
В восемь двенадцать утра
сказано было:
«Пора!..»
В восемь пятнадцать,
над миром взлетев,
взвыл торжествующе
дымный клубок!
Солнце зажмурилось,
похолодев.
Вздрогнули оба:
и «боинг»,
и бог!..
Штурман воскликнул:
«Ой, как красиво!..»
В эту секунду
в расплавленной мгле
рухнули
все представленья о зле.
Люди узнали,
что на Земле
есть Хиросима.
И нет Хиросимы.
[1971-1973]
«Так сколько ж ей?..»
«И в самом деле, - сколько?..»
А женщина махнёт рукою и
промолвит нараспев - светло и горько:
- Зачем считать напрасно? Все - мои… -
А после выпьет за друзей пришедших.
И будет излучать высокий свет…
Есть только дни рождения у женщин.
годов рождения у женщин нет!
[1973-1977]
Пришла ко мне пора платить долги.
А я-то думал,
что ещё успею…
Не скажешь,
что подстроили враги.
Не спрячешься за юношеской спесью…
… (далее по ссылке ниже)
[1973-1977]
Читает Роберт Рождественский:
А он -
неуёмный, как мастер,
не ведает
вновь ничего.
И более всякой напасти
страшится
себя самого.
И снова -
сплошные препоны.
И в мире не создано книг.
И вновь -
пред началом работы -
он сам у себя
ученик.
[1973-1977]
Та зима была,
будто война, -
лютой.
Пробуравлена,
прокалена ветром.
Снег лежал
навалясь на январь
грудой.
И кряхтели дома
под его весом.
… (далее по ссылке ниже)
[1973-1977]
Читает Роберт Рождественский:
До крайнего порога
вели его,
спеша, -
алтайская порода
и добрая душа…
… (далее по ссылке ниже)
[1973-1977]
Читает Роберт Рождественский:
Проводов натруженные жилы.
Алгоритмов сомкнутая мощь.
Учится
писать стихи
машина.
Я не против.
Я хочу помочь.
Я её программы
не нарушу,
одобряя стихотворный зуд…
Только
мало - в рифму.
Надо - в душу.
Рифмы рифмами.
Не в этом суть…
Пусть же, как положено,
вначале
втиснутся
в машинные зрачки
уравненья
счастья и печали,
формулы
удачи и тоски.
Но однажды пусть
она, машина,
осадив
свой электронный бег,
зная все конструкции снежинок,
тихо спросит:
«Что ж такое снег?…»
«Как это возможно -
запах детства?…»
«Почему вам снится скрип саней?…»
И пускай
непостижимо тесно
в ящике железном
станет ей!
Пусть она,
как мы,
почует ветер.
Испытает пусть,
к земле склонясь,
зависть к тем,
кто жил до нас на свете.
Ревность к тем,
кто будет после нас.
(Это сделать непременно стоит,
если уж всерьёз
учить её…)
Пусть она -
хотя бы раз -
застонет,
ощутив бессилие своё.
Пусть почует жар нетерпеливый
и запомнит
как приказ: «Живи!»
Если б вся любовь
была счастливой,
не было бы
песен о любви…
Поднимаясь на дыбы ершисто,
собственный
обозначая путь,
пусть она
единожды
решится
(не подумав!)
сделать что-нибудь.
Пусть потом опомнится.
Остудит
мозг несметный.
Но - ему назло -
проклянув себя,
опять поступит
глупо,
нелогично
и светло!
Спутает, что важно,
что не важно.
Вымолвит:
«Какие пустяки!…»
…Может быть, тогда
машина ваша
и напишет
настоящие
стихи.
[1973-1977]
В. Пескову
Кромсаем лёд,
меняем рек теченье,
твердим о том, что дел невпроворот…
Но мы ещё придём
просить прощенья
у этих рек,
барханов
и болот,
у самого гигантского
восхода,
у самого мельчайшего
малька…
Пока об этом
думать неохота.
Сейчас нам не до этого
пока.
Аэродромы,
пирсы
и перроны,
леса без птиц
и земли без воды…
Всё меньше -
окружающей природы.
Всё больше -
окружающей среды.
[1973-1977]
Неожиданный и благодатный
дождь
беснуется в нашем дворе…
Между датой рожденья
и датой
смерти
кто-то поставит
тире.
Тонкий прочерк.
Осколок пунктира…
За пределом положенных дней
руки мастера
неотвратимо
выбьют минус
на жизни твоей…
Ты живёшь,
негодуешь,
пророчишь.
Ты кричишь
и впадаешь в восторг…
Так неужто
малюсенький прочерк -
не простое тире,
а итог?!
[1973-1977]
Как много лет во мне любовь спала.
Мне это слово ни о чём не говорило.
Любовь таилась в глубине, она ждала -
И вот проснулась и глаза свои открыла!
Теперь пою не я - любовь поёт!
И эта песня в мире эхом отдаётся.
Любовь настала так, как утро настаёт.
Она одна во мне и плачет и смеётся!
И вся планета распахнулась для меня!
И эта радость, будто солнце, не остынет!
Не сможешь ты уйти от этого огня!
Не спрячешься, не скроешься -
Любовь тебя настигнет!
Как много лет во мне любовь спала.
Мне это слово ни о чём не говорило.
Любовь таилась в глубине, она ждала -
И вот проснулась и глаза свои открыла!
?
Музыка Раймонда Паулса.
Мы были большими, как время.
Мы были живыми, как время.
Теперь -
мы в легендах прославленных дней.
Теперь -
мы в поэмах и прозе.
Теперь -
мы в граните и бронзе.
Теперь -
мы в безмолвье
могильных камней.
Спасибо за память, потомки.
Спасибо за верность, потомки.
Спасибо
за то, что алеет заря.
Не зря
мы над смертью смеялись!
Не зря
наши слёзы и ярость!
Не зря
наши песни!
И клятвы не зря!
А вы оставайтесь живыми.
Прекрасно и долго живыми.
Мы знаем:
дорога у вас не проста.
Но вы -
продолжение наше.
Но вы -
утешение наше.
Но вы -
наша слава.
И наша мечта.
1971
Песня из спектакля «Молодая гвардия». Музыка Оскара Фельцмана.
Пусть голова моя седа, -
зимы мне нечего пугаться.
Не только груз -
мои года.
Мои года -
моё богатство.
Я часто время торопил,
привык во все дела впрягаться.
Пускай я денег не скопил.
Мои года -
моё богатство.
Шепчу «спасибо!» я годам
и пью их горькое лекарство.
И никому их не отдам!
Мои года -
моё богатство.
А если скажут мне века:
«Твоя звезда, - увы, - погасла…» -
подымет
детская рука
мои года -
моё богатство.
?
А ты полюбишь,
ты полюбишь.
А ты прольёшься,
как заря.
И сердце - надвое - разрубишь…
А он тебе не скажет:
зря!..
А ты поверишь,
ты поверишь.
Начнёшь
выклянчивать слова.
Ты никогда не овдовеешь…
И всё же будешь -
как вдова.
А ты устанешь,
ты устанешь
смотреть в густеющую тьму.
В квартире мебель переставишь…
А он не спросит:
почему?..
А ты привыкнешь,
ты привыкнешь.
И будет ночь белым-бела.
И ты одна из дома выйдешь…
А он не спросит:
где была?..
А ты обманешь,
ты обманешь.
На пальце перстень заблестит.
Глаза обманом затуманишь…
А он в глаза
не поглядит.
А ты заплачешь,
ты заплачешь.
В окне застынешь, как во льду.
А ты беду свою
запрячешь.
Свою беду.
Его беду.
?
Сладка ягода
в лес поманит,
щедрой спелостью удивит.
Сладка ягода
одурманит.
Горька ягода
отрезвит.
Ой, крута судьба,
словно горка,
доняла она, извела.
Сладкой ягоды
только горстка.
Горькой ягоды
два ведра.
Я не ведаю,
что со мною.
Отчего она так растет -
сладка ягода
лишь весною.
Горька ягода -
круглый год.
Над бедой моей ты посмейся,
погляди мне вслед из окна.
Сладку ягоду
рвали вместе.
Горьку ягоду -
я одна.
?
Видишь,
птицы летят осторожно
на далёкие вспышки огня.
И распахнут весь мир,
и дорога
так и просит:
шагни на меня!
Там, где небо
шторма занавесили,
там, где вязнут в тумане слова,
обязательно
есть неизвестные,
неоткрытые
острова.
И взлетают
солёные брызги,
закипают, нацелясь в луну.
И тяжёлые
мокрые бриги
разрезают
большую волну.
Там крутые
права и законы,
там закаты литые, как медь,
и продрогшие
синие горы
ждут людей,
презирающих смерть!
Эти земли
в раскатистом громе,
в незнакомом тревожном дыму
покорятся лишь храбрым,
а кроме -
ни за что!
Никогда!
Никому!
Там, где небо
шторма занавесили,
там, где вязнут в тумане слова,
обязательно
есть неизвестные,
неоткрытые
острова.
?
Колышется дождь густой пеленой,
стучатся дождинки в окошко твоё.
Сегодня любовь
прошла стороной,
а завтра,
а завтра ты встретишь её!
Не надо печалиться -
вся жизнь впереди.
Вся жизнь впереди, -
надейся и жди!
Тропинка в лесу запахла весной,
земля разомлела от солнечных дней.
Сегодня мечта
прошла стороной,
а завтра,
а завтра ты встретишься с ней.
Как в поле роса,
как в небе звезда,
как в море бескрайнем весёлый прибой,
пусть будет с тобой,
с тобой навсегда
большая мечта
и большая любовь!
Не надо печалиться -
вся жизнь впереди.
Вся жизнь впереди, -
надейся и жди!
?
Благодарю тебя
за песенность города
и откровенного, и тайного.
Благодарю за то,
что всем было холодно,
а ты оттаяла,
оттаяла.
За шёпот и за крик,
за вечность и за миг,
за отгоревшую зарю,
за смех и за печаль,
за тихое «прощай», -
за всё
тебя
благодарю!
Благодарю за то,
что ты по судьбе прошла,
за то, что для другого сбудешься.
Благодарю тебя
за то, что со мной была,
ещё за то,
что не забудешься.
За шёпот и за крик,
за вечность и за миг,
за отгоревшую зарю,
за смех и за печаль,
за тихое «прощай», -
за всё
тебя
благодарю!
?
По проселочной дороге шёл я молча,
и была она пуста и длинна.
Только грянули гармошки что есть мочи,
и руками развела
тишина.
А это свадьба, свадьба, свадьба
пела и плясала!
И крылья эту свадьбу вдаль несли.
Широкой этой свадьбе
было места мало!
И неба было мало
и земли!
Под разливы деревенского оркестра
увивался ветерок за фатой.
Был жених серьёзным очень,
а невеста
ослепительно была молодой!..
Вот промчались тройки звонко и крылато,
и дыхание весны
шло от них.
И шагал я -
совершенно неженатый.
И жалел о том,
что я не жених.
А где-то свадьба, свадьба, свадьба
пела и плясала!
И крылья эту свадьбу вдаль несли.
Широкой этой свадьбе
было места мало!
И неба было мало
и земли!
?
К долгожданной гитаре
я тихо прильну,
осторожно и бережно
трону струну.
И она отзовётся,
зазывно звеня,
добротою наполнив тебя и меня.
От зари до зари,
от темна до темна
о любви говори,
пой,
гитарная струна!
Я гитару настрою
на лирический лад
и знакомой тропинкой
уйду в звездопад.
«Будь счастливой, как песня», -
попрошу я её,
и гитара взорвётся, как сердце моё.
К долгожданной гитаре
я тихо прильну,
осторожно и бережно
трону струну.
Ведь бывают гитары, -
они зазвучат,
и большие оркестры покорно молчат!
От зари до зари,
от темна до темна
о любви говори,
пой,
гитарная струна!
?
В этом мире,
в этом городе,
там, где улицы грустят о лете,
ходит где-то
самый сильный,
самый гордый,
самый лучший человек на свете.
Вновь зима в лицо мне вьюгой дунула,
и навстречу вьюге я кричу:
«Если я тебя придумала,
стань таким,
как я хочу!»
Ходит мимо
в этом городе
и слова пока не слышит эти
самый умный,
самый славный,
самый гордый,
самый лучший человек на свете.
Знаю, скоро
в этом городе
непременно встречусь в день желанный
с самым сильным,
самым честным,
самым гордым,
самым ласковым и самым славным.
Вновь зима в лицо мне вьюгой дунула,
и навстречу вьюге я кричу:
«Если я тебя придумала,
стань таким,
как я хочу!»
?
Усталость забыта.
Колышется чад.
И снова копыта,
как сердце, стучат.
И нет нам покоя, -
гори, но живи!
Погоня,
погоня,
погоня,
погоня
в горячей крови.
… (далее по ссылке ниже)
1968
Музыка: Ян Френкель.
Не печалься о сыне,
злую долю кляня.
По бурлящей России
он торопит коня.
Громыхает гражданская война
от темна до темна.
Много в поле тропинок,
только правда -
одна.
Бьют свинцовые ливни,
нам пророчат беду.
Мы на плечи взвалили
и войну, и нужду.
Что ж, над нашей судьбою неспроста
пламенеет звезда.
Мы ей жизнью клянёмся
навсегда,
навсегда.
И над степью зловещей
ворон пусть не кружит.
Мы ведь целую вечность
собираемся жить.
Если снова над миром грянет гром,
небо вспыхнет огнём, -
вы нам только шепните -
мы на помощь
придём!
?
Где-то есть город,
тихий, как сон.
Пылью тягучей
по грудь занесён.
В медленной речке
вода как стекло.
Где-то есть город,
в котором тепло.
Наше далёкое детство
там прошло…
Ночью из дома я поспешу,
в кассе вокзала билет попрошу:
«Может, впервые за тысячу лет
дайте до детства плацкартный билет!..»
Тихо ответит кассирша:
«Билетов нет…»
Так что ж, дружище!
Как ей возразить?
Дорогу в детство
где ещё спросить?
А может, просто
только иногда
лишь в памяти своей
приходим мы сюда?..
В городе этом сказки живут.
Шалые ветры в дорогу зовут.
Там нас порою сводили с ума
сосны - до неба, до солнца - дома.
Там по сугробам
неслышно шла зима…
Дальняя песня
в нашей судьбе,
ласковый город,
спасибо тебе!
Мы не вернёмся,
напрасно не жди.
Есть на планете
другие пути.
Мы повзрослели.
Поверь нам.
И прости.
?
Три слова, будто три огня,
придут к тебе средь бела дня.
Придут к тебе порой ночной,
огромные,
как шар земной.
Как будто парус кораблю -
три слова:
«Я тебя люблю».
Какие старые слова!
А как кружится голова,
а как кружится голова!
Три слова, вечных, как весна.
Такая сила им дана!
Три слова -
и одна судьба,
одна мечта,
одна тропа.
И вот однажды, всё стерпя,
ты скажешь:
«Я люблю тебя».
Какие старые слова!
А как кружится голова,
а как кружится голова!
Три слова, будто три зари.
Ты их погромче повтори.
Они тебе не зря сейчас
понятны стали
в первый раз.
Они летят издалека,
сердца пронзая
и века.
Какие старые слова!
А как кружится голова,
а как кружится голова!
?
Человеку надо мало:
чтоб искал
и находил.
Чтоб имелись для начала
Друг -
один
и враг -
один…
Человеку надо мало:
чтоб тропинка вдаль вела.
Чтоб жила на свете
мама.
Сколько нужно ей -
жила…
Человеку надо мало:
после грома -
тишину.
Голубой клочок тумана.
Жизнь -
одну.
И смерть -
одну.
Утром свежую газету -
с Человечеством родство.
И всего одну планету:
Землю!
Только и всего.
И -
межзвёздную дорогу
да мечту о скоростях.
Это, в сущности, -
немного.
Это, в общем-то, -
пустяк.
Невеликая награда.
Невысокий пьедестал…
Человеку
мало
надо.
Лишь бы кто-то дома
ждал.
1973
В небе колышется дождь молодой,
Ветры летят по равнинам бессонным.
Знать бы, что меня ждёт
за далёкой чертой,
там,
за горизонтом.
Шёл я к высокому небу не зря.
Спал, укрываясь большими снегами.
Но зато я узнал,
что такое заря
там,
за облаками.
Верю, что, все неудачи стерпя,
жизнь отдавая друзьям и дорогам,
я узнаю любовь,
повстречаю тебя
там,
за поворотом.
Если со мною случится беда,
грустную землю не меряй шагами.
Знай, что сердце моё
ты отыщешь всегда
там,
за облаками.
1973
Был он рыжим,
как из рыжиков рагу.
Рыжим,
словно апельсины на снегу.
Мать шутила,
мать весёлою была:
«Я от солнышка
сыночка родила…»
… (далее по ссылке ниже)
1972
Поёт Иосиф Кобзон.
Музыка: Оскар Фельцман.
Я прошу,
хоть ненадолго,
грусть моя,
ты покинь меня!
Облаком,
сизым облаком
ты полети к родному дому.
Отсюда к родному дому.
… (далее по ссылке ниже)
?
Поёт Иосиф Кобзон.
Музыка: Микаэл Таривердиев.
Не думай о секундах свысока.
Наступит время,
сам поймёшь, наверное, -
свистят они,
как пули у виска,
мгновения,
мгновения,
мгновения.
… (далее по ссылке ниже)
?
Поёт Иосиф Кобзон.
Музыка: Микаэл Таривердиев.
Об этом,
товарищ,
не вспомнить нельзя.
В одной эскадрилье
служили друзья.
И было на службе
и в сердце у них
огромное небо -
одно на двоих.
… (далее по ссылке ниже)
1971
Поёт Эдуард Хиль.
Музыка: Оскар Фельцман.
Остался дом за дымкою степною,
не скоро я к нему вернусь обратно.
Ты только будь, пожалуйста, со мною,
товарищ Правда,
товарищ Правда!
… (далее по ссылке ниже)
?
Поёт Ю.Рожков.
Музыка: И.Шамо.
Я сегодня до зари
встану.
По широкому пройду
полю.
Что-то с памятью моей
стало:
всё, что было не со мной,
помню.
… (далее по ссылке ниже)
?
Поёт Иосиф Кобзон.
Музыка: Марк Фрадкин.
Как детство,
ночь обнажена.
Земля становится просторнее…
Моя щека обожжена
пронзительным:
«Скажи мне что-нибудь!..»
… (далее по ссылке ниже)
[1971-1973]
Читает Роберт Рождественский:
Трём-четырём аккордам научусь.
И в некий знаменательный момент -
для выражения сердечных чувств -
куплю себе
щипковый инструмент…
Подарит мне басовая струна
неясную надежду на успех.
Чтоб я к ней прикасался,
а она,
она чтоб -
отвечала нараспев…
Я буду к самому себе жесток
в разгаре ночи
и в разгуле дня.
Пока не станет
струнный холодок
звенящею частицею меня…
Нависну над гитарой, как беда.
Подумаю,
что жизнь уразумел…
Но, может,
всё же выскажу тогда
то,
что сказать словами
не сумел.
[1971-1973]
«И довелось испытать ему огонь,
воду и медные трубы…»
Из старой книги
Жил богатырь на свете.
Претендовал на корону.
Не было у гражданина
ни слабостей, ни гордынь.
Съедал на обед барана.
На ужин съедал корову.
Был богатырь
что надо! -
сказочный был
богатырь…
… (далее по ссылке ниже)
[1973]
Читает Роберт Рождественский:
Всё дело в скорости!
Есть высший
прок
в тугой покорности
пустых дорог.
Зари окалина
легла в траву.
Недомогания,
ау!
Ау!..
Опять взрывается
в волне
весло.
Опять сливаются
добро и зло!
Да,
так уж водится:
разверзлась даль.
И только возгласы:
«Наддай!
Наддай!..»
Сомкнулся в линию
поток
секунд.
И слёзы длинные
к вискам текут.
И ветер -
посвистом.
И боль в боку…
А кто-то
попросту,
по холодку,
по краю-бережку
идёт едва,
мурлычет песенку,
забыв слова.
Нагнувшись,
медленно
из речки пьёт…
И, -
тем не менее, -
не отстаёт.
[1970-1972]
Свет погаснет.
Лысый демон
палочкой взмахнёт.
На эстраду выйдет
тенор -
ручки распахнёт.
И, от упоенья млея,
стоя на носках,
станет песнею моею
горло
полоскать.
… (далее по ссылке ниже)
?
Читает Роберт Рождественский:
Смеркается.
Пахнет песком перегретым…
Но я не об этом!
Совсем не об этом…
Я знаю, как трудно рождается
слово.
Когда оно истинно.
И безусловно.
Прозрачно.
Пока что ни в чём не повинно…
А ты,
надрываясь, грызёшь пуповину
и мечешься:
- Люди!
Вы слово
искали!
Берите!
Пока его не затаскали.
Скорее!
Пусть кто-нибудь станет
пророком…
Нависла жара над высоким порогом.
Кукушка старается:
чет или нечет.
У самого уха стрекочет кузнечик.
Шуршит муравейник.
Ворона фальшивит.
И стебель цветка под пчелою
пружинит.
Готовятся к полднику жители ясель.
Зелёною тучею кажется ясень.
Он что-то бормочет надменно
и глухо.
Он так величав,
что становится глупо
рядиться в пророка,
считаться поэтом…
Но я не об этом.
Совсем
не об этом.
[1970-1972]
Ностальгия бывает
по дому.
По Уралу,
по Братску,
по Дону.
По пустыням и скалам белёсым,
невозможно прозрачным берёзам.
По степям, где метели тугие…
У меня
по тебе
ностальгия.
Ностальгия
по каждому вздоху.
Ностальгия
по тихому стону.
По твоим просыпаньям тяжёлым.
По глазам и плечам обнажённым.
По мгновеньям, когда ты со мною.
По ночному бессонному зною.
По слезам
и словам невесомым.
По улыбке
и даже по ссорам!
По губам,
суховатым с морозца…
Я,
решив с ностальгией бороться,
уезжаю!
Штурмую платформы…
Но зачем-то
ору в телефоны!
Выхожу из себя от восторга,
дозвонившись до Владивостока!
Ошалев от колёсного писка,
сочиняю длиннющие письма.
Умоляю тебя:
«Помоги мне!
Задыхаюсь
от ностальгии!..»
Ты молчишь.
Ты спасать меня
медлишь…
Если вылечусь -
тут же
заметишь.
[1967-1970]
Савве Бродскому
Я богат.
Повезло мне и родом
и племенем.
У меня есть
Арбат.
И немножко свободного времени…
Я
подамся
от бумажных
запутанных ворохов
в государство
переулков,
проспектов
и двориков.
Всё, что я растерял,
отыщу в мельтешении радужном.
Где витой канделябр
и бетонные глыбины -
рядышком.
Где гитары
щекочут невест,
где тепло от варений малиновых.
Где колясок
на каждый подъезд
десять -
детских
и две -
инвалидных.
Там, где будничны
тополя
перед спящими школами.
Там, где булькают,
как вскипевшие чайники,
голуби.
Выхожу не хвалить,
не командовать
уличной вьюгою.
Просто так
улыбаться
и плыть
по Арбату
седеющим юнгою.
[1967-1970]
Спят девочки
Галина и Елена.
Два светлячка.
Две льдинки.
Две невесты.
Тень занавески
выгнулась нелепо.
И кажется, что дышит
занавеска.
Девчонки спят…
А мы с тобою
взглянем
на то,
к чему приглядываться
стоит!
Вот небоскрёб,
как градусник, стеклянен.
И лифт внутри его -
как ртутный столбик.
Он лезет вверх.
Потом
летит обратно.
Он мечется.
Он сам с собою спорит.
(Наверно, у больного -
лихорадка.
Наверное, больной
себя не помнит!)
И улицы
дымятся, как порезы!
Бетон дорог
дождинками исколот.
Совсем не зря
холодные компрессы
неслышных облаков
легли на город…
Земля уснула,
сжавшись, как ребёнок.
Пронизаны ладошки
бледным светом.
И звёзды,
будто стая перепёлок,
по небу разбрелись.
А в небе этом
луна повисла
сочно и нахально.
Девчонки спят,
смешно развесив губы…
Как я хочу,
чтобы от их дыханья
вдруг запотели
все стереотрубы!
Вдруг запотели
стёкла перископов
и оптика
биноклей генеральских!..
Девчонки спят.
Трава растёт в окопах.
Тоскует лес
о предрассветных красках.
И тишина похожа на подарок.
И призрачно
берёзы холодеют…
Пусть окна
стратегических радаров
от детского дыханья
запотеют!..
Пророчит ранний мох
грибное лето.
Спят девочки
Елена и Галина.
Забывшись на мгновенье,
спит планета.
И руки
сложены,
как для молитвы.
[1967-1970]
Заполнены дворы собачьим лаем,
На улице гудит нетрезвый бас…
В век синхрофазотронов
мы седлаем
лошадку
под названием
Пегас.
Вокруг неё -
цветочки и зловонье.
И дождь идёт,
как будто напоказ…
Мотает непокрытой головою
лошадка
под названием
Пегас.
Она бежит,
она слюну роняет.
И всё-таки -
уже в который раз -
тихонечко
ракеты
обгоняет
лошадка
под названием
Пегас…
Пустынный пляж
тепла у солнца просит.
Закатный лучик вздрогнул и погас…
А мы себе живём.
А нас вывозит
лошадка
под названием
Пегас.
[1967-1970]
Над головой
созвездия мигают.
И руки сами тянутся
к огню…
Как страшно мне,
что люди привыкают,
открыв глаза,
не удивляться дню.
Существовать.
Не убегать за сказкой.
И уходить,
как в монастырь,
в стихи.
Ловить Жар-птицу
для жаркого
с кашей.
А Золотую рыбку -
для ухи.
1970
«Все советские писатели подкуплены…»
(Так о нас пишут на Западе)
Я действительно подкуплен.
Я подкуплен.
Без остатка.
И во сне.
И наяву.
Уверяют советологи:
«Погублен…»
Улыбаются товарищи:
«Живу!..»
Я подкуплен
ноздреватым льдом кронштадтским.
И акцентом коменданта-латыша.
Я подкуплен
военкомами гражданской
и свинцовою водою Сиваша…
Я ещё подкуплен снегом
белым-белым,
Иртышом
и предвоенной тишиной.
Я подкуплен кровью
павших в сорок первом.
Каждой каплей.
До единой.
До одной…
А ещё подкуплен я костром.
Случайным,
как в шальной игре десятка при тузе.
Буйством красок Бухары.
Бакинским чаем.
И спокойными парнями с ЧТЗ…
Подкупала
вертолётная кабина,
ночь
и кубрика качающийся пол!..
Как-то женщина пришла.
И подкупила.
Подкупила -
чем? -
не знаю
до сих пор.
Но тогда-то жизнь
я стал считать по вёснам.
Не синицу жду отныне,
а скворца…
Подкупила дочь
характером стервозным, -
вот уж точно,
что ни в мать
и ни в отца…
Подкупил Расул
насечкой на кинжале.
Клокотанием -
ангарская струя.
Я подкуплен и Палангой,
и Кижами.
Всем, что знаю.
И чего не знаю я…
Я подкуплен зарождающимся словом,
не размененным пока на пустяки.
Я подкуплен
Маяковским,
и Светловым,
и Землёй,
в которой сбудутся стихи!..
И не все ещё костры отполыхали.
И судьба ещё угадана не вся…
Я подкуплен.
Я подкуплен с потрохами.
И поэтому купить меня
нельзя.
1969
Расул - поэт Расул Гамзатов.
[Приглашаю посмотреть моё стихотворение: «Роберту Рождественскому».]
Утром
ярким, как лубок.
Страшным.
Долгим.
Ратным.
Был разбит
стрелковый полк.
Наш.
В бою неравном.
Сколько полегло парней
в том бою -
не знаю.
Засыхало -
без корней -
полковое знамя.
Облака
печально шли
над затихшей битвой.
И тогда
с родной земли
встал
солдат убитый.
Помолчал.
Погоревал.
И -
назло ожогам -
грудь свою
забинтовал
он
багровым шёлком.
И подался на восток,
отчим домом
бредя.
По земле
большой,
как вздох.
Медленной,
как время.
Полз
пустым березняком.
Шёл
лесным овражком.
Он себя
считал полком
в окруженье вражьем!
Из него он
выходил
грозно и устало.
Сам себе
и командир,
и начальник штаба.
Ждал он
часа своего,
мстил
врагу
кроваво.
Спал он в поле,
и его знамя
согревало…
Шли дожди.
Кружилась мгла.
Задыхалась буря.
Парня
пуля
не брала -
сплющивалась
пуля!
Ну, а ежели
брала
в бешенстве напрасном -
незаметной
кровь была,
красная
на красном…
Шёл он долго,
нелегко.
Шёл
по пояс в росах,
опираясь на древко,
как на вещий
посох.
[1967-1970]
- Отдать тебе любовь?
- Отдай…
- Она в грязи…
- Отдай в грязи.
- Я погадать хочу…
- Гадай.
- Ещё хочу спросить…
- Спроси.
- Допустим, постучусь…
- Впущу.
- Допустим, позову…
- Пойду.
- А если там беда?
- В беду.
- А если обману?
- Прощу.
- «Спой!» - прикажу тебе…
- Спою.
- Запри для друга дверь…
- Запру.
- Скажу тебе: убей!..
- Убью.
- Скажу тебе: умри!..
- Умру.
- А если захлебнусь?
- Спасу.
- А если будет боль?
- Стерплю.
- А если вдруг стена?
- Снесу.
- А если узел?
- Разрублю!
- А если сто узлов?
- И сто.
- Любовь тебе отдать?
- Любовь.
- Не будет этого!
- За что?!
- За то, что не люблю рабов.
1969
Я - кинодублёр.
Не слыхал
о профессии этой?
Пока не воспетой.
И правильно,
что не воспетой!
Понять не могу,
почему мне ещё не обрыдла
профессия драться,
профессия прыгать
с обрыва,
во имя искусства
идти на волков и на тигров…
Плевать мне,
что имя моё не указано в титрах!
Хоть там, где я падаю,
редко лежат
поролоны.
И ноют
к дождливой погоде
мои переломы…
Я кинодублёр.
Я летаю,
бегу
и ныряю.
Не верю в страховку.
Себе одному
доверяю…
Допустим,
идея сценария всех полонила.
Картина -
в работе.
Отснята
почти половина.
Герой закапризничал.
Начал
канючить и плакать.
В такую погоду
герою не хочется плавать.
Натура «горит».
Режиссёр
шевелюру лохматит.
Меня
вызывают.
И я говорю им:
«Снимайте!»
И вот я плыву.
Я скачу на коне.
Я фехтую.
Пью чай в перерывах.
На руки озябшие дую.
Разбито колено.
Плечо под кровавой корою.
А рядом снимаются
крупные планы
героя.
Я - мышщы его.
Я - бесстрашье его.
Я - решимость.
Я - кинодублёр.
А дублёрам
нужна одержимость!
И снова я лезу куда-то
по чёртовой стенке.
А хилый герой
репетирует сцену
в постельке.
Я в нём растворюсь,
как река растворяется в море…
Наверное, после он будет и в славе и в моде.
Наверно, потом
он расскажет, как падал,
как дрался.
И как ему было приятно.
И чуточку страшно…
Я - кинодублёр.
Я, наверное, злюсь,
без причины…
Пусть девочки верят,
что он -
настоящий мужчина!
А этот мужчина
с гримёршей ругается
долго.
А в нём от мужчины,
пожалуй что, брюки.
И только…
Я - кинодублёр.
А сегодня я пью и тоскую.
Давай за дублёров,
которые жизнью рискуют!
Ты -
тоже дублёр.
Ты порою вопишь исступлённо.
Другие -
молчат.
Им легко
за спиною дублёра.
[1967-1970]
Хотя гудят:
«Пора!» -
изящные валторны,
забудьтесь,
тенора!
Остыньте,
баритоны!..
Я расскажу теперь, -
жаль,
если не сумею, -
как наш товарищ
пел
в двадцатом.
Перед смертью.
Он умер
для того,
чтоб мы не умирали…
Каратели
его,
израненного,
брали.
Заржавленным прутом
испытывали силу.
Умаялись.
Потом
велели
рыть могилу…
Надутый,
будто ёж,
увешанный оружьем. -
«А может,
ты споёшь?..» -
смеясь,
спросил хорунжий…
Луна ползла,
как тиф.
Безжизненно.
Сурово…
И вздыбился
мотив!
И прозвучало
слово!
Пел
песню
комиссар.
Пел,
выбрав гимн из гимнов.
Пел,
будто воскресал.
Пел,
голову закинув.
Пел,
будто пил вино.
Пел,
хвастаясь здоровьем.
«Мы наш, - он пел, - мы но-
вый мир, -
хрипел, -
построим!!»
Был тёмным,
как земля.
И мокрым,
как из бани.
Пел,
еле шевеля
разбитыми губами.
Шептал слова
не в такт,
упрямо повторялся…
И получалось так,
что он не пел,
а клялся!
Литые фразы
жгли,
с зарёй перемежаясь…
Хорунжий крикнул:
«Пли!!»
А песня
про-дол-жа-лась.
Была грозе
сродни,
светилась
и трубила!..
В руках у солдатни
плясали
карабины.
Дрожали молодцы -
ни стати
и ни прыти…
Великие певцы,
пожалуйста,
замрите!..
Пусть видит комиссар,
как в озаренье алом
встаёт
высокий зал
с «Интернационалом»!
И солнечно в судьбе.
И ощущаешь гордость.
И веришь,
что в тебе -
тот
комиссарский голос!
[1967-1970]
На Земле
безжалостно маленькой
жил да был человек маленький.
У него была служба
маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату
маленькую…
И однажды -
прекрасным утром -
постучалась к нему в окошко
небольшая,
казалось,
война…
Автомат ему выдали
маленький.
Сапоги ему выдали
маленькие.
Каску выдали
маленькую
и маленькую -
по размерам -
шинель…
…А когда он упал -
некрасиво,
неправильно,
в атакующем крике
вывернув рот,
то на всей земле
не хватило
мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!
1969
Иногда публикуется под названием «Баллада о маленьком человеке».
Нахожусь ли
в дальних краях,
ненавижу
или люблю -
от большого,
от главного
я -
четвертуйте -
не отступлю.
Расстреляйте -
не изменю
флагу
цвета крови моей…
Эту веру я свято храню
девять тысяч
нелёгких
дней.
С первым вздохом,
с первым глотком
материнского молока
эта вера
со мной.
И пока
я с дорожным ветром
знаком,
и пока, не сгибаясь,
хожу
по не ставшей пухом
земле,
и пока я помню о зле,
и пока с друзьями дружу,
и пока не сгорел в огне,
эта вера
будет
жива.
Чтоб её уничтожить во мне,
надо сердце убить
сперва.
?
А. Ковалёву
А всё-таки ошибся
старикан!
Не рассчитал всего
впервые в жизни.
Великий хан.
Победоносный хан.
Такой мудрец и -
надо же! -
ошибся.
Текла,
ревя и радуясь,
орда.
Её от крови
било и качало.
Разбросанно горели города,
и не хватало стрел
в тугих колчанах.
Белели трупы
недругов босых.
Распахивал огонь
любые двери!
Дразнил мороз.
Смешил чужой язык.
И сабли
от работы не ржавели.
И пахло дымом,
пОтом и навозом…
Всё, что ещё могло гореть,
спалив,
к тяжёлым пропылившимся повозкам
пришельцы гнали
пленников своих.
Они добычею в пути менялись.
И, сутолоку в лагерь принося,
всех ставили к колёсам.
И смеялись:
«Смерть!» -
если ты был выше колеса.
У воина рука не задрожит.
Великий хан
всё обусловил чётко.
Везло лишь детям.
Оставались жить
славянские
мальчишки и девчонки.
Возвышенные,
как на образах.
Что происходит -
понимали слабо…
Но ненависть
в заплаканных глазах
уже тогда -
не детская -
пылала!
Они молчали.
Ветер утихал.
Звенел над головами
рыжий полдень…
И всё-таки ошибся
мудрый хан!
Ошибся хан
и ничего не понял!..
Они ещё построятся
в полки.
Уже грядёт,
уже маячит
битва!..
Колёса были
слишком высоки.
А дети подрастают
очень быстро.
[1968]
А бык играл с людьми
в расцвеченном овале.
Один из тех
восьми,
которых убивали…
О, как прекрасна кровь,
когда она -
чужая!..
Занятною игрой
орущих
потешая,
бык
злиться не хотел.
А публика дурела!
И бёдрами вертел
проворненький тореро.
На пальчики вставал.
Силён.
Самоуверен.
Бык
недоумевал,
Но притворялся зверем…
Не сладко
попадать
В такую передрягу.
Зачем
ему бодать
замызганную тряпку?!
Чуть-чуть левей бы:
- На!!
На!! -
если хочешь крови…
Но у того -
жена.
А может, даже
кроме -
мальчишка.
Карапуз.
Рыданьями
разбудят…
И бык решился:
пусть!
Всё будет так,
как будет.
Сопящая гора.
Накатится -
раздавит.
Он знал:
идёт игра.
Подразнят -
и отстанут!
Поэтому -
щадил.
Играл с людьми
в охотку…
Не сразу ощутил
клинок,
вошедший в холку…
И на песок осел.
В малиновую тьму.
И прогудел
совсем
по-деревенски:
«Му-у-у…»
Он умирал,
пока
хлестала кровь из раны
на впалые бока…
Убили…
Рады?
[1965-1968]
От тебя я не близко.
За далями.
За морями.
Влажно вышит залив.
Чайки
душное лето пророчат…
Ты пришли мне сюда
белый лист подмосковной поляны
и на нём напиши
птичьей вязью
хоть несколько строчек…
Ты сейчас в двух шагах,
в двух вершках,
в сантиметре от дома.
Напиши о метелях,
о ветре,
буранах и бурях.
И спокойно лежи.
Так спокойно -
как будто надолго.
Будто бы навсегда.
И весны в этом веке
не будет…
Снег,
дружище,
товарищ.
Надежда моя
и обуза.
Ты не хочешь мне зла.
Ты меня предавать
не захочешь…
Спелый снег!
Ты хрустишь на зубах,
будто мякоть арбуза!
И уходишь сквозь пальцы.
Уходишь.
Уходишь.
Уходишь…
Как смешно и бездарно,
что людям тобою грозили!
Я тяну к тебе руки,
но это пока бесполезно…
Снег,
снежище,
снежатина.
Белое чудо
России.
Не забудь обо мне.
Не забудь.
Похрусти до приезда.
[1965-1968]
Притворись
большим и щедрым,
полыхающим в ночи.
Будто ливень по ущельям,
по журналам грохочи.
Притворись родным,
родимым,
долгожданным, как капель.
Притворись необходимым!
Притворился?..
А теперь
открывай окно пошире.
Отряхнись от шелухи.
Надо
собственною жизнью
доказать
свои стихи.
[1965-1968]
Убили парня
за здорово живёшь.
За просто так.
Спокойно.
Как в игре…
И было это
не за тыщу вёрст
от города.
А рядом.
Во дворе.
Ещё пылали окна…
Между тем
он так кричал,
прижав ладонь к груди,
как будто накричаться захотел
за долгое молчанье впереди…
Крик
жил отдельно!
Вырастал стеной.
Карабкался,
обрушивался с крыш.
Растерзанный,
отчаянный,
больной,
нечеловечески огромный
крик!
Он тёк по трубам,
полз по этажам,
подвалы заполнял и чердаки.
Он ошалело тыкался в звонки!
Ломился в двери
и в замках визжал!..
И воздух был почти воспламенён.
И сигаретки
прыгали у рта:
«Вот если бы не вечером,
а днём…»,
«Вот если бы на фронте, -
я б тогда…»
И всё.
И только молний пересверк.
И всё.
И не остановился
век…
Какое это чудо -
человек!
Какая
это
мерзость -
человек!
[1965-1968]
Плюньте на изящный ореол,
даденый певцу во время оно.
Жалко мне поэта,
если он
занят
подновленьем ореола…
Пусть он лучше в доме
сор метёт.
Спорит о классических газеллах.
В булочную ходит.
Снега ждёт.
Застывает
у витрин газетных.
Пусть он режет хлеб.
Кричит во сне.
Морщится
от строчки неудачной.
Мчится по делам.
Звонит жене.
С дочерью
колдует над задачкой.
Покупает
яблоки ранет.
Разминает в пальцах сигарету…
Ничего таинственного
нет
в жизни
настоящего поэта…
Вот он на огонь глядит в упор.
Вот он разговаривает с кем-то.
Вот с друзьями едет на футбол…
И не носит
нимба.
Носит кепку.
[1965-1968]
А. Киреевой
Я, как блиндаж партизанский,
травою пророс.
Но, оглянувшись,
очень отчётливо вижу:
падают мальчики,
запнувшись за мину,
как за порог,
наткнувшись на очередь,
будто на ленточку финиша.
Падают мальчики,
руки раскинув просторно,
на чернозём,
от безделья и крови
жирный.
Падают мальчики,
на мягких ладонях которых -
такие прекрасные,
такие длинные
линии
жизни.
[1965-1968]
А. Аграновскому
Над камином стучат
ходики…
Где упали
друзья -
холмики.
Навсегда заросли
травами.
До сих пор их дома
в трауре…
А другие
пошли в физики.
Мне о них разузнать -
фигушки!
Мне у них про дела
выпытать -
всё равно
что секрет
выболтать…
А иные нашли
жилочку,
может,
даже и впрямь -
жирную.
Полюбили столы
крупные.
Полюбили слова
круглые…
Им
грешно до меня снизиться…
И застыл телефон
в книжице.
Как рыбёшка
в углу невода.
Номер есть,
а звонить - некуда…
Похудела моя
книжечка.
Там,
где раньше канат, -
ниточка.
Там, где раньше
моря, -
озеро.
А заместо весны -
осени.
[1965-1968]
Ю. Казакову
Базар?
Базар!
Торговки
базлали:
«Сахарин фасованный!..»
«Целебная махра!..»
Чего только не было
на этом базаре,
особенно
если воскресенье,
с утра…
«Продам шинель новёхонькую!
Сам бы носил - жалко!..»
«Брусничная настоечка! -
Лекарство от невзгод!..»
«А ну,
кому
шаньги!
Румяные шаньги!..»
«А вот чудо-мыло…»
«А вот
костыль-самоход…»
«Прыгающий мячик -
детишкам на забаву…»
«Валенки!
Валенки на любой мороз!..»
Продавал ругательства -
за полтпинник
пару -
чернявый
хрипловатый
безногий матрос…
«Имеются ушанки.
Три кило ворсу…
Налетай, служивые!
Цена - пустяк…»
- А у вас, дедуся?..
- У меня
фокусы…
- Что ещё за новость?!
Как это?..
- А так…
Он прямо на булыжнике
расстелил коврик.
Из собственного уха
огурец извлёк.
И в мутноватой лужице
среди арбузных корок
заплавал,
заплескался серебряный малёк…
А старичок выдёргивал
голубей из сумочки,
потом превратил полено
в заржавленную пилу…
Старичок старался!
Мелькали пальцы сухонькие…
«Э-гей!
Кому фокусы !
Недорого беру…»
Подходила публика.
Смеялись бабы в голос…
А мальчишка -
замёрзший,
как громом поражён, -
вдруг сказал :
- Дедушка.
Продай мне…
фокус…
Чтоб в конце фокуса…
папа…
пришёл… -
Старичок
беспомощно пожал
плечами.
Цвела
победными лозунгами
щербатая стена…
Люди оглянулись.
Люди замолчали…
Кончилась.
Кончилась.
Кончилась
война.
[1965]
Время
в символах разобраться!
Люди - винтики.
Люди - винтики…
Сам я винтиком былю
Старался!
Был безропотным.
Еле видимым.
Мне
всю жизнь за это
расплачиваться!
Мне себя, как пружину
раскручивать.
Верить веку.
И с вами раскланиваться,
люди-винтики,
люди-шурупчики…
Предначертаны
ваши шляхи.
Назначение каждому
выдано.
И не шляпы на вас,
а шляпки! -
шляпки винтиков,
шляпки винтиков.
Вы изнашивайтесь.
Вы ржавейте.
Исполняйте
всё, что вам задано.
И в свою исключительность
верьте!
Впрочем,
это
не обязательно.
Всё равно
обломают
отчаянных!
Все равно
вы должны остаться
там, где ввинтят:
в примусе,
в часиках,
в кране,
в крышке унитаза!
Вам такое
не удивительно.
Вам такое -
как вдох и выдох…
Не приказано
спорить
винтику.
Он молчит.
На то он и винтик.
Установлено так.
Положено.
И -
не будем на эту тему…
Славься,
винтичная психология!
Царствуй,
лозунг:
«Не наше дело!»
Пусть звучит он
как откровение!
Пусть дороги
зовут напрасно…
Я не верю -
хоть жгите -
не верю
в бессловесный
винтичный разум!
Я смирению
не завидую.
Но, эпоху
понять пытаясь,
я не верю,
что это винтики
с грозным космосом
побратались!
Что они
седеют над формулами
и детей пеленают бережно.
Перед чуткими микрофонами
говорят
с планетою бешеной!
И машины ведут удивительные,
и влюбляются безутешно…
Я не верю,
что это
винтики
на плечах
нашу Землю
держат!..
Вот она
в напряженье невиданном
от морей до морей
расстелена.
Никогда не приснится
винтикам
всё,
что сделали мы!
Что сделаем!..
Посредине двадцатого века
облетают
ржавые символы…
Будьте счастливы,
человеки!
Люди умные.
Люди
сильные.
[1965]
Я жизнь люблю безбожно!
Хоть знаю наперёд,
что -
рано или поздно -
настанет мой черёд.
Я упаду на камни
и, уходя во тьму,
усталыми руками
землю обниму…
Хочу,
чтоб не поверили,
узнав,
друзья мои.
Хочу,
чтоб на мгновение
охрипли соловьи!
Чтобы,
впадая в ярость,
весна по свету шла…
Хочу, чтоб ты
смеялась!
И счастлива
была.
[1962]
Сорок трудный год.
Омский госпиталь…
Коридоры сухие и маркие.
Шепчет старая нянечка:
«Господи!
До чего же артисты
маленькие…»
Мы шагаем палатами длинными.
Мы почти растворяемся в них
с балалайками,
с мандолинами
и большими пачками книг.
Что в программе?
В программе - чтение,
пара песен
военных, правильных…
Мы в палату тяжелораненых
входим с трепетом и почтением.
Двое здесь.
Майор артиллерии
с ампутированной ногой,
в сумасшедшем бою
под Ельней
на себя принявший огонь.
На пришельцев глядит он весело…
И другой -
до бровей забинтован, -
капитан,
таранивший «мессера»
три недели назад
над Ростовом.
Мы вошли.
Мы стоим в молчании.
Вдруг
срывающимся фальцетом
Абрикосов Гришка отчаянно
объявляет начало концерта.
А за ним,
не вполне совершенно,
но вовсю запевале внимая,
о народной поём,
о священной
так,
как мы её понимаем.
В ней Чапаев сражается заново,
краснозвёздные мчатся танки.
В ней шагают наши
в атаки,
а фашисты падают замертво.
В ней чужое железо плавится,
в ней и смерть отступать должна.
Если честно признаться,
нравится
нам
такая война!
Мы поём.
Только голос лётчика
раздаётся.
А в нём - укор:
- Погодите…
Постойте, хлопчики…
Погодите…
Умер
майор… -
Балалайка всплеснула горестно.
Торопливо,
будто в бреду…
…Вот и всё
о концерте в госпитале
в том году.
[1962]
Г. П. Гроденскому
Живу, как хочу, -
светло и легко.
Живу, как лечу, -
высоко-высоко.
Пусть небу
смешно,
но отныне
ни дня
не будет оно
краснеть за меня…
Что может быть лучше -
собрать облака
и выкрутить тучу
над жаром
песка!
Свежо и громадно
поспорить с зарёй!
Ворочать громами
над чёрной землёй.
Раскидистым молниям
душу
открыть,
над миром,
над морем
раздольно
парить!
Я зла не имею.
Я сердцу не лгу.
Живу, как умею.
Живу, как могу.
Живу, как лечу.
Умру,
как споткнусь.
Земле прокричу:
«Я ливнем
вернусь!»
?
A. K.
Будь, пожалуйста,
послабее.
Будь,
пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
чудо
запросто.
И тогда я вымахну -
вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
Я решусь на всё неизвестное,
на всё безрассудное -
в море брошусь,
густое,
зловещее,
и спасу тебя!..
Это будет сердцем велено мне,
сердцем
велено…
Но ведь ты же
сильнее меня,
сильней
и уверенней!
Ты сама
готова спасти других
от уныния тяжкого,
ты сама не боишься
ни свиста пурги,
ни огня хрустящего.
Не заблудишься,
не утонешь,
зла
не накопишь,
Не заплачешь
и не застонешь,
если захочешь.
Станешь плавной
и станешь ветреной,
если захочешь…
Мне с тобою -
такой уверенной -
трудно
очень.
Хоть нарочно,
хоть на мгновенье -
я прошу,
робея, -
помоги мне
в себя поверить,
стань
слабее.
1962
В. Аксёнову
Давай покинем этот дом,
давай покинем, -
нелепый дом,
набитый скукою и чадом.
Давай уйдём
к своим домашним богиням,
к своим уютным богиням,
к своим ворчащим…
Они, наверно, ждут нас?
Ждут.
Как ты думаешь?
Заварен чай,
крепкий чай.
Не чай - а дёготь!
Горят цветные светляки на низких тумбочках,
от проносящихся машин
дрожат стёкла…
Давай пойдём, дружище!
Из-за стола встанем.
Пойдём к богиням,
к нашим судьям бессонным,
Где нам обоим
приговор
уже составлен.
По меньшей мере мы приговорены
к ссоре…
Богини сидят,
в немую тьму глаза тараща.
И в то,
что живы мы с тобою,
верят слабо…
Они ревнивы так,
что это даже страшно.
Так подозрительны,
что это очень странно.
Они придумывают
разные разности,
они нас любят
горячо и неудобно.
Они всегда считают
самой высшей радостью
те дни, когда мы дома.
Просто дома…
Москва ночная спит
и дышит глубоко.
Москва ночная
до зари ни с кем не спорит…
Идут к богиням
два не очень трезвых
бога,
Желают боги одного:
быть
собою.
[1962]
Ю. Овсянникову
Игра в «Замри!» -
весёлая игра…
Ребята с запылённого двора,
вы помните, -
с утра и до зари
звенело во дворе:
«Замри!..»
«Замри!..»
Порой из дома выйдешь, на беду, -
«Замри!!» -
и застываешь на бегу
в нелепой позе
посреди двора…
Игра в «Замри!» -
далёкая игра,
зачем ты снова стала мне нужна?
Вдали от детства
посреди земли
попробовала женщина одна
сказать мне позабытое:
«Замри!»
Она сказала:
будь неумолим.
Замри!
И ничего не говори.
Замри! -
она сказала. -
Будь
моим!
Моим – и всё!
А для других -
замри!
Замри для обжигающей зари,
Замри для совести.
Для смелости замри.
Замри,
не горячась и не скорбя.
Замри!
Я буду миром
для тебя!..
На нас глядели звёздные миры.
И ветер трогал жёсткую траву…
А я не вспомнил
правила игры.
А я ушёл.
Не замер.
Так живу.
[1962]
Парни
с поднятыми воротниками,
в куртках кожаных,
в брюках-джинсах.
Ох, какими словами
вас ругают!
И всё время удивляются:
живы?!
О проблеме вашей
спорят журнальчики -
предлагают убеждать,
разъяснять…
Ничего про это дело
вы не знаете.
Да и в общем-то
не хотите
знать…
Равнодушно
меняются
столицы -
я немало повидал их, -
и везде,
посреди любой столицы
вы
стоите,
будто памятник
обманутой мечте.
Манекенами
к витринам приникшие,
каждый вечер -
проверяй по часам -
вы уже примелькались всем,
как нищие.
Что подать вам?
Я не знаю сам.
Завлекают вас
ковбоями и твистами, -
вам давно уже
поднадоел твист.
Вы
покуриваете,
вы посвистываете,
независимый делаете вид.
Может,
девочек ждёте?
Да навряд ли!
Вон их сколько -
целые стада.
Ходят около -
юные,
нарядные…
Так чего ж вы ожидаете тогда?!
Я не знаю - почему,
но мне
кажется:
вы попали
в нечестную
игру.
Вам история назначила -
каждому -
по свиданию
на этом углу.
Обещала показать
самое гордое -
мир
без позолоченного зла!
Наврала,
наговорила
с три короба.
А на эти свиданья
не пришла…
Идиотская,
неумная шутка!
Но история
думает
своё…
И с тех пор
неторопливо и жутко
всё вы ждёте,
всё ждёте
её.
Вдруг покажется,
вдруг покается,
вдруг избавит
от запойной тоски!..
Вы стоите на углу,
покачиваясь,
вызывающе подняв воротники…
А она проходит мимо -
история, -
раздавая
трехгрошовые истины…
Вы постойте,
парни.
Постойте!
Может быть,
чего-нибудь
и выстоите.
1960
Ещё нам до ночлега -
будь здоров!
Стекло в дождинках,
словно в каплях пота…
Один чудак
сказал про шоферов:
«Им - что?!
У них
сидячая работа!»
Да, ладно.
Ну, подумаешь - сказал!
Есть люди -
обо всём по слухам судят.
Но я бы в рейс его
с собою взял.
В обычный рейс.
Хотя б
на десять суток…
И пусть он -
балаболка и профан -
почувствует нутром дыханье зноя.
И заболят глаза
от встречных фар.
И ёкнет сердце.
И спина заноет.
Пусть побуксует,
ежели не трус,
в осенней глине,
чавкающей жирно…
Тогда ему покажется,
что груз
он тащит лично.
Сам!
А не машина…
Пусть он в горах
почует гололёд,
когда дорога
вверх ползёт упрямо.
Прочтёт табличку
(там, где поворот):
«Володя Чумаков.
Поехал прямо».
А рядом - год,
и месяц,
и число.
И тишина.
И ночь в накрапах звёздных…
Собрату моему
не повезло.
Он за рулём уснул.
Проснулся - поздно…
Я еду
и смотрю своё кино -
бегущую навстречу мне дорогу.
И что б там ни случалось,
всё равно
в конечный пункт
мы прибываем к сроку.
Чуть отдохнёшь,
и снова в путь пора.
Мы водим большегрузы
не для спорта.
А в остальном
всё - так,
мы - шофера.
Нам - что!
У нас
сидячая работа.
?
Катька, Катышок, Катюха -
тоненькие пальчики.
Слушай,
человек-два-уха,
излиянья
папины.
Я хочу,
чтобы тебе
не казалось тайной,
почему отец
теперь
стал сентиментальным.
Чтобы всё ты поняла -
не сейчас, так позже.
У тебя
свои дела
и свои заботы.
Занята ты долгий день
сном,
едою,
санками.
Там у вас,
в стране детей,
происходит всякое.
Там у вас,
в стране детей -
мощной и внушительной, -
много всяческих затей,
много разных жителей.
Есть такие -
отойди
и постой в сторонке.
Есть у вас
свои вожди
и свои пророки.
Есть -
совсем как у больших -
ябеды и нытики…
Парк
бесчисленных машин
выстроен по нитке.
Происходят там и тут
обсужденья грозные:
«Что
на третье
дадут:
компот
или мороженое?»
«Что нарисовал сосед?»
«Ёлку где поставят?..»
Хорошо, что вам газет -
взрослых -
не читают!..
Смотрите,
остановясь,
на крутую радугу…
Хорошо,
что не для вас
нервный голос радио!
Ожиданье новостей
страшных
и громадных…
Там у вас, в стране детей,
жизнь идёт нормально.
Там -
ни слова про войну.
Там о ней -
ни слуха…
Я хочу
в твою страну,
человек-два-уха!
?
Всё начинается с любви…
Твердят:
«Вначале
было
слово…»
А я провозглашаю снова:
Всё начинается
с любви!..
… (далее по ссылке ниже)
[1973-1977]
Читает Роберт Рождественский:
Центропункт - диспетчерская
городской медицинской службы
Наверное, похожи номера.
А может,
техники недосмотрели.
Но только
незадолго до утра
я был разбужен
телефонной трелью…
… (далее по ссылке ниже)
[1973-1977]
Читает Роберт Рождественский:
Как тихо в мире!
Как тепло…
А если
в этой тишине
ты -
мне
назло,
себе
назло -
устала
думать обо мне!
И номер набрала рывком.
И молча отворила дверь…
Я, может, даже незнаком
с ним -
постучавшимся теперь.
А если и знаком,
так что ж:
он - чуткий.
У него -
душа…
И вот
в ладони ты идёшь
к нему,
белея и дрожа!
Не понимаешь ничего…
А простыни -
как тонкий дым…
И называешь
ты
его -
забывшись -
именем моим!
И падаешь, полужива.
И задыхаешься от слёз.
И шепчешь жаркие слова.
Все те.
Все самые.
Всерьёз!
А сумрак -
будто воспалён.
И очень пьяно
голове…
Телефонистка - о своём:
«Алло!
Кого позвать в Москве?..»
«Кто подойдёт…»
Наверно, ты.
А если он, тогда…
Тогда
пусть вычеркнется навсегда
твой телефон!..
Из темноты
приходит медленная боль.
А я уже над ней смеюсь!
Смешно,
что я вот так
с тобой
то ссорюсь,
то опять мирюсь!
И мысли пробую смягчить,
весь -
в ожидании грозы…
Как долго
телефон молчит!
Как громко
тикают
часы!
[1965]
Артуру Макарову
Знаешь, друг,
мы, наверно, с рожденья
такие…
Сто разлук нам пророчили
скорую гибель.
Сто смертей
усмехались беззубыми ртами.
Наши мамы
вестей
месяцами от нас ожидали…
Мы росли -
поколение
рвущихся плавать.
Мы пришли
в этот мир,
чтоб смеяться и плакать,
видеть смерть
и, в открытое море бросаясь,
песни петь,
целовать неприступных красавиц!
Мы пришли
быть,
где необходимо и трудно…
От земли
города поднимаются круто.
Век
суров.
Почерневшие реки
дымятся.
Свет костров
лёг на жёсткие щёки
румянцем…
Как всегда,
полночь смотрит
немыми глазами.
Поезда
отправляются по расписанью.
Мы ложимся спать.
Кров родительский
сдержанно хвалим.
Но
опять
уезжаем,
летим,
отплываем!
Двадцать раз за окном
зори
алое знамя подымут…
Знаю я:
мы однажды уйдём
к тем,
которые сраму
не имут.
Ничего
не сказав.
Не успев попрощаться…
Что
с того?
Всё равно: это -
слышишь ты? -
счастье.
Сеять хлеб
на равнинах,
ветрами продутых…
Жить взахлёб!
Это здорово кто-то придумал!
[1959]
Я уехал
от весны,
от весенней кутерьмы,
от сосулечной
апрельской
очень мокрой бахромы.
Я уехал от ручьёв,
от мальчишечьих боёв,
от нахохлившихся почек
и нахальных воробьёв,
от стрекота сорочьего,
от нервного брожения,
от головокружения
и прочего,
и прочего…
Отправляясь в дальний путь
на другой конец страны,
думал:
«Ладно!
Как-нибудь
проживём и без весны…
Мне-то, в общем,
всё равно -
есть она иль нет её.
Самочувствие моё
будет неизменным…»
Но…
За семь тысяч вёрст,
в Тикси,
прямо среди бела дня
догнала весна
меня
и сказала:
«Грязь меси!»
Догнала, растеребя,
в будни ворвалась
и в сны.
Я уехал
от весны…
Я уехал
от тебя.
Я уехал в первый раз
от твоих огромных глаз,
от твоих горячих рук,
от звонков твоих подруг,
от твоих горючих слёз
самолёт меня
унёс.
Думал:
«Ладно!
Не впервой!
Покажу характер свой.
Хоть на время
убегу…
Я ведь сильный,
я -
смогу…»
Я не мерил высоты.
Чуть видна земля была…
Но увидел вдруг:
вошла
в самолёт летящий
ты!
В ботах,
в стареньком пальто…
И сказала:
«Знаешь что?
Можешь не убегать!
Всё равно у тебя из этого
ничего не получится…»
[1959]
Так
любимых не ждут у порога.
Так
к больному не ждут врача…
Пыль
на рыжих
степных дорогах -
хоть картошку пеки - горяча.
Люди мнут фуражки в руках,
от полей глаза отводя…
Я впервые увидел,
как
ждут дождя.
Ждут,
выдумывая всевозможные сроки,
ждут,
надеясь на чудо,
ждут,
матерясь:
- Пусть дороги развозит!
Плевать на дороги!
Лишь бы дождь.
Пусть тогда, хоть по горло,
грязь. -
А земля горит.
От жары -
как в броне.
А земля говорит:
- Помогите мне!
Без воды,
без дождя
больше я не могу…
Помогите!
Ведь я
не останусь в долгу! -
Как ей скажешь:
- Выдержи!
Подожди! -
Чем поможешь?
Минуты, как вечность, идут…
Люди ждут и молчат.
Люди курят и ждут…
Ты мне пишешь:
в Москве у вас
снова дожди.
Снова дождь.
По бульвару опять не пройдёшь.
Снова дождь.
По обочинам мчат ручейки.
Дождь идёт по Москве -
тёплый,
ласковый дождь…
Там скрываются от него, -
чудаки! -
надевают плащи,
открывают зонты,
начинают погоду ругать с утра,
ходят хмурые…
Если б увидела ты,
как, негаданно
вымахнув из-за бугра,
мчит,
дороги не разбирающий,
через поле
к нам
напрямик,
так пылящий,
будто пылающий,
сельсоветовский грузовик.
Председатель выпрыгивает на ходу,
он кричит,
а глаза блестят, как от голода:
- Будет
дождь!
Мне сейчас…
звонили из города… -
Пошатнулся.
И дальше, словно в бреду: -
Туча…
мне звонили…
свернула сюда…
к нам идёт…
Если мимо, то…
быть…
беде…
Ты мне пишешь,
что вам надоела вода.
Напиши,
напиши мне об этой воде!
О дождях напиши мне!
О том,
как тяжёл
воздух перед грозой…
На погоду не жалуйся!
Напиши,
чтоб он был, этот дождь,
чтоб он шёл!
Пожелай нам ливня,
пожалуйста.
[1956]
A. K.
Приходить к тебе,
чтоб снова
просто
вслушиваться
в голос;
и сидеть на стуле,
сгорбясь,
и не говорить ни
слова.
Приходить,
стучаться в двери,
замирая, ждать
ответа…
Если ты узнаешь
это,
то, наверно, не
поверишь,
то, конечно,
захохочешь,
скажешь:
«Это ж глупо
очень…»
Скажешь:
«Тоже мне - влюблённый!» -
и посмотришь
удивлённо,
и не усидишь на
месте.
Будет смех звенеть
рекою…
Ну и ладно.
Ну и смейся.
Я люблю тебя
такою.
[1955]
Биография
Рождественский Роберт Иванович (1932 - 1994) (настоящая фамилия - Петкевич) русский поэт, публицист. Родился 20 июня 1932 в селе Косиха - районном центре на Алтае. Отец его - Станислав Никодимович Петкевич - потомок ссыльных поляков.
Мальчик запомнил об отце немного, так как в 1937 году родители разошлись. А в 1941 отец ушёл добровольцем на фронт и вскоре погиб. Мать, Вера Павловна, накануне войны окончила Омский медицинский институт и сразу ушла на фронт военным врачом. Роберт остался с бабушкой. В июле 1941 в «Омской правде» появилось небольшое стихотворение, написанное школьником - Робертом Петкевичем. Свой первый - девятирублёвый - гонорар Роберт перечислил в Фонд обороны.
Его военное детство мало чем отличалось от того, что испытывали его ровесники - мальчишки и девчонки той поры: голод, холод, ожидание писем с фронта, страх за родителей.
Затем - учёба в военно-музыкальном училище, но будущему поэту удалось закончить лишь первый его курс. Летом сорок пятого приехали родители - мать и отчим - и увезли его с собой. Роберт был усыновлён офицером, у него появился отец, которого он сразу полюбил. Семье часто приходилось переезжать с места на место. Сначала это был Кенигсберг, потом Каунас, затем Таганрог, потом Вена. Самое сложное для поэта было менять школы, а значит, товарищей, компании. Нелегко было этому застенчивому, с дефектом речи, парню знакомиться с новыми товарищами, быть вечным новичком.
Заканчивать школьное обучение Роберту пришлось в Ленинграде. Он мечтал о Московском Литературном институте. И в 1951 году его мечта осуществилась - он первокурсник Литинститута. Молодой поэт сразу же окунулся в атмосферу литературных споров, коридорных дискуссий, дружеских застолий.
Тогда здесь учились Евгений Евтушенко, Расул Гамзатов, Григорий Бакланов, Владимир Соколов. С ними будущий поэт познакомился, подружился. Здесь в 1953 году Роберт встретил свою первую и единственную любовь, студентку отделения критики Аллу Кирееву, будущую жену. Ему было 21 год, а Алле 20. Первокурсницу Кирееву, как он позже вспоминал, приходилось на комсомольском бюро прорабатывать за курение. Вот и допрорабатывался до того, что пришлось отправиться в ЗАГС. Невозможно кажется подсчитать, сколько у Рождественского стихотворений посвящено любимой. Где бы ни был поэт, мысль его неизменно возвращается к родному дому. Он обращается к любимой из Америки в стихотворении «Оттуда» и с дрейфующей льдины («Я уехал от весны»), с целины («Ожидание»). Он не просто тоскует - он уверен, что и любимая его тоже ждёт, тоже неспокойна. И эта мысль помогает ему переносить и разлуку и невзгоды.
В 1952 году стихи Рождественского печатаются в журнале «Смена», а несколько позже появляются и в других центральных изданиях. Первая книга стихов Рождественского «Флаги весны» вышла в 1955 году в Петрозаводске, а через год в Москве был издан второй сборник «Испытание». Затем поэтические сборники стали выходить с регулярностью движения поездов, - их насчитывается более семидесяти.
Поэт много и легко печатался. Он объездил весь мир, практически никогда не нуждался материально. Популярность огромная: книги расхватывались, творческие вечера при полных залах, государственные премии. Рождественский читал любому, кто умел и хотел слушать! От строителей БАМа до академиков. От физиков до лириков. Он чутко улавливал вызовы времени, другими ещё не услышанные. Поэтому он так остро чувствовал свою обязанность перед поэзией - вернуть ей имена всех незаслуженно забытых поэтов. Именно Рождественский возглавил комиссию по литературному наследию Владимира Высоцкого при Союзе писателей. Возвращение Цветаевой в отечественную литературу тоже случилось во многом благодаря его усилиям: поэт помог открыть в Москве её Дом-музей. Он работал в игровом и анимационном кино. Был членом жюри 26-го и 32-го МКФ в Канне (1973, 1979). Роберта Рождественского несколько раз награждали премиями: 1970 год - поэт получает премию Московского комсомола, 1972 год - присуждение премии Ленинского комсомола, а в 1979 году Роберт Рождественский удостоен Государственной премии.
Ему было не безразлично, что происходит в его стране, поэтому в 1993 году Роберт Иванович вместе с единомышленниками подписывает «письмо 42-х», адресованное Борису Ельцину. Авторы письма требуют запретить коммунистические и националистические партии, оппозиционные демократическому курсу.
К концу жизни откровения даются многим. Но не все способны ими распорядиться. Роберту Рождественскому этот дар был дан сполна. Будучи тяжело больным, уединившись в Переделкино, поэт создал лучшую свою лирику, которая впоследствии и составила редкий по своей пронзительности и жизнелюбию сборник «Последние стихи Роберта Рождественского», который вышел в печать в 1994 - после смерти поэта. Умер Роберт Рождественский от инфаркта 19 августа 1994 года. Похоронен на кладбище в Переделкино под Москвой.
Рождественский Роберт Иванович родился 20 июня 1932 в селе Косиха Алтайского края в семье военнослужащего. В девять лет оказался в детском доме - родители ушли на фронт. После окончания школы поступил в Петрозаводский университет, где начинает писать стихи (первые напечатаны в 1950). Оставляет университет ради Литературного института им. М. Горького (окончил в 1956).
За время учёбы в институте выпустил в свет сборники стихов «Флаги весны» (1955) и «Испытание» (1956); напечатал поэму «Моя любовь» (1955).
Затем последовали другие поэтические сборники: «Дрейфующий проспект» (1959); «Ровеснику» и «Необитаемые острова» (1962); «Радиус действия» (1965); «Посвящение» (1970); «За двадцать лет» (1973) и др.
Высокая гражданственность поэзии Р. Рождественского привлекает внимание различных изданий и издательств. На его стихи пишутся популярные песни: «Стань таким», «Песня неуловимых мстителей», «Огромное небо» и многие другие.
В 1971 выходит книга путевых очерков «И не кончается земля».
В 1980-е выходит ряд его поэтических сборников: «Голос города», «Семь поэм», «Выбор», «Стихи, баллады, песни», «Друзьям», «Возраст» и др.
В 1990-е опубликовал сборники стихов «Бессонница» (1991), «Пересечение» (1992), стихи для детей - «Алёшкины мысли» (1991).
Умер Р. Рождественский 19 августа 1994. После смерти поэта вышел сборник «Последние стихи Роберта Рождественского».
Отец - офицер, мать - военный врач. Учился сперва на филологическом факультете Петрозаводского университета, затем, в 1951-1956 годах, в Литинституте им. Горького.
Когда я встретил его в 1952 году, он поразил меня тем, что, несмотря на сталинское время, знал на память множество в то время запрещённых стихов Б. Корнилова, П. Васильева. Несмотря на разницу характеров, мы подружились, выступая с чтением стихов в библиотеках и студенческих аудиториях вместе с Владимиром Соколовым, а поздней - с Ахмадулиной, Окуджавой, Вознесенским. Нас принимали восторженно, как первых весенних птиц после тяжёлой зимы. Мы были все очень разные и как поэты, и как люди, но почему-то считались поэтами одного направления. По образному выражению Вознесенского, мы были похожи на путников, шедших по совсем разным дорогам, но которых разбойники на перекрёстке дорог привязали к одному и тому же дереву.
Некоторые стихи Рождественского декламационно-либерального содержания были характерны для наших надежд во время весьма короткой оттепели при Хрущеве. Всем нам казалось, что стоит расправить крылья - и мы полетим. Но наступила, по выражению Рождественского, «нелётная погода».
Он написал огромное количество песен, многие из которых стали весьма популярными. Но это была уже популярность иного рода, чем та, когда мы читали вместе на лестнице университета.
Мы все в молодости были риторичны, но это нам прощалось, ибо это была вдохновенная риторика свободы. Одно время в стихах Рождественского стала преобладать консервативная риторика, лишь с небольшим либеральным оттенком. Само пребывание его в секретариате Союза писателей во времена застоя не помогало его репутации.
Однако Рождественский оказался не с теми, кто повис на часовой стрелке истории. В 1986 году Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский и я снова вместе, словно в нашей молодости, один за другим выступили с трибуны Съезда писателей в Кремле с требованием демократизации, отмены цензуры, воскрешая надежды замороженной оттепели.
Рождественский написал очаровательные детские стихи, посвящённые своему внуку, и несколько острых антиконформистских стихотворений, мучительно преодолевая конформизм в самом себе.
В 1990 году по предложению Рождественского мы вместе написали письмо Горбачеву с просьбой, переходящей в требование, чтобы он раз и навсегда осудил антисемитизм. Уже теряющий своё положение лидер перестройки сделал это, но недостаточно громко, как-то боком.
Последние стихи Рождественского погрустнели, приобрели иное, исповедальное качество.
Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е. Евтушенко
Aвтобиография
Aвтобиографии писать трудно. Особенно для книги. Потому что здесь биография всегда выглядит, как подведение каких-то итогов. И всегда представляешь себе этакого умудрённого опытом, седовласого старца, который хочет на своём примере учить других.
Говорю заранее: то, что я пишу - ни в коем случае не подведение итогов. И я не умудрён жизненным опытом. Даже как-то наоборот. Каждый новый день удивителен и неповторим. И самое главное, самое важное, что к этой удивительности нельзя привыкнуть.
И потом биография любого человека всегда связана с биографией страны. Связана необычно прочно. И порой бывает очень трудно выделить что-то сугубо личное, своё, неповторимое.
Автобиографию писать трудно ещё и потому, что вся она (или почти вся) в стихах. Плохо ли, хорошо ли, но поэт всегда говорит в стихах о себе, о своих мыслях, о своих чувствах. Даже когда он пишет о космосе.
Итак, автобиографию писать трудно, так что, возможно, у меня ничего и не выйдет. Но… рискну.
Я родился в 1932 году в селе Косиха, Алтайского края. Это в Сибири, довольно близко от Барнаула. Мать у меня - врач, отец - военный. Мы переехали в Омск - большой город на берегу Иртыша. С этим городом связаны мои самые первые детские впечатления. Их довольно много. Но самое большое - война. Я уже кончил первый класс школы и в июне сорок первого жил в пионерском лагере под Омском.
Отец и мать ушли на фронт. Даже профессиональные военные были убеждены, что «это» скоро кончится. А что касается нас, мальчишек, так мы были просто в этом уверены. Во всяком случае, я написал тогда стихи, в которых, - помню, - последними словами ругал фашистов и давал самую торжественную клятву поскорее вырасти. Стихи были неожиданно напечатаны в областной газете (их туда отвёз наш воспитатель). Свой первый гонорар (что-то около тринадцати рублей) я торжественно принёс первого сентября в школу и отдал в фонд Обороны. (Наверное, это тоже повлияло на благоприятный исход войны). Клятву насчёт вырасти было выполнить довольно сложно. Вырасталось медленно. Медленнее, чем хотелось. Война затягивалась. Да и росла она вместе с нами. Для нас, пацанов, она была в ежедневных сводках по радио, в ожидании писем с фронта, в лепёшках из жмыха, в цветочных клумбах на площади, раскопанных под картошку.
А потом - уже в конце - она была ещё и в детских домах, где тысячи таких, как я, ждали возвращения родителей. Мои - вернулись. Точнее - взяли меня к себе.
Были бесчисленные переезды с отцом по местам его службы. Менялись города, менялись люди вокруг. Менялись школы, в которых я учился. Стихи писал всё это время. Никуда не посылал. Боялся. Но тем не менее, читал их на школьных вечерах к умилению преподавателей литературы. Узнал, что в Москве существует Литературный институт, мечтал о нём, выучил наизусть правила приёма. После школы собрал документы, пачку стихов и отослал всё это в Москву.
Отказали. Причина: «творческая несостоятельность». (Между прочим, правильно сделали. Недавно я смог посмотреть эти стихи в архивах Литинститута. Ужас! Тихий ужас!)
Решил махнуть рукой на поэзию. Поступил учиться в университет города Петрозаводска. Почти с головой ушёл в спорт. «Достукался» по первых разрядов по волейболу и баскетболу. Ездил на всяческие соревнования, полностью ощутил азарт и накал спортивной борьбы. Это мне нравилось. И казалось, что всё идёт прекрасно, но… Махнуть рукой на стихи не удалось.
Со второй попытки в Литературный институт я поступил. И пять лет проучился в нём. Говорят, что студенческая пора - самая счастливая пора в жизни человека. Во всяком случае, время, проведённое в институте, никогда не забудется. Не забудется дружба тех лет. Лекции, семинары. И поездки. Снова - очень много поездок. Так, например, мне посчастливилось побывать на Северном полюсе, на одной из наших дрейфующих станций.
С какими парнями я познакомился там! Без всякого преувеличения - первоклассные ребята! В основном - молодые, умные, очень весёлые. Работа зимовщиков трудна и опасна, а эти - после работы вваливались в палатки и оттуда ещё долго шёл такой громыхающий смех, что случайные белые медведи, которые подходили к лагерю, - безусловно шарахались в сторону.
Станция состояла из девяти домиков. Стояли они на льдине, образуя улицу - четыре с одной стороны, пять - с другой. Я помню общее собрание полярников, - очень бурное и длинное: на нём самой северной улице в мире давалось имя. Можете представить, что это было за собрание! Хохотали до слёз, до хрипоты, до спазм. Хохотали не переставая. Юмор проснулся даже в самых сдержанных и суровых «полярных волках».
Какой-то остряк-лётчик привёз из Москвы номера, которые вешаются на домах в столице. Потом авиационный штурман с помощью каких-то хитрых приборов точно определял, какая сторона улицы является чётной, а какая - нечётной. Номера были торжественно прибиты к домикам и на каждом из них мы написали название улицы: «Дрейфующий проспект». Так я и назвал одну из своих книжек. Их у меня вышло десять, начиная с 1955 года. Я писал стихи и поэмы. Одна из поэм «Реквием» - особенно дорога мне.
Дело в том, что на моём письменном столе давно уже лежит старая фотография. На ней изображены шесть очень молодых, красивых улыбающихся парней. Это - шесть братьев моей матери. В 1941 году самому младшему из них было 18 лет, самому старшему - 29. Все они в том же самом сорок первом ушли на фронт. Шестеро. А с фронта вернулся один. Я не помню, как эти ребята выглядели в жизни. Сейчас я уже старше любого из них. Кем бы они стали? Инженерами? Моряками? Поэтами? Не знаю. Они успели только стать солдатами. И погибнуть.
Примерно такое же положение в каждой советской семье. Дело не в количестве. Потому что нет таких весов, на которых можно было бы взвесить горе матерей. Взвесить и определить, - чьё тяжелее.
Я писал свой «Реквием» и для этих шестерых, которые до сих пор глядят на меня с фотографии. Писал и чувствовал свой долг перед ними. И ещё что-то: может быть, вину. Хотя, конечно, виноваты мы только в том, что поздно родились и не успели участвовать в войне. А значит, должны жить. Должны. За себя и за них.
Вот, собственно, и вся биография. По-прежнему пишу стихи. По-прежнему много езжу. И по нашей стране, и за рубежом.
Могут спросить: а для чего поездки? Зачем они поэту? Не лучше ли, как говорится, «ежедневно отправляться в путешествие внутри себя»? Что ж, такие «внутренние поездки» должны происходить и происходят постоянно. Но всё ж-таки, по-моему, их лучше совмещать с поездками во времени и пространстве.
Относительно годов, которые «к суровой прозе клонят». Пока не клонят. Что будет дальше - бог его знает. Хотя и бог не знает. Поскольку его нет.
Я женат. Жена, Алла Киреева, вместе со мной окончила литературный институт. По профессии она - критик. (Так что вы можете представить, как мне достаётся! Вдвойне!)
Что ещё? А ещё очень хочу написать настоящие стихи. Главные. Те, о которых думаю всё время. Я постараюсь их написать. Если не смогу, - будет очень обидно.
1980-е
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ, Роберт Иванович (р. 20.VI.1932, с. Косиха Троицкого района Алтайского края) - русский советский поэт. Родился в семье военнослужащего. После ухода родителей на фронт воспитывался в детских домах.
Учился в Петрозаводском университете; окончил Литературный институт им. М. Горького (1956). Печататься начал в 1950. Первая книга - «Флаги весны» (1955); за ней последовали сборники: «Испытание» (1956), «Дрейфующий проспект» (1959), «Ровеснику», «Необитаемые острова» (оба - 1962), «Радиус действия» (1965), «Сын Веры» (1966) и др. Творчество Рождественского, одного из представителей «молодой поэзии» 50-60-х гг., отличается ярко выраженной гражданственностью, высокой патетикой, масштабностью и контрастностью изображения в сочетании с известной рационалистичностью в выборе тем и поэтических средств выражения. В стихах и поэмах («Моя любовь», 1955; «Письмо в тридцатый век», 1963; «До твоего прихода. Поэма о любви», 1968; «Посвящение», 1969, и др.) Рождественский пишет о борьбе за мир, о своих зарубежных впечатлениях, об освоении космоса, красоте человеческих отношений, ставит важные морально-этические вопросы, выступает как последователь боевой поэзии В. В. Маяковского. С середины 60-х гг. ритмическая структура стиха становится у Рождественского разнообразнее, изощрённее. Поэт отходит от декларативности.
На слова поэмы Рождественского «Реквием» (1961) Д. Б. Кабалевским написана музыка. Автор текста песен «Мир», «Стань таким», «Песня неуловимых мстителей», «Неоткрытые острова», «Огромное небо» и др. Переводит поэтов советских республик; выступает со статьями о поэзии. Стихи Рождественского переведены на многие иностранные языки.
Соч.: Избр. лирика, М., 1964; Радиус действия. Новые стихи и поэма. [Письмо в тридцатый век], М., 1965; Реки идут к океану, А.-А., 1965; Поэма о разных точках зрения, «Юность», 1967, № 12; Посвящение. Поэма, «Москва», 1969, № 5; Загадай желание, М., 1969; Всерьёз, М., 1970; Ежедневное солнце, «Дружба народов», 1970, № 5.
Лит.: Жуховицкий Л., Долг поколению, «Новый мир», 1957, № 5; Лавлинский Л., Набирая высоту, «Смена», 1961, № 20; Рыленков Н., Чувство простора, «Лит. газета», 1963, 9 мая; Гусев В., Рентабельность мысли, «Подъём», 1966, № 6; Аннинский Л., Диалог с самим собой, «Дон», 1966, № 11; Миль Л., Случай резонанса, «Лит. газета», 1968, 28 февр.; Жуховицкий Л., Молодость и зрелость, «Моск. комсомолец», 1970, 15 марта.
С. Григорьянц, В. Калашников
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 6. - М.: Советская энциклопедия, 1971
