Мне б написать, пока не позабыла,
в подробностях про эти десять дней.
Не пишется.
А столько, столько было!
Но сами факты, видимо, сильней.
(Вот так, когда один российский парень -
дотоле, разве, с близкими знаком, -
когда в полёт отправился Гагарин,
стихи об этом были пустяком.)
…Начну с мостов.
Шикарный несказанно,
весёлый, как живое существо,
плыл над Нью-Йорком
нежный Верразано,
а рядом и вдали -
того же сана -
различные подобия его.
Мосты, мосты!
А если, в самом деле,
пора забыть о поиске врага,
поверив в то, что, наконец, сумели
вы нас соединить, как берега?!
Договоримся, город:
мы - не судьи,
скорей,
любой - любим, а не судим.
Под небом жизни мы -
всего лишь люди.
И все на бочке с порохом сидим.
Мой тёплый взгляд -
не ложь и не усталость,
хоть жизнь и утомительно текла.
Но потому, что мне с лихвой досталось,
тебе осталась толика тепла.
Давай не по-английски, не по-русски -
безмолвно позабудем о былом,
хлебнём из океана без закуски
и тихо обменяемся теплом.
Оно пойдёт на пользу в каждом стане,
и мы с тобой делились им не зря.
Настанет ночь,
и холоднее станет:
ведь всё-таки вращается земля.
Ты ночью - как молитва, как «Осанна!»,
благословенье, восхищенье, спор.
…В пространстве растворится Верразано,
и весь Нью-Йорк,
и весь земной простор.
12 января 2006
Была бы я шикарной женщиной,
Всё обошлось бы малой болью,
Хватило ярости и желчи бы
Вас беспощадно отфутболить.
Я, не жалея бы, разрушила
Всё, чем невольно сердце грелось,
Неандертальское, зверюшное
Не почитала бы за ребус.
Но женщина во мне обычная,
Незащищённая обличьем,
На всё взирает безобидчиво,
Что преподносит ей обидчик.
Да только надоест ей корчиться
Под взглядом, что безумно скошен.
Шикарное терпенье кончится,
И оборвётся сон роскошный.
Подсудно всё, и всё карается
И наваждение растает.
Ногою топну, как красавица,
И рассмеюсь, и вас не станет!
Была б я женщиной роскошною -
Простая серенькая птица, -
Со мной монетою расхожею
Вы б не пытались расплатиться.
Качается бесстрастный маятник.
Ещё не пробил звёздный час мой.
Ни Вы не для меня, мой маленький,
Ко мне по случаю причастный,
Ни Вы не для меня, мой меленький,
Ни я для Вас. Всё это в прошлом.
А то, что с дуру Вам отмерила, -
Непозволительная роскошь!
?
Ты меня любишь, яростно, гордо, ласково.
Птицей парящей небо судьбы распластано.
Ты меня любишь. Болью моей испытана.
Знаю, не бросишь и не предашь под пытками.
Ты меня любишь.
Лепишь, творишь, малюешь!
О, это чудо!
Ты меня любишь…
… (далее по ссылке ниже)
?
Поёт Александр Серов.
У стены лежит старуха:
сердце ли, усталость?
Жить ей не хватает духа?
Или - годы, старость?
Поослабли наши узы,
нет тепла в народе.
Как какие-то французы,
мимо мы проходим.
И в просторах обозримых -
холод без предела.
Неужели чёртов рынок
это всё наделал?
В переходах тянут дети:
«Есть хочу. Подайте!»
Что стряслось на белом свете?
Люди, отгадайте!
Но таит отгадку город.
Лишь враньё - на вынос!
То ли вправду это - голод,
то ли просто бизнес.
И жалеть я разучаюсь,
фактор неуместный.
И помалу превращаюсь
в часть картинки мерзкой.
Наступил медведь на ухо.
И на сердце, вроде…
На земле лежит старуха.
Мимо жизнь проходит.
Бьют кремлёвские куранты.
Шторм качает сушу.
А слепые музыканты
Всё терзают душу.
?
«Питие есть веселие Руси…»
Вот и умчались хмельные года,
да не трезвее в народе.
«Умный проспится, дурак - никогда!»
Вот и проснулись навроде.
Кто-то осудит былое, чудак:
что там - бутылка и корка?
Пьём вряд ли меньше, да как-то не так.
Горькую - истинно горько!
Поднакопилась постыдная злость.
Светлыми редко бываем.
Раньше от радости зелье лилось,
нынче - тоску заливаем.
Дух притупился, да ум-то остёр.
Это ли не во спасенье?
Может, зальём негасимый костёр
и будущее воскресенье?
Может, научимся снова корпеть
над колоском и лозою?
Может, научимся пить, станем петь
и не с надрывной слезою…
Может, заслужим, испив всё сполна,
зёрна от плевел отсеяв,
право на добрую чару вина,
на питие и веселье!
1990
Неосуществлённые надежды!
Вы - как устаревшие одежды.
Возвратимся ль к вам мы?! И когда?
Если б поняла, ещё девчонка, -
свет ваш лишь морочит обречённо, -
тратила бы страстно, увлечённо
столько сердца, воли и труда?!
Но не то меня томит и гложет…
Мир на этом и стоит, быть может,
что умеем верить просто так.
Человек прекрасно безоружен
перед тем, чему он сам не нужен,
ну а он отдаст всю жизнь, всю душу
за ветрами взвитый этот стяг!
Неосуществлённые надежды!
Сбудьтесь хоть бы в чём-нибудь утешно!
И тогда не жалко ничего.
Вот опять счастливая, слепая,
в неосуществимое влипаю,
смелым сердцем стену прошибаю
и всё также не щажу его!
1990
Не вся мне молодость по нраву,
не вся мне юность по нутру,
и я не всю её ораву
себе под крылышко беру.
Нас отличали пыл, и стойкость,
и романтический порыв.
А их неверье и жестокость -
обрыв, невскрывшийся нарыв.
Наш долг нам в доблесть не засчитан,
их доблесть: что не так - на слом!
В чём нам неведенье - защитой,
для них невежество - заслон.
И суть не в роке и не в брейке,
ты этим в душу им не тычь!
И всё ж одно - на диком бреге,
другое - если в сердце дичь.
Я заплатить готова кровью
за то, что, может, зря боюсь,
и что-то всё же им открою
да и без них не обойдусь…
И как там музыка ни бухай,
как спесью каждый ни надут,
быть может, с гордою «старухой»
они язык ещё найдут.
1990
Саше Новикову
Друг мой, мелкий мафиози,
ты мне дорог потому,
что не маешься в колхозе,
не готовишь впрок суму,
что в цеху не варишь сталь ты,
не пошёл в учёный люд,
что начальником не стал ты,
что всего лишь - честный плут,
но трудяга, хоть и жулик,
правда, в норме, не за край,
что стараешься, не шутишь,
создаёшь свой личный рай.
И, привычный к переменам,
счастье зыбкое куёшь:
то - спортсменом, то - барменом,
то - водителем отменным,
то - базарным бизнесменом…
Ну и что же?
Ну и что ж?!
Ах, мой милый доставала,
всплывший из народных гущ!
Век тебя недоставало,
ты и вправду всемогущ!
Нынче, темпа не теряя,
ясно, что - не за стихи,
ты мне джинсы притаранил
и французские духи.
Всё, как надо, по-российски:
из какой-то пустоты
вытряхнул бутылку виски,
дефицитные сосиски
и шампунь яичный ты.
И умчал, подобный грому,
не роняя лишних слов,
к гулкому аэродрому
совершать ночной улов.
Энергичный хват столичный,
(что же делать, ты - таков!)
ты отхватишь куш приличный
у приезжих простаков.
А к утру домой примчишься,
опрокинешься в кровать,
и вздохнёшь, и отключишься:
всё - о'кей, на сердце чисто,
можно честно почивать.
Не случайно, не вслепую,
не за помощь мне любую,
понимая, что не прост,
всё равно тебя люблю я,
обаятельный прохвост!
Ты ведь, мальчик, - только детка,
ты наивен, чист и мал,
ты - на фоне страшных, тех, кто
полстраны разворовал.
Кто фигуры так расставил,
что иначе не сыграть,
подворовывать заставил,
побираться, подвирать…
Ты всего лишь плоть живая,
все мечты твои - дымок.
рядом с тем, чего желает
кабинетный демагог!
Залетай опять с товаром
в дом мой, как к себе домой.
Накормлю тебя задаром
тем, что бог послал самой.
Заскочи - хоть чуть согреться
и, расчётов не ища, поглупеть,
вернуться в детство
над тарелкою борща.
1990
Годы, годы!
Вы прошли?
Ну а может, вы настали?
Неужели соловьи
оттомили, отсвистали?
Отблистало столько дней,
но во всём, что мне осталось,
всё счастливей, всё больней
я люблю любую малость.
Мне что - холод, что - жара,
что - гулянка, что - работа…
Помирать уже пора,
а рожать детей охота!
Ах, не ставьте мне в вину
грех прекрасного разлада!
Повернуло на весну!
Ну а может, так и надо?..
1987
…Как жалко мне тебя! Ты взял и умер.
Решил дилемму: быть или не быть.
Увы, брат, ни в «Берёзке» и ни в ГУМе
ни счастья, ни здоровья не купить.
Слегка жуликоват и враль немного,
чуть спекулянт, кому попало - друг,
а в общем, если говорить не строго,
нормальный парень, как и все вокруг.
Мог выпить, но для жизни без урона,
слукавить мог - не больше, чем иной.
Ну да ведь ты - не белая ворона,
и не начальник ты, и не больной…
Ты умер. А вот время поменялось.
Ты б измениться мог ему под стать!
Но умер, умер ты - какая жалость!
Ты просто не успел хорошим стать.
1986
Я полюбила быт за то,
что он наш общий быт,
что у меня твоё пальто
на вешалке висит.
За тесноту, за тарарам,
где всё же мы в тепле,
за то, что кофе по утрам
варю лишь я тебе.
За то, что хлеб или цветы, -
привыкла я с трудом! -
приносишь вечером и ты,
как птица в клюве, в дом.
Пускай нас заедает быт,
пускай сожрёт нас, пусть, -
тот, где в твоих ладонях спит
мой очумелый пульс.
Тот, где до нас нет дела всем,
где нет особых вех,
где по-московски ровно в семь
он будит нас для всех.
[1980]
[3]
Люби меня!
Застенчиво,
боязно люби,
словно мы повенчаны
богом и людьми…
Люби меня уверенно,
чини разбой -
схвачена, уведена,
украдена тобой!
Люби меня бесстрашно,
грубо, зло.
Крути меня бесстрастно,
как весло…
Люби меня по-отчески,
воспитывай, лепи, -
как в хорошем очерке,
правильно люби…
Люби совсем неправильно,
непедагогично,
нецеленаправленно,
нелогично…
Люби дремуче, вечно,
противоречиво…
Буду эхом, вещью,
судомойкой, чтивом,
подушкой под локоть,
скамейкой в тени…
Захотел потрогать -
руку протяни!
Буду королевой -
ниже спину, раб!
Буду каравеллой:
в море! Убран трап…
Яблонькой-дичонком
с терпкостью ветвей…
Твоей девчонкой.
Женщиной твоей.
Усмехайся тонко,
защищайся стойко,
злись,
гордись,
глупи…
Люби меня только.
Только люби!
[1980]
[3]
Люблю мужскую доброту.
Люблю, когда встречаюсь с нею,
Уверенность мужскую ту,
Что он, мужик, во всём умнее.
Мужчина, статус свой храня,
От этой доли не уставший,
Недооценивай меня,
Прощай как младшим умный старший.
Будь снисходительным, как Бог,
И даже истиной пожертвуй:
Считай, что ты мне всем помог,
Что как ребячий ум мой женский.
О, женский ум! Уродство! Горб!
А ты как будто не заметил.
И был величественно добр
И этой добротою светел.
И просто силой естества
Напомнил, что умна иль бездарь.
Я - женщина, и тем права,
Как говорил поэт известный…
?
Кто-то ночью хлопает, лопочет…
То ль сверчки настроили смычки,
то ли это, вылупясь из почек,
листья разжимают кулачки?
У природы есть своё подполье -
как людей, её не обвиню:
то девчонкой принесёт в подоле,
то дурнушкой сохнет на корню.
Жаль травы, которая завязла
в страхе, чтоб метели не смели.
Жаль травы, которая завяла,
слишком рано выйдя из земли.
Слишком рано или слишком поздно…
Но, ни в чём природу не виня,
не хочу ни мудрости обозной
и ни скороспелого огня.
Побывав в дозоре и в разведке,
испытав судьбу на сто ладов,
лето, подожги зелёным ветки!
Безгранично. Прочно. До плодов.
[1980]
[3]
Не ходи за мной, как за школьницей,
ничего не сули.
И не хочется, и не колется -
не судьба, не суди.
Я ещё ничуть не вечерняя,
я пока на коне.
Я ещё такая ничейная -
как земля на войне.
Не держи на леске, на поводе,
на узде, на беде,
ни на приводе, ни на проводе,
ни в руках и нигде!
Всё, что вверено, что доверено,
разгоню, как коня.
Ой, как ветрено,
ой, как ветрено
в парусах у меня!
Не кидайся лассо набрасывать -
я тебе не мустанг.
Здесь охота - дело напрасное
в этих вольных местах.
Сквозь вселенную конопатую -
чем бы ты ни смутил -
я лечу, верчусь и не падаю
по законам светил.
У меня своё протяжение,
крупных звёзд оселки…
Ну а вдруг
твоё притяжение -
не узлы, не силки?
И когда-нибудь мне, отважась, ты
скажешь так, что пойму, -
как тебе твоя сила тяжести
тяжела одному…
[1980]
[3]
Поляна, речка, лес сосновый
и очертания села.
Я по земле ступаю новой.
Я никогда здесь не была.
Иду дорогой - очень скверной,
где не однажды, зло бранясь,
шофёр машину вёл, наверно,
угрюмо проклиная грязь.
Россия-мать! По-свойски строги,
размытым трактом семеня,
мы все клянём твои дороги,
кого-то третьего виня.
Но, выйдя к деревеньке ближней,
просёлочную грязь гребя,
вдруг понимаем: третий - лишний!
И всё берем мы на себя…
[1980]
[3]
В конце печальной эпопеи,
перевернувшей жизнь мою,
я на развалинах Помпеи,
ошеломлённая, стою.
В нас человек взывает зверем,
мы в гибель красоты не верим.
Жестокость!
Парадокс!
Абсурд!
В последний миг последней боли
мы ждём предсмертной высшей воли,
вершащей справедливый суд.
Но вот лежит она под пеплом,
отторгнутым через века,
из огненного далека
с моим перекликаясь пеклом.
И, негодуя, и робея,
молила, плакала, ждала.
Любовь, заложница, Помпея,
зачем, в стихи макая перья,
такой прекрасной ты была?
Захлёстнута глухой тоской я.
Нет, гибнуть не должно такое!
Ах, если бы! О, если бы…
Но под ногами - битый мрамор:
обломки дома или храма,
осколки жизни и судьбы.
Вернусь домой к одной себе я,
найду знакомого плебея
по телефону, доложив,
что хороша была Помпея!
А Рим…
Рим, Вечный город, жив.
[1980]
[3]
Любить Россию нелегко,
она - в ухабах и траншеях
и в запахах боёв прошедших,
как там война ни далеко.
… (далее по ссылке ниже)
[1980]
Читает Римма Казакова:
Мальчишки, смотрите,
вчерашние девочки,
подросточки - бантики, белые маечки -
идут, повзрослевшие, похудевшие…
Ого, вы как будто взволнованы, мальчики?
Ведь были - галчата, дурнушки, веснушчаты,
косички-метёлки… А нынче-то, нынче-то!
Как многоступенчато косы закручены!
И - снегом в горах - ослепительно личико.
Рождается женщина. И без старания -
одним поворотом, движением, поступью
мужскому, всесильному, мстит за страдания,
которые выстрадать выпадет после ей.
О, будут ещё её губы искусаны,
и будут ещё её руки заломлены
за этот короткий полёт безыскусственный,
за то, что сейчас золотится соломинкой.
За всё ей платить, тяжело и возвышенно,
за всё, чем сейчас так нетронуто светится,
в тот час, когда шлёпнется спелою вишенкой
дитя в материнский подол человечества.
Так будь же мужчиной,
и в пору черёмухи,
когда ничего ещё толком не начато,
мальчишка, смирись,
поступай в подчинённые,
побегай, побегай у девочки в мальчиках!
[1980]
[3]
Мы молоды. У нас чулки со штопками.
Нам трудно. Это молодость виной.
Но плещет за дешёвенькими шторками
бесплатный воздух, пахнущий весной.
У нас уже - не куклы и не мячики,
а, как когда-то грезилось давно,
нас в тёмных парках угощают мальчики
качелями, и квасом, и кино.
Прощаются нам ситцевые платьица
и стоптанные наши каблучки.
Мы молоды. Никто из нас не плачется.
Хохочем, белозубы и бойки!
Как пахнут ночи! Мокрым камнем, пристанью,
пыльцой цветочной, мятою, песком…
Мы молоды. Мы смотрим строго, пристально.
Мы любим спорить и ходить пешком…
Ах, не покинь нас, ясное, весеннее,
когда к нам повзросление придёт,
когда другое, взрослое везение
нас по другим дорогам поведёт.
От лет летящих никуда не денешься,
но не изменим первым «да» и «нет».
И пусть луны сияющая денежка
останется дороже всех монет.
Жизнь - наковальня. Поднимайте молоты!
На молодости - главные дела.
Мы молоды. Мы будем вечно молодо
смотреться в реки, в книги, в зеркала…
[1980]
[3]
В какой-то миг неуловимый,
неумолимый на года,
я поняла, что нелюбимой
уже не буду никогда.
Что были плети, были сети
не красных дат календаря,
но доброта не зря на свете
и сострадание не зря.
И жизнь - не выставка, не сцена,
не бесполезность щедрых трат,
и если что и впрямь бесценно -
сердца, которые болят.
1978
[4]
Отечество, работа и любовь -
вот для чего и надобно родиться,
вот три сосны, в которых - заблудиться
и, отыскавшись, - заблудиться вновь.
[1974]
Читает Римма Казакова:
Не оглядываюсь в прошлое
и не мучаю мечты.
Знаю я, что ты хорошая
и единственная ты.
Но не правило, не истина,
не разгадка и расчёт,
а строка, что не написана,
что, как ток, в крови течёт.
И поведанная вроде нам
до былиночки любой,
всё же ты безмерна,
родина, -
как искусство и любовь.
Ни былыми рукопашными, -
память сердца теребя, -
ни засеянными пашнями
не ответишь на тебя.
Ни заздравными под горькую
в годовщины красных дат,
ни наивною подгонкою
под какой-нибудь стандарт.
Ты - к открытию открытие,
первозданная моя.
Ежедневное отплытие
в незнакомые моря.
Не готовое решение,
не остывшее литьё,
а свержение,
свершение,
завершение моё.
[1974]
[2]
Был день прозрачен и просторен
и окроплён пыльцой зари,
как дом, что из стекла построен
с металлом синим изнутри.
Велик был неправдоподобно,
всем славен и ничем не плох!
Всё проживалось в нём подробно:
и каждый шаг, и каждый вздох.
Блестели облака, как блюдца,
ласкало солнце и в тени,
и я жила - как слёзы льются,
когда от радости они.
Красноречивая, немая,
земля была моя, моя!
И, ничего не понимая,
«За что?» - всё спрашивала я.
За что такое настроенье,
за что минуты так легли -
в невероятность наслоенья
надежд, отваги и любви?
За что мне взгляд, что так коричнев
и зелен, как лесной ручей,
за что мне никаких количеств,
а только качества речей?
Всей неуверенностью женской
я вопрошала свет и тень:
каким трудом, какою жертвой
я заслужила этот день?
Спасибо всем минутам боли,
преодолённым вдалеке,
за это чудо голубое,
за это солнце на щеке,
за то, что горечью вчерашней
распорядилась, как хочу,
и что потом ещё бесстрашней
за каждый праздник заплачу.
[1974]
[2]
У поезда, застыв, задумавшись -
в глазах бездонно и черно, -
стояли девушка и юноша,
не замечая ничего.
Как будто все узлы развязаны
и всё, чем жить, уже в конце, -
ручьями светлыми размазаны
слезинки на её лице.
То вспыхивает, не стесняется,
то вдруг, не вытирая щёк,
таким сияньем осеняется,
что это больно, как ожог.
А руки их переплетённые!
Четыре вскинутых руки,
без толмача переведённые
на все земные языки!
И кто-то буркнул: - Ненормальные! -
Но сел, прерывисто дыша.
К ним, как к магнитной аномалии,
тянулась каждая душа.
И было стыдно нам и совестно,
но мы бесстыдно всё равно
по-воровски на них из поезда
смотрели в каждое окно.
Глазами жадными несметными
скользили по глазам и ртам.
Ведь если в жизни чем бессмертны мы,
бессмертны тем, что было там.
А поезд тронулся. И буднично -
неужто эта нас зажгла? -
с авоськой, будто бы из булочной,
она из тамбура зашла.
И оказалась очень простенькой.
И некрасива, и робка.
И как-то неумело простыни
брала из рук проводника.
А мы, уже тверды, как стоики,
твердили бодро: - Ну, смешно!
И лихо грохало о столики
отчаянное домино.
Лились борщи, наваром радуя,
гремели миски, как тамтам,
летели вёрсты, пело радио…
Но где-то,
где-то,
где-то там,
вдали, в глубинках, на скрещении
воспоминаний или рельс
всплывало жгучее свечение
и озаряло всё окрест.
И двое, раня утро раннее,
перекрывая все гудки,
играли вечное, бескрайнее
в четыре вскинутых руки!
[1974]
[2]
М. Светлову
Весёлый флаг на мачте поднят -
как огонёк на маяке.
И парус тонет,
и парус тонет
за горизонтом вдалеке.
А по воде гуляют краски,
и по-дельфиньи пляшет свет…
Он как из сказки,
он как из сказки,
таких на свете больше нет.
А море вдруг приходит в ярость -
такой характер у морей.
Куда ты, парус,
куда ты, парус,
вернись скорей, вернись скорей!
Но парус вспыхнул, ускользая,
и не ответил ничего.
И я не знаю,
и я не знаю,
он был иль не было его…
[1974]
[2]
На фотографии в газете
нечётко изображены
бойцы, ещё почти что дети,
герои мировой войны.
Они снимались перед боем -
в обнимку, четверо у рва.
И было небо голубое,
была зелёная трава.
Никто не знает их фамилий,
о них ни песен нет, ни книг.
Здесь чей-то сын и чей-то милый
и чей-то первый ученик.
Они легли на поле боя, -
жить начинавшие едва.
И было небо голубое,
была зелёная трава.
Забыть тот горький год неблизкий
мы никогда бы не смогли.
По всей России обелиски,
как души, рвутся из земли.
…Они прикрыли жизнь собою, -
жить начинавшие едва,
чтоб было небо голубое,
была зелёная трава.
[1974]
[2]
Быть женщиной - что это значит?
Какою тайною владеть?
Вот женщина. Но ты незрячий.
Тебе её не разглядеть.
… (далее по ссылке ниже)
1972
Читает Римма Казакова:
…И когда наступает пора
осознать непричастность,
умираю в глаголе -
протяжном, как жизнь:
«распроститься».
Потому что прощаюсь
ещё до того, как прощаюсь.
Ничего нет больней и печальней
таких репетиций.
Мы в плену у предчувствий,
что всё же - увы! - не обманны.
Телепаты,
предтечи потомственных телепророков…
Ухожу от тебя -
как ребёнок уходит от мамы,
от родного порога -
к речным норовистым порогам.
Знала: больно родить.
А теперь знаю: больно рождаться,
Только трижды больней оттого,
что в рождественской муке
расстаюсь до того,
как и вправду
пришлось бы расстаться,
потому что разлука
и есть - это чувство разлуки.
Расстаюсь,
неизбежность конца проживая заране,
от безумного горя
лишь яростней и бесшабашней.
А потом это будет
- как просто на белом экране
кадры жизни чужой,
прошлогодней ли,
позавчерашней.
Но одно меня греет,
как греет в землянке печурка,
и тогда я иду -
конькобежкою -
кругом почета:
может быть, ты поймёшь,
к ритму сердца прислушавшись
чутко,
что везде, где я буду,
- лишь мы,
неизбежно и чётко.
Ты пойми меня, ту, оперённую, полную силы,
без школярской покорности, -
о, да простит мой наставник! -
всё, что в сердце носила,
и всё, что под сердцем носила,
обретёт свою плоть,
наконец-то настанет, настанет!
Ощути этот мир, как твоё и моё государство…
Как торопятся мысли,
как трудно прослеживать путь их!
И, ещё не простившись,
готова сказать тебе:
- Здравствуй! -
Всё, как было,
хотя всё, как не было,
всё так, как будет.
Но…
Собравшись в комок
перед страшным прыжком
в непричастность,
замирает душа,
зная трезво, что ждёт её вскоре.
Не простившись с тобой,
я горюю, с тобою прощаясь,
Потому что предчувствие горя
и есть - это горе.
1972
[4]
Прости, что непростительно
груба, упряма, зла,
но соль была просыпана,
просыпана была.
Она лежала, белая,
странней цветка в грязи,
а я не знала, бедная,
чем это нам грозит.
Наветами опутанный,
сидел ты за столом, -
опутанный, окутанный
чужим далёким злом.
Чему ты верил, глупенький,
поспешный суд верша?
Душа моя обуглена,
ободрана душа.
Ободрана, оболгана -
сверчок едва живой! -
оболгана, обогнана
лживою молвой.
Ещё смотрю просительно,
ещё не всё - дотла, -
но соль была просыпана,
просыпана была!
Осталась снежной горкою.
Навеки? До весны?
Слёзы мои горькие,
мои пустые сны!
Золою боль присыпана.
Зола, как соль, бела…
Но -
соль
была просыпана,
просыпана была…
1972
Из первых книг, из первых книг,
которых позабыть не смею,
училась думать напрямик
и по-другому не сумею.
… (далее по ссылке ниже)
1972
Читает Римма Казакова:
Мне говорила красивая женщина:
«Я не грущу, не ропщу.
Всё, словно в шахматах, строго расчерчено,
и ничего не хочу.
… (далее по ссылке ниже)
1971
Читает Римма Казакова:
Постарею, побелею,
как земля зимой.
Я тобой переболею,
ненаглядный мой.
Я тобой перетоскую,
переворошу,
по тебе перетолкую,
что в себе ношу.
… (далее по ссылке ниже)
1970
1. Читает Римма Казакова.
2. Поёт Майя Кристалинская. Музыка: А.Пахмутова.
И. Кашежевой
Неважно, что Гомер был слеп.
А может, так и проще…
Когда стихи уже - как хлеб,
они вкусней на ощупь.
Когда строка в руке - как вещь,
а не туманный символ…
Гомер был слеп, и был он весь -
в словах произносимых.
В них всё деянию равно.
В них нет игры и фальши.
В них то, что - там, давным-давно,
и то, что будет дальше.
Слепцу орали: - Замолчи! -
Но, не тупясь, не старясь,
стихи ломались, как мечи,
и всё-таки остались.
Они пришли издалека,
шагнув из утра в утро,
позеленённые слегка,
как бронзовая утварь.
Они - страннейшая из мер,
что в мир несём собою…
Гомер был слеп, и он умел
любить слепой любовью.
И мир, который он любил
чутьём неистребимым,
не чёрным был, не белым был,
а просто был любимым.
А в уши грохот войн гремел
и ветер смерти веял…
Но слепо утверждал Гомер
тот мир, в который верил.
…И мы, задорные певцы
любви, добра и веры,
порой такие же слепцы,
хотя и не Гомеры.
А жизнь сурова и трезва,
и - не переиначить!
Куда вы ломитесь, слова,
из глубины незрячей?
Из бездны белого листа,
из чистой, серебристой, -
юродивые, босота,
слепые бандуристы…
1970
Россию делает берёза.
Смотрю спокойно и тверёзо,
ещё не зная отчего,
на лес с лиловинкою утра,
на то, как тоненько и мудро
берёза врезана в него.
… (далее по ссылке ниже)
1968
Читает Римма Казакова:
Среди землетрясений, потрясений
живём, не запинаясь и не пятясь.
У времени не густо воскресений,
зато в любой неделе -
по семь пятниц.
Вы, пятницы -
воскресники, субботники,
и просто так,
и что-то ещё сверх…
Мы - ваши безотказные работники:
за так, за - после дождичка в четверг.
Гуляем под сибирские пельмени.
Спим намертво,
как дети, как бойцы.
Но снова
к перемене, к перемене!
бренчат под ухом ваши бубенцы.
Над тихими восторгами домашними,
над свадьбами, над грохотом работ
летит, как клоун, время вверх тормашками,
переиначив всё наоборот.
А счастья лотерейные билетики
пенсионер у ГУМа продаёт.
А время, как учебник диалектики,
полно противоречий и забот.
А время чем-то мучается, мается,
замешивает в радость лебеду,
а время нас ломает и ломается,
и трудно жить на свете с ним в ладу.
И всё-таки прекрасно утром пялиться
на новый дом, что вчерчен в горизонт…
Ах, пятницы мои!
Я тоже - Пятница.
Чем удивишь сегодня, Робинзон?!..
1965
Мой рыжий, красивый сын,
ты красненький, словно солнышко.
Я тебя обнимаю, сонного,
а любить - ещё нету сил.
… (далее по ссылке ниже)
1965
Читает Римма Казакова:
Смогли без Бога - сможем без вождя.
Вожди, вожди! Народец ненадёжный.
Гадай: какая там под хвост вожжа,
куда опять натягивают вожжи…
Послушные - хоть веники вяжи -
шли за вождём, как за козлом овечки.
Пещерный век, анахронизм, вожди!
Последней веры оплывают свечки.
Лупите, полновесные дожди,
чтоб и в помине этого не стало!
Аминь, вожди! На пенсию, вожди!
Да здравствует народ! Да сгинет стадо!
Я, может, и не так ещё живу,
но верю в совесть. По её закону
я больше лба себе не расшибу
ни об одну державную икону.
1964
Я не здесь.
Я там, где ты…
В парках строгие цветы.
Строгий вечер.
Строгий век.
Строгий-строгий первый снег.
В первом инее Нева.
Беспредельность. Синева.
Чьи-то окна без огня.
Чья-то первая лыжня.
Опушённые кусты.
Веток смутные кресты.
И, медвяна и седа,
вся в снежинках резеда.
Длинных теней странный пляс
и трамваев поздний лязг…
Сладко-талая вода.
Сладко-тайная беда.
Неразменчиво прямой
ты идёшь к себе домой,
на заветное крыльцо,
за запретное кольцо.
Там тебя тревожно ждут,
электричество зажгут,
на груди рассыпят смех
и с ресниц сцелуют снег…
В ваших окнах гаснет свет.
Гаснет чёткий силуэт.
Гаснет сонная волна.
Остаётся тишина.
Остаётся навсегда
в тихих блёстках резеда,
строгий вечер,
строгий век,
строгий-строгий первый снег…
[1964]
[1]
Живут на свете дураки:
На бочку мёда - дёгтя ложка.
Им, дуракам, всё не с руки
Стать поумнее, хоть немножко.
… (далее по ссылке ниже)
1963
Читает Римма Казакова:
Становлюсь я спокойной.
А это ли просто?
…Мне всегда не хватало
баскетбольного роста.
Не хватало косы.
Не хватало красы.
Не хватало
на кофточки и на часы.
Не хватало товарища,
чтоб провожал,
чтоб в подъезде
за варежку
подержал.
Долго замуж не брали -
не хватало загадочности.
Брать не брали,
а врали
о морали,
порядочности.
Мне о радости
радио
звонко болтало,
лопотало…
А мне всё равно
не хватало.
Не хватало мне марта,
потеплевшего тало,
доброты и доверия
мне не хватало.
Не хватало,
как влаги земле обожжённой,
не хватало мне
истины обнажённой.
О, бездарный разлад
между делом и словом!
Ты, разлад, как разврат:
с кем повёлся - тот сломан.
Рубишь грубо, под корень.
Сколько душ ты повыбил!
Становлюсь я спокойной -
я сделала выбор.
Стал рассветом рассвет,
а закат стал закатом…
Наши души ничто
не расщепит, как атом.
1962
Я похожа на землю,
что была в запустенье веками.
Небеса очень туго,
очень трудно ко мне привыкали.
Меня ливнями било,
меня солнцем насквозь прожигало.
Время тяжестью всей,
словно войско, по мне прошагало.
Но за то, что я в небо
тянулась упрямо и верно,
полюбили меня
и дожди и бродячие ветры.
Полюбили меня -
так, что бедное стало богатым, -
и пустили меня
по равнинам своим непокатым.
Я иду и не гнусь -
надо мной моё прежнее небо!
Я пою и смеюсь,
где другие беспомощно немы.
Я иду и не гнусь -
подо мной мои прежние травы…
Ничего не боюсь.
Мне на это подарено право.
Я своя у берёзок,
у стогов и насмешливых речек.
Все обиды мои
подорожники пыльные лечат.
Мне не надо просить
ни ночлега, ни хлеба, ни света, -
я своя у своих
перелесков, затонов и веток.
А случится беда -
я шагну, назову своё имя…
Я своя у своих.
Меня каждое дерево примет.
1960
[3]
Всё в природе строго.
Всё в природе страстно.
Трогай иль не трогай -
То и это страшно.
Страшно быть несобранной,
Запутанной в траве,
Ягодой несорванной
На глухой тропе.
Страшно быть и грушею,
Августом надушенной, -
Грушею-игрушкою,
Брошенной, надкушенной…
Страсть моя и строгость,
Я у вас в плену.
Никому, чтоб трогать,
Рук не протяну.
Но ведь я - рябина,
Огненная сласть!
Капельки-рубины
Тронул - пролилась.
Но ведь я - как ярмарка:
Вся на виду.
Налитое яблоко:
Тронул - упаду!
Лес тихо охает.
Остро пахнет луг.
Ах, как нам плохо
Без надёжных рук!
Наломаю сучьев.
Разведу огонь…
И себя измучаю,
И тебя измучаю.
- Тронь!..
…Не тронь!…
1957
[3]
Всё пойму на выдохе и вдохе
и пойду с другими заодно
мимо жизни, около эпохи -
ибо нам вмешаться не дано.
Не умру от голода и жажды,
что-нибудь и мне перепадёт…
И с эпохой разминусь однажды:
я пройду -
или она пройдёт.
?
Как завишу я от слов,
от кирпичиков звучащих,
птиц, поющих в гулких чащах, -
этих властных слов-основ.
Слушаю, глаза закрыв,
и смеются в каждой строчке
слов горячих уголёчки,
ладятся в цепочки рифм.
Я листаю словари,
я к словам любовь питаю,
я молю их и пытаю -
то извне, то изнутри.
К разным разностям глухи,
из неведомого мира,
где душе диктует лира,
появляются стихи.
Из моих смятенных снов,
из долин и далей звёздных
мне звучит, светло и грозно,
тайный колокольчик слов…
?
…И поняла я
в непривычной праздности,
бесповоротно,
зло,
до слёз из глаз:
дни будут состоять из мелких радостей,
ну а большие -
больше не про нас.
Как на войне -
в обидной непригодности
того, чья плоть бессильна и больна,
не пристегнуть мне бесполезной гордости
к размытому понятию:
страна.
А уж гордиться,
хоть какой,
зарплатою,
обилием бутылок и ветчин
и аккуратной на душе заплатою,
приличной и смиренной, -
нет причин.
Смятенны чувства,
но логична логика.
Она поможет одолеть беду.
И Шарика себе,
а может, Бобика
я по её наводке заведу.
И, что бы там под ухом ни трезвонили,
забуду о призванье и судьбе.
…Пока мне долг
работника и воина
жестоко не напомнит о себе.
?
Жизнь опять становится пустой.
Утешаюсь тем же примитивом:
«Мы не навсегда, мы - на постой…» -
стало убеждающим мотивом.
Жизнь на удивление пуста.
А ведь всеми красками светилась!
Это здесь. А где-то там - не та,
будь на то, конечно, Божья милость.
Там мы всё расставим по местам,
все ошибки прошлые итожа.
Но понять бы: где же это - «там»?
Может, здесь и там - одно и то же?
Может быть, и эти мы - и те,
и тогда, должно быть, всё едино…
В душной тесноте и в пустоте
только быть собой необходимо.
И, ещё до Страшного Суда,
вдруг открыть в согласии с судьбою:
«Мы - не на постой, мы навсегда!»
и заполнить пустоту собою.
?
Молодая гладкая кобылка
к нам из фитнес-клуба прибрела
и вещала ласково и пылко
про свои победные дела.
Рада я её победам тоже,
и раздрая между нами нет…
Только мы - по гривам и по коже -
из конюшен разных
и планет!
?
Линия жизни, бороздка
намертво вбита в ладонь.
Как я устала бороться!
Боже, откуда берётся
этот задор молодой?!
Высохли Божьи чернила,
и не стереть нипочём
то, что судьба начертила,
что лишь смиренно прочтём.
Радостно, странно, ужасно
верить, по бритве скользя!
Как я устала сражаться!
А не сражаться нельзя.
?
Всё, любимый мой сынок, -
так как в это сердце верит.
Что для тех - венец, венок,
для других - всего лишь веник.
Ты, коль взять всё толком в толк, -
воду в ступе что толочь нам? -
выполняешь честный долг,
а иной - в долгу бессрочном.
Ты в мундир солдатский вжат,
я своей вселенной сжата…
У тебя есть свой сержант!
У меня вот нет сержанта.
У тебя - не голубок,
ну а всё-таки - начальство.
У меня - один лишь Бог,
И снисходит он не часто…
Надо только понимать,
чем мы счастливы на свете,
У тебя есть все же мать!
У меня - одни лишь дети.
Но, как выигранный бой, -
нашей общею судьбою:
у тебя есть мы с тобой,
у меня есть мы с тобою!
?
Я по прошлому сужу,
что грядущее сокрыто…
А сегодня я сижу
у разбитого корыта.
Кто же, кто его разбил?
Как ни странно, как ни тошно,
тот, кто вроде бы любил
и во всё вникал дотошно.
Это трудно позабыть…
А когда чужими стали,
лучше всех он знал, как бить,
как ломать, он знал в деталях.
И друзья мои внесли
тоже лепту неплохую:
раскрошили, разнесли -
и открыто, и втихую.
Растащили закрома…
И как будто подрядилась,
и сама я, и сама
над корытом потрудилась.
Но не век же слёзы лить:
что сломалось - то сломалось.
Без конца себя пилить -
не поможешь и на малость!
Лучше в муках и с трудом,
но упрямо, неустанно
помаленьку строить дом,
где взамен корыта - ванна.
И однажды, нежась в ней,
незлобливо и открыто
вспомнить в буднях новых дней
про разбитое корыто…
Не стараюсь, не спешу.
Быть хочу сама собою.
Может, всё же и решу -
как с разбитой быть судьбою.
Всё оплачу, всех прощу,
потому что так любила,
что по-прежнему грущу
обо всём, что раньше было!
Помолчу. Себя пойму.
В конструктивном, трезвом духе
покаянно перейму
опыт пушкинской старухи.
Я богата - и бедна,
я отпета - и отмыта.
Я спокойна. Я одна
у разбитого корыта.
?
Были в детстве счастливые сказки,
уносили они, как салазки,
по снегам, по лугам и по снегу -
и дарили отвагу и негу.
Надоело мне верить политикам,
надоело быть винтиком, нытиком,
надоели бездарные встряски,
возвращаюсь в забытые сказки!
И иду я не в Кремль, а к соседу,
непростую веду с ним беседу…
И, решив, что ответ не отыщем,
подаю неимущим и нищим.
Всё окрашено в добрую краску,
всё похоже на детскую сказку.
Н никто запретить мне не в силах -
поступать, словно в сказках красивых.
Что в душе моей - то и наружу.
Так живу, - без тоски и опаски,
ибо знаю: и лажу, и стужу
побеждают счастливые сказки.
?
«Не убивай любовь!..»
Из песни
Я думала, что я любовь спасу -
к тому, кого всех преданней любила.
Но, словно залетевшую осу,
испуганно и холодно убила.
Была я с ней сильна,
была слаба,
зависима, как девочка - от взрослых.
Казалось: это - правда и судьба,
а оказалось:
без неё - так просто!
Я подошла к пределу, к рубежу,
когда у сердца больше сил не стало
всё, чем давно живу я и дышу,
день ото дня вымаливать устало.
Кто объяснит:
в чём - тайна,
в чём - секрет,
что ни в глазах, ни в мимолётной фразе
ответного тепла и света нет,
что счастья нет,
что нет обратной связи?
Как правоту свою перенесу,
как пережить смогу,
что разлюбила,
что, может быть, -
пчелу,
а не осу
в своём слепом отчаянье
убила?!
Переживу.
Жить буду без любви.
Как без любви? -
в гармонии со всеми…
…Вот только руки у меня в крови,
отмоют этот грех вода и время.
?
От макушечки до пят
я пока ещё живая.
Но желанья не кипят…
Жить без жажды, не желая,
жить без страсти, всё терпя,
не ломая даром копья,
не страдая, не любя, -
будто примеряю гроб я?
Нет! Пробей, последний гром!
К берегам моим остывшим
пригони, прибей паром
с тем, с которым в лад задышим.
Прогреми - до слёз из глаз,
пусть потом за всё доспится,
но сейчас
в последний раз
дай прекрасно ошибиться!
?
В юности мне ставили в вину
что мои стихи - всегда печальные.
Про любовь - как будто про войну,
про её несчастья изначальные.
И гудел цех мамин меховой,
мол, девчонке было всё говорено:
и отец с войны пришёл живой,
и своей копейкой трудовой
мать такую дошку ей спроворила!
Я хочу приблизить эту даль.
Странно, неуютно, непонятно:
отчего в стихах моих печаль,
а на юном солнце - что за пятна?
Вспоминаю: кончилась война,
но меня лишь смутно грело это.
Я была привычно голодна,
зла, плаксива, кое-как одета.
Нет в душе к тем ярким временам
громкой благодарности плакатной.
Да, отец вернулся. Но не к нам -
а к своей возлюбленной блокадной.
Нас он мимоходом навестил,
чемодан закинул тряпок, снеди…
И ушёл. А мать слегла без сил
и в слезах шептала: «Дети, дети!..»
Ликовал народ: повержен враг!
А для нас был день совсем не сладок.
После всё слепилось кое-как.
Здравый смысл вернул в семью порядок.
Так и жили. Нагрешили? Что ж…
Выправили всё, что наломали.
Если замутила душу ложь,
то повинна в этом я сама ли?
А потом пошло: погром врачей,
смерть вождя, сомнения, загадки…
Всё больней, печальней, горячей
строки в ученической тетрадке.
Сравниваю строчки и грехи
времени послевоенной рубки.
Вчитываюсь в грустные стихи
девочки в каракулевой шубке.
Там так мало детства у детей
и так много горького в народе.
Оттого в стихах с младых ногтей
след печали, беспричинной вроде.
Оттого способность: быть собой
и не врать. И при любом раскладе
просто так, а не чего-то ради -
откликаться на любую боль.
?
Говорю не с горечью, не с болью,
но, презрев наивное враньё:
самой безответною любовью
любим мы отечество своё.
То ли у него нас слишком много…
И не стоит спрашивать так строго,
требовать,
грубить
и теребить?
Может быть, не брошен, не несчастен
каждый, кто к отечеству причастен
долгом и достоинством -
любить…
И пускай оно не отвечает,
нас не замечает,
не венчает…
Ну а мы в просторах долгих лет
понимаем и с плеча не рубим.
Просто любим.
Безответно любим.
Но сама любовь -
и есть ответ.
?
«Умом Россию не понять».
Ф. Тютчев
Для России нехитрым был выбор.
или - прочь отошёл,
или - выпил…
Ну и правильно,
коль разобраться!
То горчим на устах,
то торчим на постах
и то славу куём,
то - богатство.
У России всё - так,
через шляпу
Ни Америку к нам,
ни Европу
не приладить.
Трясёт - не дай боже!
Нас умом не понять.
А какую-то мать
понимать и не надо, похоже.
Не измерить нас общим аршином
на просторе, пока что обширном.
Всё нас губит -
никак не погубит!
Кто-то всё же поймёт
наш неровный полёт -
тот, кто верит, однако,
и любит.
?
А ну-ка вновь при красном флаге,
под нудный большевитский гимн
постройте всех, кто жил в ГУЛАГе,
и объяснить сумейте им,
что это - рынок и свобода,
не реставрация, а не…
немножко сталинская мода
в немножко ленинской стране.
?
Я не умела жить несмело.
Но смелость не всегда права.
И сколько раз она немела,
смирней травы, белее мела,
глотая слёзы и слова.
Я больше не сгущаю краски,
как пульс мне не стучит в виски,
и не из-за опаски встряски
считаю: подлежат развязке
не все узлы и узелки.
Так трудно этот опыт нажит!
Да только прок-то в нём какой?
Ждать, что вдруг милость жизнь окажет
и узел за узлом развяжет
когда-нибудь своей рукой?..
?
Был день прозрачен и просторен
и окроплён пыльцой зари,
как дом, что из стекла построен
с металлом синим изнутри.
… (далее по ссылке ниже)
?
Читает Римма Казакова:
Не сегодня и не завтра
и не послезавтра…
Это будет - вроде залпа,
коротко, внезапно.
Это головокруженье,
это вознесенье,
это - точно в центр мишени,
жгучее везенье.
Это будет ненадолго -
вспышка, всполох света.
Это будет, будет - только
надо верить в это.
Торопясь, скучая, плача,
помнить, что маячит,
жить, предчувствуя горячий,
сладкий миг удачи…
?
Я житейским бесчисленным радуюсь
хлопотам.
Их так много, они - как дождинки весенние…
Пережитые беды становятся опытом.
Он не учит, а он создаёт настроение.
Поглядят и подумают: горя не знавшая!
Словно птичка на ветке, заметят, завидуя.
А в душе я ещё столько боли донашиваю,
и ещё доглотать не успела обиды я.
Но с бездушием рыбьим,
со злобой крысиною
да и с собственной глупостью всё же
покончено.
Пережитые беды становятся силою,
и шагаю - как будто танцую - по кочкам я.
Наполняется мир неотведанной радостью.
Лампы в окнах домов -
словно свечи во храмах.
Пережитые беды становятся храбостью -
жить, как будто и не было бед этих самых.
?
Сойди с холма и затеряйся разом
в траве, коль мал, и в чаще, коль велик.
Сойди с холма! - велят душа и разум
и сердце опустевшее велит.
Наполнит вдох цветенье диких вишен,
прильнёт к ногам грибная полутьма…
Ты зря решил, что вознесён, возвышен
лишь тем, что озираешь даль с холма.
Сойди с холма - и станет небо шире,
и будет жизнь такой, - сойти с ума!
И ты поймёшь, как много мира в мире.
Он звал тебя давно сойти с холма.
А этот холм, что пред тобой маячит,
где был как будто к звёздам ближе ты,
он ровным счётом ничего не значит
для жизни в измеренье высоты.
Он не вершина, он лишь холм, не боле,
но будешь с ним в соседстве неплохом, -
ты обретёшь свой лес, и дол, и поле,
и даже по-иному - этот холм.
И всё как надо в сердце соберётся,
и всё тебе подскажет жизнь сама.
Пусть на холме останется берёзка -
твой постовой… А ты - сойди с холма.
?
Предчувствую полёт
и жизнь свою в высотах,
как, может быть, пилот,
которому под сорок,
который - не босяк,
что носится с кокардой,
который в небесах,
как говорится, - кадры.
Предчувствую полёт -
в предчувствии всё дело.
Оно во мне поёт,
пока не полетела.
Не веря чудесам,
но веря в веру, в чудо,
швыряю чемодан -
наземная покуда.
Рули, пилот, рули!
Наушники воркуют.
Везде -
вблизи,
вдали -
живут, поют, рискуют…
?
…Глуха душа его, глуха,
Как ни ломись, ни грохай.
И значит, в этом нет греха,
Что и моя оглохла?
… (далее по ссылке ниже)
?
Читает Римма Казакова:
Сколько их над планетой? Бессчётно.
И над тропиками, и над полюсом…
Но ни бога нет и ни чёрта,
и поэтому чуточку боязно.
Я сажусь в самолёт,
я приятелям
так машу, чтобы видеть могли.
И эпоха моя термоядерная
отнимает меня у земли.
Отрывается тяжесть от тела.
Трепещу. Вспоминаю Антея.
Где вы, травки, козявки-милашки?
По спине пробегают мурашки!
Мы летаем,
Мы руки сплетаем.
С отвращеньем бифштекс уплетаем,
когда стрелка - тысчонок за пять…
Мы летаем. Таблетки глотаем…
Мы летаем.
Мы всё отметаем.
На опасных высотах плутаем…
И когда не летаем -
летаем.
Потому что нельзя не летать.
Да, нельзя!
И пускай я, как девочка,
разреветься готова от страха,
я сама - самолёт, самоделочка,
самокрылочка, певчая птаха.
Так хожу вот - по кромке, по краю.
Только верю ещё в чудеса.
Только держат пока небеса.
Ещё в эту игру поиграю!
Потому что моторы рокочут
и пространство прорезано трассами.
Потому что мне крылья щекочет
солнце, в небе особенно красное.
И наматываются обороты
на спидометры длиннорукие…
Самолёты мои, самолёты!
Очень крепкие.
Очень хрупкие.
?
Опять какая-то поездка…
На сколько вёрст? А может, лет?
Мне, как военная повестка,
в кармане руку жжёт билет.
Уеду от своей избушки,
отрину, руки разомкну.
И это будет - как из пушки,
да, как из пушки на Луну.
Уеду от мальчишки с чёлочкой,
как будто он уже не в счёт,
к узбекам, финнам, или орочам,
или куда-нибудь ещё.
Уеду от тебя, подлесок,
средь подмосковной тишины,
и от тебя, смешной подвесок
наивно розовой луны.
От наших душ необоюдных,
нерасчленённых, как руда,
от этих добрых и занудных
пенсионеров у пруда.
А в том краю, ненужном вроде,
надавит небо на плечо,
и будет трудно, как на фронте,
и счастливо, и горячо…
И сын поверит: так и нужно.
Он сам узнает этот зов
железных рельсов, трасс воздушных,
дремучих душ, больших лесов…
?
Нет личной жизни,
от прочих отличной,
личной,
первичной…
Ах: аналитики - всё о политике!
Нет жизни личной.
Сердце не тянет,
быть уже хочет
просто копилкой.
И не заглянет
кто-то с цветочком
или с бутылкой.
Нет личной жизни!
Больше не светит
в мощном и малом.
Нет личной жизни.
А у соседей -
прямо навалом!
Я их, должно быть,
возненавижу.
Озноб по коже!
Я поцелуи сквозь стену слышу.
Но всхлипы - тоже…
Стала учёней
и защищённей
в мире фальшивом.
Может, и чёрт с ней,
пустой, никчёмной
личной жизнью?!
Но всё клокочет,
закатом прочит,
чем стать могли бы.
Ведь поцелуи
всё-таки громче
звучат,
чем всхлипы!
Нет личной жизни.
Вкус потеряла
к цели движенья.
Нет личной жизни!
Смотрю сериалы…
Жду продолженья.
?
Спасибо вам, ёлки зелёные,
зелёные ёлки мои,
весёлые, озарённые,
в иголочках горькой хвои.
Зелёные в зиму и в лето,
зелёные через года.
Я буду всегда молода!
Я с вами поверила в это.
Спасибо вам, ёлки зелёные,
за то, что вы - всё зеленей.
За то, что счастливым маслёночком
росла подле ваших корней.
И ты, моя первая ёлочка,
моя новогодняя ёлочка, -
в орешках и в дождике колком, -
киваешь большим этим ёлкам.
Спасибо вам, ёлки зелёные,
за вашу высокую вязь,
за то, что свои, не заёмные,
и песни, и сказки у вас.
За вашу отзывчивость чуткую,
за то, что локтями я чувствую
стволов и надёжность, и вес.
За то, что вы, милые, - лес!
Спасибо вам, ёлки зелёные,
за то, что ваш колер - не грим.
За то, что - эх, ёлки зелёные! -
по-русски в беде говорим.
Мы здесь не пичуги залётные,
мы этой земли семена.
И жизнь будет - ёлки зелёные! -
такою, какая нужна.
?
Словно всю жизнь свою переломила…
Ясное «здравствуй» звучит как «прощай».
Я говорю тебе: «Милый-немилый,
милым не ставший,
какая печаль…»
Милый-немилый, итог так ли важен?
Жизнь продолжается, грусть затая.
Милый-немилый, ничто нас не вяжет,
только проклятая память моя.
Словно песок золотой я намыла,
Столько сумела, постигла, смогла.
Всё же я счастлива, милый-немилый,
Хоть эта вспышка была недолга.
Мне всё равно, с кем ты,
с нею ли, с нею,
или один, как звезда в вышине.
Милый, да разве я право имею?
Милый-немилый, ты милый вдвойне.
Не возвратить ни слезами, ни силой…
Но где-то там, в пролетевшем навек,
Мне тоже быть твоей милой-немилой,
Милый-немилый ты мой человек…
?
Как ты - так я. Твоё тебе верну.
Вздохну, шагну, живой из пекла выйду.
Я слабая, я руку протяну.
Я сильная, я дам себя в обиду.
И прочь уйду. Но не с пустой душой,
не в затаённой горестной гордыне, -
уйду другою. Не твоей. Чужой.
И присно. И вовеки. И - отныне.
?
Под что-то, да, всегда под что-то,
под чьё-то будущее «да»
вершится жаркая работа,
мучительная, как беда.
Тот хмель уйдёт, уйдёт похмелье,
и будет пусто и светло.
Но если что-то мы посмели,
то, значит, что-то нас вело,
и, значит, что-то было в миге,
глухом и тесном, как тюрьма,
раз существуют в мире книги,
деревья, дети и дома.
?
Хочется
восхождения,
ясности, зренья линзы.
Хочется
Возрождения
с тайною Моны Лизы.
Хочется вымыть дочиста
в комнате окна, двери.
Хочется
богоборчества
и настоящей веры.
Верую в листья первые,
в яблоневые завязи,
где под цветочной пеною -
ни суеты,
ни зависти.
Верую в правду зёрнышка -
лучший на свете принцип!
Верую,
словно Золушка,
что повстречаю принца.
Верю в искусство -
пАгоду
с искрой звезды падучей,
как в половодье, в пахоту,
в чёрный ломоть пахучий.
Время ведёт всё круче,
точно Суворов - Альпами.
Мчимся, ломая тучи,
за парусами алыми.
?
Писатели,
спасатели, -
вот тем и хороши, -
сказители,
сказатели,
касатели души.
Как пламя согревальное
в яранге ледяной,
горит душа реальная
за каждою стеной.
… (далее по ссылке ниже)
?
Читает Римма Казакова:
Когда я маленькой была,
я помню: жарко было.
И, жизнерадостно гола,
я в трусиках ходила.
А взрослых аж кидало в жар,
их зной сжимал в объятьях,
и мне их было очень жаль
в их пиджаках и платьях.
Теперь, как правила велят,
прилично я одета,
и косточки мои болят
от жарких вздохов лета.
И лишь когда со мной любовь -
а не над умной книжкой! -
я становлюсь с восторгом вновь
малышкой и голышкой.
?
Ступлю туда, куда ступлю,
в грех превращая прегрешенье,
не спрашивая разрешенья
на то, что как хочу люблю.
Сама приду, сама уйду,
сама за всё, про всё отвечу,
за прелесть-глупость человечью,
за яблоки в чужом саду.
Пусть моя душенька болит,
она от боли только больше.
И было это так, что - боже! -
пусть моё яблочко кислит.
Хочу того, чего хочу,
и нет ни страха, ни запрета.
и что пропето - то пропето,
по сердцу, хоть не по плечу.
Люблю того, кого люблю,
и странным, ласковым смиреньем
и этим вот стихотвореньем
своё несбыточное длю…
?
Лето благостной боли,
постиженья
печального света…
Никогда уже боле
не будет такого же лета.
Лето, где безрассудно
и построили, и поломали.
Лето с тягостной суммой
поумнения и пониманья.
Для чего отогрело
всё, что с летним листом отгорело?
Но душа помудрела,
и она, помудревши, узрела
кратковременность лета,
краткость жизни, мгновенность искусства
и ничтожность предмета,
что вызвал высокие чувства.
?
Было плохо. Другу
позвонила.
Друг не отозвался на звонок.
Улица молчание хранила.
Каждый дом был тих и одинок.
Нет и почтальона даже… Как мне,
как вернуть мне мир счастливый мой?
И пришлось по крохотке, по капле
всё собрать и вновь сложить самой.
?
Были слова, но потом, а сначала
Новорождённое счатье лучилось.
Смысла от вымысла не отличала.
Не замечала - не получилось.
… (далее по ссылке ниже)
?
Читает Римма Казакова:
Жила девчонка. И любви ждала.
Не это ли и значит, что - жила?
Она ждала любви, ломала пальцы,
она читала в книжках про любовь,
про то, как любят страстные испанцы,
про то, что это - щит, опора, панцирь,
безумный миг, восстание рабов!
Но вот пришёл он, тот, кого ждала.
Сначала закусила удила.
Потом пошла - и было больно, свято.
Но то, что свято, почему-то смято.
О, книжный червь, чтоб не сойти с ума,
сожри все эти лживые тома!
Жила на свете женщина одна.
Она любила, сидя у окна,
забыв, что муж пьянчужка и зануда,
листать страницы, ожидая чуда.
Но вот он, чудотворец, тут как тут.
Он знает хорошо, чего здесь ждут.
Хотите чуда? Вот вам два мазка:
духи «Москва» и ресторан «Москва»…
А на ресницах чёрная слеза.
Подешевели что-то чудеса!
Живёт, весьма не юная уже,
старушка на девятом этаже.
Она качает внука и в больницу
всё ходит, навещает старика.
И за здоровье старика боится.
А уж могуч-то был! До сорока.
Старик был добр? Любил её? Ну да.
Довольна внуком, и детьми, и домом.
Но отчего, склонясь над книжным томом,
вздыхает, что уже не молода…
Прошло? Ушло? Да было ль вообще?!
Вотще!
Скажи, любовь, так где же ты, бродяжка?
Одна, а предназначена двоим…
Тебе морочить голову не тяжко
нам, детям неприкаянным твоим?
А может, нет тебя, и ни к чему
все эти перебранки, пересуды
и этот колокольный звон посуды,
вся эта блажь - ни сердцу, ни уму?!
Но в переулке девочка живёт.
Она живёт, не просто хлеб жуёт.
По вечерам, когда ей темнота
мохнатую кладёт на плечи лапу,
она садится и включает лампу.
Она великим делом занята,
она читает в книгах про любовь
и ждёт любви, как обещает книга:
великого, ликующего мига,
который - как восстание рабов…
Где ты, ЛЮБОВЬ?
?
