Домой Вниз Поиск по сайту

Сергей Есенин

ЕСЕНИН Сергей Александрович [21 сентября (3 октября) 1895, с. Константиново Рязанской губернии - 28 декабря 1925, Ленинград; похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве], русский поэт.

Сергей Есенин. Serge Esenin

С первых сборников («Радуница», 1916; «Сельский часослов», 1918) выступил как тонкий лирик, мастер глубоко психологизированного пейзажа, певец крестьянской Руси, знаток народного языка и народной души. В 1919-23 входил в группу имажинистов. Трагическое мироощущение, душевное смятение выражены в циклах «Кобыльи корабли» (1920), «Москва кабацкая» (1924), поэме «Чёрный человек» (1925). В поэме «Баллада о двадцати шести» (1924), посвящённой бакинским комиссарам, сборнике «Русь Советская» (1925), поэме «Анна Снегина» (1925) Есенин стремился постигнуть «коммуной вздыбленную Русь», хотя продолжал чувствовать себя поэтом «Руси уходящей», «золотой бревенчатой избы». Драматическая поэма «Пугачёв» (1921). В состоянии депрессии покончил жизнь самоубийством.

Подробнее

Фотогалерея (31)

Статьи (4) о С. Есенине

[Приглашаю посмотреть моё стихотворение: «Сергею Есенину - 110 лет»]

ПОЭМЫ (9):

ЕЩЁ ПОЭМЫ (6):

ЦИКЛЫ (2):

СБОРНИК (1):

СТИХИ (119):

  • ЕЩЁ СТИХИ (14):

  • Вверх Вниз

    ***

    До свиданья, друг мой, до свиданья.
    Милый мой, ты у меня в груди.
    Предназначенное расставанье
    Обещает встречу впереди.
    
    До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
    Не грусти и не печаль бровей, -
    В этой жизни умирать не ново,
    Но и жить, конечно, не новей.
    

    1925


    Последнее стихотворение Есенина. 24 декабря 1925 года Есенин из Москвы приехал в Ленинград и остановился в гостинице «Англетер». Е. А. Устинова вспоминает, что 27 декабря она зашла в номер к Есенину, «Сергей Александрович стал жаловаться, что в этой «паршивой» гостинице даже чернил нет и ему пришлось писать сегодня утром кровью… Сергей Александрович подошёл к столу, вырвал из блокнота написанное утром кровью стихотворение и сунул Эрлиху во внутренний карман пиджака. Эрлих потянулся рукой за листком, но Есенин его остановил: «Потом прочтёшь, не надо!» Стихотворение В. Эрлих прочитал только на следующий день после смерти Есенина. Напечатанное в «Красной газете» в тот же день, оно вскоре стало широко известно.

    Поёт Алексей Покровский. Музыка: Александр Вертинский.

    Звук

    ***

    Может, поздно, может, слишком рано,
    И о чём не думал много лет,
    Походить я стал на Дон-Жуана,
    Как заправский ветреный поэт.
    
    Что случилось? Что со мною сталось?
    Каждый день я у других колен.
    Каждый день к себе теряю жалость,
    Не смиряясь с горечью измен.
    
    Я всегда хотел, чтоб сердце меньше
    Билось в чувствах нежных и простых,
    Что ж ищу в очах я этих женщин -
    Легкодумных, лживых и пустых?
    
    Удержи меня, моё презренье,
    Я всегда отмечен был тобой.
    На душе холодное кипенье
    И сирени шелест голубой.
    
    На душе - лимонный свет заката,
    И всё то же слышно сквозь туман, -
    За свободу в чувствах есть расплата,
    Принимай же вызов, Дон-Жуан!
    
    И, спокойно вызов принимая,
    Вижу я, что мне одно и то ж -
    Чтить метель за синий цветень мая,
    Звать любовью чувственную дрожь.
    
    Так случилось, так со мною сталось,
    И с того у многих я колен,
    Чтобы вечно счастье улыбалось,
    Не смиряясь с горечью измен. подожжёшь.
    

    13 декабря 1925


    ***

    Ты меня не любишь, не жалеешь,
    Разве я немного не красив?
    Не смотря в лицо, от страсти млеешь,
    Мне на плечи руки опустив.
    
    Молодая, с чувственным оскалом,
    Я с тобой не нежен и не груб.
    Расскажи мне, скольких ты ласкала?
    Сколько рук ты помнишь?  Сколько губ?
    
    Знаю я - они прошли, как тени,
    Не коснувшись твоего огня,
    Многим ты садилась на колени,
    А теперь сидишь вот у меня.
    
    Пусть твои полузакрыты очи
    И ты думаешь о ком-нибудь другом,
    Я ведь сам люблю тебя не очень,
    Утопая в дальнем дорогом.
    
    Этот пыл не называй судьбою,
    Легкодумна вспыльчивая связь, -
    Как случайно встретился с тобою,
    Улыбнусь, спокойно разойдясь.
    
    Да и ты пойдёшь своей дорогой
    Распылять безрадостные дни,
    Только нецелованных не трогай,
    Только негоревших не мани.
    
    И когда с другим по переулку
    Ты пройдёшь, болтая про любовь,
    Может быть, я выйду на прогулку,
    И с тобою встретимся мы вновь.
    
    Отвернув к другому ближе плечи
    И немного наклонившись вниз,
    Ты мне скажешь тихо: «Добрый вечер!»
    Я отвечу:  «Добрый вечер, miss».
    
    И ничто души не потревожит,
    И ничто её не бросит в дрожь, -
    Кто любил, уж тот любить не может,
    Кто сгорел, того не подожжёшь.
    

    4 декабря 1925


    ***

    Не гляди на меня с упрёком,
    Я презренья к тебе не таю,
    Но люблю я твой взор с поволокой
    И лукавую кротость твою.
    
    Да, ты кажешься мне распростёртой,
    И, пожалуй, увидеть я рад,
    Как лиса, притворившись мёртвой,
    Ловит воронов и воронят.
    
    Ну, и что же, лови, я не струшу.
    Только как бы твой пыл не погас?
    На мою охладевшую душу
    Натыкались такие не раз.
    
    Не тебя я люблю, дорогая,
    Ты лишь отзвук, лишь только тень.
    Мне в лице твоём снится другая,
    У которой глаза - голубень.
    
    Пусть она и не выглядит кроткой
    И, пожалуй, на вид холодна,
    Но она величавой походкой
    Всколыхнула мне душу до дна.
    
    Вот такую едва ль отуманишь,
    И не хочешь пойти, да пойдёшь,
    Ну, а ты даже в сердце не вранишь
    Напоённую ласкою ложь.
    
    Но и всё же, тебя презирая,
    Я смущённо откроюсь навек:
    Если б не было ада и рая,
    Их бы выдумал сам человек.
    

    1 декабря 1925


    ***

    Какая ночь! Я не могу.
    Не спится мне. Такая лунность.
    Ещё как будто берегу
    В душе утраченную юность.
    
    Подруга охладевших лет,
    Не называй игру любовью,
    Пусть лучше этот лунный свет
    Ко мне струится к изголовью.
    
    Пусть искажённые черты
    Он обрисовывает смело, -
    Ведь разлюбить не сможешь ты,
    Как полюбить ты не сумела.
    
    Любить лишь можно только раз,
    Вот оттого ты мне чужая,
    Что липы тщетно манят нас,
    В сугробы ноги погружая.
    
    Ведь знаю я и знаешь ты,
    Что в этот отсвет лунный, синий
    На этих липах не цветы -
    На этих липах снег да иней.
    
    Что отлюбили мы давно,
    Ты не меня, а я - другую,
    И нам обоим всё равно
    Играть в любовь недорогую.
    
    Но всё ж ласкай и обнимай
    В лукавой страсти поцелуя,
    Пусть сердцу вечно снится май
    И та, что навсегда люблю я.
    

    30 ноября 1925


    ***

    Клён ты мой опавший, клён заледенелый,
    Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?
    
    Или что увидел? Или что услышал?
    Словно за деревню погулять ты вышел.
    
    И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
    Утонул в сугробе, приморозил ногу.
    
    Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,
    Не дойду до дому с дружеской попойки.
    
    Там вон встретил вербу, там сосну приметил,
    Распевал им песни под метель о лете.
    
    Сам себе казался я таким же клёном,
    Только не опавшим, а вовсю зелёным.
    
    И, утратив скромность, одуревши в доску,
    Как жену чужую, обнимал берёзку.
    

    28 ноября 1925


    Поёт Николай Сличенко. Музыка: В.Липатов.

    Звук

    ***

    Цветы мне говорят - прощай,
    Головками склоняясь ниже,
    Что я навеки не увижу
    Её лицо и отчий край.
    
    Любимая, ну, что ж! Ну, что ж!
    Я видел их и видел землю,
    И эту гробовую дрожь
    Как ласку новую приемлю.
    
    И потому, что я постиг
    Всю жизнь, пройдя с улыбкой мимо, -
    Я говорю на каждый миг,
    Что всё на свете повторимо.
    
    Не всё ль равно - придёт другой,
    Печаль ушедшего не сгложет,
    Оставленной и дорогой
    Пришедший лучше песню сложит.
    
    И, песне внемля в тишине,
    Любимая с другим любимым,
    Быть может, вспомнит обо мне
    Как о цветке неповторимом.
    

    27 октября 1925


    Читает Владимир Яхонтов:

    Звук

    ***

    Не криви улыбку, руки теребя, -
    Я люблю другую, только не тебя.
    
    Ты сама ведь знаешь, знаешь хорошо -
    Не тебя я вижу, не к тебе пришёл.
    
    Проходил я мимо, сердцу всё равно -
    Просто захотелось заглянуть в окно.
    

    4/5 октября 1925


    ***

    Синий туман. Снеговое раздолье,
    Тонкий лимонный лунный свет.
    Сердцу приятно с тихою болью
    Что-нибудь вспомнить из ранних лет.
    
    Снег у крыльца как песок зыбучий.
    Вот при такой же луне без слов,
    Шапку из кошки на лоб нахлобучив,
    Тайно покинул я отчий дров.
    
    Снова вернулся я в край родимый.
    Кто меня помнит? Кто позабыл?
    Грустно стою я, как странник гонимый, -
    Старый хозяин своей избы.
    
    Молча я комкаю новую шапку,
    Не по душе мне соболий мех.
    Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку,
    Вспомнил кладбищенский рыхлый снег.
    
    Все успокоились, все там будем,
    Как в этой жизни радей не радей, -
    Вот почему так тянусь я к людям,
    Вот почему так люблю людей.
    
    Вот отчего я чуть-чуть не заплакал
    И, улыбаясь, душой погас, -
    Эту избу на крыльце с собакой
    Словно я вижу в последний раз.
    

    1925


    ***

    Снежная замять дробится и колется,
    Сверху озябшая светит луна.
    Снова я вижу родную околицу,
    Через метель огонёк у окна.
    
    Все мы бездомники, много ли нужно нам.
    То, что далось мне, про то и пою.
    Вот я опять за родительским ужином,
    Снова я вижу старушку мою.
    
    Смотрит, а очи слезятся, слезятся,
    Тихо, безмолвно, как будто без мук.
    Хочет за чайную чашку взяться -
    Чайная чашка скользит из рук.
    
    Милая, добрая, старая, нежная,
    С думами грустными ты не дружись,
    Слушай - под эту гармонику снежную
    Я расскажу про свою тебе жизнь.
    
    Много я видел и много я странствовал,
    Много любил я и много страдал,
    И оттого хулиганил и пьянствовал,
    Что лучше тебя никого не видал.
    
    Вот и опять у лежанки я греюсь,
    Сбросил ботинки, пиджак свой раздел.
    Снова я ожил и снова надеюсь
    Так же, как в детстве, на лучший удел.
    
    А за окном под метельные всхлипы,
    В диком и шумном метельном чаду,
    Кажется мне - осыпаются липы,
    Белые липы в нашем саду.
    

    20 сентября 1925


    ***

    Эх вы, сани! А кони, кони!
    Видно, чёрт их на землю принёс.
    В залихватском степном разгоне
    Колокольчик хохочет до слёз.
    
    Ни луны, ни собачьего лая
    В далеке, в стороне, в пустыре.
    Поддержись, моя жизнь удалая,
    Я ещё не навек постарел.
    
    Пой, ямщик, вперекор этой ночи, -
    Хочешь, сам я тебе подпою
    Про лукавые девичьи очи,
    Про весёлую юность мою.
    
    Эх, бывало, заломишь шапку,
    Да заложишь в оглобли коня,
    Да приляжешь на сена охапку, -
    Вспоминай лишь, как звали меня.
    
    И откуда бралась осанка,
    А в полуночную тишину
    Разговорчивая тальянка
    Уговаривала не одну.
    
    Всё прошло. Поредел мой волос.
    Конь издох, опустел наш двор.
    Потеряла тальянка голос,
    Разучившись вести разговор.
    
    Но и всё же душа не остыла,
    Так приятны мне снег и мороз,
    Потому что над всем, что было,
    Колокольчик хохочет до слёз.
    

    19 сентября 1925


    ***

    Жизнь - обман с чарующей тоскою,
    Оттого так и сильна она,
    Что своею грубою рукою
    Роковые пишет письмена.
    
    Я всегда, когда глаза закрою,
    Говорю: «Лишь сердце потревожь,
    Жизнь - обман, но и она порою
    Украшает радостями ложь».
    
    Обратись лицом к седому небу,
    По луне гадая о судьбе,
    Успокойся, смертный, и не требуй
    Правды той, что не нужна тебе.
    
    Хорошо в черёмуховой вьюге
    Думать так, что эта жизнь - стезя.
    Пусть обманут лёгкие подруги,
    Пусть изменят лёгкие друзья.
    
    Пусть меня ласкают нежным словом,
    Пусть острее бритвы злой язык.
    Я живу давно на всё готовым,
    Ко всему безжалостно привык.
    
    Холодят мне душу эти выси,
    Нет тепла от звёздного огня.
    Те, кого любил я, отреклися,
    Кем я жил - забыли про меня.
    
    Но и всё ж, теснимый и гонимый,
    Я, смотря с улыбкой на зарю,
    На земле, мне близкой и любимой,
    Эту жизнь за всё благодарю.
    

    17 августа 1925


    ***

    Гори, звезда моя, не падай.
    Роняй холодные лучи.
    Ведь за кладбищенской оградой
    Живое сердце не стучит.
    
    Ты светишь августом и рожью
    И наполняешь тишь полей
    Такой рыдалистою дрожью
    Неотлетевших журавлей.
    
    И, голову вздымая выше,
    Не то за рощей - за холмом
    Я снова чью-то песню слышу
    Про отчий край и отчий дом.
    
    И золотеющая осень,
    В берёзах убавляя сок,
    За всех, кого любил и бросил,
    Листвою плачет на песок.
    
    Я знаю, знаю. Скоро, скоро
    Ни по моей, ни чьей вине
    Под низким траурным забором
    Лежать придётся так же мне.
    
    Погаснет ласковое пламя,
    И сердце превратится в прах.
    Друзья поставят серый камень
    С весёлой надписью в стихах.
    
    Но, погребальной грусти внемля,
    Я для себя сложил бы так:
    Любил он родину и землю,
    Как любит пьяница кабак.
    

    17 августа 1925


    ***

    Листья падают, листья падают.
    Стонет ветер, протяжен и глух.
    Кто же сердце порадует?
    Кто его успокоит, мой друг?
    
    С отягчёнными веками
    Я смотрю и смотрю на луну.
    Вот опять петухи кукарекнули
    В обосененную тишину.
    
    Предрассветное. Синее. Раннее.
    И летающих звёзд благодать.
    Загадать бы какое желание,
    Да не знаю, чего пожелать.
    
    Что желать под житейскою ношею,
    Проклиная удел свой и дом?
    Я хотел бы теперь хорошую
    Видеть девушку под окном.
    
    Чтоб с глазами она васильковыми
    Только мне - не кому-нибудь -
    И словами и чувствами новыми
    Успокоила сердце и грудь.
    
    Чтоб под этою белою лунностью,
    Принимая счастливый удел,
    Я над песней не таял, не млел
    И с чужою весёлою юностью
    О своей никогда не жалел.
    

    Август 1925


    ***

    Над окошком месяц. Под окошком ветер.
    Облетевший тополь серебрист и светел.
    
    Дальний плач тальянки, голос одинокий -
    И такой родимый, и такой далёкий.
    
    Плачет и смеётся песня лиховая.
    Где ты, моя липа, липа вековая?
    
    Я и сам когда-то в праздник спозаранку
    Выходил к любимой, развернув тальянку.
    
    А теперь я милой ничего не значу.
    Под чужую песню и смеюсь и плачу.
    

    Август 1925


    Поёт Николай Тимченко. Музыка: Ян Френкель.

    Звук

    ***

    Спит ковыль. Равнина дорогая,
    И свинцовой свежести полынь.
    Никакая родина другая
    Не вольёт мне в грудь мою теплынь.
    
    Знать, у всех у нас такая участь,
    И, пожалуй, всякого спроси -
    Радуясь, свирепствуя и мучась,
    Хорошо живётся на Руси.
    
    Свет луны, таинственный и длинный,
    Плачут вербы, шепчут тополя.
    Но никто под окрик журавлиный
    Не разлюбит отчие поля.
    
    И теперь, когда вот новым светом
    И моей коснулась жизнь судьбы,
    Всё равно остался я поэтом
    Золотой бревенчатой избы.
    
    По ночам, прижавшись к изголовью,
    Вижу я, как сильного врага,
    Как чужая юность брызжет новью
    На мои поляны и луга.
    
    Но и всё же, новью той теснимый,
    Я могу прочувственно пропеть:
    Дайте мне на родине любимой,
    Всё любя, спокойно умереть!
    

    Июль 1925


    ***

    Я иду долиной. На затылке кепи,
    В лайковой перчатке смуглая рука.
    Далеко сияют розовые степи,
    Широко синеет тихая река.
    
    Я - беспечный парень. Ничего не надо.
    Только б слушать песни - сердцем подпевать,
    Только бы струилась лёгкая прохлада,
    Только б не сгибалась молодая стать.
    
    Выйду за дорогу, выйду под откосы, -
    Сколько там нарядных мужиков и баб!
    Что-то шепчут грабли, что-то свищут косы.
    «Эй, поэт, послушай, слаб ты иль не слаб?
    
    На земле милее. Полно плавать в небо.
    Как ты любишь долы, так бы труд любил.
    Ты ли деревенским,
                       ты ль крестьянским не был?
    Размахнись косою, покажи свой пыл».
    
    Ах, перо не грабли, ах, коса не ручка -
    Но косой выводят строчки хоть куда.
    Под весенним солнцем, под весенней тучкой
    Их читают люди всякие года.
    
    К чёрту я снимаю свой костюм английский.
    Что же, дайте косу, я вам покажу -
    Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
    Памятью деревни я ль не дорожу?
    
    Нипочем мне ямы, нипочем мне кочки.
    Хорошо косою в утренний туман
    Выводить по долам травяные строчки,
    Чтобы их читали лошадь и баран.
    
    В этих строчках - песня,
                             в этих строчках - слово.
    Потому и рад я в думах ни о ком,
    Что читать их может каждая корова,
    Отдавая плату тёплым молоком.
    

    Июль 1925, Москва


    ***

    Каждый труд благослови, удача!
    Рыбаку - чтоб с рыбой невода,
    Пахарю - чтоб плуг его и кляча
    Доставали хлеба на года.
    
    Воду пьют из кружек и стаканов,
    Из кувшинок также можно пить -
    Там, где омут розовых туманов
    Не устанет берег золотить.
    
    Хорошо лежать в траве зелёной
    И, впиваясь в призрачную гладь,
    Чей-то взгляд, ревнивый и влюблённый,
    На себе, уставшем, вспоминать.
    
    Коростели свищут… коростели…
    Потому так и светлы всегда
    Те, что в жизни сердцем опростели
    Под весёлой ношею труда.
    
    Только я забыл, что я крестьянин,
    И теперь рассказываю сам,
    Соглядатай праздный, я ль не странен
    Дорогим мне пашням и лесам.
    
    Словно жаль кому-то и кого-то,
    Словно кто-то к родине отвык,
    И с того, поднявшись над болотом,
    В душу плачут чибис и кулик.
    

    12 июля 1925, Константиново


    ***

    Вижу сон. Дорога чёрная.
    Белый конь. Стопа упорная.
    И на этом на коне
    Едет милая ко мне.
    Едет, едет милая,
    Только не любимая.
    
    Эх, берёза русская!
    Путь-дорога узкая.
    Эту милую как сон
    Лишь для той, в кого влюблён,
    Удержи ты ветками,
    Как руками меткими.
    
    Светит месяц. Синь и сонь.
    Хорошо копытит конь.
    Свет такой таинственный,
    Словно для Единственной -
    Той, в которой тот же свет
    И которой в мире нет.
    
    Хулиган я, хулиган.
    От стихов дурак и пьян.
    Но и всё ж за эту прыть,
    Чтобы сердцем не остыть,
    За берёзовую Русь
    С нелюбимой помирюсь.
    

    2 июля 1925


    Песня

    Есть одна хорошая песня у соловушки -
    Песня панихидная по моей головушке.
    
    Цвела - забубенная, росла - ножевая,
    А теперь вдруг свесилась, словно неживая.
    
    Думы мои, думы! Боль в висках и темени.
    Промотал я молодость без поры, без времени.
    
    Как случилось-сталось, сам не понимаю.
    Ночью жёсткую подушку к сердцу прижимаю.
    
    Лейся, песня звонкая, вылей трель унылую.
    В темноте мне кажется - обнимаю милую.
    
    За окном гармоника и сиянье месяца.
    Только знаю - милая никогда не встретится.
    
    Эх, любовь-калинушка, кровь - заря вишнёвая,
    Как гитара старая и как песня новая.
    
    С теми же улыбками, радостью и муками,
    Что певалось дедами, то поётся внуками.
    
    Пейте, пойте в юности,
                           бейте в жизнь без промаха -
    Всё равно любимая отцветёт черёмухой.
    
    Я отцвёл, не знаю где.
                           В пьянстве, что ли? В славе ли?
    В молодости нравился, а теперь оставили.
    
    Потому хорошая песня у соловушки,
    Песня панихидная по моей головушке.
    
    Цвела - забубенная, была - ножевая,
    А теперь вдруг свесилась, словно неживая.
    

    1925


    ***

    Я помню, любимая, помню
    Сиянье твоих волос.
    Не радостно и не легко мне
    Покинуть тебя привелось.
    
    Я помню осенние ночи,
    Берёзовый шорох теней,
    Пусть дни тогда были короче,
    Луна нам светила длинней.
    
    Я помню, ты мне говорила:
    «Пройдут голубые года,
    И ты позабудешь, мой милый,
    С другою меня навсегда».
    
    Сегодня цветущая липа
    Напомнила чувствам опять,
    Как нежно тогда я сыпал
    Цветы на кудрявую прядь.
    
    И сердце, остыть не готовясь,
    И грустно другую любя.
    Как будто любимую повесть,
    С другой вспоминает тебя.
    

    1925


    ***

    Неуютная жидкая лунность
    И тоска бесконечных равнин, -
    Вот что видел я в резвую юность,
    Что, любя, проклинал не один.
    
    По дорогам усохшие вербы
    И тележная песня колес…
    Ни за что не хотел я теперь бы,
    Чтоб мне слушать её привелось.
    
    Равнодушен я стал к лачугам,
    И очажный огонь мне не мил,
    Даже яблонь весеннюю вьюгу
    Я за бедность полей разлюбил.
    
    Мне теперь по душе иное.
    И в чахоточном свете луны
    Через каменное и стальное
    Вижу мощь я родной стороны.
    
    Полевая Россия! Довольно
    Волочиться сохой по полям!
    Нищету твою видеть больно
    И берёзам и тополям.
    
    Я не знаю, что будет со мною…
    Может, в новую жизнь не гожусь,
    Но и всё же хочу я стальною
    Видеть бедную, нищую Русь.
    
    И, внимая моторному лаю
    В сонме вьюг, в сонме бурь и гроз,
    Ни за что я теперь не желаю
    Слушать песню тележных колес.
    

    [1925]


    ***

    Несказанное, синее, нежное…
    Тих мой край после бурь, после гроз,
    И душа моя - поле безбрежное -
    Дышит запахом мёда и роз.
    
    Я утих. Годы сделали дело,
    Но того, что прошло, не кляну.
    Словно тройка коней оголтелая
    Прокатилась во всю страну.
    
    Напылили кругом. Накопытили.
    И пропали под дьявольский свист.
    А теперь вот в лесной обители
    Даже слышно, как падает лист.
    
    Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?
    Всё спокойно впивает грудь.
    Стой, душа, мы с тобой проехали
    Через бурный положенный путь.
    
    Разберёмся во всём, что видели,
    Что случилось, что сталось в стране,
    И простим, где нас горько обидели
    По чужой и по нашей вине.
    
    Принимаю, что было и не было,
    Только жаль на тридцатом году -
    Слишком мало я в юности требовал,
    Забываясь в кабацком чаду.
    
    Но ведь дуб молодой, не разжёлудясь,
    Так же гнётся, как в поле трава…
    Эх ты, молодость, буйная молодость,
    Золотая сорвиголова!
    

    1925


    Собаке Качалова

    Дай, Джим, на счастье лапу мне,
    Такую лапу не видал я сроду.
    Давай с тобой полаем при луне
    На тихую, бесшумную погоду.
    Дай, Джим, на счастье лапу мне.
    
    Пожалуйста, голубчик, не лижись.
    Пойми со мной хоть самое простое.
    Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,
    Не знаешь ты, что жить на свете стоит.
    
    Хозяин твой и мил и знаменит,
    И у него гостей бывает в доме много,
    И каждый, улыбаясь, норовит
    Тебя по шерсти бархатной потрогать.
    
    Ты по-собачьи дьявольски красив,
    С такою милою доверчивой приятцей.
    И, никого ни капли не спросив,
    Как пьяный друг, ты лезешь целоваться.
    
    Мой милый Джим, среди твоих гостей
    Так много всяких и невсяких было.
    Но та, что всех безмолвней и грустней,
    Сюда случайно вдруг не заходила?
    
    Она придёт, даю тебе поруку.
    И без меня, в её уставясь взгляд,
    Ты за меня лизни ей нежно руку
    За всё, в чём был и не был виноват.
    

    Апрель 1925, Москва


    Читает Юрий Яковлев:

    Звук

    ***

    Синий май. Заревая теплынь.
    Не прозвякнет кольцо у калитки.
    Липким запахом веет полынь.
    Спит черёмуха в белой накидке.
    
    В деревянные крылья окна
    Вместе с рамами в тонкие шторы
    Вяжет взбалмошная луна
    На полу кружевные узоры.
    
    Наша горница хоть и мала,
    Но чиста. Я с собой на досуге…
    В этот вечер вся жизнь мне мила,
    Как приятная память о друге.
    
    Сад полышет, как пенный пожар,
    И луна, напрягая все силы,
    Хочет так, чтобы каждый дрожал
    От щемящего слова «милый».
    
    Только я в эту цветь, в эту гладь,
    Под тальянку весёлого мая,
    Ничего не могу пожелать,
    Всё, как есть, без конца принимая.
    
    Принимаю - приди и явись,
    Всё явись, в чём есть боль и отрада…
    Мир тебе, отшумевшая жизнь.
    Мир тебе, голубая прохлада.
    

    1925


    ***

    Глупое сердце, не бейся!
    Все мы обмануты счастьем,
    Нищий лишь просит участья…
    Глупое сердце, не бейся.
    
    Месяца жёлтые чары
    Льют по каштанам в пролесь.
    Лале склонясь на шальвары,
    Я под чадрою укроюсь.
    Глупое сердце, не бейся.
    
    Все мы порою, как дети.
    Часто смеёмся и плачем:
    Выпали нам на свете
    Радости и неудачи.
    Глупое сердце, не бейся.
    
    Многие видел я страны.
    Счастья искал повсюду,
    Только удел желанный
    Больше искать не буду.
    Глупое сердце, не бейся.
    
    Жизнь не совсем обманула.
    Новой напьёмся силой.
    Сердце, ты хоть бы заснуло
    Здесь, на коленях у милой.
    Жизнь не совсем обманула.
    
    Может, и нас отметит
    Рок, что течёт лавиной,
    И на любовь ответит
    Песнею соловьиной.
    Глупое сердце, не бейся.
    

    1925


    ***

    Ну, целуй меня, целуй,
    Хоть до крови, хоть до боли.
    Не в ладу с холодной волей
    Кипяток сердечных струй.
    
    Опрокинутая кружка
    Средь весёлых не для нас.
    Понимай, моя подружка,
    На земле живут лишь раз!
    
    Оглядись спокойным взором,
    Посмотри: во мгле сырой
    Месяц, словно жёлтый ворон,
    Кружит, вьётся над землёй.
    
    Ну, целуй же! Так хочу я.
    Песню тлен пропел и мне.
    Видно, смерть мою почуял
    Тот, кто вьётся в вышине.
    
    Увядающая сила!
    Умирать так умирать!
    До кончины губы милой
    Я хотел бы целовать.
    
    Чтоб всё время в синих дрёмах,
    Не стыдясь и не тая,
    В нежном шелесте черёмух
    Раздавалось: «Я твоя».
    
    И чтоб свет над полной кружкой
    Лёгкой пеной не погас -
    Пей и пой, моя подружка:
    На земле живут лишь раз!
    

    1925


    ***

    Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
    Перстень счастья ищущий во мгле,
    Эту жизнь живу я словно кстати,
    Заодно с другими на земле.
    
    И с тобой целуюсь по привычке,
    Потому что многих целовал,
    И, как будто зажигая спички,
    Говорю любовные слова.
    
    «Дорогая», «милая», «навеки»,
    А в уме всегда одно и то ж,
    Если тронуть страсти в человеке,
    То, конечно, правды не найдёшь.
    
    Оттого душе моей не жёстко
    Ни желать, ни требовать огня,
    Ты, моя ходячая берёзка,
    Создана для многих и меня.
    
    Но, всегда ища себе родную
    И томясь в неласковом плену,
    Я тебя нисколько не ревную,
    Я тебя нисколько не кляну.
    
    Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
    Синь очей утративший во мгле,
    И тебя любил я только кстати,
    Заодно с другими на земле.
    

    [1925]


    Капитан Земли

    Ещё никто не управлял планетой,
    И никому не пелась песнь моя.
    Лишь только он, с рукой своей воздетой,
    Сказал, что мир - единая семья.
    
    Не обольщён я гимнами герою,
    Не трепещу кровопроводом жил.
    Я счастлив тем, что сумрачной порою
    Одними чувствами я с ним дышал и жил.
    
    Не то что мы, которым всё так близко, -
    Впадают в диво и слоны…
    Как скромный мальчик из Симбирска
    Стал рулевым своей страны.
    
    Средь рёва волн в своей расчистке,
    Слегка суров и нежно мил,
    Он много мыслил по-марксистски,
    Совсем по-ленински творил.
    
    Нет! Это не разгулье Стеньки!
    Не пугачёвский бунт и трон!
    Он никого не ставил к стенке.
    Всё делал лишь людской закон.
    
    Он в разуме, отваги полный,
    Лишь только прилегал к рулю,
    Чтобы об мыс дробились волны,
    Простор давая кораблю.
    
    Он - рулевой и капитан,
    Страшны ль с ним шквальные откосы?
    Ведь, собранная с разных стран,
    Вся партия его - матросы.
    
    Не трусь, кто к морю не привык:
    Они за лучшие обеты
    Зажгут, сойдя на материк,
    Путеводительные светы.
    
    Тогда поэт другой судьбы,
    И уж не я, а он меж вами
    Споёт вам песню в честь борьбы
    Другими, новыми словами.
    
    Он скажет: «Только тот пловец,
    Кто, закалив в бореньях душу,
    Открыл для мира наконец
    Никем не виданную сушу».
    

    17 января 1925, Батум


    ***

    Мелколесье. Степь и дали.
    Свет луны во все концы.
    Вот опять вдруг зарыдали
    Разливные бубенцы.
    
    Неприглядная дорога,
    Да любимая навек,
    По которой ездил много
    Всякий русский человек.
    
    Эх вы, сани! Что за сани!
    Звоны мёрзлые осин.
    У меня отец - крестьянин,
    Ну, а я - крестьянский сын.
    
    Наплевать мне на известность
    И на то, что я поэт.
    Эту чахленькую местность
    Не видал я много лет.
    
    Тот, кто видел хоть однажды
    Этот край и эту гладь,
    Тот почти берёзке каждой
    Ножку рад поцеловать.
    
    Как же мне не прослезиться,
    Если с венкой в стынь и звень
    Будет рядом веселиться
    Юность русских деревень.
    
    Эх, гармошка, смерть-отрава,
    Знать, с того под этот вой
    Не одна лихая слава
    Пропадала трын-травой.
    

    1925


    ***

    Руки милой - пара лебедей -
    В золоте волос моих ныряют.
    Все на этом свете из людей
    Песнь любви поют и повторяют.
    
    Пел и я когда-то далеко
    И теперь пою про то же снова,
    Потому и дышит глубоко
    Нежностью пропитанное слово.
    
    Если душу вылюбить до дна,
    Сердце станет глыбой золотою.
    Только тегеранская луна
    Не согреет песни теплотою.
    
    Я не знаю, как мне жизнь прожить:
    Догореть ли в ласках милой Шаги
    Иль под старость трепетно тужить
    О прошедшей песенной отваге?
    
    У всего своя походка есть:
    Что приятно уху, что - для глаза.
    Если перс слагает плохо песнь,
    Значит, он вовек не из Шираза.
    
    Про меня же и за эти песни
    Говорите так среди людей:
    Он бы пел нежнее и чудесней,
    Да сгубила пара лебедей.
    

    1925


    Метель

    Прядите, дни, свою былую пряжу,
    Живой души не перестроить ввек.
    Нет!
    Никогда с собой я не полажу,
    Себе, любимому,
    Чужой я человек.
    
    Хочу читать, а книга выпадает,
    Долит зевота,
    Так и клонит в сон…
    А за окном
    Протяжный ветр рыдает,
    Как будто чуя
    Близость похорон.
    
    Облезлый клён
    Своей верхушкой чёрной
    Гнусавит хрипло
    В небо о былом.
    Какой он клён?
    Он просто столб позорный -
    На нём бы вешать
    Иль отдать на слом.
    
    И первого
    Меня повесить нужно,
    Скрестив мне руки за спиной,
    За то, что песней
    Хриплой и недужной
    Мешал я спать
    Стране родной.
    
    Я не люблю
    Распевы петуха
    И говорю,
    Что если был бы в силе,
    То всем бы петухам
    Я выдрал потроха,
    Чтобы они
    Ночьми не голосили.
    
    Но я забыл,
    Что сам я петухом
    Орал вовсю
    Перед рассветом края,
    Отцовские заветы попирая,
    Волнуясь сердцем
    И стихом.
    
    Визжит метель,
    Как будто бы кабан,
    Которого зарезать собрались.
    Холодный,
    Ледяной туман,
    Не разберёшь,
    Где даль,
    Где близь…
    
    Луну, наверное,
    Собаки съели -
    Её давно
    На небе не видать.
    Выдёргивая нитку из кудели,
    С веретеном
    Ведёт беседу мать.
    
    Оглохший кот
    Внимает той беседе,
    С лежанки свесив
    Важную главу.
    Недаром говорят
    Пугливые соседи,
    Что он похож
    На чёрную сову.
    
    Глаза смежаются,
    И как я их прищурю,
    То вижу въявь
    Из сказочной поры:
    Кот лапой мне
    Показывает дулю,
    А мать - как ведьма
    С киевской горы.
    
    Не знаю, болен я
    Или не болен,
    Но только мысли
    Бродят невпопад.
    В ушах могильный
    Стук лопат
    С рыданьем дальних
    Колоколен.
    
    Себя усопшего
    В гробу я вижу.
    Под аллилуйные
    Стенания дьячка
    Я веки мёртвому себе
    Спускаю ниже,
    Кладя на них
    Два медных пятачка.
    
    На эти деньги,
    С мёртвых глаз,
    Могильщику теплее станет, -
    Меня зарыв,
    Он тот же час
    Себя сивухой остаканит.
    
    И скажет громко:
    «Вот чудак!
    Он в жизни
    Буйствовал немало…
    Но одолеть не мог никак
    Пяти страниц
    Из «Капитала».
    

    Декабрь 1924


    Ответ

    Старушка милая,
    Живи, как ты живёшь.
    Я нежно чувствую
    Твою любовь и память.
    Но только ты
    Ни капли не поймёшь -
    Чем я живу
    И чем я в мире занят.
    
    Теперь у вас зима,
    И лунными ночами,
    Я знаю, ты
    Помыслишь не одна,
    Как будто кто
    Черёмуху качает
    И осыпает
    Снегом у окна.
    
    Родимая!
    Ну как заснуть в метель?
    В трубе так жалобно
    И так протяжно стонет.
    Захочешь лечь,
    Но видишь не постель,
    А узкий гроб
    И - что тебя хоронят.
    
    Как будто тысяча
    Гнусавейших дьячков,
    Поёт она плакидой -
    Сволочь-вьюга!
    И снег ложится
    Вроде пятачков,
    И нет за гробом
    Ни жены, ни друга!
    
    Я более всего
    Весну люблю.
    Люблю разлив
    Стремительным потоком,
    Где каждой щепке,
    Словно кораблю,
    Такой простор,
    Что не окинешь оком.
    
    Но ту весну,
    Которую люблю,
    Я революцией великой
    Называю!
    И лишь о ней
    Страдаю и скорблю,
    Её одну
    Я жду и призываю!
    
    Но эта пакость -
    Хладная планета!
    Её и в триста солнц
    Пока не растопить!
    Вот потому
    С больной душой поэта
    Пошёл скандалить я,
    Озорничать и пить.
    
    Но время будет,
    Милая, родная!
    Она придёт, желанная пора!
    Недаром мы
    Присели у орудий:
    Тот сел у пушки,
    Этот - у пера.
    
    Забудь про деньги ты,
    Забудь про всё.
    Какая гибель?!
    Ты ли это, ты ли?
    Ведь не корова я,
    Не лошадь, не осёл,
    Чтобы меня
    Из стойла выводили!
    
    Я выйду сам,
    Когда настанет срок,
    Когда пальнуть
    Придётся по планете.
    И, воротясь,
    Тебе куплю платок,
    Ну, а отцу
    Куплю я штуки эти.
    
    Пока ж - идёт метель.
    И тысячей дьячков
    Поёт она плакидой -
    Сволочь-вьюга.
    И снег ложится
    Вроде пятачков,
    И нет за гробом
    Ни жены, ни друга.
    

    1924


    Весна

    Припадок кончен.
    Грусть в опале.
    Приемлю жизнь, как первый сон.
    Вчера прочёл я в «Капитале»,
    Что для поэтов -
    Свой закон.
    
    Метель теперь
    Хоть чёртом вой,
    Стучись утопленником голым,
    Я с отрезвевшей головой
    Товарищ бодрым и весёлым.
    
    Гнилых нам нечего жалеть,
    Да и меня жалеть не нужно,
    Коль мог покорно умереть
    Я в этой завирухе вьюжной.
    
    Тинь-тинь, синица!
    Добрый день!
    Не бойся!
    Я тебя не трону.
    И коль угодно,
    На плетень
    Садись по птичьему закону.
    
    Закон вращенья в мире есть,
    Он - отношенье
    Средь живущих.
    Коль ты с людьми единой кущи,
    Имеешь право
    Лечь и сесть.
    
    Привет тебе,
    Мой бедный клён!
    Прости, что я тебя обидел.
    Твоя одежда в рваном виде,
    Но будешь
    Новой наделён.
    
    Без ордера тебе апрель
    Зелёную отпустит шапку,
    И тихо
    В нежную охапку
    Тебя обнимет повитель.
    
    И выйдет девушка к тебе,
    Водой окатит из колодца,
    Чтобы в суровом октябре
    Ты мог с метелями бороться.
    
    А ночью
    Выплывет луна.
    Её не слопали собаки:
    Она была лишь не видна
    Из-за людской
    Кровавой драки.
    
    Но драка кончилась…
    И вот -
    Она своим лимонным светом
    Деревьям, в зелень разодетым,
    Сиянье звучное
    Польёт.
    
    Так пей же, грудь моя,
    Весну!
    Волнуйся новыми
    Стихами!
    Я нынче, отходя ко сну,
    Не поругаюсь
    С петухами.
    
    Земля, земля!
    Ты не металл.
    Металл ведь
    Не пускает почку.
    Достаточно попасть
    На строчку
    И вдруг -
    Понятен «Капитал».
    

    Декабрь 1924


    ***

    Шаганэ ты моя, Шаганэ!
    Потому, что я с севера, что ли,
    Я готов рассказать тебе поле,
    Про волнистую рожь при луне.
    Шаганэ ты моя, Шаганэ.
    
    Потому, что я с севера, что ли,
    Что луна там огромней в сто раз,
    Как бы ни был красив Шираз,
    Он не лучше рязанских раздолий.
    Потому, что я с севера, что ли.
    
    Я готов рассказать тебе поле,
    Эти волосы взял я у ржи,
    Если хочешь, на палец вяжи -
    Я нисколько не чувствую боли.
    Я готов рассказать тебе поле.
    
    Про волнистую рожь при луне
    По кудрям ты моим догадайся.
    Дорогая, шути, улыбайся,
    Не буди только память во мне
    Про волнистую рожь при луне.
    
    Шаганэ ты моя, Шаганэ!
    Там, на севере, девушка тоже,
    На тебя она страшно похожа,
    Может, думает обо мне…
    Шаганэ ты моя, Шаганэ.
    

    Декабрь 1924, Батум


    Шаганэ - Шаганэ Нерсесовна Тальян, в те годы преподавательница литературы, Есенин познакомился с ней во время своего пребывания в Батуми зимой 1924/25 г.

    Шираз - город на юге Ирана. Есенин предполагал поехать туда.

    Поёт Николай Никитский. Музыка: Григорий Пономаренко.

    Звук

    ***

    Никогда я не был на Босфоре,
    Ты меня не спрашивай о нём.
    Я в твоих глазах увидел море,
    Полыхающее голубым огнём.
    
    Не ходил в Багдад я с караваном,
    Не возил я шёлк туда и хну.
    Наклонись своим красивым станом,
    На коленях дай мне отдохнуть.
    
    Или снова, сколько ни проси я,
    Для тебя навеки дела нет,
    Что в далёком имени - Россия -
    Я известный, признанный поэт.
    
    У меня в душе звенит тальянка,
    При луне собачий слышу лай.
    Разве ты не хочешь, персиянка,
    Увидать далёкий синий край?
    
    Я сюда приехал не от скуки -
    Ты меня, незримая, звала.
    И меня твои лебяжьи руки
    Обвивали, словно два крыла.
    
    Я давно ищу в судьбе покоя,
    И хоть прошлой жизни не кляну,
    Расскажи мне что-нибудь такое
    Про твою весёлую страну.
    
    Заглуши в душе тоску тальянки,
    Напои дыханьем свежих чар,
    Чтобы я о дальней северянке
    Не вздыхал, не думал, не скучал.
    
    И хотя я не был на Босфоре -
    Я тебе придумаю о нём.
    Всё равно - глаза твои, как море,
    Голубым колышутся огнём.
    

    1924


    ***

    Улеглась моя былая рана -
    Пьяный бред не гложет сердце мне.
    Синими цветами Тегерана
    Я лечу их нынче в чайхане.
    
    Сам чайханщик с круглыми плечами,
    Чтобы славилась пред русским чайхана,
    Угощает меня красным чаем
    Вместо крепкой водки и вина.
    
    Угощай, хозяин, да не очень.
    Много роз цветёт в твоём саду.
    Незадаром мне мигнули очи,
    Приоткинув чёрную чадру.
    
    Мы в России девушек весенних
    На цепи не держим, как собак,
    Поцелуям учимся без денег,
    Без кинжальных хитростей и драк.
    
    Ну, а этой за движенья стана,
    Что лицом похожа на зарю,
    Подарю я шаль из Хороссана
    И ковёр ширазский подарю.
    
    Наливай, хозяин, крепче чаю,
    Я тебе вовеки не солгу.
    За себя я нынче отвечаю,
    За тебя ответить не могу.
    
    И на дверь ты взглядывай не очень,
    Всё равно калитка есть в саду…
    Незадаром мне мигнули очи,
    Приоткинув чёрную чадру.
    

    1924


    ***

    Низкий дом с голубыми ставнями,
    Не забыть мне тебя никогда, -
    Слишком были такими недавними
    Отзвучавшие в сумрак года.
    
    До сегодня ещё мне снится
    Наше поле, луга и лес,
    Принакрытые сереньким ситцем
    Этих северных бедных небес.
    
    Восхищаться уж я не умею
    И пропасть не хотел бы в глуши,
    Но, наверно, навеки имею
    Нежность грустную русской души.
    
    Полюбил я седых журавлей
    С их курлыканьем в тощие дали,
    Потому что в просторах полей
    Они сытных хлебов не видали.
    
    Только видели березь да цветь,
    Да ракитник кривой и безлистый,
    Да разбойные слышали свисты,
    От которых легко умереть.
    
    Как бы я и хотел не любить,
    Всё равно не могу научиться,
    И под этим дешёвеньким ситцем
    Ты мила мне, родимая выть.
    
    Потому так и днями недавними
    Уж не юные веют года.
    Низкий дом с голубыми ставнями,
    Не забыть мне тебя никогда.
    

    [1924]


    ***

    Я спросил сегодня у менялы,
    Что даёт за полтумана по рублю,
    Как сказать мне для прекрасной Лалы
    По-персидски нежное «люблю»?
    
    Я спросил сегодня у менялы,
    Легче ветра, тише Ванских струй,
    Как назвать мне для прекрасной Лалы
    Слово ласковое «поцелуй»?
    
    И ещё спросил я у менялы,
    В сердце робость глубже притая,
    Как сказать мне для прекрасной Лалы,
    Как сказать ей, что она «моя»?
    
    И ответил мне меняла кратко:
    О любви в словах не говорят,
    О любви вздыхают лишь украдкой,
    Да глаза, как яхонты, горят.
    
    Поцелуй названья не имеет,
    Поцелуй не надпись на гробах.
    Красной розой поцелуи рдеют,
    Лепестками тая на губах.
    
    От любви не требуют поруки,
    С нею знают радость и беду.
    «Ты - моя» сказать лишь могут руки,
    Что срывали чёрную чадру.
    

    Осень 1924


    Письмо к женщине

    Вы помните,
    Вы всё, конечно, помните,
    Как я стоял,
    Приблизившись к стене,
    Взволнованно ходили вы по комнате
    И что-то резкое
    В лицо бросали мне.
    
    Вы говорили:
    Нам пора расстаться,
    Что вас измучила
    Моя шальная жизнь,
    Что вам пора за дело приниматься,
    А мой удел -
    Катиться дальше, вниз.
    
    Любимая!
    Меня вы не любили.
    Не знали вы, что в сонмище людском
    Я был, как лошадь, загнанная в мыле,
    Пришпоренная смелым ездоком.
    
    Не знали вы,
    Что я в сплошном дыму,
    В разворочённом бурей быте
    С того и мучаюсь, что не пойму -
    Куда несёт нас рок событий.
    
    Лицом к лицу
    Лица не увидать.
    Большое видится на расстоянье.
    Когда кипит морская гладь,
    Корабль в плачевном состоянье.
    
    Земля - корабль!
    Но кто-то вдруг
    За новой жизнью, новой славой
    В прямую гущу бурь и вьюг
    Её направил величаво.
    
    Ну кто ж из нас на палубе большой
    Не падал, не блевал и не ругался?
    Их мало, с опытной душой,
    Кто крепким в качке оставался.
    
    Тогда и я
    Под дикий шум,
    Но зрело знающий работу,
    Спустился в корабельный трюм,
    Чтоб не смотреть людскую рвоту.
    
    Тот трюм был -
    Русским кабаком.
    И я склонился над стаканом,
    Чтоб, не страдая ни о ком,
    Себя сгубить
    В угаре пьяном.
    
    Любимая!
    Я мучил вас,
    У вас была тоска
    В глазах усталых:
    Что я пред вами напоказ
    Себя растрачивал в скандалах.
    
    Но вы не знали,
    Что в сплошном дыму,
    В разворочённом бурей быте
    С того и мучаюсь,
    Что не пойму,
    Куда несёт нас рок событий…
    
    ...........................
    
    Теперь года прошли,
    Я в возрасте ином.
    И чувствую и мыслю по-иному.
    И говорю за праздничным вином:
    Хвала и слава рулевому!
    
    Сегодня я
    В ударе нежных чувств.
    Я вспомнил вашу грустную усталость.
    И вот теперь
    Я сообщить вам мчусь,
    Каков я был
    И что со мною сталось!
    
    Любимая!
    Сказать приятно мне:
    Я избежал паденья с кручи.
    Теперь в Советской стороне
    Я самый яростный попутчик.
    
    Я стал не тем,
    Кем был тогда.
    Не мучил бы я вас,
    Как это было раньше.
    За знамя вольности
    И светлого труда
    Готов идти хоть до Ла-Манша.
    
    Простите мне…
    Я знаю: вы не та -
    Живёте вы
    С серьёзным, умным мужем;
    Что не нужна вам наша маета,
    И сам я вам
    Ни капельки не нужен.
    
    Живите так,
    Как вас ведёт звезда,
    Под кущей обновлённой сени.
    С приветствием,
    Вас помнящий всегда
    Знакомый ваш
                 Сергей Есенин.
    

    1924, Тифлис


    Читает Юрий Яковлев:

    Звук

    Поэтам Грузии

    Писали раньше ямбом и октавой.
    Классическая форма умерла.
    Но ныне, в век наш величавый,
    Я вновь ей вздёрнул удила.
    
    Земля далёкая! Чужая сторона!
    Грузинские кремнистые дороги.
    Вино янтарное в глаза струит луна,
    В глаза глубокие, как голубые роги.
    
    Поэты Грузии! Я ныне вспомнил вас.
    Приятный вечер вам, хороший, добрый час!
    
    Товарищи по чувствам, по перу,
    Словесных рек кипение и шорох,
    Я вас люблю, как шумную Куру,
    Люблю в пирах и в разговорах.
    
    Я - северный ваш друг и брат!
    Поэты - все единой крови.
    И сам я тоже азиат
    В поступках, в помыслах и слове.
    
    И потому в чужой стране
    Вы близки и приятны мне.
    
    Века всё смелют, дни пройдут,
    Людская речь в один язык сольётся.
    Историк, сочиняя труд,
    Над нашей рознью улыбнётся.
    
    Он скажет: В пропасти времён
    Есть изысканья и приметы…
    Дралися сонмища племён,
    Зато не ссорились поэты.
    
    Свидетельствует вещий знак:
    Поэт поэту есть кунак.
    
    Самодержавный русский гнёт
    Сжимал всё лучшее за горло,
    Его мы кончили - и вот
    Свобода крылья распростёрла.
    
    И каждый в племени своём,
    Своим мотивом и наречьем,
    Мы всяк по-своему поём,
    Поддавшись чувствам человечьим…
    
    Свершился дивный рок судьбы:
    Уже мы больше не рабы.
    
    Поэты Грузии, я ныне вспомнил вас,
    Приятный вечер вам, хороший, добрый час!..
    
    Товарищи по чувствам, по перу,
    Словесных рек кипение и шорох,
    Я вас люблю, как шумную Куру,
    Люблю в пирах и в разговорах.
    

    [1924]


    Голубые роги - От названия группы грузинских поэтов «Голубые роги» (1916-1930), в которую входили такие выдающиеся поэты, как Паоло Яшвили, Тициан Табидзе, Георгий Леонидзе и др.

    Кунак - друг.

    На Кавказе

    Издревле русский наш Парнас
    Тянуло к незнакомым странам,
    И больше всех лишь ты, Кавказ,
    Звенел загадочным туманом.
    
    Здесь Пушкин в чувственном огне
    Слагал душой своей опальной:
    «Не пой, красавица, при мне
    Ты песен Грузии печальной».
    
    И Лермонтов, тоску леча,
    Нам рассказал про Азамата,
    Как он за лошадь Казбича
    Давал сестру заместо злата.
    
    За грусть и жёлчь в своём лице
    Кипенья жёлтых рек достоин,
    Он, как поэт и офицер,
    Был пулей друга успокоен.
    
    И Грибоедов здесь зарыт,
    Как наша дань персидской хмари,
    В подножии большой горы
    Он спит под плач зурны и тари.
    
    А ныне я в твою безглядь
    Пришёл, не ведая причины:
    Родной ли прах здесь обрыдать
    Иль подсмотреть свой час кончины!
    
    Мне всё равно! Я полон дум
    О них, ушедших и великих.
    Их исцелял гортанный шум
    Твоих долин и речек диких.
    
    Они бежали от врагов
    И от друзей сюда бежали,
    Чтоб только слышать звон шагов
    Да видеть с гор глухие дали.
    
    И я от тех же зол и бед
    Бежал, навек простясь с богемой,
    Зане созрел во мне поэт
    С большой эпическою темой.
    
    Мне мил стихов российский жар.
    Есть Маяковский, есть и кроме,
    Но он, их главный штабс-маляр,
    Поёт о пробках в Моссельпроме.
    
    И Клюев, ладожский дьячок,
    Его стихи как телогрейка,
    Но я их вслух вчера прочёл -
    И в клетке сдохла канарейка.
    
    Других уж нечего считать,
    Они под хладным солнцем зреют.
    Бумаги даже замарать
    И то, как надо, не умеют.
    
    Прости, Кавказ, что я о них
    Тебе промолвил ненароком,
    Ты научи мой русских стих
    Кизиловым струиться соком.
    
    Чтоб, воротясь опять в Москву,
    Я мог прекраснейшей поэмой
    Забыть ненужную тоску
    И не дружить вовек с богемой.
    
    И чтоб одно в моей стране
    Я мог твердить в свой час прощальный:
    «Не пой, красавица, при мне
    Ты песен Грузии печальной».
    

    6 Сентябрь 1924, Тифлис


    Не пой, красавица, при мне - начальные строки известного стихотворения А. С. Пушкина.

    Азамат, Казбич - персонажи повести «Бэла» («Герой нашего времени») М. Ю. Лермонтова.

    Был пулей друга успокоен - имеется в виду Н. С. Мартынов, убивший на дуэли Лермонтова. В юности они учились вместе в юнкерской школе.

    И Грибоедов здесь зарыт - Могила А. С. Грибоедова находится в Тбилиси, на горе Мтацминда.

    Поёт о пробках в Моссельпроме - Намёк на работу Маяковского в эти годы над стихами для торговой рекламы.

    Русь уходящая

    Мы многое ещё не сознаём,
    Питомцы ленинской победы,
    И песни новые по-старому поём,
    Как нас учили бабушки и деды.
    
    Друзья! Друзья! Какой раскол в стране,
    Какая грусть в кипении весёлом!
    Знать, оттого так хочется и мне,
    Задрав штаны, бежать за комсомолом.
    
    Я уходящих в грусти не виню,
    Ну где же старикам за юношами гнаться?
    Они несжатой рожью на корню
    Остались догнивать и осыпаться.
    
    И я, я сам, не молодой, не старый,
    Для времени навозом обречён.
    Не потому ль кабацкий звон гитары
    Мне навевает сладкий сон?
    
    Гитара милая, звени, звени!
    Сыграй, цыганка, что-нибудь такое,
    Чтоб я забыл отравленные дни,
    Не знавшие ни ласки, ни покоя.
    
    Советскую я власть виню,
    И потому я на неё в обиде,
    Что юность светлую мою
    В борьбе других я не увидел.
    
    Что видел я? Я видел только бой
    Да вместо песен слышал канонаду.
    Не потому ли с жёлтой головой
    Я по планете бегал до упаду?
    
    Но всё ж я счастлив. В сонме бурь
    Неповторимые я вынес впечатленья.
    Вихрь нарядил мою судьбу
    В золототканое цветенье.
    
    Я человек не новый! Что скрывать?
    Остался в прошлом я одной ногою,
    Стремясь догнать стальную рать,
    Скольжу и падаю другою.
    
    Но есть иные люди. Те
    Ещё несчастней и забытей.
    Они, как отрубь в решете,
    Средь непонятных им событий.
    
    Я знаю их и подсмотрел:
    Глаза печальнее коровьих.
    Средь человечьих мирных дел,
    Как пруд, заплесневела кровь их.
    
    Кто бросит камень в этот пруд?
    Не троньте! Будет запах смрада.
    Они в самих себе умрут,
    Истлеют падью листопада.
    
    А есть другие люди, те, что верят,
    Что тянут в будущее робкий взгляд.
    Почёсывая зад и перед,
    Они о новой жизни говорят.
    
    Я слушаю. Я в памяти смотрю,
    О чём крестьянская судачит оголь.
    «С Советской властью жить нам по нутрю…
    Теперь бы ситцу…  Да гвоздей немного…»
    
    Как мало надо этим брадачам,
    Чья жизнь в сплошном картофеле и хлебе.
    Чего же я ругаюсь по ночам
    На неудачный, горький жребий?
    
    Я тем завидую, кто жизнь провёл в бою,
    Кто защищал великую идею.
    А я, сгубивший молодость свою,
    Воспоминаний даже не имею.
    
    Какой скандал! Какой большой скандал!
    Я очутился в узком промежутке.
    Ведь я мог дать не то, что дал,
    Что мне давалось ради шутки.
    
    Гитара милая, звени, звени!
    Сыграй, цыганка, что-нибудь такое,
    Чтоб я забыл отравленные дни,
    Не знавшие ни ласки, ни покоя.
    
    Я знаю, грусть не утопить в вине,
    Не вылечить души пустыней и отколом.
    Знать, оттого так хочется и мне,
    Задрав штаны, бежать за комсомолом.
    

    [1924]


    Русь бесприютная

    Товарищи, сегодня в горе я,
    Проснулась боль в угасшем скандалисте!
    Мне вспомнилась печальная история -
    История об Оливере Твисте.
    
    Мы все по-разному судьбой своей оплаканы.
    Кто крепость знал, кому Сибирь знакома.
    Знать, потому теперь попы и дьяконы
    О здравье молятся всех членов Совнаркома.
    
    И потому крестьянин с водки штофа,
    Рассказывая сродникам своим,
    Глядит на Маркса, как на Саваофа,
    Пуская Ленину в глаза табачный дым.
    
    Ирония судьбы! Мы все острощены.
    Над старым твёрдо вставлен крепкий кол.
    Но всё ж у нас монашеские общины
    С «аминем» ставят каждый протокол.
    
    И говорят, забыв о днях опасных:
    «Уж как мы их… Не в пух, а прямо в прах…
    Пятнадцать штук я сам зарезал красных,
    Да столько ж каждый, всякий наш монах».
    
    Россия-мать! Прости меня, прости!
    Но эту дикость, подлую и злую,
    Я на своём недлительном пути
    Не приголублю и не поцелую.
    
    У них жилища есть, у них есть хлеб,
    Они с молитвами и благостны и сыты.
    Но есть на этой горестной земле,
    Что всеми добрыми и злыми позабыты.
    
    Мальчишки лет семи-восьми
    Снуют средь штатов без призора.
    Бестелыми корявыми костьми
    Они нам знак тяжёлого укора.
    
    Товарищи, сегодня в горе я,
    Проснулась боль в угасшем скандалисте.
    Мне вспомнилась печальная история -
    История об Оливере Твисте.
    
    Я тоже рос, несчастный и худой,
    Средь жидких, тягостных рассветов.
    Но если б встали все мальчишки чередой,
    То были б тысячи прекраснейших поэтов.
    
    В них Пушкин, Лермонтов, Кольцов,
                                      и наш Некрасов в них,
    В них я, в них даже Троцкий, Ленин и Бухарин.
    Не потому ль мой грустью веет стих,
    Глядя на их невымытые хари.
    
    Я знаю будущее… Это их… Их календарь…
    И вся земная слава.
    Не потому ль мой горький, буйный стих
    Для всех других - как смертная отрава.
    
    Я только им пою, ночующим в котлах,
    Пою для них, кто спит порой в сортире.
    О, пусть они хотя б прочтут в стихах,
    Что есть за них обиженные в мире.
    

    [1924]


    ***

    Отговорила роща золотая
    Берёзовым, весёлым языком,
    И журавли, печально пролетая,
    Уж не жалеют больше ни о ком.
    
    Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник -
    Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом.
    О всех ушедших грезит конопляник
    С широким месяцем над голубым прудом.
    
    Стою один среди равнины голой,
    А журавлей относит ветер вдаль.
    Я полон дум о юности весёлой,
    Но ничего в прошедшем мне не жаль.
    
    Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
    Не жаль души сиреневую цветь.
    В саду горит костёр рябины красной,
    Но никого не может он согреть.
    
    Не обгорят рябиновые кисти,
    От желтизны не пропадёт трава,
    Как дерево роняет тихо листья,
    Так я роняю грустные слова.
    
    И если время, ветром разметая,
    Сгребёт их все в один ненужный ком…
    Скажите так… что роща золотая
    Отговорила милым языком.
    

    1924


    Поёт Лев Лещенко. Музыка: Григорий Пономаренко.

    Звук

    Русь советская

    А. Сахарову
    
    Тот ураган прошёл. Нас мало уцелело.
    На перекличке дружбы многих нет.
    Я вновь вернулся в край осиротелый,
    В котором не был восемь лет.
    
    Кого позвать мне? С кем мне поделиться
    Той грустной радостью, что я остался жив?
    Здесь даже мельница - бревенчатая птица
    С крылом единственным - стоит, глаза смежив.
    
    Я никому здесь не знаком,
    А те, что помнили, давно забыли.
    И там, где был когда-то отчий дом,
    Теперь лежит зола да слой дорожной пыли.
    
    А жизнь кипит.
    Вокруг меня снуют
    И старые и молодые лица.
    Но некому мне шляпой поклониться,
    Ни в чьих глазах не нахожу приют.
    
    И в голове моей проходят роем думы:
    Что родина?
    Ужели это сны?
    Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый
    Бог весть с какой далёкой стороны.
    
    И это я!
    Я, гражданин села,
    Которое лишь тем и будет знаменито,
    Что здесь когда-то баба родила
    Российского скандального пиита.
    
    Но голос мысли сердцу говорит:
    «Опомнись! Чем же ты обижен?
    Ведь это только новый свет горит
    Другого поколения у хижин.
    
    Уже ты стал немного отцветать,
    Другие юноши поют другие песни.
    Они, пожалуй, будут интересней -
    Уж не село, а вся земля им мать».
    
    Ах, родина! Какой я стал смешной.
    На щёки впалые летит сухой румянец.
    Язык сограждан стал мне как чужой,
    В своей стране я словно иностранец.
    
    Вот вижу я:
    Воскресные сельчане
    У волости, как в церковь, собрались.
    Корявыми, немытыми речами
    Они свою обсуживают «жись».
    
    Уж вечер. Жидкой позолотой
    Закат обрызгал серые поля.
    И ноги босые, как тёлки под ворота,
    Уткнули по канавам тополя.
    
    Хромой красноармеец с ликом сонным,
    В воспоминаниях морщиня лоб,
    Рассказывает важно о Будённом,
    О том, как красные отбили Перекоп.
    
    «Уж мы его - и этак и раз-этак, -
    Буржуя энтого… которого… в Крыму…»
    И клёны морщатся ушами длинных веток,
    И бабы охают в немую полутьму.
    
    С горы идёт крестьянский комсомол,
    И под гармонику, наяривая рьяно,
    Поют агитки Бедного Демьяна,
    Весёлым криком оглашая дол.
    
    Вот так страна!
    Какого ж я рожна
    Орал в стихах, что я с народом дружен?
    Моя поэзия здесь больше не нужна,
    Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.
    
    Ну что ж!
    Прости, родной приют.
    Чем сослужил тебе, и тем уж я доволен.
    Пускай меня сегодня не поют -
    Я пел тогда, когда был край мой болен.
    
    Приемлю всё.
    Как есть всё принимаю.
    Готов идти по выбитым следам.
    Отдам всю душу октябрю и маю,
    Но только лиры милой не отдам.
    
    Я не отдам её в чужие руки,
    Ни матери, ни другу, ни жене.
    Лишь только мне она свои вверяла звуки
    И песни нежные лишь только пела мне.
    
    Цветите, юные! И здоровейте телом!
    У вас иная жизнь, у вас другой напев.
    А я пойду один к неведомым пределам,
    Душой бунтующей навеки присмирев.
    
    Но и тогда,
    Когда во всей планете
    Пройдёт вражда племён,
    Исчезнет ложь и грусть, -
    Я буду воспевать
    Всем существом в поэте
    Шестую часть земли
    С названьем кратким «Русь».
    

    Лето 1924, Москва


    Возвращение на родину

    Я посетил родимые места,
    Ту сельщину,
    Где жил мальчишкой,
    Где каланчой с берёзовою вышкой
    Взметнулась колокольня без креста.
    
    Как много изменилось там,
    В их бедном неприглядном быте.
    Какое множество открытий
    За мною следовало по пятам.
    
    Отцовский дом
    Не мог я распознать;
    Приметный клён уж под окном не машет,
    И на крылечке не сидит уж мать,
    Кормя цыплят крупитчатою кашей.
    
    Стара, должно быть, стала…
    Да, стара.
    Я с грустью озираюсь на окрестность:
    Какая незнакомая мне местность:
    Одна, как прежняя, белеется гора,
    Да у горы
    Высокий серый камень.
    Здесь кладбище!
    Подгнившие кресты,
    Как будто в рукопашной мертвецы,
    Застыли с распростёртыми руками.
    
    По тропке, опершись на подожок,
    Идёт старик, сметая пыль с бурьяна.
    
    «Прохожий!
    Укажи, дружок,
    Где тут живёт Есенина Татьяна?»
    
    «Татьяна… Гм…
    Да вон за той избой.
    А ты ей что?
    Сродни?
    Аль, может, сын пропащий?»
    
    «Да, сын.
    Но что, старик, с тобой?
    Скажи мне,
    Отчего ты так глядишь скорбяще?»
    
    «Добро, мой внук,
    Добро, что не узнал ты деда!..»
    «Ах, дедушка, ужели это ты?»
    И полилась печальная беседа
    Слезами тёплыми на пыльные цветы.
    
    ……………………………
    
    «Тебе, пожалуй, скоро будет тридцать…
    А мне уж девяносто…
    Скоро в гроб.
    Давно пора бы было воротиться», -
    Он говорит, а сам всё морщит лоб.
    
    «Да!.. Время!..
    Ты не коммунист?»
    «Нет!..»
    «А сёстры стали комсомолки.
    Такая гадость! Просто удавись!
    Вчера иконы выбросили с полки,
    На церкви комиссар снял крест.
    Теперь и Богу негде помолиться.
    Уж я хожу украдкой нынче в лес,
    Молюсь осинам…
    Может, пригодится…
    Пойдём домой -
    Ты всё увидишь сам».
    
    И мы идём, топча межой кукольни.
    Я улыбаюсь пашням и лесам,
    А дед с тоской глядит на колокольню.
    
    ………………………………
    ………………………………
    
    «Здорово, мать! Здорово!» -
    И я опять тяну к глазам платок.
    Тут разрыдаться может и корова,
    Глядя на этот бедный уголок.
    
    На стенке календарный Ленин.
    Здесь жизнь сестёр,
    Сестёр, а не моя, -
    Но всё ж готов упасть я на колени,
    Увидев вас, любимые края.
    
    Пришли соседи…
    Женщина с ребёнком.
    Уже никто меня не узнаёт.
    По-байроновски наша собачонка
    Меня встречала с лаем у ворот.
    
    Ах, милый край!
    Не тот ты стал,
    Не тот.
    Да уж и я, конечно, стал не прежний.
    Чем мать и дед грустней и безнадежней,
    Тем веселей сестры смеётся рот.
    
    Конечно, мне и Ленин не икона,
    Я знаю мир…
    Люблю мою семью…
    Но отчего-то всё-таки с поклоном
    Сажусь на деревянную скамью.
    
    «Ну, говори, сестра!»
    
    И вот сестра разводит,
    Раскрыв, как Библию, пузатый «Капитал»,
    О Марксе,
    Энгельсе…
    Ни при какой погоде
    Я этих книг, конечно, не читал.
    
    И мне смешно,
    Как шустрая девчонка
    Меня во всём за шиворот берёт…
    
    …………………………..
    …………………………..
    
    По-байроновски наша собачонка
    Меня встречала с лаем у ворот.
    

    1 июня 1924


    Есенина Татьяна - мать поэта Татьяна Фёдоровна Есенина (1875-1955).

    Дед - Фёдор Андреевич Титов (1845-1927), дед поэта по матери.

    Сёстры - Екатерина Александровна Есенина (1905-1977) и Александра Александровна Есенина (1911-1981).

    КукОльня (кукОлина, кукОльник) - кУколь, сорное растение в посевах злаковых культур.

    ***

    Этой грусти теперь не рассыпать
    Звонким смехом далёких лет.
    Отцвела моя белая липа,
    Отзвенел соловьиный рассвет.
    
    Для меня было всё тогда новым,
    Много в сердце теснилось чувств,
    А теперь даже нежное слово
    Горьким плодом срывается с уст.
    
    И знакомые взору просторы
    Уж не так под луной хороши.
    Буераки… пеньки… косогоры
    Обпечалили русскую ширь.
    
    Нездоровое, хилое, низкое,
    Водянистая, серая гладь.
    Это всё мне родное и близкое,
    От чего так легко зарыдать.
    
    Покосившаяся избёнка,
    Плач овцы, и вдали на ветру
    Машет тощим хвостом лошадёнка,
    Заглядевшись в неласковый пруд.
    
    Это всё, что зовём мы родиной,
    Это всё, отчего на ней
    Пьют и плачут в одно с непогодиной,
    Дожидаясь улыбчивых дней.
    
    Потому никому не рассыпать
    Эту грусть смехом ранних лет.
    Отцвела моя белая липа,
    Отзвенел соловьиный рассвет.
    

    [1924]


    Пушкину

    Мечтая о могучем даре
    Того, кто русской стал судьбой,
    Стою я на Тверском бульваре,
    Стою и говорю с собой.
    
    Блондинистый, почти белесый,
    В легендах ставший как туман,
    О Александр! Ты был повеса,
    Как я сегодня хулиган.
    
    Но эти милые забавы
    Не затемнили образ твой,
    И в бронзе выкованной славы
    Трясёшь ты гордой головой.
    
    А я стою, как пред причастьем,
    И говорю в ответ тебе:
    Я умер бы сейчас от счастья,
    Сподобленный такой судьбе.
    
    Но, обречённый на гоненье,
    Ещё я долго буду петь…
    Чтоб и моё степное пенье
    Сумело бронзой прозвенеть.
    

    [1924]


    Сукин сын

    Снова выплыли годы из мрака
    И шумят, как ромашковый луг.
    Мне припомнилась нынче собака,
    Что была моей юности друг.
    
    Нынче юность моя отшумела,
    Как подгнивший под окнами клён,
    Но припомнил я девушку в белом,
    Для которой был пёс почтальон.
    
    Не у всякого есть свой близкий,
    Но она мне как песня была,
    Потому что мои записки
    Из ошейника пса не брала.
    
    Никогда она их не читала,
    И мой почерк ей был незнаком,
    Но о чём-то подолгу мечтала
    У калины за жёлтым прудом.
    
    Я страдал… Я хотел ответа…
    Не дождался… уехал… И вот
    Через годы… известным поэтом
    Снова здесь, у родимых ворот.
    
    Та собака давно околела,
    Но в ту ж масть, что с отливом в синь,
    С лаем ливисто ошалелым
    Меня встрел молодой её сын.
    
    Мать честная! И как же схожи!
    Снова выплыла боль души.
    С этой болью я будто моложе,
    И хоть снова записки пиши.
    
    Рад послушать я песню былую,
    Но не лай ты! Не лай! Не лай!
    Хочешь, пёс, я тебя поцелую
    За пробуженный в сердце май?
    
    Поцелую, прижмусь к тебе телом
    И, как друга, введу тебя в дом…
    Да, мне нравилась девушка в белом,
    Но теперь я люблю в голубом.
    

    [1924]


    ***

    Мы теперь уходим понемногу
    В ту страну, где тишь и благодать.
    Может быть, и скоро мне в дорогу
    Бренные пожитки собирать.
    
    Милые берёзовые чащи!
    Ты, земля! И вы, равнин пески!
    Перед этим сонмом уходящим
    Я не в силах скрыть своей тоски.
    
    Слишком я любил на этом свете
    Всё, что душу облекает в плоть.
    Мир осинам, что, раскинув ветви,
    Загляделись в розовую водь.
    
    Много дум я в тишине продумал,
    Много песен про себя сложил,
    И на этой на земле угрюмой
    Счастлив тем, что я дышал и жил.
    
    Счастлив тем, что целовал я женщин,
    Мял цветы, валялся на траве,
    И зверьё, как братьев наших меньших,
    Никогда не бил по голове.
    
    Знаю я, что не цветут там чащи,
    Не звенит лебяжьей шеей рожь.
    Оттого пред сонмом уходящим
    Я всегда испытываю дрожь.
    
    Знаю я, что в той стране не будет
    Этих нив, златящихся во мгле.
    Оттого и дороги мне люди,
    Что живут со мною на земле.
    

    Июнь 1924, Москва


    Написано на смерть друга - поэта Александра Ширяевца.

    1. Читает Василий Качалов.

    2. Поёт Вячеслав Кобзев. Музыка: Ю.Зацарный.

    Звук

    Письмо матери

    Ты жива ещё, моя старушка?
    Жив и я. Привет тебе, привет!
    Пусть струится над твоей избушкой
    Тот вечерний несказанный свет.
    
    Пишут мне, что ты, тая тревогу,
    Загрустила шибко обо мне,
    Что ты часто ходишь на дорогу
    В старомодном ветхом шушуне.
    
    И тебе в вечернем синем мраке
    Часто видится одно и то ж:
    Будто кто-то мне в кабацкой драке
    Саданул под сердце финский нож.
    
    Ничего, родная! Успокойся.
    Это только тягостная бредь.
    Не такой уж горький я пропойца,
    Чтоб, тебя не видя, умереть.
    
    Я по-прежнему такой же нежный
    И мечтаю только лишь о том,
    Чтоб скорее от тоски мятежной
    Воротиться в низенький наш дом.
    
    Я вернусь, когда раскинет ветви
    По-весеннему наш белый сад.
    Только ты меня уж на рассвете
    Не буди, как восемь лет назад.
    
    Не буди того, что отмечталось,
    Не волнуй того, что не сбылось, -
    Слишком раннюю утрату и усталость
    Испытать мне в жизни привелось.
    
    И молиться не учи меня. Не надо!
    К старому возврата больше нет.
    Ты одна мне помощь и отрада,
    Ты одна мне несказанный свет.
    
    Так забудь же про свою тревогу,
    Не грусти так шибко обо мне.
    Не ходи так часто на дорогу
    В старомодном ветхом шушуне.
    

    1924


    Поёт Юрий Гуляев. Музыка: В.Липатов.

    Звук

    Цветы

    I
    
    Цветы мне говорят прощай,
    Головками кивая низко.
    Ты больше не увидишь близко
    Родное поле, отчий край.
    
    Любимые! Ну что ж, ну что ж!
    Я видел вас и видел землю,
    И эту гробовую дрожь
    Как ласку новую приемлю.
    
    II
    
    Весенний вечер. Синий час.
    Ну как же не любить мне вас,
    Как не любить мне вас, цветы?
    Я с вами выпил бы на «ты».
    
    Шуми, левкой и резеда.
    С моей душой стряслась беда.
    С душой моей стряслась беда.
    Шуми, левкой и резеда.
    
    III
    
    Ах, колокольчик! твой ли пыл
    Мне в душу песней позвонил
    И рассказал, что васильки
    Очей любимых далеки.
    
    Не пой! не пой мне! Пощади.
    И так огонь горит в груди.
    Она пришла, как к рифме «вновь»
    Неразлучимая любовь.
    
    IV
    
    Цветы мои! Не всякий мог
    Узнать, что сердцем я продрог,
    Не всякий этот холод в нём
    Мог растопить своим огнём.
    
    Не всякий, длани кто простёр,
    Поймать сумеет долю злую.
    Как бабочка - я на костёр
    Лечу и огненность целую.
    
    V
    
    Я не люблю цветы с кустов,
    Не называю их цветами.
    Хоть прикасаюсь к ним устами,
    Но не найду к ним нежных слов.
    
    Я только тот люблю цветок,
    Который врос корнями в землю,
    Его люблю я и приемлю,
    Как северный наш василёк.
    
    VI
    
    И на рябине есть цветы,
    Цветы - предшественники ягод,
    Они на землю градом лягут,
    Багрец свергая с высоты.
    
    Они не те, что на земле.
    Цветы рябин другое дело.
    Они как жизнь, как наше тело,
    Делимое в предвечной мгле.
    
    VII
    
    Любовь моя! Прости, прости.
    Ничто не обошёл я мимо.
    Но мне милее на пути,
    Что для меня неповторимо.
    
    Неповторимы ты и я.
    Помрём - за нас придут другие.
    Но это всё же не такие -
    Уж я не твой, ты не моя.
    
    VIII
    
    Цветы, скажите мне прощай,
    Головками кивая низко,
    Что не увидеть больше близко
    Её лицо, любимый край.
    
    Ну что ж! пускай не увидать.
    Я поражён другим цветеньем
    И потому словесным пеньем
    Земную буду славить гладь.
    
    IX
    
    А люди разве не цветы?
    О милая, почувствуй ты,
    Здесь не пустынные слова.
    
    Как стебель тулово качая,
    А эта разве голова
    Тебе не роза золотая?
    Цветы людей и в солнь и в стыть
    Умеют ползать и ходить.
    
    X
    
    Я видел, как цветы ходили,
    И сердцем стал с тех пор добрей,
    Когда узнал, что в этом мире
    То дело было в октябре.
    
    Цветы сражалися друг с другом,
    И красный цвет был всех бойчей.
    Их больше падало под вьюгой,
    Но всё же мощностью упругой
    Они сразили палачей.
    
    XI
    
    Октябрь! Октябрь!
    Мне страшно жаль
    Те красные цветы, что пали.
    Головку розы режет сталь,
    Но всё же не боюсь я стали.
    
    Цветы ходячие земли!
    Они и сталь сразят почище,
    Из стали пустят корабли,
    Из стали сделают жилища.
    
    XII
    
    И потому, что я постиг,
    Что мир мне не монашья схима,
    Я ласково влагаю в стих,
    Что всё на свете повторимо.
    
    И потому, что я пою,
    Пою и вовсе не впустую,
    Я милой голову мою
    Отдам, как розу золотую.
    

    [1924]


    ***

    Годы молодые с забубенной славой,
    Отравил я сам вас горькою отравой.
    
    Я не знаю: мой конец близок ли, далёк ли,
    Были синие глаза, да теперь поблёкли.
    
    Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.
    В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.
    
    Руки вытяну - и вот слушаю на ощупь:
    Едем… кони… сани… снег… проезжаем рощу.
    
    «Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рождён не слабый.
    Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».
    
    А ямщик в ответ одно: «По такой метели
    Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».
    
    «Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!
    Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.
    
    Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.
    Вдруг толчок… и из саней прямо на сугроб я.
    
    Встал и вижу: что за чёрт - вместо бойкой тройки,
    Забинтованный лежу на больничной койке.
    
    И заместо лошадей по дороге тряской
    Бью я жесткую кровать мокрою повязкой.
    
    На лице часов в усы закрутились стрелки.
    Наклонились надо мной сонные сиделки.
    
    Наклонились и храпят: «Эх ты: златоглавый,
    Отравил ты сам себя горькою отравой
    
    Мы не знаем, твой конец близок ли, далёк ли, -
    Синие твои глаза в кабаках промокли».
    

    [1924]


    ***

    Грубым даётся радость,
    Нежным  даётся  печаль.
    Мне ничего не надо,
    Мне никого не жаль.
    
    Жаль мне себя немного,
    Жалко бездомных собак,
    Эта прямая дорога
    Меня привела в кабак.
    
    Что ж вы ругаетесь, дьяволы?
    Иль я не сын страны?
    Каждый из нас закладывал
    За рюмку свои штаны.
    
    Мутно гляжу на окна,
    В сердце тоска и зной.
    Катится, в солнце измокнув,
    Улица передо мной.
    
    На улице мальчик сопливый.
    Воздух поджарен и сух.
    Мальчик такой счастливый
    И ковыряет в носу.
    
    Ковыряй, ковыряй, мой милый,
    Суй туда палец весь,
    Только вот с эфтой силой
    В душу свою не лезь.
    
    Я уж готов… Я робкий…
    Глянь на бутылок рать!
    Я собираю пробки -
    Душу мою затыкать.
    

    1923


    ***

    Вечер чёрные брови насопил.
    Чьи-то кони стоят у двора.
    Не вчера ли я молодость пропил?
    Разлюбил ли тебя не вчера?
    
    Не храпи, запоздалая тройка!
    Наша жизнь пронеслась без следа.
    Может, завтра больничная койка
    Упокоит меня навсегда.
    
    Может, завтра совсем по-другому
    Я уйду, исцелённый навек,
    Слушать песни дождей и черёмух,
    Чем здоровый живёт человек.
    
    Позабуду я мрачные силы,
    Что терзали меня, губя.
    Облик ласковый! Облик милый!
    Лишь одну не забуду тебя.
    
    Пусть я буду любить другую,
    Но и с нею, с любимой, с другой,
    Расскажу про тебя, дорогую,
    Что когда-то я звал дорогой.
    
    Расскажу, как текла былая
    Наша жизнь, что былой не была…
    Голова ль ты моя удалая,
    До чего ж ты меня довела?
    

    1923


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Мне грустно на тебя смотреть,
    Какая боль, какая жалость!
    Знать, только ивовая медь
    Нам в сентябре с тобой осталась.
    
    Чужие губы разнесли
    Твоё тепло и трепет тела.
    Как будто дождик моросит
    С души, немного омертвелой.
    
    Ну что ж! Я не боюсь его.
    Иная радость мне открылась.
    Ведь не осталось ничего,
    Как только жёлтый тлен и сырость.
    
    Ведь и себя я не сберёг
    Для тихой жизни, для улыбок.
    Так мало пройдено дорог,
    Так много сделано ошибок.
    
    Смешная жизнь, смешной разлад.
    Так было и так будет после.
    Как кладбище, усеян сад
    В берёз изглоданные кости.
    
    Вот так же отцветём и мы
    И отшумим, как гости сада…
    Коль нет цветов среди зимы,
    Так и грустить о них не надо.
    

    1923


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Дорогая, сядем рядом,
    Поглядим в глаза друг другу.
    Я хочу под кротким взглядом
    Слушать чувственную вьюгу.
    
    Это золото осеннее,
    Эта прядь волос белесых -
    Всё явилось, как спасенье
    Беспокойного повесы.
    
    Я давно мой край оставил,
    Где цветут луга и чащи.
    В городской и горькой славе
    Я хотел прожить пропащим.
    
    Я хотел, чтоб сердце глуше
    Вспоминало сад и лето,
    Где под музыку лягушек
    Я растил себя поэтом.
    
    Там теперь такая ж осень…
    Клён и липы в окна комнат,
    Ветки лапами забросив,
    Ищут тех, которых помнят.
    
    Их давно уж нет на свете.
    Месяц на простом погосте
    На крестах лучами метит,
    Что и мы придём к ним в гости,
    
    Что и мы, отжив тревоги,
    Перейдём под эти кущи.
    Все волнистые дороги
    Только радость льют живущим.
    
    Дорогая, сядь же рядом,
    Поглядим в глаза друг другу.
    Я хочу под кротким взглядом
    Слушать чувственную вьюгу.
    

    9 октября 1923


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Пускай ты выпита другим,
    Но мне осталось, мне осталось
    Твоих волос стеклянный дым
    И глаз осенняя усталость.
    
    О возраст осени! Он мне
    Дороже юности и лета.
    Ты стала нравиться вдвойне
    Воображению поэта.
    
    Я сердцем никогда не лгу,
    И потому на голос чванства
    Бестрепетно сказать могу,
    Что я прощаюсь с хулиганством.
    
    Пора расстаться с озорной
    И непокорною отвагой.
    Уж сердце напилось иной,
    Кровь отрезвляющею брагой.
    
    И мне в окошко постучал
    Сентябрь багряной веткой ивы,
    Чтоб я готов был и встречал
    Его приход неприхотливый.
    
    Теперь со многим я мирюсь
    Без принужденья, без утраты.
    Иною кажется мне Русь,
    Иными - кладбища и хаты.
    
    Прозрачно я смотрю вокруг
    И вижу, там ли, здесь ли, где-то ль,
    Что ты одна, сестра и друг,
    Могла быть спутницей поэта.
    
    Что я одной тебе бы мог,
    Воспитываясь в постоянстве,
    Пропеть о сумерках дорог
    И уходящем хулиганстве.
    

    1923


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Заметался пожар голубой,
    Позабылись родимые дали.
    В первый раз я запел про любовь,
    В первый раз отрекаюсь скандалить.
    
    Был я весь - как запущенный сад,
    Был на женщин и зелие падкий.
    Разонравилось пить и плясать
    И терять свою жизнь без оглядки.
    
    Мне бы только смотреть на тебя,
    Видеть глаз злато-карий омут,
    И чтоб, прошлое не любя,
    Ты уйти не смогла к другому.
    
    Поступь нежная, лёгкий стан,
    Если б знала ты сердцем упорным,
    Как умеет любить хулиган,
    Как умеет он быть покорным.
    
    Я б навеки забыл кабаки
    И стихи бы писать забросил.
    Только б тонко касаться руки
    И волос твоих цветом в осень.
    
    Я б навеки пошёл за тобой
    Хоть в свои, хоть в чужие дали…
    В первый раз я запел про любовь,
    В первый раз отрекаюсь скандалить.
    

    1923


    Эти стихи посвящены актрисе Августе Леонидовне Маклашевской. Есенин познакомился с ней осенью 1923.

    1. Читает Рафаэль Клейнер.

    2. Поёт Иосиф Кобзон. Музыка: Григорий Пономаренко.

    Звук

    ***

    Ты такая ж простая, как все,
    Как сто тысяч других в России.
    Знаешь ты одинокий рассвет,
    Знаешь холод осени синий.
    
    По-смешному я сердцем влип,
    Я по-глупому мысли занял.
    Твой иконный и строгий лик
    По часовням висел в рязанях.
    
    Я на эти иконы плевал,
    Чтил я грубость и крик в повесе,
    А теперь вдруг растут слова
    Самых нежных и кротких песен.
    
    Не хочу я лететь в зенит,
    Слишком многое телу надо.
    Что ж так имя твоё звенит,
    Словно августовская прохлада?
    
    Я не нищий, ни жалок, ни мал
    И умею расслышать за пылом:
    С детства нравиться я понимал
    Кобелям да степным кобылам.
    
    Потому и себя не сберёг
    Для тебя, для неё и для этой.
    Невесёлого счастья залог -
    Сумасшедшее сердце поэта.
    
    Потому и грущу, осев,
    Словно в листья, в глаза косые…
    Ты такая ж простая, как все,
    Как сто тысяч других в России.
    

    1923


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Мне осталась одна забава:
    Пальцы в рот - и весёлый свист.
    Прокатилась дурная слава,
    Что похабник я и скандалист.
    
    Ах! какая смешная потеря!
    Много в жизни смешных потерь.
    Стыдно мне, что я в бога верил.
    Горько мне, что не верю теперь.
    
    Золотые, далёкие дали!
    Всё сжигает житейская мреть.
    И похабничал я и скандалил
    Для того, чтобы ярче гореть.
    
    Дар поэта - ласкать и карябать,
    Роковая на нём печать.
    Розу белую с чёрной жабой
    Я хотел на земле повенчать.
    
    Пусть не сладились, пусть не сбылись
    Эти помыслы розовых дней.
    Но коль черти в душе гнездились -
    Значит, ангелы жили в ней.
    
    Вот за это веселие мути,
    Отправляясь с ней в край иной,
    Я хочу при последней минуте
    Попросить тех, кто будет со мной, -
    
    Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
    За неверие в благодать
    Положили меня в русской рубашке
    Под иконами умирать.
    

    1923


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Пой же, пой. На проклятой гитаре
    Пальцы пляшут твои в полукруг.
    Захлебнуться бы в этом угаре,
    Мой последний, единственный друг.
    
    Не гляди на её запястья
    И с плечей её льющийся шёлк.
    Я искал в этой женщине счастья,
    А нечаянно гибель нашёл.
    
    Я не знал, что любовь - зараза,
    Я не знал, что любовь - чума.
    Подошла и прищуренным глазом
    Хулигана свела с ума.
    
    Пой, мой друг. Навевай мне снова
    Нашу прежнюю буйную рань.
    Пусть целует она другова,
    Молодая, красивая дрянь.
    
    Ах, постой. Я её не ругаю.
    Ах, постой. Я её не кляну.
    Дай тебе про себя я сыграю
    Под басовую эту струну.
    
    Льётся дней моих розовый купол.
    В сердце снов золотых сума.
    Много девушек я перещупал,
    Много женщин в углах прижимал.
    
    Да! есть горькая правда земли,
    Подсмотрел я ребяческим оком:
    Лижут в очередь кобели
    Истекающую суку соком.
    
    Так чего ж мне её ревновать.
    Так чего ж мне болеть такому.
    Наша жизнь - простыня да кровать.
    Наша жизнь - поцелуй да в омут.
    
    Пой же, пой! В роковом размахе
    Этих рук роковая беда.
    Только знаешь, пошли их на …
    Не умру я, мой друг, никогда.
    

    [1922]


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Сыпь, гармоника. Скука… Скука…
    Гармонист пальцы льёт волной.
    Пей со мною, паршивая сука,
    Пей со мной.
    
    Излюбили тебя, измызгали -
    Невтерпёж.
    Что ж ты смотришь так синими брызгами?
    Иль в морду хошь?
    
    В огород бы тебя на чучело,
    Пугать ворон.
    До печёнок меня замучила
    Со всех сторон.
    
    Сыпь, гармоника. Сыпь, моя частая.
    Пей, выдра, пей.
    Мне бы лучше вон ту, сисястую, -
    Она глупей.
    
    Я средь женшин тебя не первую…
    Не мало вас,
    Но с такой вот, как ты, со стервою
    Лишь в первый раз.
    
    Чем больнее, тем звонче,
    То здесь,то там.
    Я с собой не покончу,
    Иди к чертям.
    
    К вашей своре собачьей
    Пора простыть.
    Дорогая, я плачу,
    Прости…прости…
    

    [1922]


    ***

    Да! Теперь - решено. Без возврата
    Я покинул родные края.
    Уж не будут листвою крылатой
    Надо мною звенеть тополя.
    
    Низкий дом без меня ссутулится,
    Старый пёс мой давно издох.
    На московских изогнутых улицах
    Умереть, знать, сулил мне Бог.
    
    Я люблю этот город вязевый,
    Пусть обрюзг он и пусть одрях.
    Золотая дремотная Азия
    Опочила на куполах.
    
    А когда ночью светит месяц,
    Когда светит… чёрт знает как!
    Я иду, головою свесясь,
    Переулком в знакомый кабак.
    
    Шум и гам в этом логове жутком,
    Но всю ночь напролёт, до зари,
    Я читаю стихи проституткам
    И с бандитами жарю спирт.
    
    Сердце бьётся всё чаще и чаще,
    И уж я говорю невпопад:
    - Я такой же, как вы, пропащий,
    Мне теперь не уйти назад.
    
    Низкий дом без меня ссутулится,
    Старый пёс мой давно издох.
    На московских изогнутых улицах
    Умереть, знать, сулил мне Бог.
    

    1922


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Я обманывать себя не стану,
    Залегла забота в сердце мглистом.
    Отчего прослыл я шарлатаном?
    Отчего прослыл я скандалистом?
    
    Не злодей я и не грабил лесом,
    Не расстреливал несчастных по темницам.
    Я всего лишь уличный повеса,
    Улыбающийся встречным лицам.
    
    Я московский озорной гуляка.
    По всему тверскому околотку
    В переулках каждая собака
    Знает мою лёгкую походку.
    
    Каждая задрипанная лошадь
    Головой кивает мне навстречу.
    Для зверей приятель я хороший,
    Каждый стих мой душу зверя лечит.
    
    Я хожу в цилиндре не для женщин -
    В глупой страсти сердце жить не в силе, -
    В нём удобней, грусть свою уменьшив,
    Золото овса давать кобыле.
    
    Средь людей я дружбы не имею,
    Я иному покорился царству.
    Каждому здесь кобелю на шею
    Я готов отдать мой лучший галстук.
    
    И теперь уж я болеть не стану.
    Прояснилась омуть в сердце мглистом.
    Оттого прослыл я шарлатаном,
    Оттого прослыл я скандалистом.
    

    1922


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Не ругайтесь. Такое дело!
    Не торговец я на слова.
    Запрокинулась и отяжелела
    Золотая моя голова.
    
    Нет любви ни к деревне, ни к городу,
    Как же смог я её донести?
    Брошу всё. Отпущу себе бороду
    И бродягой пойду по Руси.
    
    Позабуду поэмы и книги,
    Перекину за плечи суму,
    Оттого что в полях забулдыге
    Ветер больше поёт, чем кому.
    
    Провоняю я редькой и луком
    И, тревожа вечернюю гладь,
    Буду громко сморкаться в руку
    И во всём дурака валять.
    
    И не нужно мне лучшей удачи,
    Лишь забыться и слушать пургу,
    Оттого что без этих чудачеств
    Я прожить на земле не могу.
    

    1922


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Всё живое особой метой
    Отмечается с ранних пор.
    Если не был бы я поэтом,
    То, наверно, был мошенник и вор.
    
    Худощавый и низкорослый,
    Средь мальчишек всегда герой,
    Часто, часто с разбитым носом
    Приходил я к себе домой.
    
    И навстречу испуганной маме
    Я цедил сквозь кровавый рот:
    «Ничего! Я споткнулся о камень,
    Это к завтраму всё заживёт».
    
    И теперь вот, когда простыла
    Этих дней кипятковая вязь,
    Беспокойная, дерзкая сила
    На поэмы мои пролилась.
    
    Золотая, словесная груда,
    И над каждой строкой без конца
    Отражается прежняя удаль
    Забияки и сорванца.
    
    Как тогда, я отважный и гордый,
    Только новью мой брызжет шаг…
    Если раньше мне били в морду,
    То теперь вся в крови душа.
    
    И уже говорю я не маме,
    А в чужой и хохочущий сброд:
    «Ничего! Я споткнулся о камень,
    Это к завтраму всё заживёт».
    

    Февраль 1922


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Снова пьют здесь, дерутся и плачут
    Под гармоники жёлтую грусть.
    Проклинают свои неудачи,
    Вспоминают московскую Русь.
    
    И я сам, опустясь головою,
    Заливаю глаза вином,
    Чтоб не видеть в лицо роковое,
    Чтоб подумать хоть миг об ином.
    
    Что-то всеми навек утрачено.
    Май мой синий! Июнь голубой!
    Не с того ль так чадит мертвячиной
    Над пропащею этой гульбой.
    
    Ах, сегодня так весело россам,
    Самогонного спирта - река.
    Гармонист с провалившимся носом
    Им про Волгу поёт и про Чека.
    
    Что-то злое во взорах безумных,
    Непокорное в громких речах.
    Жалко им тех дурашливых, юных,
    Что сгубили свою жизнь сгоряча.
    
    Где ж вы те, что ушли далече?
    Ярко ль светят вам наши лучи?
    Гармонист спиртом сифилис лечит,
    Что в киргизских степях получил.
    
    Нет! таких не подмять, не рассеять.
    Бесшабашность им гнилью дана.
    Ты, Рассея моя… Рас… сея…
    Азиатская сторона!
    

    1922


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Пойду в скуфье смиренным иноком
    Иль белобрысым босяком
    Туда, где льётся по равнинам
    Берёзовое молоко.
    
    Хочу концы земли измерить,
    Доверясь призрачной звезде,
    И в счастье ближнего поверить
    В звенящей рожью борозде.
    
    Рассвет рукой прохлады росной
    Сшибает яблоки зари.
    Сгребая сено на покосах,
    Поют мне песни косари.
    
    Глядя за кольца лычных прясел,
    Я говорю с самим собой:
    Счастлив, кто жизнь свою украсил
    Бродяжной палкой и сумой.
    
    Счастлив, кто в радости убогой,
    Живя без друга и врага,
    Пройдёт просёлочной дорогой,
    Молясь на копны и стога.
    

    [1914 - 1922]


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Мир таинственный, мир мой древний,
    Ты, как ветер, затих и присел.
    Вот сдавили за шею деревню
    Каменные руки шоссе.
    
    Так испуганно в снежную выбель
    Заметалась звенящая жуть.
    Здравствуй ты, моя чёрная гибель,
    Я навстречу к тебе выхожу!
    
    Город, город, ты в схватке жестокой
    Окрестил нас как падаль и мразь.
    Стынет поле в тоске волоокой,
    Телеграфными столбами давясь.
    
    Жилист мускул у дьявольской выи,
    И легка ей чугунная гать.
    Ну да что же? Ведь нам не впервые
    И расшатываться и пропадать.
    
    Пусть для сердца тягучее колко,
    Это песня звериных прав!..
    …Так охотники травят волка,
    Зажимая в тиски облав.
    
    Зверь припал… и из пасмурных недр
    Кто-то спустит сейчас курки…
    Вдруг прыжок… и двуного недруга
    Раздирают на части клыки.
    
    О, привет тебе, зверь мой любимый!
    Ты не даром даёшься ножу!
    Как и ты - я, отвсюду гонимый,
    Средь железных врагов прохожу.
    
    Как и ты - я всегда наготове,
    И хоть слышу победный рожок,
    Но отпробует вражеской крови
    Мой последний, смертельный прыжок.
    
    И пускай я на рыхлую выбель
    Упаду и зароюсь в снегу…
    Всё же песню отмщенья за гибель
    Пропоют мне на том берегу.
    

    1921


    Читает Сергей Есенин:

    Звук

    ***

    Не жалею, не зову, не плачу,
    Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
    Увяданья золотом охваченный,
    Я не буду больше молодым.
    
    Ты теперь не так уж будешь биться,
    Сердце, тронутое холодком,
    И страна берёзового ситца
    Не заманит шляться босиком.
    
    Дух бродяжий! ты всё реже, реже
    Расшевеливаешь пламень уст.
    О моя утраченная свежесть,
    Буйство глаз и половодье чувств!
    
    Я теперь скупее стал в желаньях.
    Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
    Словно я весенней гулкой ранью
    Проскакал на розовом коне.
    
    Все мы, все мы в этом мире тленны,
    Тихо льётся с клёнов листьев медь…
    Будь же ты вовек благословенно,
    Что пришло процвесть и умереть.
    

    1921


    1. Поёт Иосиф Кобзон. Музыка: Григорий Пономаренко.

    2. Читает Михаил Ульянов.

    Звук

    Песнь о хлебе

    Вот она, суровая жестокость,
    Где весь смысл - страдания людей!
    Режет серп тяжёлые колосья
    Как под горло режут лебедей.
    
    Наше поле издавна знакомо
    С августовской дрожью поутру.
    Перевязана в снопы солома,
    Каждый сноп лежит, как жёлтый труп.
    
    На телегах, как на катафалках,
    Их везут в могильный склеп - овин.
    Словно дьякон, на кобылу гаркнув,
    Чтит возница погребальный чин.
    
    А потом их бережно, без злости,
    Головами стелют по земле
    И цепами маленькие кости
    Выбивают из худых телес.
    
    Никому и в голову не встанет,
    Что солома - это тоже плоть!..
    Людоедке-мельнице - зубами
    В рот суют те кости обмолоть.
    
    И, из мелева заквашивая тесто,
    Выпекают груды вкусных яств…
    Вот тогда-то входит яд белесый
    В жбан желудка яйца злобы класть.
    
    Все побои ржи в припёк окрасив,
    Грубость жнущих сжав в духмяный сок,
    Он вкушающим соломенное мясо
    Отравляет жернова кишок.
    
    И свистят, по всей стране, как осень,
    Шарлатан, убийца и злодей…
    Оттого что режет серп колосья,
    Как под горло режут лебедей.
    

    [1921]


    ***

    Мариенгофу
    
    Я последний поэт деревни,
    Скромен в песнях дощатый мост.
    За прощальной стою обедней
    Кадящих листвой берёз.
    
    Догорит золотистым пламенем
    Из телесного воска свеча,
    И луны часы деревянные
    Прохрипят мой двенадцатый час.
    
    На тропу голубого поля
    Скоро выйдет железный гость.
    Злак овсяный, зарёю пролитый,
    Соберёт его чёрная горсть.
    
    Не живые, чужие ладони,
    Этим песням при вас не жить!
    Только будут колосья-кони
    О хозяине старом тужить.
    
    Будет ветер сосать их ржанье,
    Панихидный справляя пляс.
    Скоро, скоро часы деревянные
    Прохрипят мой двенадцатый час!
    

    1920


    Сорокоуст

    А. Мариенгофу
    
    1
    
    Трубит, трубит погибельный рог!
    Как же быть, как же быть теперь нам
    На измызганных ляжках дорог?
    
    Вы, любители песенных блох,
    Не хотите ль пососать у мерина?
    
    Полно кротостью мордищ праздниться,
    Любо ль, не любо ль, знай бери.
    Хорошо, когда сумерки дразнятся
    И всыпают вам в толстые задницы
    Окровавленный веник зари.
    
    Скоро заморозь известью выбелит
    Тот посёлок и эти луга.
    Никуда вам не скрыться от гибели,
    Никуда не уйти от врага.
    Вот он, вот он с железным брюхом,
    Тянет к глоткам равнин пятерню,
    Водит старая мельница ухом,
    Навострив мукомольный нюх.
    И дворовый молчальник бык,
    Что весь мозг свой на тёлок пролил,
    Вытирая о прясло язык,
    Почуял беду над полем.
    
    2
    
    Ах, не с того ли за селом
    Так плачет жалостно гармоника:
    Таля-ля-ля, тили-ли-гом
    Висит над белым подоконником.
    И жёлтый ветер осенницы
    Не потому ль, синь рябью тронув,
    Как будто бы с коней скребницей,
    Очёсывает листья с клёнов.
    Идёт, идёт он, страшный вестник,
    Пятой громоздкой чащи ломит.
    И всё сильней тоскуют песни
    Под лягушиный писк в соломе.
    О, электрический восход,
    Ремней и труб глухая хватка,
    Се изб древенчатый живот
    Трясёт стальная лихорадка!
    
    3
    
    Видели ли вы,
    Как бежит по степям,
    В туманах озёрных кроясь,
    Железной ноздрёй храпя,
    На лапах чугунных поезд?
    
    А за ним
    По большой траве,
    Как на празднике отчаянных гонок,
    Тонкие ноги закидывая к голове,
    Скачет красногривый жеребёнок?
    
    Милый, милый, смешной дуралей,
    Ну куда он, куда он гонится?
    Неужель он не знает, что живых коней
    Победила стальная конница?
    Неужель он не знает, что в полях бессиянных
    Той поры не вернёт его бег,
    Когда пару красивых степных россиянок
    Отдавал за коня печенег?
    По-иному судьба на торгах перекрасила
    Наш разбуженный скрежетом плёс,
    И за тысчи пудов конской кожи и мяса
    Покупают теперь паровоз.
    
    4
    
    Чёрт бы взял тебя, скверный гость!
    Наша песня с тобой не сживётся.
    Жаль, что в детстве тебя не пришлось
    Утопить, как ведро в колодце.
    Хорошо им стоять и смотреть,
    Красить рты в жестяных поцелуях, -
    Только мне, как псаломщику, петь
    Над родимой страной «аллилуйя».
    Оттого-то в сентябрьскую склень
    На сухой и холодный суглинок,
    Головой размозжась о плетень,
    Облилась кровью ягод рябина.
    Оттого-то вросла тужиль
    В переборы тальянки звонкой.
    И соломой пропахший мужик
    Захлебнулся лихой самогонкой.
    

    Август 1920


    Читает Сергей Есенин (3-ю главу):

    Звук

    Хулиган

    Дождик мокрыми мётлами чистит
    Ивняковый помёт по лугам.
    Плюйся, ветер, охапками листьев, -
    Я такой же, как ты, хулиган.
    
    Я люблю, когда синие чащи,
    Как с тяжёлой походкой волы,
    Животами, листвой хрипящими,
    По коленкам марают стволы.
    
    Вот оно, моё стадо рыжее!
    Кто ж воспеть его лучше мог?
    Вижу, вижу, как сумерки лижут
    Следы человечьих ног.
    
    Русь моя, деревянная Русь!
    Я один твой певец и глашатай.
    Звериных стихов моих грусть
    Я кормил резедой и мятой.
    
    Взбрезжи, полночь, луны кувшин
    Зачерпнуть молока берёз!
    Словно хочет кого придушить
    Руками крестов погост!
    
    Бродит чёрная жуть по холмам,
    Злобу вора струит в наш сад,
    Только сам я разбойник и хам
    И по крови степной конокрад.
    
    Кто видал, как в ночи кипит
    Кипячёных черёмух рать?
    Мне бы в ночь в голубой степи
    Где-нибудь с кистенём стоять.
    
    Ах, увял головы моей куст,
    Засосал меня песенный плен.
    Осуждён я на каторге чувств
    Вертеть жернова поэм.
    
    Но не бойся, безумный ветр,
    Плюй спокойно листвой по лугам.
    Не сорвёт меня кличка «поэт»,
    Я и в песнях, как ты, хулиган.
    

    1919


    ***

    Закружилась листва золотая
    В розоватой воде на пруду,
    Словно бабочек лёгкая стая
    С замираньем летит на звезду.
    
    Я сегодня влюблён в этот вечер,
    Близок сердцу желтеющий дол.
    Отрок-ветер по самые плечи
    Заголил на берёзке подол.
    
    И в душе и в долине прохлада,
    Синий сумрак как стадо овец,
    За калиткою смолкшего сада
    Прозвенит и замрёт бубенец.
    
    Я ещё никогда бережливо
    Так не слушал разумную плоть,
    Хорошо бы, как ветками ива,
    Опрокинуться в розовость вод.
    
    Хорошо бы, на стог улыбаясь,
    Мордой месяца сено жевать…
    Где ты, где, моя тихая радость -
    Всё любя, ничего не желать?
    

    1918


    ***

    Я покинул родимый дом,
    Голубую оставил Русь.
    В три звезды березняк над прудом
    Теплит матери старой грусть.
    
    Золотою лягушкой луна
    Распласталась на тихой воде.
    Словно яблонный цвет, седина
    У отца пролилась в бороде.
    
    Я не скоро, не скоро вернусь!
    Долго петь и звенеть пурге.
    Стережёт голубую Русь
    Старый клён на одной ноге.
    
    И я знаю, есть радость в нём
    Тем, кто листьев целует дождь,
    Оттого, что тот старый клён
    Головой на меня похож.
    

    1918


    Читает Сергей Есенин:

    Звук

    ***

    Вот оно, глупое счастье,
    С белыми окнами в сад!
    По пруду лебедем красным
    Плавает тихо закат.
    
    Здравствуй, златое затишье,
    С тенью берёзы в воде!
    Галочья стая на крыше
    Служит вечерню звезде.
    
    Где-то за садом несмело,
    Там, где калина цветёт
    Нежная девушка в белом
    Нежную песню поёт.
    
    Стелется синею рясой
    С поля ночной холодок…
    Глупое, милое счастье,
    Свежая розовость щёк!
    

    1918


    Поёт Алексей Покровский. Музыка: Е.Хорошевцев.

    Звук

    ***

    Л. И. Кашиной
    
    Зелёная причёска,
    Девическая грудь,
    О тонкая берёзка,
    Что загляделась в пруд?
    
    Что шепчет тебе ветер?
    О чём звенит песок?
    Иль хочешь в косы-ветви
    Ты лунный гребешок?
    
    Открой, открой мне тайну
    Твоих древесных дум,
    Я полюбил печальный
    Твой предосенний шум.
    
    И мне в ответ берёзка:
    «О любопытный друг,
    Сегодня ночью звёздной
    Здесь слёзы лил пастух.
    
    Луна стелила тени,
    Сияли зеленя.
    За голые колени
    Он обнимал меня.
    
    И так, вдохнувши глубко,
    Сказал под звон ветвей:
    «Прощай, моя голубка,
    До новых журавлей».
    

    1918


    Поёт Евгений Мартынов. Музыка: Евгений Мартынов.

    Звук

    Кантата

    Спите, любимые братья,
    Снова родная земля
    Неколебимые рати
    Движет под стены Кремля.
    
    Новые в мире зачатья,
    Зарево красных зарниц…
    Спите, любимые братья,
    В свете нетленных гробниц.
    
    Солнце златою печатью
    Стражем стоит у ворот…
    Спите, любимые братья,
    Мимо вас движется ратью
    К зорям вселенским народ.
    

    1918


    ***

    Нивы сжаты, рощи голы,
    От воды туман и сырость.
    Колесом за сини горы
    Солнце тихое скатилось.
    
    Дремлет взрытая дорога.
    Ей сегодня примечталось,
    Что совсем-совсем немного
    Ждать зимы седой осталось.
    
    Ах, и сам я в чаще звонкой
    Увидал вчера в тумане:
    Рыжий месяц жеребёнком
    Запрягался в наши сани.
    

    1917-1918


    ***

    Проплясал, проплакал дождь весенний,
    	Замерла гроза.
    Скучно мне с тобой, Сергей Есенин,
    	Подымать глаза…
    
    Скучно слушать под небесным древом
    	Взмах незримых крыл:
    Не разбудишь ты своим напевом
    	Дедовских могил!
    
    Привязало, осаднило слово
    	Даль твоих времён.
    Не в ветрах, а, знать, в томах тяжёлых
    	Прозвенит твой сон.
    
    Кто-то сядет, кто-то выгнет плечи,
    	Вытянет персты.
    Близок твой кому-то красный вечер,
    	Да не нужен ты.
    
    Всколыхнёт он Брюсова и Блока,
    	Встормошит других.
    Но всё так же день войдёт с востока,
    	Так же вспыхнет миг.
    
    Не изменят лик земли напевы,
    	Не стряхнут листа…
    Навсегда твои пригвождены ко древу
    	Красные уста.
    
    Навсегда простёр глухие длани
    	Звёздный твой Пилат.
    Или, Или, лама савахфани,
    	Отпусти в закат.
    

    [1917]


    Или, Или, лама савахфани - «Боже мой. Боже мой, для чего Ты меня оставил?» (дрeвнеевр.) - в Евангелии (Матф. 27. 46) - предсмертные слова распятого Христа.

    ***

    Я по первому снегу бреду,
    В сердце ландыши вспыхнувших сил.
    Вечер синею свечкой звезду
    Над дорогой моей засветил.
    
    Я не знаю - то свет или мрак?
    В чаще ветер поёт иль петух?
    Может, вместо зимы на полях,
    Это лебеди сели на луг.
    
    Хороша ты, о белая гладь!
    Греет кровь мою лёгкий мороз.
    Так и хочется к телу прижать
    Обнажённые груди берёз.
    
    О лесная, дремучая муть!
    О веселье оснеженных нив!
    Так и хочется руки сомкнуть
    Над древесными бёдрами ив.
    

    1917


    ***

    О верю, верю, счастье есть!
    Ещё и солнце не погасло.
    Заря молитвенником красным
    Пророчит благостную весть.
    О верю, верю, счастье есть.
    
    Звени, звени, златая Русь,
    Волнуйся, неуёмный ветер!
    Блажен, кто радостью отметил
    Твою пастушескую грусть.
    Звени, звени, златая Русь.
    
    Люблю я ропот буйных вод
    И на волне звезды сиянье.
    Благословенное страданье,
    Благословляющий народ.
    Люблю я ропот буйных вод.
    

    1917


    ***

    Разбуди меня завтра рано,
    О моя терпеливая мать!
    Я пойду за дорожным курганом
    Дорогого гостя встречать.
    
    Я сегодня увидел в пуще
    След широких колёс на лугу.
    Треплет ветер под облачной кущей
    Золотую его дугу.
    
    На рассвете он завтра промчится,
    Шапку-месяц пригнув под кустом,
    И игриво взмахнёт кобылица
    Над равниною красным хвостом.
    
    Разбуди меня завтра рано,
    Засвети в нашей горнице свет.
    Говорят, что я скоро стану
    Знаменитый русский поэт.
    
    Воспою я тебя и гостя,
    Нашу печь, петуха и кров…
    И на песни мои прольётся
    Молоко твоих рыжих коров.
    

    1917


    С. А. Есенина-Толстая свидетельствует, что, «по словам Есенина, это стихотворение явилось первым его откликом на Февральскую революцию 1917 года.

    Читает Сергей Есенин:

    Звук

    О родина!

    О родина, о новый
    С златою крышей кров,
    Труби, мычи коровой,
    Реви телком громов.
    
    Брожу по синим сёлам,
    Такая благодать,
    Отчаянный, весёлый,
    Но весь в тебя я, мать.
    
    В училище разгула
    Крепил я плоть и ум.
    С берёзового гула
    Растёт твой вешний шум.
    
    Люблю твои пороки,
    И пьянство, и разбой,
    И утром на востоке
    Терять себя звездой.
    
    И всю тебя, как знаю,
    Хочу измять и взять,
    И горько проклинаю
    За то, что ты мне мать.
    

    [1917]


    Бабушкины сказки

    В зимний вечер по задворкам
    Разухабистой гурьбой
    По сугробам, по пригоркам
    Мы идём, бредём домой.
    
    Опостылеют салазки,
    И садимся в два рядка
    Слушать бабушкины сказки
    Про Ивана-дурака.
    
    И сидим мы, еле дышим.
    Время к полночи идёт.
    Притворимся, что не слышим,
    Если мама спать зовёт.
    
    Сказки все. Пора в постели…
    Но а как теперь уж спать?
    И опять мы загалдели,
    Начинаем приставать.
    
    Скажет бабушка несмело:
    «Что ж сидеть-то до зари?»
    Ну, а нам какое дело, -
    Говори да говори.
    

    1917


    ***

    О красном вечере задумалась дорога,
    Кусты рябин туманней глубины.
    Изба-старуха челюстью порога
    Жуёт пахучий мякиш тишины.
    
    Осенний холод ласково и кротко
    Крадётся мглой к овсяному двору;
    Сквозь синь стекла желтоволосый отрок
    Лучит глаза на галочью игру.
    
    Обняв трубу, сверкает по повети
    Зола зелёная из розовой печи.
    Кого-то нет, и тонкогубый ветер
    О ком-то шепчет, сгинувшем в ночи.
    
    Кому-то пятками уже не мять по рощам
    Щерблёный лист и золото травы.
    Тягучий вздох, ныряя звоном тощим,
    Целует клюв нахохленной совы.
    
    Всё гуще хмарь, в хлеву покой и дрёма,
    Дорога белая узорит скользкий ров…
    И нежно охает ячменная солома,
    Свисая с губ кивающих коров.
    

    [1916]


    ***

    За горами, за жёлтыми долами
    Протянулась тропа деревень.
    Вижу лес и вечернее полымя,
    И обвитый крапивой плетень.
    
    Там с утра над церковными главами
    Голубеет небесный песок,
    И звенит придорожными травами
    От озёр водяной ветерок.
    
    Не за песни весны над равниною
    Дорога мне зелёная ширь -
    Полюбил я тоской журавлиною
    На высокой горе монастырь.
    
    Каждый вечер, как синь затуманится,
    Как повиснет заря на мосту,
    Ты идёшь, моя бедная странница,
    Поклониться любви и кресту.
    
    Кроток дух монастырского жителя,
    Жадно слушаешь ты ектенью,
    Помолись перед ликом Спасителя
    За погибшую душу мою.
    

    1916


    ***

    Устал я жить в родном краю
    В тоске по гречневым просторам,
    Покину хижину мою,
    Уйду бродягою и вором.
    
    Пойду по белым кудрям дня
    Искать убогое жилище.
    И друг любимый на меня
    Наточит нож за голенище.
    
    Весной и солнцем на лугу
    Обвита жёлтая дорога,
    И та, чьё имя берегу,
    Меня прогонит от порога.
    
    И вновь вернуся в отчий дом,
    Чужою радостью утешусь,
    В зелёный вечер под окном
    На рукаве своём повешусь.
    
    Седые вербы у плетня
    Нежнее головы наклонят.
    И необмытого меня
    Под лай собачий похоронят.
    
    А месяц будет плыть и плыть,
    Роняя вёсла по озерам…
    И Русь всё так же будет жить,
    Плясать и плакать у забора.
    

    [1916]


    Приглашаю посмотреть моё небольшое стихотворение: «Подражание С. Есенину»

    ***

    Запели тёсаные дроги,
    Бегут равнины и кусты.
    Опять часовни на дороге
    И поминальные кресты.
    
    Опять я тёплой грустью болен
    От овсяного ветерка.
    И на извёстку колоколен
    Невольно крестится рука.
    
    О Русь, малиновое поле
    И синь, упавшая в реку,
    Люблю до радости и боли
    Твою озёрную тоску.
    
    Холодной скорби не измерить,
    Ты на туманном берегу.
    Но не любить тебя, не верить -
    Я научиться не могу.
    
    И не отдам я эти цепи
    И не расстанусь с долгим сном,
    Когда звенят родные степи
    Молитвословным ковылём.
    

    [1916]


    ***

    Не бродить, не мять в кустах багряных
    Лебеды и не искать следа.
    Со снопом волос твоих овсяных
    Отоснилась ты мне навсегда.
    
    С алым соком ягоды на коже,
    Нежная, красивая, была
    На закат ты розовый похожа
    И, как снег, лучиста и светла.
    
    Зёрна глаз твоих осыпались, завяли,
    Имя тонкое растаяло, как звук.
    Но остался в складках смятой шали
    Запах мёда от невинных рук.
    
    В тихий час, когда заря на крыше,
    Как котёнок, моет лапкой рот,
    Говор кроткий о тебе я слышу
    Водяных поющих с ветром сот.
    
    Пусть порой мне шепчет синий вечер,
    Что была ты песня и мечта,
    Всё ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи -
    К светлой тайне приложил уста.
    
    Не бродить, не мять в кустах багряных
    Лебеды и не искать следа.
    Со снопом волос твоих овсяных
    Отоснилась ты мне навсегда.
    

    [1916]


    Мечта

    1
    
    В тёмной роще на зелёных елях
    Золотятся листья вялых ив.
    Выхожу я на высокий берег,
    Где покойно плещется залив.
    
    Две луны, рога свои качая,
    Замутили жёлтым дымом зыбь.
    Гладь озёр с травой не различая,
    Тихо плачет на болоте выпь.
    
    В этом голосе обкошенного луга
    Слышу я знакомый сердцу зов.
    Ты зовёшь меня, моя подруга,
    Погрустить у сонных берегов.
    
    Много лет я не был здесь и много
    Встреч весёлых видел и разлук,
    Но всегда хранил в себе я строго
    Нежный сгиб твоих туманных рук.
    
    2
    
    Тихий отрок, чувствующий кротко,
    Голубей целующий в уста, -
    Тонкий стан с медлительной походкой
    Я любил в тебе, моя мечта.
    
    Я бродил по городам и сёлам,
    Я искал тебя, где ты живёшь,
    И со смехом, резвым и весёлым,
    Часто ты меня манила в рожь.
    
    За оградой монастырской кроясь,
    Я вошёл однажды в белый храм:
    Синею водою солнце моясь,
    Свой орарь мне кинуло к ногам.
    
    Я стоял, как инок, в блеске алом,
    Вдруг сдавила горло тишина…
    Ты вошла под чёрным покрывалом
    И, поникнув, стала у окна.
    
    3
    
    С паперти под колокол гудящий
    Ты сходила в благовоньи свеч.
    И не мог я, ласково дрожащий,
    Не коснуться рук твоих и плеч.
    
    Я хотел сказать тебе так много,
    Что томило душу с ранних пор,
    Но дымилась тихая дорога
    В незакатном полыме озёр.
    
    Ты взглянула тихо на долины,
    Где в траве ползла кудряво мгла…
    И упали редкие седины
    С твоего увядшего чела…
    
    Чуть бледнели складки от одежды,
    И, казалось в русле тёмных вод, -
    Уходя, жевал мои надежды
    Твой беззубый, шамкающий рот.
    
    4
    
    Но недолго душу холод мучил.
    Как крыло, прильнув к её ногам,
    Новый короб чувства я навьючил
    И пошёл по новым берегам.
    
    Безо шва стянулась в сердце рана,
    Страсть погасла, и любовь прошла.
    Но опять пришла ты из тумана
    И была красива и светла.
    
    Ты шепнула, заслонясь рукою:
    «Посмотри же, как я молода.
    Это жизнь тебя пугала мною,
    Я же вся как воздух и вода».
    
    В голосах обкошенного луга
    Слышу я знакомый сердцу зов.
    Ты зовёшь меня, моя подруга,
    Погрустить у сонных берегов.
    

    [1916]


    Орарь - часть облачения дьякона (широкая лента с вышитыми крестами, надеваемая через левое плечо).

    ***

    За тёмной прядью перелесиц,
    В неколебимой синеве,
    Ягнёночек кудрявый - месяц
    Гуляет в голубой траве.
    
    В затихшем озере с осокой
    Бодаются его рога,
    И кажется с тропы далёкой -
    Вода качает берега.
    
    А степь под пологом зелёным
    Кадит черёмуховый дым
    И за долинами по склонам
    Свивает полымя над ним.
    
    О сторона ковыльной пущи,
    Ты сердцу ровностью близка,
    Но и в твоей таится гуще
    Солончаковая тоска.
    
    И ты, как я, в печальной требе,
    Забыв, кто друг тебе и враг,
    О розовом тоскуешь небе
    И голубиных облаках.
    
    Но и тебе из синей шири
    Пугливо кажет темнота
    И кандалы твоей Сибири,
    И горб Уральского хребта.
    

    [1916]


    ***

    То не тучи бродят за овином
                   И не холод.
    Замесила Божья Матерь сыну
                   Колоб.
    
    Всякой снадобью она поила жито
                   В масле.
    Испекла и положила тихо
                   В ясли.
    
    Заигрался в радости младенец,
                   Пал в дрёму,
    Уронил он колоб золочёный
                   На солому.
    
    Покатился колоб за ворота
                   Рожью.
    Замутили слёзы душу голубую
                   Божью.
    
    Говорила Божья Матерь сыну
                   Советы:
    «Ты не плачь, мой лебедёночек,
                   Не сетуй.
    
    На земле все люди человеки,
                   Чада.
    Хоть одну им малую забаву
                   Надо.
    
    Жутко им меж тёмных
                   Перелесиц,
    Назвала я этот колоб -
                   Месяц».
    

    1916


    Песнь о собаке

    Утром в ржаном закуте,
    Где златятся рогожи в ряд,
    Семерых ощенила сука,
    Рыжих семерых щенят.
    
    До вечера она их ласкала,
    Причёсывая языком,
    И струился снежок подталый
    Под тёплым её животом.
    
    А вечером, когда куры
    Обсиживают шесток,
    Вышел хозяин хмурый,
    Семерых всех поклал в мешок.
    
    По сугробам она бежала,
    Поспевая за ним бежать…
    И так долго, долго дрожала
    Воды незамёрзшей гладь.
    
    А когда чуть плелась обратно,
    Слизывая пот с боков,
    Показался ей месяц над хатой
    Одним из её щенков.
    
    В синюю высь звонко
    Глядела она, скуля,
    А месяц скользил тонкий
    И скрылся за холм в полях.
    
    И глухо, как от подачки,
    Когда бросят ей камень в смех,
    Покатились глаза собачьи
    Золотыми звёздами в снег.
    

    1915


    Читает Василий Качалов:

    Звук

    Королева

    Пряный вечер. Гаснут зори.
    По траве ползёт туман.
    У плетня на косогоре
    Забелел твой сарафан.
    
    В чарах звёздного напева
    Обомлели тополя.
    Знаю, ждёшь ты, королева,
    Молодого короля.
    
    Коромыслом серп двурогий
    Плавно по небу скользит.
    Там, за рощей, по дороге
    Раздаётся звон копыт.
    
    Скачет всадник загорелый,
    Крепко держит повода.
    Увезёт тебя он смело
    В чужедальни города.
    
    Пряный вечер. Гаснут зори.
    Слышен чёткий храп коня.
    Ах, постой на косогоре
    Королевой у плетня.
    

    [1913 - 1915]


    Корова

    Дряхлая, выпали зубы,
    Свиток годов на рогах.
    Бил её выгонщик грубый
    На перегонных полях.
    
    Сердце неласково к шуму,
    Мыши скребут в уголке.
    Думает грустную думу
    О белоногом телке.
    
    Не дали матери сына,
    Первая радость не впрок.
    И на колу под осиной
    Шкуру трепал ветерок.
    
    Скоро на гречневом свее,
    С той же сыновней судьбой,
    Свяжут ей петлю на шее
    И поведут на убой.
    
    Жалобно, грустно и тоще
    В землю вопьются рога…
    Снится ей белая роща
    И травяные луга.
    

    1915


    Лисица

    А. М. Ремизову
    
    На раздробленной ноге приковыляла,
    У норы свернулася в кольцо.
    Тонкой прошвой кровь отмежевала
    На снегу дремучее лицо.
    
    Ей всё бластился в колючем дыме выстрел,
    Колыхалася в глазах лесная топь.
    Из кустов косматый ветер взбыстрил
    И рассыпал звонистую дробь.
    
    Как желна, над нею мгла металась,
    Мокрый вечер липок был и ал.
    Голова тревожно подымалась,
    И язык на ране застывал.
    
    Жёлтый хвост упал в метель пожаром,
    На губах - как прелая морковь…
    Пахло инеем и глиняным угаром,
    А в ощур сочилась тихо кровь.
    

    [1915]


    Лебёдушка

    Из-за леса, леса тёмного,
    Подымалась красна зорюшка,
    Рассыпала ясной радугой
    Огоньки-лучи багровые.
    
    Загорались ярким пламенем
    Сосны старые, могучие,
    Наряжали сетки хвойные
    В покрывала златотканые.
    
    А кругом роса жемчужная
    Отливала блёстки алые,
    И над озером серебряным
    Камыши, склонясь, шепталися.
    
    В это утро вместе с солнышком
    Уж из тех ли тёмных зарослей
    Выплывала, словно зоренька,
    Белоснежная лебёдушка.
    
    Позади ватагой стройною
    Подвигались лебежатушки,
    И дробилась гладь зеркальная
    На колечки изумрудные.
    
    И от той ли тихой заводи,
    Посередь того ли озера,
    Пролегла струя далёкая
    Лентой тёмной и широкою.
    
    Уплывала лебедь белая
    По ту сторону раздольную,
    Где к затону молчаливому
    Прилегла трава шелковая.
    
    У побережья зелёного,
    Наклонив головки нежные,
    Перешёптывались лилии
    С ручейками тихозвонными.
    
    Как и стала звать лебёдушка
    Своих малых лебежатушек
    Погулять на луг пестреющий,
    Пощипать траву душистую.
    
    Выходили лебежатушки
    Теребить траву-муравушку,
    И росинки серебристые,
    Словно жемчуг, осыпалися.
    
    А кругом цветы лазоревы
    Распускали волны пряные
    И, как гости чужедальние,
    Улыбались дню весёлому.
    
    И гуляли детки малые
    По раздолью по широкому,
    А лебёдка белоснежная,
    Не спуская глаз, дозорила.
    
    Пролетал ли коршун рощею,
    Иль змея ползла равниною,
    Гоготала лебедь белая,
    Созывая малых детушек.
    
    Хоронились лебежатушки
    Под крыло ли материнское,
    И когда гроза скрывалася,
    Снова бегали-резвилися.
    
    Но не чуяла лебёдушка,
    Не видала оком доблестным,
    Что от солнца золотистого
    Надвигалась туча чёрная -
    
    Молодой орёл под облаком
    Расправлял крыло могучее
    И бросал глазами молнии
    На равнину бесконечную.
    
    Видел он у леса тёмного,
    На пригорке у расщелины,
    Как змея на солнце выползла
    И свилась в колечко, грелася.
    
    И хотел орёл со злобою
    Как стрела на землю кинуться,
    Но змея его заметила
    И под кочку притаилася.
    
    Взмахом крыл своих под облаком
    Он расправил когти острые
    И, добычу поджидаючи,
    Замер в воздухе распластанный.
    
    Но глаза его орлиные
    Разглядели степь далёкую,
    И у озера широкого
    Он увидел лебедь белую.
    
    Грозный взмах крыла могучего
    Отогнал седое облако,
    И орёл, как точка чёрная,
    Стал к земле спускаться кольцами.
    
    В это время лебедь белая
    Оглянула гладь зеркальную
    И на небе отражавшемся
    Увидала крылья длинные.
    
    Встрепенулася лебедушка,
    Закричала лебежатушкам,
    Собралися детки малые
    И под крылья схоронилися.
    
    А орёл, взмахнувши крыльями,
    Как стрела на землю кинулся,
    И впилися когти острые
    Прямо в шею лебединую.
    
    Распустила крылья белые
    Белоснежная лебёдушка
    И ногами помертвелыми
    Оттолкнула малых детушек.
    
    Побежали детки к озеру,
    Понеслись в густые заросли,
    А из глаз родимой матери
    Покатились слёзы горькие.
    
    А орёл когтями острыми
    Раздирал ей тело нежное,
    И летели перья белые,
    Словно брызги, во все стороны.
    
    Колыхалось тихо озеро,
    Камыши, склонясь, шепталися,
    А под кочками зелёными
    Хоронились лебежатушки.
    

    [1913-1915]


    Осень

    Р. В. Иванову
    
    Тихо в чаще можжевеля по обрыву.
    Осень, рыжая кобыла, чешет гриву.
    
    Над речным покровом берегов
    Слышен синий лязг её подков.
    
    Схимник-ветер шагом осторожным
    Мнёт листву по выступам дорожным
    
    И целует на рябиновом кусту
    Язвы красные незримому Христу.
    

    1914


    Иванов Разумник Васильевич (1878-1946) - литературный критик и публицист (печатался под псевдонимом Иванов-Разумник).

    Молитва матери

    На краю деревни старая избушка,
    Там перед иконой молится старушка.
    
    Молится старушка, сына поминает,
    Сын в краю далёком родину спасает.
    
    Молится старушка, утирает слёзы,
    А в глазах усталых расцветают грёзы.
    
    Видит она поле, это поле боя,
    Сына видит в поле - павшего героя.
    
    На груди широкой запеклася рана,
    Сжали руки знамя вражеского стана.
    
    И от счастья с горем вся она застыла,
    Голову седую на руки склонила.
    
    И закрыли брови редкие сединки,
    А из глаз, как бисер, сыплются слезинки.
    

    [1914]


    ***

    Гой ты, Русь, моя родная,
    Хаты - в ризах образа…
    Не видать конца и края -
    Только синь сосёт глаза.
    
    Как захожий богомолец,
    Я смотрю твои поля.
    А у низеньких околиц
    Звонно чахнут тополя.
    
    Пахнет яблоком и мёдом
    По церквам твой кроткий Спас.
    И гудит за корогодом
    На лугах весёлый пляс.
    
    Побегу по мятой стёжке
    На приволь зелёных лех,
    Мне навстречу, как серёжки,
    Прозвенит девичий смех.
    
    Если крикнет рать святая:
    «Кинь ты Русь, живи в раю!» -
    Я скажу: «Не надо рая,
    Дайте родину мою».
    

    1914


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Край любимый! Сердцу снятся
    Скирды солнца в водах лонных.
    Я хотел бы затеряться
    В зеленях твоих стозвонных.
    
    По меже, на перемётке,
    Резеда и риза кашки.
    И вызванивают в чётки
    Ивы - кроткие монашки.
    
    Курит облаком болото,
    Гарь в небесном коромысле.
    С тихой тайной для кого-то
    Затаил я в сердце мысли.
    
    Всё встречаю, всё приемлю,
    Рад и счастлив душу вынуть.
    Я пришёл на эту землю,
    Чтоб скорей её покинуть.
    

    1914


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Край ты мой заброшенный,
    Край ты мой, пустырь,
    Сенокос некошеный,
    Лес да монастырь.
    
    Избы забоченились,
    А и всех-то пять.
    Крыши их запенились
    В заревую гать.
    
    Под соломой-ризою
    Выструги стропил,
    Ветер плесень сизую
    Солнцем окропил.
    
    В окна бьют без промаха
    Вороны крылом,
    Как метель, черёмуха
    Машет рукавом.
    
    Уж не сказ ли в прутнике
    Жисть твоя и быль,
    Что под вечер путнику
    Нашептал ковыль?
    

    1914


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    Русь

    1
    
    Потонула деревня в ухабинах,
    Заслонили избёнки леса.
    Только видно на кочках и впадинах,
    Как синеют кругом небеса.
    
    Воют в сумерки долгие, зимние,
    Волки грозные с тощих полей.
    По дворам в погорающем инее
    Над застрехами храп лошадей.
    
    Как совиные глазки за ветками,
    Смотрят в шали пурги огоньки.
    И стоят за дубровными сетками,
    Словно нечисть лесная, пеньки.
    
    Запугала нас сила нечистая,
    Что ни прорубь - везде колдуны.
    В злую заморозь в сумерки мглистые
    На берёзках висят галуны.
    
    2
    
    Но люблю тебя, родина кроткая!
    А за что - разгадать не могу.
    Весела твоя радость короткая
    С громкой песней весной на лугу.
    
    Я люблю над покосной стоянкою
    Слушать вечером гуд комаров.
    А как гаркнут ребята тальянкою,
    Выйдут девки плясать у костров.
    
    Загорятся, как чёрна смородина,
    Угли-очи в подковах бровей.
    Ой ты, Русь моя, милая родина,
    Сладкий отдых в шелку купырей.
    
    3
    
    Понакаркали чёрные вороны
    Грозным бедам широкий простор.
    Крутит вихорь леса во все стороны,
    Машет саваном пена с озёр.
    
    Грянул гром, чашка неба расколота,
    Тучи рваные кутают лес.
    На подвесках из лёгкого золота
    Закачались лампадки небес.
    
    Повестили под окнами сотские
    Ополченцам идти на войну.
    Загыгыкали бабы слободские,
    Плач прорезал кругом тишину.
    
    Собиралися мирные пахари
    Без печали, без жалоб и слёз,
    Клали в сумочки пышки на сахаре
    И пихали на кряжистый воз.
    
    По селу до высокой околицы
    Провожал их огулом народ.
    Вот где, Русь, твои добрые молодцы,
    Вся опора в годину невзгод.
    
    4
    
    Затомилась деревня невесточкой -
    Как-то милые в дальнем краю?
    Отчего не уведомят весточкой, -
    Не погибли ли в жарком бою?
    
    В роще чудились запахи ладана,
    В ветре бластились стуки костей.
    И пришли к ним нежданно-негаданно
    С дальней волости груды вестей.
    
    Сберегли по ним пахари памятку,
    С потом вывели всем по письму.
    Подхватили тут рОдные грамотку,
    За ветловую сели тесьму.
    
    Собралися над чётницей Лушею
    Допытаться любимых речей.
    И на корточках плакали, слушая,
    На успехи родных силачей.
    
    5
    
    Ах, поля мои, борозды милые,
    Хороши вы в печали своей!
    Я люблю эти хижины хилые
    С поджиданьем седых матерей.
    
    Припаду к лапоточкам берестяным,
    Мир вам, грабли, коса и соха!
    Я гадаю по взорам невестиным
    На войне о судьбе жениха.
    
    Помирился я с мыслями слабыми,
    Хоть бы стать мне кустом у воды.
    Я хочу верить в лучшее с бабами,
    Тепля свечку вечерней звезды.
    
    Разгадал я их думы несметные,
    Не спугнет их ни гром и ни тьма.
    За сохою под песни заветные
    Не причудится смерть и тюрьма.
    
    Они верили в эти каракули,
    Выводимые с тяжким трудом,
    И от счастья и радости плакали,
    Как в засуху над первым дождём.
    
    А за думой разлуки с родимыми
    В мягких травах, под бусами рос,
    Им мерещился в далях за дымами
    Над лугами весёлый покос.
    
    Ой ты, Русь, моя родина кроткая,
    Лишь к тебе я любовь берегу.
    Весела твоя радость короткая
    С громкой песней весной на лугу.
    

    1914


    ***

    Топи да болота,
    Синий плат небес.
    Хвойной позолотой
    Вззвенивает лес.
    
    Тенькает синица
    Меж лесных кудрей,
    Тёмным елям снится
    Гомон косарей.
    
    По лугу со скрипом
    Тянется обоз -
    Суховатой липой
    Пахнет от колёс.
    
    Слухают ракиты
    Посвист ветряной…
    Край ты мой забытый,
    Край ты мой родной.
    

    1914


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Шёл Господь пытать людей в любови,
    Выходил он нищим на кулижку.
    Старый дед на пне сухом в дуброве,
    Жамкал дёснами зачерствелую пышку.
    
    Увидал дед нищего дорогой,
    На тропинке, с клюшкою железной,
    И подумал: «Вишь, какой убогой, -
    Знать, от голода качается, болезный».
    
    Подошёл Господь, скрывая скорбь и муку:
    Видно, мол, сердца их не разбудишь…
    И сказал старик, протягивая руку:
    «На, пожуй… маленько крепче будешь».
    

    1914


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    В хате

    Пахнет рыхлыми драчёнами;
    У порога в дёжке квас,
    Над печурками точёными
    Тараканы лезут в паз.
    
    Вьётся сажа над заслонкою,
    В печке нитки попелиц,
    А на лавке за солонкою -
    Шелуха сырых яиц.
    
    Мать с ухватами не сладится,
    Нагибается низко,
    Старый кот к махотке крадется
    На парное молоко.
    
    Квохчут куры беспокойные
    Над оглоблями сохи,
    На дворе обедню стройную
    Запевают петухи.
    
    А в окне на сени скатые,
    От пугливой шумоты,
    Из углов щенки кудлатые
    Заползают в хомуты.
    

    1914


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    Пороша

    Еду. Тихо. Слышны звоны
    Под копытом на снегу.
    Только серые вороны
    Расшумелись на лугу.
    
    Заколдован невидимкой,
    Дремлет лес под сказку сна.
    Словно белою косынкой
    Повязалася сосна.
    
    Понагнулась, как старушка,
    Оперлася на клюку,
    А под самою макушкой
    Долбит дятел на суку.
    
    Скачет конь, простору много.
    Валит снег и стелет шаль.
    Бесконечная дорога
    Убегает лентой вдаль.
    

    [1914]


    ***

    Я пастух, мои палаты -
    Межи зыбистых полей,
    По горам зелёным - скаты
    С гарком гулких дупелей.
    
    Вяжут кружево над лесом
    В жёлтой пене облака.
    В тихой дрёме под навесом
    Слышу шёпот сосняка.
    
    Светят зелено в сутёмы
    Под росою тополя.
    Я - пастух; мои хоромы -
    В мягкой зелени поля.
    
    Говорят со мной коровы
    На кивливом языке.
    Духовитые дубровы
    Кличут ветками к реке.
    
    Позабыв людское горе,
    Сплю на вырублях сучья.
    Я молюсь на алы зори,
    Причащаюсь у ручья.
    

    1914


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    ***

    Чую радуницу божью -
    Не напрасно я живу,
    Поклоняюсь придорожью,
    Припадаю на траву.
    
    Между сосен, между ёлок,
    Меж берёз кудрявых бус,
    Под венком, в кольце иголок,
    Мне мерещится Исус.
    
    Он зовёт меня в дубровы,
    Как во царствие небес,
    И горит в парче лиловой
    Облаками крытый лес.
    
    Голубиный пух от бога,
    Словно огненный язык,
    Завладел моей дорогой,
    Заглушил мой слабый крик.
    
    Льётся пламя в бездну зренья,
    В сердце радость детских снов,
    Я поверил от рожденья
    В богородицын покров.
    

    1914


    Читает Рафаэль Клейнер:

    Звук

    Берёза

    Белая берёза
    Под моим окном
    Принакрылась снегом,
    Точно серебром.
    
    На пушистых ветках
    Снежною каймой
    Распустились кисти
    Белой бахромой.
    
    И стоит берёза
    В сонной тишине,
    И горят снежинки
    В золотом огне.
    
    А заря, лениво
    Обходя кругом,
    Обсыпает ветки
    Новым серебром.
    

    1913


    Капли

    Капли жемчужные, капли прекрасные,
    Как хороши вы в лучах золотых,
    И как печальны вы, капли ненастные,
    Осенью чёрной на окнах сырых.
    
    Люди, весёлые в жизни забвения,
    Как велики вы в глазах у других
    И как вы жалки во мраке падения,
    Нет утешенья вам в мире живых.
    
    Капли осенние, сколько наводите
    На душу грусти вы чувства тяжёлого.
    Тихо скользите по стёклам и бродите,
    Точно как ищете что-то весёлого.
    
    Люди несчастные, жизнью убитые,
    С болью в душе вы свой век доживаете.
    Милое прошлое, вам не забытое,
    Часто назад вы его призываете.
    

    1912


    ***

    Хороша была Танюша,
                        краше не было в селе,
    Красной рюшкою по белу
                           сарафан на подоле.
    У оврага за плетнями
                         ходит Таня ввечеру.
    Месяц в облачном тумане
                            водит с тучами игру.
    
    Вышел парень, поклонился
                             кучерявой головой:
    «Ты прощай ли, моя радость,
                                я женюся на другой».
    Побледнела, словно саван,
                              схолодела, как роса.
    Душегубкою-змеёю
                     развилась её коса.
    
    «Ой ты, парень синеглазый,
                               не в обиду я скажу,
    Я пришла тебе сказаться:
                             за другого выхожу».
    Не заутренние звоны,
                         а венчальный переклик,
    Скачет свадьба на телегах,
                               верховые прячут лик.
    
    Не кукушки загрустили -
                            плачет Танина родня,
    На виске у Тани рана
                         от лихого кистеня.
    Алым венчиком кровинки
                           запеклися на челе, -
    Хороша была Танюша,
                        краше не было в селе.
    

    1911


    ***

    Поёт зима - аукает,
    Мохнатый лес баюкает
    	Стозвоном сосняка.
    Кругом с тоской глубокою
    Плывут в страну далёкую
    	Седые облака.
    
    А по двору метелица
    Ковром шелковым стелется,
    	Но больно холодна.
    Воробышки игривые,
    Как детки сиротливые,
    	Прижались у окна.
    
    Озябли пташки малые,
    Голодные, усталые,
    	И жмутся поплотней.
    А вьюга с рёвом бешеным
    Стучит по ставням свешенным
    	И злится всё сильней.
    
    И дремлют пташки нежные
    Под эти вихри снежные
    	У мёрзлого окна.
    И снится им прекрасная,
    В улыбках солнца ясная
    	Красавица весна.
    

    1910


    ***

    Выткался на озере алый свет зари.
    На бору со звонами плачут глухари.
    
    Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
    Только мне не плачется - на душе светло.
    
    Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,
    Сядем в копны свежие под соседний стог.
    
    Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
    Хмельному от радости пересуду нет.
    
    Ты сама под ласкам сбросишь шёлк фаты,
    Унесу я пьяную до утра в кусты.
    
    И пускай со звонами плачут глухари.
    Есть тоска весёлая в алостях зари.
    

    1910


    1. Читает Рафаэль Клейнер.

    2. Поёт Иосиф Кобзон. Музыка: Григорий Пономаренко.

    Звук

    ***

    Там, где капустные грядки
    Красной водой поливает восход,
    Кленёночек маленький матке
    Зелёное вымя сосёт.
    

    1910


    Вверх Вниз

    Детство. Юность

    Родился в крестьянской семье, ребёнком жил в семье деда. Среди первых впечатлений Есенина - духовные стихи, распевавшиеся странствующими слепцами, и бабушкины сказки.

    С отличием закончив Константиновское четырёхклассное училище (1909), он продолжил обучение в Спас-Клепиковской учительской школе (1909-12), из которой вышел «учителем школы грамоты». Летом 1912 Есенин переехал в Москву, некоторое время служил в мясной лавке, где приказчиком работал его отец.

    После конфликта с отцом ушёл из лавки, работал в книгоиздательстве, затем в типографии И. Д. Сытина; в этот период он примкнул к революционно настроенным рабочим и оказался под надзором полиции. В это же время Есенин занимается на историко-философском отделении университета Шанявского (1913-15).

    Литературный дебют. Успех

    С детства слагавший стихи (в основном в подражание А. В. Кольцову, И. С. Никитину, С. Д. Дрожжину), Есенин обретает единомышленников в «Суриковском литературно-музыкальном кружке», членом которого он становится в 1912. Печататься начинает в 1914 в московских детских журналах (дебют - стихотворение «Берёза»).

    Весной 1915 Есенин приезжает в Петроград, где знакомится с А. А. Блоком, С. М. Городецким, А. М. Ремизовым и др., сближается с Н. А. Клюевым, оказавшим на него значительное влияние. Их совместные выступления со стихами и частушками, стилизованными под «крестьянскую», «народную» манеру (Есенин являлся публике златокудрым молодцем в расшитой рубашке и сафьяновых сапожках), имели большой успех.

    «Радуница»

    Первый сборник стихов Есенина - «Радуница» (1916) - восторженно приветствуется критикой, обнаружившей в нём свежую струю, отмечавшей юную непосредственность и природный вкус автора.

    В стихах «Радуницы» и последующих сборников («Голубень», «Преображение», «Сельский часослов», все 1918, и др.) складывается особый есенинский «антропоморфизм»: животные, растения, явления природы и пр. очеловечиваются поэтом, образуя вместе с людьми, связанными корнями и всем своим естеством с природой, гармоничный, целостный, прекрасный мир. На стыке христианской образности, языческой символики и фольклорной стилистики рождаются окрашенные тонким восприятием природы картины есенинской Руси, где всё: топящаяся печка и собачий закут, некошеный сенокос и болотные топи, гомон косарей и храп табуна - становится объектом благоговейного, почти религиозного чувства поэта («Я молюсь на алы зори, Причащаюсь у ручья»).

    Революция

    В начале 1918 Есенин переезжает в Москву. С воодушевлением встретив революцию, он пишет несколько небольших поэм («Иорданская голубица», «Инония», «Небесный барабанщик», все 1918, и др.), проникнутых радостным предчувствием «преображения» жизни. Богоборческие настроения сочетаются в них с библейской образностью - для обозначения масштаба и значимости происходящих событий. Есенин, воспевая новую действительность и её героев, пытался соответствовать времени («Кантата», 1919). В более поздние годы им были написаны «Песнь о великом походе», 1924, «Капитан земли», 1925, и др.). Размышляя, «куда несёт нас рок событий», поэт обращается к истории (драматическая поэма «Пугачёв», 1921).

    Имажинизм

    Поиски в сфере образности сближают Есенина с А. Б. Мариенгофом, В. Г. Шершеневичем, Р. Ивневым, в начале 1919 они объединяются в группу имажинистов; Есенин становится завсегдатаем «Стойла Пегаса» - литературного кафе имажинистов у Никитских ворот в Москве. Однако поэт лишь отчасти разделял их платформу - стремление очистить форму от «пыли содержания». Его эстетические интересы обращены к патриархальному деревенскому укладу, народному творчеству - духовной первооснове художественного образа (трактат «Ключи Марии», 1919). Уже в 1921 Есенин выступает в печати с критикой «шутовского кривляния ради самого кривляния» «собратьев»-имажинистов. Постепенно из его лирики уходят вычурные метафоры.

    «Москва кабацкая»

    В начале 1920-х гг. в стихах Есенина появляются мотивы «развороченного бурей быта» (в 1920 распался длившийся около трёх лет брак с З. Н. Райх), пьяной удали, сменяющейся надрывной тоской. Поэт предстаёт хулиганом, скандалистом, пропойцей с окровавленной душой, ковыляющим «из притона в притон», где его окружает «чужой и хохочущий сброд» (сборники «Исповедь хулигана», 1921; «Москва кабацкая», 1924).

    Айседора

    Событием в жизни Есенина явилась встреча с американской танцовщицей Айседорой Дункан (осень 1921), которая через полгода стала его женой. Совместное путешествие по Европе (Германия, Бельгия, Франция, Италия) и Америке (май 1922 - август 1923), сопровождавшееся шумными скандалами, эпатирующими выходками Есенина, обнажило их «взаимонепонимание», усугублявшееся и буквальным отсутствием общего языка (Есенин не владел иностранными языками, Айседора выучила несколько десятков русских слов). По возвращении в Россию они расстались.

    Стихи последних лет

    На родину Есенин вернулся с радостью, ощущением обновления, желанием «быть певцом и гражданином… в великих штатах СССР». В этот период (1923-25) создаются его лучшие строки: стихотворения «Отговорила роща золотая…», «Письмо к матери», «Мы теперь уходим понемногу…», цикл «Персидские мотивы», поэма «Анна Снегина» и др.

    Главное место в его стихах по-прежнему принадлежит теме родины, которая теперь приобретает драматические оттенки. Некогда единый гармоничный мир есенинской Руси раздваивается : «Русь Советская» - «Русь уходящая». Намеченный ещё в стихотворении «Сорокоуст» (1920) мотив состязания старого и нового («красногривый жеребёнок» и «на лапах чугунных поезд») получает развитие в стихах последних лет: фиксируя приметы новой жизни, приветствуя «каменное и стальное», Есенин всё больше ощущает себя певцом «золотой бревенчатой избы», поэзия которого «здесь больше не нужна» (сборники «Русь Советская», «Страна Советская», оба 1925). Эмоциональной доминантой лирики этого периода становятся осенние пейзажи, мотивы подведения итогов, прощания.

    Трагический финал

    Последние два года жизни Есенина прошли в постоянных разъездах: он трижды совершает путешествия на Кавказ, несколько раз ездит в Ленинград, семь раз - в Константиново. В очередной раз пытается начать семейную жизнь, но его союз с С. А. Толстой (внучкой Л. Н. Толстого) не был счастливым.

    В конце ноября 1925 измученный скитальчеством и бивуачным бытом поэт попадает в психоневрологическую клинику. Одним из последних его произведений стала поэма «Чёрный человек» («Друг мой, друг мой, Я очень и очень болен…»), в которой прошедшая жизнь предстаёт частью ночного кошмара. Прервав курс лечения, 23 декабря Есенин поехал в Ленинград, где в ночь на 28 декабря в состоянии глубокой душевной депрессии в гостинице «Англетер» покончил с собой.

    Postscriptum

    Широко распространённые версии о других обстоятельствах смерти поэта специально созданная комиссия в 1993 не подтвердила.

    М. К. Евсеева, 2000 год


    [Статьи (4) о С. Есенине]

    Админ Вверх
    МЕНЮ САЙТА