Я заснул средь ночи. Тихо.
Звуков нет. Но в грёзе сна
Расцвела в полях гречиха
И цветочек синий льна.
Это таяла сосулька,
Капля звякнула в окно,
И затейница-рогулька,
Чу, вертит веретено.
«Что ж ты спишь? - мне прошептала. -
Выходи встречать весну…
Снега есть ещё немало,
Ничего… Иди же… Ну!»
Я пошёл мечтою спящей,
Всюду снег и талый лёд,
Наст осевший, наст хрустящий,
Льдинка ломкая поёт…
В поле я вступил, и звякнул
В прободённый лёд сапог…
Дед Мороз, нахмурясь, крякнул:
«Эх, уж пройден мой порог!»
Препоясан опояской,
Крепче он стянул кушак
И растаял белой сказкой,
Льда и снега талый знак…
Много слышал я и видел,
На родную став межу…
Да не будьте уж в обиде,
Я всего не расскажу…
Лишь скажу, что встал немножко
Поздновато ото сна…
Капля звякала в окошко,
Напевая мне: «Весна!»
1936. 15 сентября
Я люблю тебя больше,
чем Море, и Небо, и Пение,
Я люблю тебя дольше,
чем дней мне дано на земле.
Ты одна мне горишь,
как звезда в тишине отдаления,
Ты корабль, что не тонет
ни в снах, ни в волнах, ни во мгле.
Я тебя полюбил неожиданно,
сразу, нечаянно,
Я тебя увидал -
как слепой вдруг расширит глаза
И, прозрев, поразится,
что в мире изваянность спаяна,
Что избыточно вниз,
в изумруд, излилась бирюза.
Помню. Книгу раскрыв,
ты чуть-чуть шелестела страницами.
Я спросил: «Хорошо,
что в душе преломляется лёд?»
Ты блеснула ко мне,
вмиг узревшими дали, зеницами.
И люблю - и любовь -
о любви - для любимой - поёт.
[1932]
Я с вами разлучён, деревья,
Кругом ненужный мне Париж,
А там, где вы, вдали, кочевья
Звенящих пчёл, улыбка девья
И солнце - праздник каждодневья.
Зеленовейность, воля, тишь.
А там, где вы, любая мушка
Звенит создателю хвалы,
Лесная вся в цветах опушка,
И, одиноких грёз подружка,
Кукует гулкая кукушка
В душистом царстве нежной мглы.
Я с вами разлучён, щеглята,
Что звонко пели мне в окно,
Вся вольность от меня отъята,
И всё моё неволей взято,
Мне помнится - я жил когда-то,
Но это было так давно.
?
Я русский, я русый, я рыжий.
Под солнцем рождён и возрос.
Не ночью. Не веришь? Гляди же
В волну золотистых волос.
Я русский, я рыжий, я русый.
От моря до моря ходил.
Низал я янтарные бусы,
Я звенья ковал для кадил.
Я рыжий, я русый, я русский.
Я знаю и мудрость и бред.
Иду я - тропинкою узкой,
Приду - как широкий рассвет.
[1929]
Блеснув мгновенным серебром,
В реке плотица в миг опаски
Сплетёт серебряные сказки.
Телега грянет за холмом,
Домчится песня, улетая,
И в сердце радость молодая.
И грусть. И отчий манит дом.
В душе растает много снега,
Ручьём заплачет в сердце нега.
И луч пройдёт душевным дном,
И будешь грезить об одном,
О несравненном, о родном.
30 декабря 1922
Ни радости цветистого Каира,
Где по ночам напевен муэззин,
Ни Ява, где живёт среди руин,
В Боро-Будур, Светильник Белый мира,
Ни Бенарес, где грозового пира
Желает Индра, мча огнистый клин
Средь тучевых лазоревых долин, -
Ни все места, где пела счастью лира, -
Ни Рим, где слава дней ещё жива,
Ни имена, чей самый звук - услада,
Тень Мекки, и Дамаска, и Багдада, -
Мне не поют заветные слова, -
И мне в Париже ничего не надо,
Одно лишь слово нужно мне: Москва.
15 октября 1922
Тончайший звук, откуда ты со мной?
Ты создан птицей? Женщиной? Струной?
Быть может, солнцем? Или тишиной?
От сердца ли до сердца свеян луч?
Поэт ли спал, и был тот сон певуч?
Иль нежный с нежной заперся на ключ?
Быть может, колокольчик голубой
Качается, тоскуя сам с собой,
Заводит тяжбу с медленной судьбой?
Быть может, за преградою морей
Промчался ветер вдоль родных полей
И прошептал: «Вернись. Приди скорей».
Быть может, там, в родимой стороне,
Желанная томится обо мне,
И я пою в её душе на дне?
И тот берущий кажущийся звук
Ручается, как призрак милых рук,
Что верен я за мглою всех разлук.
9 октября 1922
В соседнем доме
Такой же узник,
Как я, утративший
Родимый край,
Крылатый в клетке,
Сердитый, громкий,
Весь изумрудный,
Попугай.
Он был далёко,
В просторном царстве
Лесов тропических,
Среди лиан,
Любил, качался,
Летал, резвился,
Зелёный житель
Зелёных стран.
Он был уловлен,
Свершил дорогу -
От мест сияющих
К чужой стране.
В Париже дымном
Свой клюв острит он
В железной клетке
На окне.
И о себе ли,
И обо мне ли
Он в размышлении, -
Зелёный знак.
Но только резко
От дома к дому
Доходит возглас:
«Дурак! Дурак!»
[1922]
Я любил вознесённое сказками древо,
На котором звенели всегда соловьи,
А под древом раскинулось море посева,
И шумели колосья, и пели ручьи.
Я любил переклички, от ветки до ветки,
Легкокрылых, цветистых, играющих птиц.
Были древние горы ему однолетки,
И ровесницы степи, и пряжа зарниц.
Я любил в этом древе тот говор вершинный,
Что вещает пришествие близкой грозы,
И шуршанье листвы перекатно-лавинной,
И паденье заоблачной первой слезы.
Я любил в этом древе с ресницами Вия,
Между мхами, старинного лешего взор.
Это древо в веках называлось Россия,
И на ствол его - острый наточен топор.
7 сентября 1917, Москва
Ты спишь в земле, любимый мой отец,
Ты спишь, моя родная, непробудно.
И как без вас мне часто в жизни трудно,
Хоть много знаю близких мне сердец.
Я в мире вами. Через вас певец.
Мне ваша правда светит изумрудно.
Однажды духом слившись обоюдно,
Вы уронили звонкий дождь колец.
Они горят. В них золото - оправа.
Они поют. И из страны в страну
Иду, вещая солнце и весну.
Но для чего без вас мне эта слава?
Я у реки. Когда же переправа?
И я с любовью кольца вам верну.
[1917]
«Люби!» - поют шуршащие берёзы,
Когда на них серёжки расцвели.
«Люби!» - поёт сирень в цветной пыли.
«Люби! Люби!» - поют, пылая, розы.
Страшись безлюбья. И беги угрозы
Бесстрастия. Твой полдень вмиг - вдали.
Твою зарю теченья зорь сожгли.
Люби любовь. Люби огонь и грёзы.
Кто не любил, не выполнил закон,
Которым в мире движутся созвездья,
Которым так прекрасен небосклон.
Он в каждом часе слышит мёртвый звон.
Ему никак не избежать возмездья.
Кто любит, счастлив. Пусть хоть распят он.
[1917]
Что сделалось со мной? Я весь пою.
Свиваю мысли в тонкий строй сонета.
Ласкаю зорким взором то и это,
Всю вечность принимаю как мою.
Из чёрных глыб я белое кую.
И повесть чувства в сталь и свет одета.
Во всём я ощущаю только лето,
Ветров пьянящих тёплую струю.
О, что со мной? Я счастлив непонятно.
Ведь боль я знаю так же, как и все.
Хожу босой по стёклам. И в росе
Ищу душой того, что невозвратно.
Я знаю. Это - солнце ароматно
Во мне поёт. Я весь в его красе.
[1917]
Мне кажется, что я не покидал России,
И что не может быть в России перемен.
И голуби в ней есть. И мудрые есть змии.
И множество волков. И ряд тюремных стен.
Грязь «Ревизора» в ней.
Весь гоголевский ужас.
И Глеб Успенский жив. И всюду жив Щедрин.
Порой сверкнёт пожар, внезапно обнаружась,
И снова пал к земле земли убогий сын.
Там за окном стоят. Подайте. Погорели.
У вас нежданный гость. То - голубой мундир.
Учтивый человек. Любезный в самом деле.
Из ваших дневников себе устроил пир.
И на сто вёрст идут неправда, тяжба, споры,
На тысячу - пошла обида и беда.
Жужжат напрасные, как мухи, разговоры.
И кровь течёт не в счёт. И слёзы - как вода.
[1913]
Где б я ни странствовал, везде припоминаю
Мои душистые леса.
Болота и поля, в полях - от края к краю -
Родимых кашек полоса.
Где б ни скитался я, так нежно снятся сердцу
Мои родные васильки.
И, в прошлое открыв таинственную дверцу,
Схожу я к берегу реки.
У старой мельницы привязанная лодка, -
Я льну к прохладе серебра.
И так чарующе и так узывно-чётко
Душа поёт: «Вернись. Пора».
?
Я с ужасом теперь читаю сказки -
Не те, что все мы знаем с детских лет.
О, нет: живую боль - в её огласке
Чрез страшный шорох утренних газет.
Мерещится, что вышла в круге снова
Вся нежить тех столетий темноты:
Кровь льётся из Бориса Годунова,
У схваченных ломаются хребты.
Рвут крючьями язык, глаза и руки.
В разорванный живот втыкают шест,
По воздуху в ночах крадутся звуки -
Смех вора, вопль захватанных невест.
Средь бела дня - на улицах виденья,
Бормочут что-то, шепчут в пустоту,
Расстрелы тел, душ тёмных искривленья,
Сам дьявол на охоте. Чу! - «Ату!
Ату его! Руби его! Скорее!
Стреляй в него! Хлещи! По шее! Бей!»
Я падаю. Я стыну, цепенея.
И я их брат? И быть среди людей!
Постой. Где я? Избушка. Чьи-то ноги.
Кость человечья. Это - для Яги?
И кровь. Идут дороги всё, дороги.
А! Вот она. Кто слышит? Помоги!
[Декабрь 1905]
Рождается внезапная строка,
За ней встаёт немедленно другая,
Мелькает третья ей издалека,
Четвёртая смеётся, набегая.
И пятая, и после, и потом,
Откуда, сколько, я и сам не знаю,
Но я не размышляю над стихом
И, право, никогда - не сочиняю.
[1905]
[Приглашаю посмотреть моё стихотворение: «Пишу как Бальмонт»].
Поспевает брусника,
Стали дни холоднее,
И от птичьего крика
В сердце стало грустнее.
Стаи птиц улетают
Прочь, за синее море.
Все деревья блистают
В разноцветном уборе.
Солнце реже смеётся,
Нет в цветах благовонья.
Скоро Осень проснётся
И заплачет спросонья.
?
Радость может ждать на каждом повороте.
Не грусти. Не надо. Посмотри в окно.
Осень, в жёлтых листьях, в нежной позолоте,
Медленно колдует. Что нам суждено?
Разве мы узнаем? Разве разгадаем?
Будем ждать, что чары улыбнутся нам.
Пляска мёртвых листьев завершится Маем.
Лютики засветят снова по лугам.
Даже и сегодня… Ум предав заботам,
Шёл я хмурый, скучный, по лесной глуши,
Вдруг, на самой тропке, да, на повороте,
Красный цвет мелькнул мне в ласковой тиши.
Спелая рябина прямо предо мною,
Алая калина тут же рядом с ней.
Мы нарвём ветвей их на зиму с тобою,
Пред окном повесим комнатки твоей.
Прилетит снегирь, смешной и неуклюжий,
Раза два чирикнет, клюнет, да и прочь.
И метель завоет, всё затянет стужей,
Но зимой, пред лампой, так уютна ночь.
И пока на всполье будут свисты вьюги,
Сон тебя овеет грёзой голубой.
«Милый, что я вижу! Лютики на луге!
Хороводы травок! Ах, и я с тобой!»
?
Мы лежим на холодном и грязном полу,
Присуждённые к вечной тюрьме.
И упорно и долго глядим в полумглу:
Ничего, ничего в этой тьме!
Только зыбкие отсветы бледных лампад
С потолка устремляются вниз.
Только длинные шаткие тени дрожат,
Протянулись - качнулись - слились.
Позабыты своими друзьями, в стране,
Где лишь варвары, звери да ночь,
Мы забыли о Солнце, Звездах, и Луне,
И никто нам не может помочь.
Нас томительно стиснули стены тюрьмы,
Нас железное давит кольцо,
И как духи чумы, как рождения тьмы,
Мы не видим друг друга в лицо!
[1904]
Стараясь выбирать тенистые места,
Я ехал по лесу, и эта красота
Деревьев, дремлющих в полуденном покое,
Как бы недвижимо купающихся в зное,
Меня баюкала, и в душу мне проник
Дремотных помыслов мерцающий родник.
Я вспомнил молодость… Обычные мгновенья
Надежд, наивности, влюблённости, забвенья,
Что светит пламенем воздушно-голубым
И превращается внезапно в чёрный дым.
Зачем так памятно, немою пеленою,
Виденья юности, вы встали предо мною?
Уйдите. Мне нельзя вернуться к чистоте,
И я уже не тот, и вы уже не те.
Вы только призраки, вы горькие упрёки,
Терзанья совести, просроченные сроки.
А я - двойник себя, я всадник на коне,
Бесцельно едущий - куда? Кто скажет мне!
Всё помню… Старый сад…
Цветы… Чуть дышат ветки…
Там счастье плакало в заброшенной беседке,
Там кто-то был с лицом, в котором боли нет,
С лицом моим - увы - моим в шестнадцать лет.
Неподражаемо-стыдливые свиданья,
Любви несознанной огонь и трепетанья,
Слова, поющие в душе лишь в те года:
«Люблю», «Я твой», «Твоя»,
«Мой милый», «Навсегда».
Как сладко вместе быть!
Как страшно сесть с ней рядом!
Как можно выразить всю душу
быстрым взглядом!
О, сказкой ставшая, поблекнувшая быль!
О, крылья бабочки, с которых стёрлась пыль!
Темней ложится тень, сокрыт густым навесом
Родной мой старый сад,
сменённый диким лесом.
Невинный шёпот снов, ты сердцем позабыт,
Я слышу грубый звук, я слышу стук копыт.
То голос города, то гул глухих страданий,
Рождённых сумраком немых и тяжких зданий,
То голос призраков, замученных тобой,
Кошмар, исполненный уродливой борьбой,
Живое кладбище блуждающих скелетов
С гнилым роскошеством заученных ответов,
Очаг, в чью пасть идут хлеба с кровавых нив,
Где слабым места нет, где силен тот, кто лжив.
Но там есть счастие - уйти бесповоротно,
Душой своей души, к тому, что мимолётно,
Что светит радостью иного бытия,
Мечтать, искать, и ждать - как сделал это я.
Мне грезились миры, рождённые мечтою,
Я землю осенял своею красотою,
Я всех любил, на всё
склонял свой чуткий взор,
Но мрак уж двинулся - и шёл ко мне, как вор.
Мне стыдно плоскости
печальных приключений.
Вселенной жаждал я, а мой вампирный гений
Был просто женщиной, познавшей лишь одно, -
Красивой женщиной, привыкшей пить вино.
Она так медленно раскидывала сети,
Мы веселились с ней, мы были с ней как дети,
Пронизан солнцем был ласкающий туман,
И я на шее вдруг почувствовал аркан.
И пьянство дикое, чумной порок России,
С непобедимостью властительной стихии
Меня низринуло с лазурной высоты
В провалы низости, тоски, и нищеты.
Иди, иди, мой конь. Страшат воспоминанья.
Хочу забыть себя, убить самосознанье.
Что пользы вспоминать теперь, перед концом,
Что я случайно был и мужем, и отцом,
Что хоронил детей, что иногда, случайно…
О, нет, молчи, молчи! Пусть лучше эта тайна
Умрёт в тебе самом, как умерло давно,
Что было так светло Судьбой тебе дано.
Но где я? Что со мной? Вокруг меня завеса
Непроницаемо-запутанного леса,
Повсюду - острые и цепкие концы
Ветвей, изогнутых и сжатых как щипцы;
Они назойливо царапают и ранят,
Дорогу застят мне, глаза мои туманят,
Встают преградою смутившемуся дню,
Ложатся под ноги взыгравшему коню.
Я вижу чудища за ветхими стволами,
Они следят за мной, мигают мне глазами,
С кривой улыбкою. Последний луч исчез.
Враждебным ропотом и смехом полон лес.
Вершины шорохом окутались растущим,
Как бы предчувствием
пред сумрачным грядущим.
И тучи зыбкие на небе голубом
С змеистой молнией рождают гул и гром.
Удар, ещё удар - и вот вблизи налево,
Исполнен ярости и мстительного гнева,
Взметнулся огненный пылающий язык.
В сухом валежнике как будто чей-то крик,
Глухой и сдавленный, раздался на мгновенье
И замер. И кругом, везде - огонь, шипенье,
Деревьев-факелов кипящий дымный ад,
И бури бешеной раскатистый набат.
Порвавши повода, средь чадного тумана,
Как бы охваченный прибоем Океана,
Мой конь несёт меня, и странно-жутко мне
На этом взмыленном испуганном коне.
Лесной пожар гудит. Я понял предвещанье.
Перед душой моей вы встали на прощанье,
О, тени прошлого! - Простите же меня
На страшном рубеже, средь дыма и огня!
[1904]
Мы блаженные сонмы
свободно кочующих Скифов,
Только воля одна
нам превыше всего дорога.
Бросив замок Ольвийский
с его изваяньями грифов,
От врага укрываясь,
мы всюду настигнем врага.
Нет ни капищ у нас,
ни богов, только зыбкие тучи
От востока на запад
молитвенным светят лучом.
Только богу войны
тёмный хворост слагаем мы в кучи
И вершину тех куч
украшаем железным мечом.
Саранчой мы летим,
саранчой на чужое нагрянем,
И бесстрашно насытим
мы алчные души свои.
И всегда на врага
тетиву без ошибки натянем,
Напитавши стрелу
смертоносною жёлчью змеи.
Налетим, прошумим -
и врага повлечём на аркане,
Без оглядки стремимся
к другой непочатой стране.
Наше счастье - война,
наша верная сила - в колчане,
Наша гордость -
в не знающем отдыха быстром коне.
[1904]
Ольвия - греческий город-государство на берегу бугского залива; во 2-м в. до н.э. попал под власть скифских племён.
Будем как солнце! Забудем о том,
Кто нас ведёт по пути золотому,
Будем лишь помнить, что вечно к иному -
К новому, к сильному, к доброму, к злому -
Ярко стремимся мы в сне золотом.
Будем молиться всегда неземному
В нашем хотенье земном!
Будем, как солнце всегда молодое,
Нежно ласкать огневые цветы,
Воздух прозрачный и всё золотое.
Счастлив ты? Будь же счастливее вдвое,
Будь воплощеньем внезапной мечты!
Только не медлить в недвижном покое,
Дальше, ещё, до заветной черты,
Дальше, нас манит число роковое
В вечность, где новые вспыхнут цветы.
Будем как солнце, оно - молодое.
В этом завет красоты!
?
О, люди, я к вам обращаюсь, ко всем,
Узнайте, что был я несчастен и нем,
Но раз полюбил я возвышенность гор,
И всё полюбил я и понял с тех пор.
Я понял, но сердцем, - о, нет, не умом,
Я знаю, что радостен царственный гром,
Что молния губит людей и зверей,
Но мир наш вдвойне обольстителен с ней.
Мне нравится всё, что Земля мне дала,
Все сложные ткани и блага и зла,
Всего я касался, всему я молюсь,
Ручьём я смеялся, но с Морем сольюсь.
И снова под властью горячих лучей
С высот оборвётся звенящий ручей.
Есть мудрость, но жизнь не распутал никто,
Всем мудрым, всем мёртвым скажу я: «Не то!»
Есть что-то, что выше всех знаний и слов,
И я отвергаю слова мудрецов,
Я знаю и чувствую только одно,
Что пьяно оно, мировое вино.
Когда же упьюсь я вином мировым,
Умру и воскресну и буду живым,
И буду я с юными утренним вновь…
О, люди, я чувствую только Любовь!
[1903]
Другие итоги… Их много,
И скоро я их расскажу.
Но я ещё здесь - у порога,
С восторгом смотрю на межу.
И то, что заветная тайна
До завтра во мне заперта,
Не прихоть, что встала случайно,
Но знаний моих полнота.
О, сколько вам будет открытий,
Безвестные братья мои,
О, сколько блистательных нитей,
Различных в одном бытии.
Ещё я колеблюсь, робею,
Ещё я горжусь и гляжу,
Великою тайной моею
Лелейно ещё дорожу.
Но скоро всю бездну сокровищ
Явлю в прорицаньях я вам,
И вы, миновали чудовищ,
Войдёте в невиданный Храм.
Не будет ни звука, ни краски,
К которым мечтой не коснусь.
И в правде неслыханной сказки
Я все их отдам вам… Клянусь!
[1903]
Только бы встречаться.
Только бы глядеть.
Молча сердцем петь.
Вздрогнуть и признаться.
Вдруг поцеловаться.
Ближе быть, обняться.
Сном одним гореть.
Двум в одно смешаться.
Без конца сливаться.
И не расставаться.
Вместе умереть.
[1903]
Зимой ли кончается год,
Иль осенью, право, не знаю.
У сердца особенный счёт,
Мгновенья я в годы вменяю.
И год я считаю за миг,
Раз только мечта мне прикажет,
Раз только мне тайный родник
Незримое что-то покажет.
Спросила ты, сколько мне лет,
И так усмехнулась мне тонко.
Но ты же ведь знаешь: поэт
Моложе, наивней ребенка.
Но также могла бы ты знать,
Что всю многозыблемость света
Привыкло в себе сохранять
Бездонное сердце поэта.
Я старше взметнувшихся гор, -
Кто Вечности ближе, чем дети?
Гляди в ускользающий взор,
Там целое море столетий!
[1903]
Бог создал мир из ничего.
Учись, художник, у него, -
И, если твой талант крупица,
Соделай с нею чудеса,
Взрасти безмерные леса,
И сам, как сказочная птица,
Умчись высоко в небеса,
Где светит вольная зарница,
Где вечный облачный прибой
Бежит по бездне голубой.
[1903]
Мало криков. Нужно стройно
Гармонически рыдать.
Надо действовать спокойно
И красивый лик создать.
Мало искренних мучений,
Ты же в Мире не один.
Если ты разумный гений,
Дай нам чудо звонких льдин.
Силой мерного страданья
Дай нам храмы изо льда.
И тогда твои рыданья
Мы полюбим навсегда.
[1903]
Отчего мне так душно? Отчего мне так скучно?
Я совсем остываю к мечте.
Дни мои равномерны, жизнь моя однозвучна,
Я застыл на последней черте.
Только шаг остаётся; только миг быстрокрылый,
И уйду я от бледных людей.
Для чего же я медлю пред раскрытой могилой?
Не спешу в неизвестность скорей?
Я не прежний весёлый, полубог вдохновенный,
Я не гений певучей мечты.
Я угрюмый заложник, я тоскующий пленный,
Я стою у последней черты.
Только миг быстрокрылый, и душа, альбатросом,
Унесётся к неведомой мгле.
Я устал приближаться от вопросов к вопросам,
Я жалею, что жил на Земле.
[1903]
Тише, тише совлекайте
с древних идолов одежды,
Слишком долго вы молились,
не забудьте прошлый свет.
У развенчанных великих
как и прежде горды вежды,
И слагатель вещих песен
был поэт и есть поэт.
Победитель благородный
с побеждённым будет ровен,
С ним заносчив только низкий,
с ним жесток один дикарь.
Будь в раскате бранных кликов
ясновзорен, хладнокровен,
И тогда тебе скажу я,
что в тебе мудрец - и царь.
Дети Солнца, не забудьте
голос меркнувшего брата,
Я люблю в вас ваше утро,
вашу смелость и мечты,
Но и к вам придёт мгновенье
охлажденья и заката, -
В первый миг и в миг последний
будьте, будьте, как цветы.
Расцветайте, отцветайте,
многоцветно, полновластно,
Раскрывайте всё богатство
ваших скрытых юных сил,
Но в расцвете не забудьте,
что и смерть, как жизнь, прекрасна,
И что царственно величье
холодеющих могил.
[1903]
Вежды - вехи, переносно: вздор.
Как воздушно в нежном сердце у меня!
Чуть трепещут очертания страстей,
Все видения оконченного дня,
Все минутности предметов и людей.
Самого себя бесплотным двойником
Вижу в ясной успокоенной воде.
Был себе я странным другом и врагом,
Но уж больше не найти себя нигде.
Только тень моя качается едва
Над глубокой зачарованной водой.
Только слышатся последние слова
Нежной жалости о жизни молодой.
[1903]
То, что люди называли
по наивности любовью,
То, чего они искали,
мир не раз окрасив кровью,
Эту чудную Жар-Птицу
я в руках своих держу,
Как поймать её, я знаю,
но другим не расскажу.
Что другие, что мне люди!
Пусть они идут по краю,
Я за край взглянуть умею
и свою бездонность знаю.
То, что в пропастях и безднах,
мне известно навсегда,
Мне смеётся там блаженство,
где другим грозит беда.
День мой ярче дня земного,
ночь моя не ночь людская,
Мысль моя дрожит безбрежно,
в запредельность убегая.
И меня поймут лишь души,
что похожи на меня,
Люди с волей, люди с кровью,
духи страсти и огня!
[1903]
Мне чужды ваши рассуждения:
«Христос», «Антихрист», «Дьявол», «Бог».
Я нежный иней охлаждения,
Я ветерка чуть слышный вздох.
Мне чужды ваши восклицания:
«Полюбим тьму», «Возлюбим грех».
Я причиняю всем терзания,
Но светел мой свободный смех.
Вы так жестоки - помышлением,
Вы так свирепы - на словах,
Я должен быть стихийным гением,
Я весь в себе - восторг и страх.
Вы разливаете, сливаете,
Не доходя до бытия.
Но никогда вы не узнаете,
Как безраздельно целен я.
[1903]
О том, что это стихотворение обращено «к Мережковским», пишет А.Белый. Стихотворение, очевидно, было откликом на «нехристианскую» проповедь, с которой в 1903-1904 гг. выступил журнал «Новый путь», руководимый Д.С.Мережковским и З.Н.Гиппиус, В.Розановым, А.Карташовым (официальный редактор П.П.Перцов). Секретарём редакции «Нового пути» недолгое время был В.Я.Брюсов. В 1903 г. он писал Мережковскому: «Антиэстетичность «Нового пути» я никак не могу признать кажущейся. Увы! Это очень реальная реальность. И вот с этой-то реальностью, необходимость которой я так и не признаю, мне очень трудно примириться». Бальмонт писал В.Я.Брюсову летом 1903 г.: «Новый путь» - помойная яма, и не очень глубокая, так что в ней нет даже истинной отвратительности».
Я ненавижу человечество,
Я от него бегу спеша.
Моё единое отечество -
Моя пустынная душа.
С людьми скучаю до чрезмерности,
Одно и то же вижу в них.
Желаю случая, неверности,
Влюблён в движение и стих.
О, как люблю, люблю случайности,
Внезапно взятый поцелуй,
И весь восторг - до сладкой крайности,
И стих, в котором пенье струй.
[1903]
Светло-пушистая,
Снежинка белая,
Какая чистая,
Какая смелая!
Дорогой бурною
Легко проносится,
Не в высь лазурную,
На землю просится.
Лазурь чудесную
Она покинула,
Себя в безвестную
Страну низринула.
В лучах блистающих
Скользит, умелая,
Средь хлопьев тающих
Сохранно-белая.
Под ветром веющим
Дрожит, взметается,
На нём, лелеющем,
Светло качается.
Его качелями
Она утешена,
С его метелями
Крутится бешено.
Но вот кончается
Дорога дальняя,
Земли касается
Звезда кристальная.
Лежит пушистая,
Снежинка смелая.
Какая чистая,
Какая белая!
[1903]
Благовещенье и свет,
Вербы забелели.
Или точно горя нет,
Право, в самом деле?
Благовестие и смех,
Закраснелись почки.
И на улицах, у всех
Синие цветочки.
Сколько синеньких цветков,
Отнятых у снега.
Снова мир и свеж и нов,
И повсюду нега.
Вижу старую Москву
В молодом уборе.
Я смеюсь и я живу,
Солнце в каждом взоре.
От старинного Кремля
Звон плывёт волною.
А во рвах живёт земля
Молодой травою.
В чуть пробившейся траве
Сон весны и лета.
Благовещенье в Москве,
Это праздник света!
[1903]
Благовещение пресвятой богородицы - церковный праздник (25 марта по старому стилю).
- Mamma, mamma! perch’e lo dicesti?
- Figlia, figlia! perch’e lo facesti? *
Из неумирающих разговоров
Жили в мире дочь и мать.
«Где бы денег нам достать?»
Говорила это дочь.
А сама - темней, чем ночь.
«Будь теперь я молода,
Не спросила б я тогда.
Я б сумела их достать…»
Говорила это - мать.
Так промолвила со зла.
На минуту отошла.
Но на целый вечер прочь,
Прочь ушла куда-то дочь.
«Дочка, дочка, - боже мой! -
Что ты делаешь со мной?»
Испугалась, плачет мать.
Долго будет дочку ждать.
Много времени прошло.
Быстро ходит в мире Зло.
Мать обмолвилась со зла.
Дочь ей денег принесла.
Помертвела, смотрит мать.
«Хочешь деньги сосчитать?»
- «Дочка, дочка, - боже мой! -
Что ты сделала с собой?»
«Ты сказала - я пошла».
- «Я обмолвилась со зла».
- «Ты обмолвилась, - а я
Оступилась, мать моя».
До 1903
*
- Мама, мама! Зачем ты это сказала?
- Дочка, дочка! Зачем ты это сделала?
(итал.)
Она отдалась без упрёка,
Она целовала без слов.
- Как тёмное море глубоко,
Как дышат края облаков!
Она не твердила: «Не надо»,
Обетов она не ждала.
- Как сладостно дышит прохлада,
Как тает вечерняя мгла!
Она не страшилась возмездья,
Она не боялась утрат.
- Как сказочно светят созвездья,
Как звёзды бессмертно горят!
До 1903
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Из сочных гроздий венки свивать.
Хочу упиться роскошным телом,
Хочу одежды с тебя сорвать!
Хочу я зноя атласной груди,
Мы два желанья в одно сольём.
Уйдите, боги! Уйдите, люди!
Мне сладко с нею побыть вдвоём!
Пусть будет завтра и мрак и холод,
Сегодня сердце отдам лучу.
Я буду счастлив! Я буду молод!
Я буду дерзок! Я так хочу!
1902
Милый друг, почему бесконечная боль
Затаилась в душе огорчённой твоей?
Быть счастливым себя хоть на миг приневоль,
Будь как царь водяной и как горный король,
Будь со мною в дрожанье бессвязных ветвей.
Посмотри, как воздушно сиянье луны,
Как проходит она - не дыша, не спеша.
Все виденья в застывшей тиши сплетены,
Всюду свет и восторг, всюду сон, всюду сны.
О, земля хороша, хороша, хороша!
[1902]
М. Горькому
В мучительно-тесных громадах домов
Живут некрасивые бледные люди,
Окованы памятью выцветших слов,
Забывши о творческом чуде.
Всё скучно в их жизни. Полюбят кого,
Сейчас же наложат тяжёлые цепи.
«Ну, что же, ты счастлив?» -
«Да что ж… Ничего…»
О да, ничего нет нелепей!
И чахнут, замкнувшись в гробницах своих.
А где-то по воздуху носятся птицы.
Что птицы? Мудрей привидений людских
Жуки, пауки и мокрицы.
Всё цельно в просторах безлюдных пустынь,
Желанье свободно уходит к желанью.
Там нет заподозренных чувством святынь,
Там нет пригвождений к преданью.
Свобода, свобода! Кто понял тебя,
Тот знает, как вольны разливные реки.
И если лавина несётся губя,
Лавина прекрасна навеки.
Кто близок был к смерти и видел её,
Тот знает, что жизнь глубока и прекрасна.
О люди, я вслушался в сердце своё,
И знаю, что ваше - несчастно!
Да, если бы только могли вы понять…
Но вот предо мною захлопнулись двери,
И в клеточках гномы застыли опять,
Лепечут: «Мы люди, не звери».
Я проклял вас, люди. Живите впотьмах.
Тоскуйте в размеренной чинной боязни.
Бледнейте в мучительных ваших домах.
Вы к казни идёте от казни!
[1902]
Я спросил у свободного ветра,
Что мне сделать, чтоб быть молодым.
Мне ответил играющий ветер:
«Будь воздушным, как ветер, как дым!»
Я спросил у могучего моря,
В чём великий завет бытия.
Мне ответило звучное море:
«Будь всегда полнозвучным, как я!»
Я спросил у высокого солнца,
Как мне вспыхнуть светлее зари.
Ничего не ответило солнце,
Но душа услыхала: «Гори!»
[1902]
Я в этот мир пришёл, чтоб видеть Солнце.
Анаксагор
Я в этот мир пришёл, чтоб видеть Солнце
И синий кругозор.
Я в этот мир пришёл, чтоб видеть Солнце
И выси гор.
Я в этот мир пришёл, чтоб видеть море
И пышный цвет долин.
Я заключил миры в едином взоре,
Я властелин.
Я победил холодное забвенье,
Создав мечту мою.
Я каждый миг исполнен откровенья,
Всегда пою.
Мою мечту страданья пробудили,
Но я любим за то.
Кто равен мне в моей певучей силе?
Никто, никто.
Я в этот мир пришёл, чтоб видеть Солнце,
А если день погас,
Я буду петь… Я буду петь о Солнце
В предсмертный час!
[1902]
Я не знаю мудрости годной для других,
Только мимолётности я влагаю в стих.
В каждой мимолётности вижу я миры,
Полные изменчивой радужной игры.
Не кляните, мудрые. Что вам до меня?
Я ведь только облачко, полное огня.
Я ведь только облачко. Видите: плыву.
И зову мечтателей… Вас я не зову!
1902
То было в Турции, где совесть - вещь пустая.
Там царствует кулак, нагайка, ятаган,
Два-три нуля, четыре негодяя
И глупый маленький султан.
Во имя вольности, и веры, и науки
Там как-то собрались ревнители идей.
Но сильны волею разнузданных страстей,
На них нахлынули толпой башибузуки.
Они рассеялись. И вот их больше нет.
И тайно собрались избранники с поэтом:
«Как выйти, - говорят, - из этих тёмных бед?
Ответствуй, о поэт, не поскупись советом».
И тот собравшимся, подумав, так сказал:
«Кто хочет говорить,
пусть дух в нём словом дышит,
А если кто не глух, пускай он слово слышит,
А если нет, - кинжал».
1901
Я - изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты - предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
Я - внезапный излом,
Я - играющий гром,
Я - прозрачный ручей,
Я - для всех и ничей.
Переплеск многопенный, разорванно-слитный,
Самоцветные камни земли самобытной,
Переклички лесные зелёного мая -
Всё пойму, всё возьму, у других отнимая.
Вечно юный, как сон,
Сильный тем, что влюблён
И в себя и в других,
Я - изысканный стих.
1901
Есть в Русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаённой печали,
Безвыходность горя,
безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.
Приди на рассвете на склон косогора, -
Над зябкой рекою дымится прохлада,
Чернеет громада застывшего бора,
И сердцу так больно, и сердце не радо.
Недвижный камыш. Не трепещет осока.
Глубокая тишь. Безглагольность покоя.
Луга убегают далёко-далёко.
Во всём утоленье, глухое, немое.
Войди на закате, как в свежие волны,
В прохладную глушь деревенского сада, -
Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,
И сердцу так грустно, и сердце не радо.
Как будто душа о желанном просила,
И сделала ей незаслуженно-больно.
И сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно.
[1900]
Жизнь проходит, - вечен сон.
Хорошо мне, - я влюблён.
Жизнь проходит, - сказка - нет.
Хорошо мне, - я поэт.
Душен мир, - в душе свежо.
Хорошо мне, хорошо.
17 ноября 1900
Спите, полумёртвые увядшие цветы,
Так и не узнавшие расцвета красоты,
Близ путей заезженных взращённые Творцом,
Смятые невидевшим тяжёлым колесом.
В час, когда все празднуют рождение весны,
В час, когда сбываются несбыточные сны,
Всем дано безумствовать,
лишь вам одним нельзя,
Возле вас раскинулась заклятая стезя.
Вот, полуизломаны, лежите вы в пыли,
Вы, что в небо дальнее светло глядеть могли,
Вы, что встретить счастие могли бы, как и все,
В женственной, в нетронутой,
в девической красе.
Спите же, взглянувшие
на страшный пыльный путь,
Вашим равным – царствовать,
а вам – навек уснуть,
Богом обделённые на празднике мечты,
Спите, не видавшие расцвета красоты.
[1900]
О, да, я Избранный, я Мудрый, Посвящённый,
Сын Солнца, я - поэт, сын разума, я - царь.
Но предки за спиной, и дух мой искажённый -
Татуированный своим отцом дикарь.
Узоры пёстрые прорезаны глубоко.
Хочу их смыть - нельзя. Ум шепчет: перестань.
И с диким бешенством я в омуты порока
Бросаюсь радостно, как хищный зверь на лань.
Но, рынку дань отдав, его божбе и давкам,
Я снова чувствую всю близость к Божеству.
Кого-то раздробив тяжёлым томагавком,
Я мной убитого с отчаяньем зову.
[1899]
Быть может, когда ты уйдёшь от меня,
Ты будешь ко мне холодней.
Но целую жизнь, до последнего дня,
О друг мой, ты будешь моей.
Я знаю, что новые страсти придут,
С другим ты забудешься вновь.
Но в памяти прежние образы ждут,
И старая тлеет любовь.
И будет мучительно-сладостный миг:
В лучах отлетевшего дня,
С другим заглянувши в бессмертный родник,
Ты вздрогнешь - и вспомнишь меня.
До 1898
Полночной порою в болотной глуши
Чуть слышно, бесшумно, шуршат камыши.
О чём они шепчут? О чём говорят?
Зачем огоньки между ними горят?
Мелькают, мигают - и снова их нет.
И снова забрезжил блуждающий свет.
Полночной порой камыши шелестят.
В них жабы гнездятся, в них змеи свистят.
В болоте дрожит умирающий лик.
То месяц багровый печально поник.
И тиной запахло. И сырость ползёт.
Трясина заманит, сожмёт, засосёт.
«Кого? Для чего? - камыши говорят, -
Зачем огоньки между нами горят?»
Но месяц печальный безмолвно поник.
Не знает. Склоняет всё ниже свой лик.
И, вздох повторяя погибшей души,
Тоскливо, бесшумно, шуршат камыши.
1895
Полуизломанный, разбитый,
С окровавлённой головой,
Очнулся я на мостовой,
Лучами яркими облитой.
Зачем я бросился в окно?
Ценою страшного паденья
Хотел купить освобожденье
От уз, наскучивших давно.
Хотел убить змею печали,
Забыть позор погибших дней…
Но пять воздушных саженей
Моих надежд не оправдали.
И вдруг открылось мне тогда,
Что всё, что сделал я, - преступно.
И было Небо недоступно,
И высоко, как никогда.
В себе унизив человека,
Я от своей ушёл стези,
И вот лежал теперь в грязи,
Полурастоптанный калека.
И сквозь столичный шум и гул,
Сквозь этот грохот безучастный,
Ко мне донёсся звук неясный:
Знакомый дух ко мне прильнул.
И смутный шёпот, замирая,
Вздыхал чуть слышно надо мной,
И был тот шёпот - звук родной
Давно утраченного рая -
«Ты не исполнил свой предел,
Ты захотел успокоенья,
Но нужно заслужить забвенье
Самозабвеньем чистых дел.
Умри, когда отдашь ты жизни
Всё то, что жизнь тебе дала,
Иди сквозь мрак земного зла,
К небесной радостной отчизне.
Ты обманулся сам в себе
И в той, что льёт теперь рыданья, -
Но это мелкие страданья.
Забудь. Служи иной судьбе.
Душой отзывною страдая,
Страдай за мир, живи с людьми
И после - мой венец прими»…
Так говорила тень святая.
То Смерть - владычица была,
Она явилась на мгновенье,
Дала мне жизни откровенье
И прочь - до времени - ушла.
И новый, лучший день, алея,
Зажёгся для меня во мгле. -
И прикоснувшися к земле,
Я встал с могуществом Антея.
1895
Вдали от берегов Страны Обетованной,
Храня на дне души надежды бледный свет,
Я волны вопрошал, и океан туманный
Угрюмо рокотал и говорил в ответ:
«Забудь о светлых снах. Забудь. Надежды нет,
Ты вверился мечте обманчивой и странной.
Скитайся дни, года, десятки, сотни лет -
Ты не найдёшь нигде Страны Обетованной».
И вдруг поняв душой всех дерзких снов обман,
Охвачен пламенной, но безутешной думой,
Я горько вопросил безбрежный океан,
Зачем он страстных бурь питает ураган,
Зачем волнуется, - но океан угрюмый,
Свой ропот заглушив, окутался в туман.
?
О, женщина, дитя, привыкшее играть
И взором нежных глаз, и лаской поцелуя,
Я должен бы тебя всем сердцем презирать,
А я тебя люблю, волнуясь и тоскуя!
Люблю и рвусь к тебе, прощаю и люблю,
Живу одной тобой в моих терзаньях страстных,
Для прихоти твоей я душу погублю,
Всё, всё возьми себе -
за взгляд очей прекрасных,
За слово лживое, что истины нежней,
За сладкую тоску восторженных мучений!
Ты, море странных снов, и звуков, и огней!
Ты, друг и вечный враг!
Злой дух и добрый гений!
1894
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
И чем выше я шёл, тем ясней рисовалисль,
Тем ясней рисовались очертанья вдали,
И какие-то звуки вдали раздавались,
Вкруг меня раздавались от Небес и Земли.
Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,
Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,
И сияньем прощальным как будто ласкали,
Словно нежно ласкали отуманенный взор.
И внизу подо мною уж ночь наступила,
Уже ночь наступила для уснувшей Земли,
Для меня же блистало дневное светило,
Огневое светило догорало вдали.
Я узнал, как ловить уходящие тени,
Уходящие тени потускневшего дня,
И всё выше я шёл, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
1894
Стаи птиц. Дороги лента.
Повалившийся плетень.
С отуманенного неба
Грустно смотрит тусклый день,
Ряд берёз, и вид унылый
Придорожного столба.
Как под гнётом тяжкой скорби,
Покачнулася изба.
Полусвет и полусумрак, -
И невольно рвёшься вдаль,
И невольно давит душу
Бесконечная печаль.
1894
Уходит светлый май. Мой небосклон темнеет.
Пять быстрых лет пройдёт, -
мне минет тридцать лет.
Замолкнут соловьи, и холодом повеет,
И ясных вешних дней навек угаснет свет.
И в свой черёд придут дни, полные скитаний,
Дни, полные тоски, сомнений и борьбы,
Когда заноет грудь под тяжестью страданий,
Когда познаю гнёт властительной судьбы.
И что мне жизнь сулит? К какой отраде манит?
Быть может, даст любовь и счастие? О нет!
Она во всём солжёт, она во всём обманет,
И поведёт меня путём тернистых бед.
И тем путём идя, быть может, падать стану,
Утрачу всех друзей, моей душе родных,
И, - что всего страшней, -
быть может, перестану
Я верить в честь свою и в правду слов своих.
Пусть так. Но я пойду вперёд без колебанья -
И в знойный день, и в ночь,
и в холод, и в грозу:
Хочу я усладить хоть чьё-нибудь страданье,
Хочу я отереть хотя одну слезу!
1894
Как живые изваянья,
в искрах лунного сиянья,
Чуть трепещут очертанья
сосен, елей и берёз;
Вещий лес спокойно дремлет,
яркий блеск луны приемлет
И роптанью ветра внемлет,
весь исполнен тайных грёз.
Слыша тихий стон метели,
шепчут сосны, шепчут ели,
В мягкой бархатной постели
им отрадно почивать,
Ни о чём не вспоминая,
ничего не проклиная,
Ветви стройные склоняя,
звукам полночи внимать.
Чьи-то вздохи, чьё-то пенье,
чьё-то скорбное моленье,
И тоска, и упоенье, -
точно искрится звезда,
Точно светлый дождь струится, -
и деревьям что-то мнится,
То, что людям не приснится,
никому и никогда.
Это мчатся духи ночи,
это искрятся их очи,
В час глубокой полуночи
мчатся духи через лес.
Что их мучит, что тревожит?
Что, как червь, их тайно гложет?
Отчего их рой не может
петь отрадный гимн небес?
Всё сильней звучит их пенье,
всё слышнее в нём томленье,
Неустанного стремленья
неизменная печаль, -
Точно их томит тревога,
жажда веры, жажда бога,
Точно мук у них так много,
точно им чего-то жаль.
А луна всё льёт сиянье,
и без муки, без страданья
Чуть трепещут очертанья
вещих сказочных стволов;
Все они так сладко дремлют,
безучастно стонам внемлют
И с спокойствием приемлют
чары ясных, светлых снов.
[1893]
Внемля ветру, тополь гнётся,
с неба дождь осенний льётся,
Надо мною раздаётся
мерный стук часов стенных;
Мне никто не улыбнётся,
и тревожно сердце бьётся,
И из уст невольно рвётся
монотонный грустный стих;
И как тихий дальний топот,
за окном я слышу ропот,
Непонятный странный шёпот -
шёпот капель дождевых.
Отчего так ветру скучно?
Плачет, ноет он докучно, -
И в ответ ему стозвучно
капли бьются и бегут;
Я внемлю, мне так же скучно,
грусть со мною неразлучна,
Равномерно, однозвучно
рифмы стройные текут;
В эту пору непогоды,
под унылый плач Природы,
Дни, мгновенья, точно годы -
годы медленно идут.
?
С лодки скользнуло весло,
Ласково млеет прохлада.
«Милый! Мой милый!» - Светло,
Сладко от беглого взгляда.
Лебедь уплыл в полумглу,
Вдаль, под луною белея.
Ластятся волны к веслу,
Ластится к влаге лилея.
Слухом невольно ловлю
Лепет зеркального лона.
«Милый! Мой милый! Люблю» -
Полночь глядит с небосклона.
?
Биография
К. Д. Бальмонт родился в Гумнищах Шуйского уезда Владимирской губернии 3 июня 1867 г. Он рос в небольшой усадьбе отца, помещика небогатого, страстного охотника. Мать - дочь генерала, известная в Шуе и её окрестностях деятельная помещица. По свидетельству поэта, мать оказала на него глубокое влияние. Именно она ввела его в «мир музыки, словесности, истории, языкознания».
Первые десять лет жизни прошли в деревне.
Воспитывался Бальмонт на произведениях русских классиков. «Первые поэты, которых я читал, были народные песни, Никитин, Кольцов, Некрасов и Пушкин. Из всех стихов в мире я больше всего люблю «Горные вершины» Лермонтова (не Гёте - Лермонтова)».
Чтение стало любимым занятием Бальмонта. В его жизни чтение, книги, самообразование играли первостепенную роль.
Первые стихи, написанные в десятилетнем возрасте, жестоко были раскритикованы матерью. Наступило шестилетнее молчание. После перерыва из-под его пера появляются стихи, в которых чувствуются явные перепевы поэтов некрасовской школы, поздних народников.
В 1884 г. Бальмонта исключили из гимназии (VII класс) за принадлежность к кружку, занимавшемуся распространением нелегальной литературы. В конце 1884 г., после хлопот матери, Бальмонт был записан в гимназию города Владимира. Через полтора года он закончил гимназию, которую называл «тюрьмой».
Осенью 1886 г. он поступает в Московский университет (юридический факультет). Год спустя он был обвинён в участии в студенческмх беспорядках, три дня просидел в Бутырской тюрьме и был выслан в Шую. Здесь он снова связывается с революционно настроенными людьми, задумывает новые решительные шаги: например, хочет участвовать в террористическом акте. Вскоре он оказывается вне университета.
В 1885 г. состоялось личное знакомство Бальмонта с В. Г. Короленко, принявшем близкое участие в его начальной литературной судьбе.
После новой неудачной попытки систематического ученья (ярославский Демидовский лицей) занимается самообразованием. Неудачная женитьба, нервное расстройство, бытовые неурядицы, душевная смута, в которой он не в силах был разобраться и преодолеть её, толкнули Бальмонта на самоубийство. В марте 1890 г. он выбросился из окна третьего этажа, остался жив, но был надолго прикован к постели.
В Ярославле Бальмонт выпустил «Сборник стихотворений» (1890), не принёсший ему ни радости, ни успеха. Бальмонт уничтожил почти весь тираж, повторяя поступок других русских поэтов.
В эту пору (начиная с осени 1894 г.) много значила для Бальмонта дружба с Брюсовым. Последний самыми возвышенными словами рисует нам портрет Бальмонта, говорит о его тонкости, чутье, образованности: «Многое, очень многое мне стало понятно, мне открылось только через Бальмонта». И далее: «Я был одним до встречи с Бальмонтом и стал другим после знакомства с ним».
Первой книгой Бальмонта принято считать не вышеупомянутый «Сборник стихотворений», а сборник «Под северным небом» (1894). Книга вызвала и резко отрицательные, уничижительные, и благожелательные отклики, в которых отдавалось должное и изяществу формы, и музыкальности стиха, и чувству речи.
Весной 1897 г. Бальмонта приглашают в Англию. Он читает лекции по русской поэзии в Оксфорде.
В конце века Бальмонт много ездит: во Францию, Голландию, Италию, Испанию. Ему хотелось побывать во всех странах, познакомиться со всеми народами. Он желал быть очевидцем, свидетелем, летописцем. И - решительно обо всём написать. Языки, литература, искусство мира всю жизнь увлекали поэта. Любознательность и подвижность остались навсегда характерными чертами его облика.
В 1889 г. Бальмонт выбран в Общество любителей российской словесности.
Один за другим выходят сборники стихов Бальмонта: «Тишина» (1898), «Горящие здания» (весна 1900), «Будем как солнце» (1903) и другие, имевшие большой успех. Имя Бальмонта становится известным, популярным, его книги охотно раскупаются.
Уже в 1904 - 1905 гг. издательство «Скорпион» выпутило собрание стихов Бальмонта в двух томах.
В 1907 - 1914 гг. выходит его Полное собрание стихов в 10 томах. И до этого и после этого ежегодно выходят новые книги поэта. Были годы, когда Бальмонт выпускал по две-три книги в год (например, «Белые зарницы», «Зовы древности», «Птицы в воздухе» - 1908 г.; «Зелёный вертоград», «Из чужеземных поэтов» - 1909 г.; «Белый зодчий», «Край Озириса» - 1914 г.). Первое десятилетие века, вплоть до первой мировой войны, было для Бальмонта временем его наибольшей популярности. О нём писали Горький и Блок, Брюсов и Белый, Городецкий и Чуковский, Балтрушайтис и Анненский, Вячеслав Иванов и Волынский. Отклики на творчество Бальмонта были самые разноречивые, порой диаметрально противоположные.
В конце января 1905 г. Бальмонт едет в Мексику и в США. Редко кто из русских поэтов ездил так много и на такие долгие сроки. Но это были не вояжи, а творческие поездки, своего рода поэтические завоевания других земель. Его переводы мифов ацтеков и майя, его описания памятников древней мексиканской литературы отмечаются учёными как произведения, в которых есть любопытные наблюдения.
Летом 1905 г. Бальмонт в России. Революционное настроение масс передалось и ему. Он сотрудничает в большевистской «Новой жизни», пишет сатирические, обличительные стихи, митингует, ждёт расправы над собой, как ему казалось - законченным революционером. И наконец, уезжает в Париж - надолго, на семь с лишним лет.
Попав за границу, он тоскует по России, и это выражено в его поэзии.
Год 1912 - грандиозное кругосветное путешествие (Лондон, Плимут, Канарские острова, Южная Америка, Мадагаскар, Южная Австралия, Полинезия, Новая Гвинея, Цейлон и др.), которое насытило любознательность поэта, но не избыло его тоски по России.
После амнистии 1913 г., объявленной в связи с 300-летием дома Романовых, поэт возвращается в Москву. Ему рады, его шумно встречают как знаменитого поэта. В его честь устраивают вечера и приёмы.
Война 1914 г. застаёт поэта вновь во Франции. В мае 1915 г. он с трудом возвращается в Россию. Объезжает с лекциями-концертами всю страну - от Саратова до Омска, от Харькова до Владивостока.
Крушение царизма было воспринято Бальмонтом ликующе. Он декларировал свою причастность к общему делу - «могучему потоку». Это было в феврале 1917 г. В дальнейшем, после Октября, он в стане правых: славит генерала Корнилова, отвергает Октябрьскую революцию, трактует её как насилие. Его пугает разруха, террор, решительные способы переустройства мира, он ратует за отделение литературы от политики.
В 1921 г. Бальмонт уезжает с семьёй в командировку за границу сроком на год. Но этот год продлился 21 год, до конца жизни. Бальмонт стал эмигрантом.
Тоска Бальмонта по России выражена в его стихах и в прозе.
Смятение, печаль, недостаток в средствах, подчас доводивших до бедственного положения, не отражались на непрерываемом и обильном творчестве Бальмонта: стихи, переводы, статьи. Он перенапрягается. Работает на пределе. Душевная депрессия переходит в душевую болезнь.
Умер К. Д. Бальмонт в оккупированном гитлеровцами Париже 24 декабря 1942 г. Похоронен в Нуази-ле-Гран, близ Парижа.
(Лев Озеров)
БАЛЬМОНТ, Константин Дмитриевич [3(15).VI.1867, деревня Гумнищи Владимирской губернии, - 24.XII.1942, Нуази-ле-Гран, близ Парижа] - русский поэт. Родился в дворянской семье. В 1886 поступил на юридический факультет Московского университета, но был исключён за участие в студенческом движении. Первые произведения («Сборник стихотворений», Ярославль, 1890, сборник «Под северным небом», 1894) содержали мотивы гражданской скорби, самоотречения, навеянные поздней народнической поэзией. Вслед за тем Бальмонт выступил как один из ранних представителей символизма в русской поэзии (сборники «В безбрежности», 1895, «Тишина», 1898, «Горящие здания», 1900, «Будем как солнце», 1903). Бальмонт сочувственно встретил революцию 1905 (цикл стихов «Песни мстителя», Париж, 1907). В прозаических сборниках («Горные вершины», 1904, «Белые зарницы», 1908, «Морское свечение», 1910) собраны статьи и лекции Бальмонта о литературе (литературные портреты О. Уальда, У. Уитмена, М. Метерлинка и др.), о народном творчестве, а также путевые заметки писателя. Многочисленные кругосветные путешествия Бальмонта описаны в книге «Край Озириса» (1914) - о Египте, «Змеиные цветы. Путевые письма из Мексики» (1910), «Белый Зодчий» (1914) - об Индонезии; Бальмонт собирал образцы творчества разных народов - Египта, Мексики, Перу, Индии и др. (книга «Зовы древности. Гимны, песни и замыслы древних», 1908). Для поэзии Бальмонта характерны декадентские черты, мотивы экстатического восприятия природы, самоутверждения сильной личности, индивидуализма. Стихам Бальмонта присущи элементы импрессионизма и экзотичность. Они отличаются гибкостью, музыкальностью, искусной внутренней рифмовкой, богатством аллитераций, хотя не лишены порой ложной красивости, вычурности. Бальмонт переводил много западно-европейских писателей: П. Б. Шелли (Полн. собр. соч.), Э. По, Уитмена, П. Кальдерона, П. Верлена, Ш. Бодлера и др. Бальмонту принадлежит также первый перевод на русский язык поэмы Шота Руставели «Витязь в барсовой шкуре». Переводы Бальмонта несут на себе сильный отпечаток индивидуального стиля переводчика. В 1921 Бальмонт эмигрировал за границу. Выпустил несколько поэтических сборников («Марево», 1922, «Стихи о России», 1924, «В раздвинутой дали», 1930), среди которых были стихи, направленные против революции, а также две книги автобиографической прозы («Под новым серпом», 1923, «Воздушный путь», 1923). Переводил чешских поэтов (Я. Врхлицкий, А. Сова) и польских (Я. Каспрович, З. Красиньский, Ю. Словацкий и др.), издал сборник переводов «Золотой сноп болгарской поэзии» (София, 1930).
Соч.: Полн. собр. стихотворений, т. 1-10, М., 1908-13; Собр. лирики, кн. 1-6, М., 1917.
Лит.: Михайловский Б. В., Рус. лит-ра XX в., М., 1939; Брюсов В., Далёкие и близкие, М., 1912; Анненский И., Бальмонт - лирик, в его кн.: Книга отражений, т. 1, СПБ., 1906; Аничков Е. В., К. Д. Бальмонт, в кн.: Рус. лит-ра XX века. 1890-1910. Под ред. С. А. Венгерова, М., [1914]; Эренбург И., Люди, годы, жизнь, М., 1961.
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 1. - М.: Советская энциклопедия, 1962
БАЛЬМОНТ Константин Дмитриевич [1867–] - современный русский поэт. Родился в деревне Гумнищи, Владимирской губернии, в дворянской семье. По окончании гимназии поступил [1886] на юридический факультет Московского университета, но был исключён за участие в студенческом движении. В детстве и юности Бальмонт проявил сильную неуравновешенность характера и пытался кончить жизнь самоубийством. Общественные интересы и революционные настроения очень скоро выветрились и уступили место эстетизму и индивидуализму. Бальмонт стал одним из вождей русского символизма. Короткий рецидив революционных настроений в 1905 и издание в Париже сборника революционных стихотворений «Песни мстителя» превратили Бальмонта на несколько лет в вынужденного политического эмигранта. В Россию вернулся в 1913, после царского манифеста. На империалистическую войну Бальмонт откликнулся шовинистически. В 1920 опубликовал в журнале Наркомпроса «Художественное слово» стихотворение «Предвозвещение», восторженно приветствующее Октябрьскую революцию. Вскоре после этого, выехав по командировке советского правительства за границу, Бальмонт перешёл в лагерь белогвардейской эмиграции.
Сам Бальмонт в одном из предисловий так охарактеризовал этапы своего творчества: «Оно началось с печали, угнетения и сумерек. Оно началось под Северным небом, но силою внутренней неизбежности, через жажду безграничного, Безбрежного, через долгие скитания по пустынным равнинам и провалам Тишины подошло к Радостному Свету, к Огню, к победительному Солнцу». В автобиографической заметке Бальмонт очертил грани своей среды: «Я родился в деревне, люблю деревню и Море, вижу в деревне малый Рай, город же ненавижу как рабское сцепление людей, как многоглазое чудовище. Однако в великих городах есть великая свобода и отравы пьянящие, которые уже вошли в душу и которые, ненавидя, люблю».
Первые поэты, которых читал ребёнком и подростком Бальмонт, были - Никитин, Кольцов, Некрасов и Пушкин. Первые сборники стихов Бальмонта - «Сборник стихотворений» [Ярославль, 1890] и «Под северным небом» [1894] - продолжали традицию эпигонов Некрасова и хранили отпечаток несомненного влияния Надсона. Гуманизм, гражданская скорбь, самоотречение - характерные мотивы этих книг. Бальмонт отрицает «красоту богов Эллады» и противопоставляет ей единственную подлинную красоту «любви, печали, отреченья и добровольного мученья за нас распятого Христа».
Но уже в следующих сборниках - «В безбрежности» [1895] и «Тишина» [1898] Бальмонт решительно разорвал с традициями народнической поэзии и примкнул к пионерам символизма. Мотив упоения «загадочными снами» «на алмазном покрове снегов, под холодным сияньем луны», встретившийся уже в «Под северным небом» («Без улыбки, без слов»
), стал господствующим в двух последующих книгах. Бальмонт утверждает бесстрастие как первую ступень выделения и самоутверждения самоценной личности. Его душа «холодна», мечты - «безмолвны», он - «дух бесстрастный», его сердце «только в себя невозвратно влюблено».
Он зовёт «за пределы предельного», «от грани тесной в мир чудесный, к неизвестной красоте». Таков был первый этап индивидуализма Бальмонта.
Сборник «Горящие здания» [1900] открывает новый и важнейший этап. В этой книге Бальмонту «вполне удаётся найти самого себя». Мотивы этой книги разрабатываются и в следующих - «Будем, как Солнце» [1903], «Только любовь» [1900], «Литургия Красоты» [1905]. Преклонение перед гармоническим пантеистом Шелли сменяется преклонением перед извращённо-демоническим Бодлером. Эстетический аморализм становится евангелием Бальмонта. «Поэт нежности и кротости… пожелал стать певцом страстей и преступлений» (В. Брюсов). В страстности, солнечности, аморализме Бальмонта много напускного, искусственного. Как герой его поэмы «Безумный часовщик», Бальмонт «бросил чувства в область раздвоенья»: сверхчеловечество, культ страсти, демонизм боролись с рецидивами кроткой грусти, но Бальмонту в очень значительной степени удалось победить эти рецидивы.
«Поверхностность чувства, торопливость образов, изменчивость, хаотичность, безумие настроений, иллюзионизм, ослепительность внешности, подделка красоты красивостью» - основные черты поэзии зрелого Бальмонта по словам К. Чуковского, очень удачно вскрывшего чисто городское происхождение всех этих типично-импрессионистических особенностей, но не понявшего специфически буржуазно-интеллигентского характера урбанизма Бальмонта. Бальмонт нарочито заострённо, претенциозно, порой карикатурно декларировал своё сверхчеловечество. «Я хочу быть первым в мире, на земле и на воде», - гордо провозглашал он в одном стихотворении. «Кто равен мне в моей певучей силе?» - спрашивал он в другом и отвечал: «Никто, никто». «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым» - гремел он в третьем. Знаменитая солнечность Бальмонта - лишь выражение его ницшеанских устремлений. В то же время Бальмонт призывает «мгновения сжигать», провозглашая: «Только мимолётности я влагаю в стих». Бальмонт требует всегда разнообразных «…новых снов хотя бы безобразных, мучительных миров». В сонете «Уроды» Бальмонт славит «бедных уродов - кривые кактусы, побеги белены и змей и ящериц отверженные роды», славит «чуму, проказу, тьму, убийство и беду, Гоморру и Содом». Бальмонт восторженно приветствует, как «брата», Нерона. Эти черты побудили друга Бальмонта, А. И. Урусова, назвать «Горящие здания» - «психиатрическим документом». Вместе с тем Бальмонт утверждает мистический порыв от земли в потусторонний мир. Он объявляет «пять чувств» «дорогою лжи» и противопоставляет им «восторг экстаза, когда нам истина сверчхувственно дана».
В Бальмонте «бессознательная жизнь… преобладает над сознательной» (В. Брюсов), и стихию (огонь, ветер и т. д.) Бальмонт особенно охотно славит потому, что в ней нет сознания. Он обращается не к «мудрым», а к «мечтателям». Эта эволюция Бальмонта от расплывчатого народничества к импрессионизму, эстетизму, индивидуализму, аморализму была выражением обуржуазивания определённых кругов разночинной интеллигенции. Из всей плеяды поэтов-символистов Бальмонт особенно полно воплотил тип эстетического импрессионизма, художественного идеолога капитализировавшейся интеллигенции 90-х гг.
Осенью 1905 Бальмонт напечатал в большевистской газете «Новая жизнь» несколько стихотворений, воспевающих рабочего как «надежду всей России» и очень резко обличающих тех, «кто не верит в победу сознательных, смелых рабочих». Впоследствии Бальмонт вспоминал, что в этот период он «был со многими, был многими». Этот порыв от эстетического индивидуализма к общественности оказался и неудачным и недолговечным. Революционные стихи Бальмонта тяжелы, топорны, крикливы, искусственны. Брюсов справедливо указывает, что Бальмонт на поприще гражданского поэта оказался неловким, растерянным и жалким. Бальмонт очень скоро вернулся к привычному антиобщественному эстетизму.
Лучшие стихотворения Бальмонта относятся к 1900–1903. В. Брюсов отметил, что с книги «Только любовь» начался «спуск вниз», а в 1911 справедливо признал, что Бальмонт «конечно, уже сказал своё последнее слово», что «вряд ли он что-нибудь прибавит к тому вкладу, который сделал в сокровищницу русской поэзии».
Дальнейшие книги Бальмонта полны однообразных перепевов старых мотивов, скатываются к поверхностному и утомительному стилизаторству.
Сам Бальмонт чрезвычайно высоко ценил свой поэтический талант. «Имею спокойную убежденность, - писал он, - что до меня в целом не умели в России писать звучных стихов». «Предо мною другие поэты - предтечи», - восклицает он в программном стихотворении. Большое мастерство Бальмонта не подлежит сомнению.
Ещё в 1892 А. И. Урусов указал Бальмонту на «преклонение перед звуковой музыкальностью» как на основное свойство его дарования. Бальмонт - «мастер внутренней рифмы» (В. Жирмунский). Бальмонт более чем кто бы то ни было был верен завету Верлена: «Музыки, музыки прежде всего». Музыкальности, певучести подчинены все остальные элементы стиха Бальмонта. Звуковая виртуозность Бальмонта не всегда сочетается с чувством меры. Его звукоподражания и аллитерации порою своей нарочитостью напоминают пародии («Чёлн томленья»).
Эта гегемония музыкальности вытекает из импрессионизма, из культа «мимолётностей», из любви к туманным и изменчивым настроениям. Асоциальность и нелюбовь к земному породили склонность к отвлечённым словам. Неологизмы Бальмонта - тоже обычно абстрактные слова. Даже пытаясь воссоздать народные былины, Бальмонт не может не злоупотреблять отвлечёнными понятиями.
Бальмонт насквозь лиричен, эпос никогда не удавался этому типичному импрессионисту.
Владея многими языками, Бальмонт перевёл собрание сочинений Шелли, Уитмена, много произведений Эдгара По, Кальдерона, Уайльда, Гауптмана. Большая часть этих переводов испорчена крайним субъективизмом Бальмонта и чрезмерно вольным обращением с оригиналом.
Библиография: I. Критические статьи Бальмонта собраны в книге: Горные вершины, М., 1904. Бальмонту принадлежит теоретический этюд: Поэзия как волшебство, М., 1922, подражающий работам Ренэ Гиля, «Трактат о слове», «Теория инструментовки», но испорченный мистицизмом и обилием произвольных домыслов. Полное собр. стихов в 10 тт., М., 1907–1913. Несколько томов собрания стихов вышли в изд. Пашуканиса (М., 1917–1918) и в изд. «Творчество» (М., 1920–1921). Автобиография Бальмонта в «Книге о русских поэтах», под ред. М. Гофмана, СПБ., 1909, и «Русская литература XX в.», под ред. С. Венгерова, т. I, М., 1914–1917.
II. Коган П. С., Очерки по истории новейшей русской литературы, т. III, вып. II, М., 1910; Чуковский К. И., От Чехова до наших дней, СПБ., 1908; Айхенвальд Ю. И., Силуэты русских писателей, вып. III, М., 1910; Брюсов В., Далёкие и близкие, М., 1912; Гумилёв Н., Письма о русской поэзии, П., 1922; «Записки Неофилологического общества при Петербургском университете», № 7, СПБ., 1914 (напечатаны статьи о Бальмонте: Батюшкова Ф., Тиандера К., Петрова Д., Аничкова Е., Иванова В. и др.); Аничков Е., Новая русская поэзия, Берлин, 1923; Львов-Рогачевский В., Новейшая русская литература, изд. 5-е, М., 1926.
III. Владиславлев И. В., Русские писатели, изд. 4-е, М. - Л., 1924, и в указ. выше т. I. «Русск. литературы XX в.».
Г. Лелевич
Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939.
