Андрей Белый

Россия - Ты?.. Смеюсь и умираю,
И ясный взор ловлю…
Невероятная, Тебя - (я знаю) -
В невероятности люблю.

Опять в твои незнаемые муки
Слетает разум мой:
Пролейся свет в мои немые руки,
Глаголющие тьмой.

Как веющие, тающие маки,
Мелькающие мне, -
Как бабочки, сияющие знаки
Летят на грудь ко мне.

Судьбой - (Собой) - ты чашу дней наполни
И чашу дней испей.
Волною молний душу преисполни,
Мечами глаз добей.

Я - знаю всё… Я ничего не знаю.
Люблю, люблю, люблю.
Со мною - Ты… Смеюсь и умираю.
И ясный взор ловлю.

Братьям антропософам

Мы взвиваем в мирах неразвеянный прах,
Угрожаем провалами мертвенных лет.
В просиявших пирах, в отпылавших мирах
Мы - летящая стая горящих комет.

Завиваем из дали спирали планет:
Заплетаются нити судьбин и годин…
Мы - серебряный, зреющий, веющий свет
Среди синих, таимых, любимых годин.

Рыдай, буревая стихия,
В столбах громового огня!
Россия, Россия, Россия, -
Безумствуй, сжигая меня!

В твои роковые разрухи,
В глухие твои глубины, -
Струят крылорукие духи
Свои светозарные сны.

Не плачьте: склоните колени
Туда - в ураганы огней,
В грома серафических пений,
В потоки космических дней!

Сухие пустыни позора,
Моря неизливные слёз -
Лучом безглагольного взора
Согреет сошедший Христос.

Пусть в небе - и кольца Сатурна,
И млечных путей серебро, -
Кипи фосфорически бурно,
Земли огневое ядро!

И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня,
Россия, Россия, Россия -
Мессия грядущего дня!

Луна двурога.
Блестит ковыль.
Бела дорога.
Летает пыль.

Летая, стая
Ночных сычей -
Рыдает в дали
Пустых ночей.

Темнеют жерди
Сухих осин;
Немеют тверди…
Стою - один.

Здесь сонный леший
Трясётся в прах.
Здесь - конный, пеший
Несётся в снах.

Забота гложет;
Потерян путь.
Ничто не сможет
Его вернуть.

Болота ржавы:
Кусты, огни,
Густые травы,
Пустые пни!

В годины праздных испытаний,
В годины мёртвой суеты -
Затверденей алмазом брани
В перегоревших углях - Ты.

Восстань в сердцах, сердца исполни!
Произрастай, наш край родной,
Неопалимой блеском молний,
Неодолимой купиной.

Из моря слёз, из моря муки
Судьба твоя - видна, ясна:
Ты простираешь ввысь, как руки,
Свои святые пламена -

Туда, - в развалы грозной эры
И в визг космических стихий, -
Туда, - в светлеющие сферы,
В грома летящих иерархий.

Есть в лете что-то роковое, злое…
И - в вое злой зимы…
Волнение, кипение мирское!
Пленённые умы!

Все грани чувств, все грани правды стёрты;
В мирах, в годах, в часах
Одни тела, тела, тела простёрты,
И - праздный прах.

В грядущее проходим - строй за строем -
Рабы: без чувств, без душ…
Грядущее, как прошлое, покроем
Лишь грудой туш.

В мятеж миров, - в немаревные муки,
Когда-то спасший нас, -
Простри ж и Ты измученные руки, -
В который раз.

Кротко крадёшься креповым трэном,
Растянувшись, как дым, вдоль паркета;
Снеговым, неживым манекеном,
Вся в муар серебристый одета.

Там народ мой - без крова; суровый
Мой народ в униженье и плене.
Тяжелит тебя взор мой свинцовый.
Тонешь ты в дорогом валансьене.

Я в полях надышался свинцами.
Ты - кисейным, заоблачным мифом
Пропылишь мне на грудь кружевами,
Изгибаясь стеклярусным лифом.

Или душу убил этот грохот?
Ты молчишь, лёгкий локон свивая.
Как фонтан, прорыдает твой хохот,
Жемчуговую грудь изрывая.

Ручек матовый мрамор муаром
Задымишь, запылишь. Ты не слышишь?
Мне в лицо ароматным угаром
Ветер бледнопуховый всколышешь.

В. П. Свентицкому

Те же росы, откосы, туманы,
Над бурьянами рдяный восход,
Холодеющий шелест поляны,
Голодающий, бедный народ;

И в раздолье, на воле - неволя;
И суровый свинцовый наш край
Нам бросает с холодного поля -
Посылает нам крик: «Умирай -

Как и все умирают…» Не дышишь,
Смертоносных не слышишь угроз: -
Безысходные возгласы слышишь
И рыданий, и жалоб, и слёз.

Те же возгласы ветер доносит;
Те же стаи несытых смертей
Над откосами косами косят,
Над откосами косят людей.

Роковая страна, ледяная,
Проклятая железной судьбой -
Мать Россия, о родина злая,
Кто же так подшутил над тобой?

Поля моей скудной земли
Вон там преисполнены скорби.
Холмами пространства вдали
Изгорби, равнина, изгорби!

Косматый, далёкий дымок.
Косматые в далях деревни.
Туманов косматый поток.
Просторы голодных губерний.

Просторов простёртая рать:
В пространствах таятся пространства.
Россия, куда мне бежать
От голода, мора и пьянства?

От голода, холода тут
И мёрли, и мрут миллионы.
Покойников ждали и ждут
Пологие скорбные склоны.

Там Смерть протрубила вдали
В леса, города и деревни,
В поля моей скудной земли,
В просторы голодных губерний.

Паренёк плетётся в волость
На исходе дня.
На лице его весёлость.
Перед ним - поля.

Он надвинул разудало
Шапку набекрень,
На дорогу тень упала -
Встал корявый пень.

Паренёк, сверни с дороги, -
Паренёк, сверни!
Ближе чёрные отроги,
Буераки, пни.

Где-то там тоскливый чибис
Пролетает ввысь.
Миловались вы, любились
С девкою надысь -

В колокольчиках в лиловых,
Грудь к груди прижав,
Средь медвяных, средь медовых,
Средь шелковых трав.

Что ж ты вдруг поник тоскливо,
Будто чуя смерть?
Одиноко плещет ива
В голубую твердь.

Вечер ближе. Солнце ниже.
В облаках - огни.
Паренёк, сверни - сверни же,
Паренёк, сверни!

Декабрь… Сугробы на дворе…
Я помню вас и ваши речи;
Я помню в снежном серебре
Стыдливо дрогнувшие плечи.

В марсельских белых кружевах
Вы замечтались у портьеры:
Кругом на низеньких софах
Почтительные кавалеры.

Лакей разносит пряный чай…
Играет кто-то на рояли…
Но бросили вы невзначай
Мне взгляд, исполненный печали.

И мягко вытянулись, - вся
Воображенье, вдохновенье, -
В моих мечтаньях воскреся
Невыразимые томленья;

И чистая меж нами связь
Под звуки гайдновских мелодий
Рождалась… Но ваш муж, косясь,
Свой бакен теребил в проходе…
           ______

Один - в потоке снеговом…
Но реет над душою бедной
Воспоминание о том,
Что пролетело так бесследно.

Эллису

Поезд плачется. В дали родные
Телеграфная тянется сеть.
Пролетают поля росяные.
Пролетаю в поля: умереть.

Пролетаю: так пусто, так голо…
Пролетают - вон там и вон здесь -
Пролетают - за сёлами сёла,
Пролетает - за весями весь; -

И кабак, и погост, и ребёнок,
Засыпающий там у грудей: -
Там - убогие стаи избёнок,
Там - убогие стаи людей.

Мать Россия! Тебе мои песни, -
О немая, суровая мать! -
Здесь и глуше мне дай, и безвестней
Непутёвую жизнь отрыдать.

Поезд плачется. Дали родные.
Телеграфная тянется сеть -
Там - в пространства твои ледяные
С буреломом осенним гудеть.

Кублицкой-Пиoттyx

Вот ночь своей грудью прильнула
К семье облетевших кустов.
Во мраке ночном утонула
Там сеть телеграфных столбов.

Застыла холодная лужа
В размытых краях колеи.
Целует октябрьская стужа
Обмёрзшие пальцы мои.

Привязанность, молодость, дружба
Промчались: развеялись сном.
Один. Многолетняя служба
Мне душу сдавила ярмом.

Ужели я в жалобах слезных
Ненужный свой век провлачу?
Улёгся на рельсах железных,
Затих: притаился - молчу.

Зажмурил глаза, но слезою -
Слезой овлажнился мой взор,
И вижу: зелёной иглою
Пространство сечёт семафор.

Блеснул огонёк, еле зримый,
Протяжно гудит паровоз.
Взлетают косматые дымы
Над купами чахлых берёз.

З. Н. Гиппиус

Довольно: не жди, не надейся -
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся
За годом мучительный год!

Века нищеты и безволья.
Позволь же, о родина-мать,
В сырое, в пустое раздолье,
В раздолье твоё прорыдать: -

Туда, на равнине горбатой, -
Где стая зелёных дубов
Волнуется купой подъятой
В косматый свинец облаков,

Где по полю Оторопь рыщет,
Восстав сухоруким кустом,
И в ветер пронзительно свищет
Ветвистым своим лоскутом,

Где в душу мне смотрят из ночи.
Поднявшись над сетью бугров,
Жестокие, жёлтые очи
Безумных твоих кабаков, -

Туда, - где смертей и болезней
Лихая прошла колея, -
Исчезни в пространстве, исчезни,
Россия, Россия моя!

С. Н. Величкину

Окрестность леденеет
Туманным октябрём.
Прокружится, провеет
И ляжет под окном, -

И вновь взметнуться хочет
Большой кленовый лист.
Депешами стрекочет
В окне телеграфист.

Служебный лист исчертит.
Руками колесо
Докучливое вертит,
А в мыслях - то и сё.

Жена болеет боком,
А тут - не спишь, не ешь,
Прикованный потоком
Летающих депеш.

В окне кустарник малый.
Окинет беглый взгляд -
Протянутые шпалы
В один тоскливый ряд,

Вагон, тюки, брезенты
Да гаснущий закат…
Выкидывает ленты,
Стрекочет аппарат.

В лесу сыром, далёком
Теряются пески,
И еле видным оком
Мерцают огоньки.

Там путь пространства чертит.
Руками колесо
Докучливое вертит;
А в мыслях - то и сё.

Детишки бьются в школе
Без книжек (где их взять!):
С семьёй прожить легко ли
Рублей на двадцать пять: -

На двадцать пять целковых -
Одежа, стол, жильё.
В краях сырых, суровых
Тянись, житьё моё! -

Вновь дали мерит взором: -
Сырой, осенний дым
Над гаснущим простором
Пылит дождём седым.

У рельс лениво всхлипнул
Дугою коренник,
И что-то в ветер крикнул
Испуганный ямщик.

Поставил в ночь над склоном
Шлагбаум пёстрый шест:
Ямщик ударил звоном
В простор окрестных мест.

Багрянцем клён промоет -
Промоет у окна.
Домой бы! Дома ноет,
Без дел сидит жена, -

В который раз, в который,
С надутым животом!..
Домой бы! Поезд скорый
В полях вопит свистком;

Клокочут светом окна -
И искр мгновенный сноп
Сквозь дымные волокна
Ударил блеском в лоб.

Гремя, прошли вагоны.
И им пропел рожок.
Зелёный там, зелёный,
На рельсах огонёк… -

Стоит он на платформе,
Склонясь во мрак ночной, -
Один, в потёртой форме,
Под стужей ледяной.

Слезою взор туманит.
В костях озябших - лом.
А дождик барабанит
Над мокрым козырьком.

Идёт (приподнял ворот)
К дежурству - изнемочь.
Вдали уездный город
Кидает светом в ночь.

Всю ночь над аппаратом
Он пальцем в клавиш бьёт.
Картонным циферблатом
Стенник ему кивнёт.

С речного косогора
В густой, в холодный мрак
Он видит - семафора
Взлетает красный знак.

Вздыхая, спину клонит;
Зевая над листом,
В небытие утонет,
Затянет вечным сном

Пространство, время, бога,
И жизнь, и жизни цель -
Железная дорога,
Холодная постель.

Бессмыслица дневная
Сменяется иной -
Бессмыслица дневная
Бессмыслицей ночной.

Листвою жёлтой, блёклой,
Слезливой, мёртвой мглой
Постукивает в стёкла
Октябрьский дождик злой.

Лишь там на водокачке
Моргает фонарёк.
Лишь там в сосновой дачке
Рыдает голосок.

В кисейно нежной шали
Девица средних лет
Выводит на рояли
Чувствительный куплет.

Пока над мёртвыми людьми
Один ты не уснул, дотоле
Цепями ржавыми греми
Из башни каменной о воле.

Да покрывается чело, -
Твоё чело, кровавым потом.
Глаза сквозь мутное стекло -
Глаза - воздетые к высотам.

Нальётся в окна бирюза,
Воздушное нальётся злато.
День - жемчуг матовый - слеза -
Течёт с восхода до заката.

То серый сеется там дождь,
То - небо голубеет степью.
Но здесь ты, заключённый вождь,
Греми заржавленною цепью.

Пусть утро, вечер, день и ночь -
Сойдут - лучи в окно протянут:
Сойдут - глядят: несутся прочь.
Прильнут к окну - и в вечность канут.

Н. И. Петровской

Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел.

Не смейтесь над мёртвым поэтом:
Снесите ему цветок.
На кресте и зимой и летом
Мой фарфоровый бьётся венок.

Цветы на нём побиты.
Образок полинял.
Тяжёлые плиты.
Жду, чтоб их кто-нибудь снял.

Любил только звон колокольный
И закат.
Отчего мне так больно, больно!
Я не виноват.

Пожалейте, придите;
Навстречу венком метнусь.
О, любите меня, полюбите -
Я, быть может, не умер, быть может, проснусь -
Вернусь!

Измерили верные ноги
Пространств разбежавшихся вид.
По твёрдой, как камень, дороге
Гремит таратайка, гремит.

Звонит колоколец невнятно.
Я болен - я нищ - я ослаб.
Колеблются яркие пятна
Вон там разоравшихся баб.

Меж копен озимого хлеба
На пыльный, оранжевый клён
Слетела из синего неба
Чета ошалелых ворон.

Под кровлю взойти да поспать бы,
Да сутки поспать бы сподряд.
Но в далях деревни, усадьбы
Стеклом искромётным грозят.

Чтоб бранью сухой не встречали,
Жильё огибаю, как трус, -
И дале - и дале - и дале -
Вдоль пыльной дороги влекусь.

Мои пальцы из рук твоих выпали.
Ты уходишь - нахмурила брови.

Посмотри, как берёзки рассыпали
Листья красные дождиком крови.

Осень бледная, осень холодная,
Распростёртая в высях над нами.

С горизонтов равнина бесплодная
Дышит в ясную твердь облаками.

В. И. Иванову

Всю-то жизнь вперёд иду покорно я.
Обернуться, вспять идти - нельзя.
Вот она - протоптанная, торная,
Жаром пропылённая стезя!

Кто зовёт благоуханной клятвою,
Вздохом сладко вдаль зовёт идти,
Чтобы в день безветренный над жатвою
Жертвенною кровью изойти?

Лучевые копья, предзакатные,
Изорвали грудь своим огнём.
Напоили волны перекатные
Ароматно веющим вином.

Как зарёй вечернею, зелёною, -
Как поёт восторг, поёт в груди!
Обрывутся полосой студёною
Надо мной хрустальные дожди.

Всё поля - кругом поля горбатые,
В них найду покой себе - найду:
На сухие стебли, узловатые,
Как на копья острые, паду.

Т. Н. Гиппиус

Жандарма потёртая форма,
Носильщики, слёзы. Свисток -
И тронулась плавно платформа;
Пропел в отдаленье рожок.

В пустое, в раздольное поле
Лечу, свою жизнь загубя:
Прости, не увижу я боле -
Прости, не увижу тебя!

На дальних обрывах откоса
Прошли - промерцали огни;
Мостом прогремели колёса…
Усни, моё сердце, усни!

Несётся за местностью местность -
Летит: и летит - и летит.
Упорно в лицо неизвестность
Под дымной вуалью глядит.

Склонилась и шепчет: и слышит
Душа непонятную речь.
Пусть огненным золотом дышит
В поля паровозная печь.

Пусть в окнах - шмели искряные
Проносятся в красных роях,
Знакомые лица, дневные,
Померкли в суровых тенях.

Упала оконная рама.
Очнулся - в окне суетня:
Платформа - и толстая дама
Картонками душит меня.

Котомки, солдатские ранцы
Мелькнули и скрылись… Ясней
Блесни, пролетающих станций
Зелёная россыпь огней!

С. А. Полякову

Проходят толпы с фабрик прочь.
Отхлынули в пустые дали.
Над толпами знамёна в ночь
Кровавою волной взлетали.

Мы ехали. Юна, свежа,
Плеснула перьями красотка.
А пуля плакала, визжа,
Над одинокою пролёткой.

Нас обжигал златистый хмель
Отравленной своей усладой.
И сыпалась - вон там - шрапнель
Над рухнувшею баррикадой.

В «Aquarium'е» с ней шутил
Я легкомысленно и метко.
Свой профиль теневой склонил
Над сумасшедшею рулеткой,

Меж пальцев задрожавших взяв
Благоуханную сигару,
Взволнованно к груди прижав
Вдруг зарыдавшую гитару.

Вокруг широкого стола,
Где бражничали в тесной куче,
Венгерка юная плыла,
Отдавшись огненной качуче.

Из-под атласных, тёмных вежд
Очей метался пламень жгучий;
Плыла: - и лёгкий шёлк одежд
За ней летел багряной тучей.

Не дрогнул юный офицер,
Сердито в пол палаш ударив,
Как из раздёрнутых портьер
Лизнул нас сноп кровавых зарев.

К столу припав, заплакал я,
Провидя перст судьбы железной:
«Ликуйте, пьяные друзья,
Над распахнувшеюся бездной.

Луч солнечный ужо взойдёт;
Со знаменем пройдёт рабочий:
Безумие нас заметёт -
В тяжёлой, в безысходной ночи.

Заутра брызнет пулемёт
Там в сотни возмущённых грудей;
Чугунный грохот изольёт,
Рыдая, злая пасть орудий.

Метелицы же рёв глухой
Нас мертвенною пляской свяжет, -
Заутра саван ледяной,
Виясь, над мертвецами ляжет,
Друзья мои…»

             И банк метал
В разгаре пьяного азарта;
И сторублёвики бросал;
И сыпалась за картой карта.

И, проигравшийся игрок,
Я встал: неуязвимо строгий,
Плясал безумный кэк-уок,
Под потолок кидая ноги.

Суровым отблеском покрыв,
Печалью мертвенной и блёклой
На лицах гаснущих застыв,
Влилось сквозь матовые стёкла -

Рассвета мёртвое пятно.
День мертвенно глядел и робко.
И гуще пенилось вино,
И щёлкало взлетевшей пробкой.

Д. В. Философову

За мною грохочущий город
На склоне палящего дня.
Уж ветер в расстёгнутый ворот
Прохладой целует меня.

В пространство бежит - убегает
Далёкая лента шоссе.
Лишь перепел серый мелькает,
Взлетая, ныряя в овсе.

Рассыпались по полю галки.
В деревне блеснул огонёк.
Иду. За плечами на палке
Дорожный висит узелок.

Слагаются тёмные тени
В узоры промчавшихся дней.
Сижу. Обнимаю колени
На груде дорожных камней.

Сплетается сумрак крылатый
В одно роковое кольцо.
Уставился столб полосатый
Мне цифрой упорной в лицо.

М. И. Сизову

Покинув город, мглой объятый,
Пугаюсь шума я и грохота.
Ещё вдали гремят раскаты
Насмешливого, злого хохота.

Там я года твердил о вечном -
В меня бросали вы каменьями.
Вы в исступленьи скоротечном
Моими тешились мученьями.

Я покидаю вас, изгнанник, -
Моей свободы вы не свяжете.
Бегу - согбенный, бледный странник -
Меж золотистых хлебных пажитей.

Бегу во ржи, межой, по кочкам -
Необозримыми равнинами.
Перед лазурным василёчком
Ударюсь в землю я сединами.

Меня коснись ты, цветик нежный,
Кропи, кропи росой хрустальною!
Я отдохну душой мятежной,
Моей душой многострадальною.

Заката теплятся стыдливо
Жемчужно розовые полосы.
И ветерок взовьёт лениво
Мои серебряные волосы.

Сквозь пыльные, жёлтые клубы
Бегу, распустивши свой зонт.
И дымом фабричные трубы
Плюют в огневой горизонт.

Вам отдал свои я напевы -
Грохочущий рокот машин,
Печей раскалённые зевы!
Всё отдал; и вот - я один.

Пронзительный хохот пролётки
На мёрзлой гремит мостовой.
Прижался к железной решётке -
Прижался: поник головой…

А вихри в нахмуренной тверди
Волокна ненастные вьют; -
И клёны в чугунные жерди
Багряными листьями бьют.

Сгибаются, пляшут, закрыли
Окрестности с воплем мольбы,
Холодной отравленной пыли -
Взлетают сухие столбы.

Е. П. Безобразовой

Весёлый, искромётный лёд.
Но сердце - ледянистый слиток.
Пусть вьюга белоцвет метёт, -
Взревёт; и развернёт свой свиток.

Срывается: кипит сугроб,
Пурговым кружевом клокочет,
Пургой окуривает лоб,
Завьётся в ночь и прохохочет.

Двойник мой гонятся за мной;
Он на заборе промелькает,
Скользнёт вдоль хладной мостовой
И, удлинившись, вдруг истает.

Душа, остановись - замри!
Слепите, снеговые хлопья!
Вонзайте в небо, фонари,
Лучей наточенные копья!

Отцветших, отгоревших дней
Осталась песня недопета.
Пляшите, уличных огней
На скользких плитах иглы света!

Солнца контур старинный,
золотой, огневой,
апельсинный и винный
над червонной рекой.

От воздушного пьянства
онемела земля.
Золотые пространства,
золотые поля.

Озарённый лучом, я
опускаюсь в овраг.
Чернопыльные комья
замедляют мой шаг.

От всего золотого
к ручейку убегу -
холод ветра ночного
на зелёном лугу.

Солнца контур старинный,
золотой, огневой,
апельсинный и винный
убежал на покой.

Убежал в неизвестность.
Над полями легла,
заливая окрестность,
бледно-синяя мгла.

Жизнь в безвременье мчится
пересохшим ключом:
всё земное нам снится
утомительным сном.

Заброшенный дом.
Кустарник колючий, но редкий.
Грущу о былом:
«Ах, где вы - любезные предки?»

Из каменных трещин торчат
проросшие мхи, как полипы.
Дуплистые липы
над домом шумят.

И лист за листом,
тоскуя о неге вчерашней,
кружится под тусклым окном
разрушенной башни.

Как стёрся изогнутый серп
средь нежно белеющих лилий -
облупленный герб
дворянских фамилий.

Былое, как дым…
И жалко.
Охрипшая галка
глумится над горем моим.

Посмотришь в окно -
часы из фарфора с китайцем.
В углу полотно
с углём нарисованным зайцем.

Старинная мебель в пыли,
да люстры в чехлах, да гардины.
И вдаль отойдёшь… А вдали -
Равнины, равнины.

Среди многовёрстных равнин
скирды золотистого хлеба.
И небо…
Один.

Внимаешь с тоской,
обвеянный жизнию давней,
как шепчется ветер с листвой,
как хлопает сорванной ставней.

Всё подсохло. И почки уж есть.
Зацветут скоро ландыши, кашки.
Вот плывут облачка, как барашки.
Громче, громче весенняя весть.

Я встревожен назойливым писком:
Подоткнувшись, ворчливая Фёкла,
нависая над улицей с риском,
протирает оконные стёкла.

Тут извёстку счищают ножом…
Тут стаканчики с ядом… Тут вата…
Грудь апрельским восторгом объята.
Ветер пылью крутит за окном.

Окна настежь - и крик, разговоры,
и цветочный качается стебель,
и выходят на двор полотёры
босиком выколачивать мебель.

Выполз кот и сидит у корытца,
умывается бархатной лапкой.

Вот мальчишка в рубашке из ситца,
пробежав, запустил в него бабкой.

В небе свет предвечерних огней.
Чувства снова, как прежде, огнисты.
Небеса всё синей и синей,
Облачка, как барашки, волнисты.

В синих далях блуждает мой взор.
Все земные стремленья так жалки…
Мужичонка в опорках на двор
с громом ввозит тяжёлые балки.

Посвящается Л. Д. Блок

Задумчивый вид:
Сквозь ветви сирени
сухая извёстка блестит
запущенных барских строений.

Всё те же стоят у ворот
чугунные тумбы.
И нынешний год
всё так же разбитые клумбы.

На старом балкончике хмель
по ветру качается сонный,
да шмель
жужжит у колонны.

Весна.
На кресле протёртом из ситца
старушка глядит из окна.
Ей молодость снится.

Всё помнит себя молодой -
как цветиком ясным, лилейным
гуляла весной
вся в белом, в кисейном.

Он шёл позади,
шепча комплименты.
Пылали в груди
её сантименты.

Садилась, стыдясь,
она вон за те клавикорды.
Ей в очи, смеясь,
глядел он, счастливый и гордый.

Зарёй потянуло в окно.
Вздохнула старушка:
«Всё это уж было давно!..»
Стенная кукушка,
хрипя,
кричала.
А время, грустя,
над домом бежало, бежало…

Задумчивый хмель
качался, как сонный,
да бархатный шмель
жужжал у колонны.

Даль - без конца. Качается лениво,
шумит овёс.
И сердце ждёт опять нетерпеливо
всё тех же грёз.
В печали бледной, виннозолотистой,
закрывшись тучей
и окаймив дугой её огнистой,
сребристо жгучей,
садится солнце красно-золотое…
И вновь летит
вдоль жёлтых нив волнение святое,
овсом шумит:
«Душа, смирись: средь пира золотого
скончался день.
И на полях туманного былого
ложится тень.
Уставший мир в покое засыпает,
и впереди
весны давно никто не ожидает.
И ты не жди.
Нет ничего… И ничего не будет…
И ты умрёшь…
Исчезнет мир, и бог его забудет.
Чего ж ты ждёшь?»
В дали зеркальной, огненно-лучистой,
закрывшись тучей
и окаймив дугой её огнистой,
пунцово-жгучей,
огромный шар, склонясь, горит над нивой
багрянцем роз.
Ложится тень. Качается лениво,
шумит овёс.

Я шёл домой согбенный и усталый,
главу склонив.
Я различал далёкий, запоздалый
родной призыв.
Звучало мне: «Пройдёт твоя кручина,
умчится сном».
Я вдаль смотрел - тянулась паутина
на голубом
из золотых и лучезарных ниток…
Звучало мне:
«И времена свиваются, как свиток…
И всё во сне…
Для чистых слёз, для радости духовной,
для бытия,
мой падший сын, мой сын единокровный,
зову тебя…»
Так я стоял счастливый, безответный.
Из пыльных туч
над далью нив вознёсся злaтocвeтный
янтарный луч.

Шатаясь, склоняется колос.
Прохладой вечерней пахнёт.
Вдали замирающий голос
в безвременье грустно зовёт.

Зовёт он тревожно, невнятно
туда, где воздушный чертог,
а тучек скользящие пятна
над нивой плывут на восток.

Закат полосою багряной
бледнеет в дали за горой.
Шумит в лучезарности пьяной
вкруг нас океан золотой.

И мир, догорая, пирует,
и мир славословит Отца,
а ветер ласкает, целует.
Целует меня без конца.

Семья, детство, образование

Родился в семье видного учёного-математика и философа-лейбницианца Николая Васильевича Бугаева, декана физико-математического факультета Московского университета. Мать, Александра Дмитриевна, урождённая Егорова, - одна из первых московских красавиц.

Вырос в высококультурной атмосфере «профессорской» Москвы. Сложные отношения между родителями оказали тяжёлое воздействие на формирующуюся психику ребёнка, предопределив в дальнейшем ряд странностей и конфликтов Белого с окружающими (см. мемуары «На рубеже двух столетий»). В 15 лет познакомился с семьёй брата В. С. Соловьёва - М. С. Соловьёвым, его женой, художницей О. М. Соловьёвой, и сыном, будущим поэтом С. М. Соловьёвым. Их дом стал второй семьёй для Белого, здесь сочувственно встретили его первые литературные опыты, познакомили с новейшим искусством (творчеством М. Метерлинка, Г. Ибсена, О. Уайльда, Г. Гауптмана, живописью прерафаэлитов, музыкой Э. Грига, Р. Вагнера) и философией (А. Шопенгауэр, Ф. Ницше, Вл. Соловьёв).

Окончил в 1899 лучшую в Москве частную гимназию Л. И. Поливанова, в 1903 - естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. В 1904 поступил на историко-филологический факультет, однако в 1905 прекратил посещать занятия, а в 1906 подал прошение об отчислении в связи с поездкой за границу.

Литературная деятельность, эстетическая позиция, окружение

В 1901 сдаёт в печать «Симфонию (2-ю, драматическую)» (1902). Тогда же М. С. Соловьёв придумывает ему псевдоним «Андрей Белый». Литературный жанр «симфонии», созданный писателем [при жизни опубликованы также «Северная симфония (1-я, героическая)», 1904; «Возврат», 1905; «Кубок метелей», 1908], сразу продемонстрировал ряд существенных черт его творческого метода: тяготение к синтезу слова и музыки (система лейтмотивов, ритмизация прозы, перенесение структурных законов музыкальной формы в словесные композиции), соединение планов вечности и современности, эсхатологические настроения. В 1901-03 входит в среду сначала московских символистов, группирующихся вокруг издательств «Скорпион» (В. Я. Брюсов, К. Д. Бальмонт, Ю. К. Балтрушайтис), «Гриф» (С. Кречетов и его жена Н. И. Петровская, героиня любовного треугольника между ней, Белым и Брюсовым, отразившегося в романе последнего «Огненный ангел»), затем знакомится с организаторами петербургских религиозно-философских собраний и издателями журнала «Новый путь» Д. С. Мережковским и З. Н. Гиппиус. С января 1903 начинает переписку с А. А. Блоком (личное знакомство с 1904), с которым его связали годы драматической «дружбы-вражды». Осенью 1903 становится одним из организаторов и идейных вдохновителей жизнетворческого кружка «аргонавтов» (Эллис, С. М. Соловьёв, А. С. Петровский, М. И. Сизов, В. В. Владимиров, А. П. Печковский, Э. К. Метнер и др.), исповедовавшего идеи символизма как религиозного творчества («теургии»), равенства «текстов жизни» и «текстов искусства», любви-мистерии как пути к эсхатологическому преображению мира. «Аргонавтические» мотивы развивались в статьях Белого этого периода, напечатанных в «Мире искусства», «Новом пути», «Весах», «Золотом руне», а также в сборнике стихов «Золото в лазури» (1904). Крушение «аргонавтического» мифа в сознании Белого (1904-06) произошло под влиянием ряда факторов: смещения философских ориентиров от эсхатологии Ницше и Соловьёва к неокантианству и проблемам гносеологического обоснования символизма, трагических перипетий неразделённой любви Белого к Л. Д. Блок (отразившихся в сборнике «Урна», 1909), раскола и ожесточённой журнальной полемики в символистском лагере. События революции 1905-07 были восприняты Белым поначалу в русле анархического максимализма, однако именно в этот период в его поэзию активно проникают социальные мотивы, «некрасовские» ритмы и интонации (сборник стихов «Пепел»,1909).

1910-е годы

1909-10 - начало перелома в мироощущении Белого, поисков новых позитивных «путей жизни». Подводя итоги прежней творческой деятельности, Белый собирает и издаёт три тома критических и теоретических статей («Символизм», 1910; «Луг зелёный», 1910; «Арабески», 1911). Попытки обретения «новой почвы», синтеза Запада и Востока ощутимы в романе «Серебряный голубь» (1910). Началом возрождения («второй зари») стало сближение и гражданский брак с художницей А. А. Тургеневой, разделившей с ним годы странствий (1910-12, Сицилия - Тунис - Египет - Палестина), описанные в двух томах «Путевых заметок» (1911-22). Вместе с ней Белый переживает и новый период восторженного ученичества у создателя антропософии Рудольфа Штейнера (с 1912). Высшее творческое достижение этого периода - роман «Петербург» (1913; сокращённая редакция - 1922), сосредоточивший в себе историософскую проблематику, связанную с подведением итогов пути России между Западом и Востоком, и оказавший огромное влияние на крупнейших романистов 20 в. (М. Пруст, Дж. Джойс и др.).

В 1914-16 живёт в Дорнахе (Швейцария), участвуя в строительстве антропософского храма «Гетеанум». В августе 1916 возвращается в Россию. В 1914-15 пишет роман «Котик Летаев» - первый в задуманной серии автобиографических романов (продолжен романом «Крещёный китаец», 1927). Начало Первой мировой войны воспринял как общечеловеческое бедствие, русскую революцию 1917 - как возможный выход из глобальной катастрофы. Культурфилософские идеи этого времени нашли воплощение в эссеистическом цикле «На перевале» («I. Кризис жизни», 1918; «II. Кризис мысли», 1918; «III. Кризис культуры», 1918), очерке «Революция и культура» (1917), поэме «Христос воскрес» (1918), сборнике стихов «Звезда» (1922).

Последний период жизни

В 1921-23 живёт в Берлине, где переживает мучительное расставание с Р. Штейнером, разрыв с А. А. Тургеневой, и оказывается на грани душевного срыва, хотя и продолжает активную литературную деятельность. По возвращении на родину предпринимает множество безнадёжных попыток найти живой контакт с советской культурой, создаёт романную дилогию «Москва» («Московский чудак», «Москва под ударом», оба 1926), роман «Маски» (1932), выступает как мемуарист - «Воспоминания о Блоке» (1922-23); трилогия «На рубеже двух столетий» (1930), «Начало века» (1933), «Между двух революций» (1934), пишет теоретико-литературные исследования «Ритм как диалектика и «Медный всадник» (1929) и «Мастерство Гоголя» (1934). Однако «отвержение» Белого советской культурой, длившееся при его жизни, продолжилось и в его посмертной судьбе, что сказывалось в долгой недооценке его творчества, преодолённой только в последние десятилетия.

Д. М. Магомедова

Энциклопедия КМ, 2000 (CD)

---

БЕЛЫЙ, Андрей [псевдоним; настоящее имя - Борис Николаевич Бугаев; 14(26).X.1880, Москва, - 8.I.1934, там же] - русский советский писатель, теоретик символизма. Родился в семье профессора математики Н. В. Бугаева. В 1903 окончил естественное отделение математического факультета Московского университета. Изучение Ч. Дарвина, философов-позитивистов сочеталось у Белого с увлечением теософией и оккультизмом, философией Вл. Соловьёва, А. Шопенгауэра, неокантианства. Белый выступил в печати со стихами в 1901. Принадлежал к символистам «младшего» поколения (вместе с А. Блоком, Вяч. Ивановым, С. Соловьёвым, Эллисом). Первый сборник стихов Белого «Золото в лазури» (1904) отразил идеализацию патриархальной старины и одновременно её ироническое переосмысление. В написанных ритмической прозой и построенных как крупное музыкальное произведение четырёх симфониях («Героическая», 1900, издана в 1903 под названием «Северная симфония»; «Драматическая», 1902; «Возврат», 1905; «Кубок метелей», 1908) сказались декадентские черты поэзии Белого; мистические мотивы в них перемежаются с пародированием собственных апокалиптических чаяний (2-я симфония). Революция 1905 вызвала у Белого усиленный интерес к общественным проблемам. В поэтическом сборнике «Пепел» (1909) запечатлены картины народной скорби, трагедия деревенской Руси, даны остро сатирические портреты власть имущих. В дальнейшем Белый обращается к философской лирике (книга «Урна», 1909), возвращается к мистическим мотивам (книги «Христос воскресе», 1918, «Королевна и рыцари», 1919, «Звезда», 1919, «После разлуки», 1922). В прозе Белого рассудочный символизм своеобразно переплетается с реалистическими традициями Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского. В романе «Серебряный голубь» (1909) изображены мистические искания интеллигента, попытки сближения с народом на почве сектантства. Лучшее прозаическое произведение Белого - роман «Петербург» (1913-14, переработанное издание 1922), где сквозь символистскую образность проступает резкая сатира на реакционно-бюрократический Петербург. Олицетворением мертвящего режима становится гротескно-заострённая фигура сенатора Аблеухова, живого мертвеца, пытающегося «подморозить» Россию, подавить непокорные пролетарские «острова» столицы. Революционное движение в романе рисуется в искажённом свете. Находясь за границей, Белый в 1912 испытал влияние главы антропософов Р. Штейнера и увлёкся его учением о самосовершенствовании. В 1916 возвратился в Россию. Белый приветствовал Октябрьскую революцию.

В послереволюционные годы Белый вёл занятия по теории поэзии с молодыми писателями в Пролеткульте, издавал журнал «Записки мечтателей». В автобиографических повестях «Котик Летаев» (1922), «Крещёный китаец» (1927) и исторической эпопее «Москва» (ч. 1 - «Московский чудак», 1926, ч. 2 - «Москва под ударом», 1926; «Маски», 1932) он оставался верен символистской поэтике с её сюжетной разбросанностью, смещением плоскостей, предельным вниманием к ритму фразы, звуковому её смыслу. Картины дворянско-буржуазного разложения «прорывались» в прозе Белого сквозь апокалиптические видения и мистические бреды о «пришествии». Как теоретик-стиховед и литературный критик Белый выступил с книгами «Символизм» (1910), «Луг зелёный» (1910), «Ритм как диалектика и „Медный всадник“» (1929) и другими, в которых широко разработал проблемы стиховедения. Значительный интерес представляют мемуары Белого: «На рубеже двух столетий» (1930), «Начало века. Воспоминания» (1933) и «Между двух революций» (1934), в которых дана широкая картина идейной жизни русской интеллигенции 20 века.

Соч.: Собр. соч., т. 4, 7, [М.], 1917; Избр. стихотворения, Берлин, 1923; Мастерство Гоголя, М. - Л., 1934; Петербург, М., 1935; Стихотворения. Вступ. ст., ред. и примеч. Ц. Вольпе, Л., 1940; Александр Блок и Андрей Белый. Переписка, М., 1940.

Лит.: Брюсов В., Далёкие и близкие, М., 1912; Иванов-Разумник, Вершины. А. Блок, А. Белый, П., 1923; Воронский А., Литературные портреты, т. 1, М., [1928]; Лит. наследство, [т.] 27-28, М., 1937; Михайловский Б. В., Рус. лит-ра XX в., М., 1939; История рус. лит-ры, т. 10, М. - Л., 1954.

О. Н. Михайлов

Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 1. - М.: Советская энциклопедия, 1962

---

БЕЛЫЙ Андрей [14/X 1880-] (Борис Николаевич Бугаев) - современный писатель. Отец его, Николай Васильевич Бугаев - выдающийся учёный, профессор математики Московского университета. В 1891 Белый поступает в частную гимназию Поливанова, где в последних классах увлекается буддизмом, браманизмом, оккультизмом, одновременно изучая литературу. Особое влияние на Белого оказывают тогда Достоевский, Ибсен, Ницше. К этому же приблизительно времени относится и его увлечение Влад. Соловьёвым. Вместе с тем Белый упорно читает Канта, Милля, Спенсера. Таким образом уже с юношеских лет Белый живёт как бы двойственной жизнью: художественно-мистические настроения он пытается соединить с позитивизмом, со стремлением к точным наукам. Не случайно поэтому Белый в Московском университете [1899] выбирает естественное отделение математического факультета, работает по зоологии беспозвоночных, изучает Дарвина, Ферворна, химию, но не пропускает ни одного номера «Мира искусства», следит за Мережковским. Мистицизм, Влад. Соловьёв, Мережковский побеждают в Белом Дарвина и Милля. Белый пишет стихи [1901], прозу, входит в кружок «Скорпиона», в 1903 кончает университет, сближается с московскими символистами, с Бальмонтом, с Брюсовым, позже [1905] - с Мережковским, Вяч. Ивановым, Александром Блоком. В этом же году он поступает на филологический факультет, но затем оставляет его, сотрудничает в «Весах» [1904-1909]. Белый неоднократно переживает разочарования в мистицизме, осмеивает его и в стихах и в прозе, пытается найти из него выход то в неокантианстве, то в особом народничестве, но в конце концов вновь возвращается к религиозно-мистическим учениям, которые полностью отражаются и в его произведениях.

В 1910-1911 Белый путешествует по Италии, Египту, Палестине, в 1912 сходится с главой антропософов Рудольфом Штейнером, становится его учеником, фактически отходит от прежнего кружка писателей, работает над своими прозаическими вещами; в Россию возвращается в 1916. После Октября он в московском Пролеткульте ведёт занятия по теории поэзии и прозы среди молодых пролетарских писателей. В 1921 уезжает за границу, в Берлин, где живёт около двух лет, сотрудничая между прочим в Горьковском журнале «Беседа»; затем возвращается вновь в Москву, поселяется в деревне и продолжает усиленно работать.

Белый как поэт написал ряд книг: «Золото в лазури» [1904], «Пепел» [1909], «Урна» [1909], «Христос воскресе» [1918], «Королевна и рыцари» [1919], «Первое свидание» [1921], «Звезда» [1922], «После разлуки» [1922]. При всём своём ритмическом своеобразии и богатстве стихи Белого менее значительны, чем его художественная проза. Начало художественной прозы Белого надо отнести к его «Симфониям» [1902], которые являются как бы переходом от стихов к прозе. Далее следуют: «Кубок метелей» [1908], двухтомный роман «Серебряный голубь» [1910], роман «Петербург» [1913-1916], лучшее произведение из всего написанного Белым ныне тщательно вновь переработанное им для нового издания «Никитинских субботников» [1928]. После «Петербурга» Белого напечатаны: «Котик Летаев», «Крещёный китаец» («Преступление Котика Летаева»), «Эпопея», наконец - роман «Москва», ещё не законченный. Перу Белого принадлежит также ряд теоретических работ по вопросам теории искусства, по ритмике; им написано немало и литературно-публицистических статей. Главнейшей его теоретической работой является книга «Символизм»; должны быть также отмечены его статьи «На перевале», «Поэзия слова», «Революция и культура» и т. д.

Белый в нашей литературе является провозвестником особого символизма. Его символизм - символизм мистический. В основе лежит религиозно-нравственное мировоззрение. Символ Белого не обычный реалистический символ, а Символ-Лик, потусторонний, хотя Белый и пытается сделать его имманентным действительности. Символ - это этическая норма, воплощённая в живом образе - мифе. Этот образ-миф постигается путём мистического опыта. Искусство здесь явным образом соприкасается с религией, даже больше - становится религией религий. «Образ Символа, - утверждает Белый, - в явленном Лике некоего начала; этот Лик многообразно является в религиях; задача теории символизма относительно религий состоит в приведении центральных образов религий к единому Лику».

Мир Белого есть мир бредов, пламенных стихий, раскалённых сатурновых масс, грозных, непрерывно меняющихся мифологических образов. В таком именно виде воспринимает окружающую действительность Котик Летаев: его первые сознательные состояния совпадают с бредовыми видениями, которые ощущаются им как подлинная явь. Отсюда - чувство неустойчивости, непрочности вселенной, бессмыслицы и путаницы. Наше сознание пытается овладеть этой «невнятицей», оно упорядочивает, вносит закономерность в мир Фалеса и Гераклита; возникает, устанавливается эмпирическая бытийственность, но эта «твердь» не отличается даже и относительной прочностью: бредовое, огненное, хаотическое начало во всякий момент грозит прорваться, затопить в сущности жалкий материк, построенный нашим сознанием. Подлинный мир пугает, он страшен и в нём одиноко и жутко человеку. Мы живём посреди постоянных крушений, во власти всепожирающих страстей, допотопных мифов. Они - и есть подлинная реальность; наоборот, наша действительность есть нечто случайное, субъективное, мимолётное, ненадёжное. Таков же и человек в своей сущности и вся им созданная общественная жизнь. Порог сознания шаток, его всегда легко может разрушить любой случай: тогда сознанием овладевает бессознательное, бреды, мифы. Прогресс, культура - прививают людям новые навыки, привычки-инстинкты, чувства, мысли, но и это скорее видимость. «Доисторический мрачный период, - думает профессор Коробкин, - ещё не осилен культурой, царя в подсознании; культура же - примази: поколупаешь - отскочит, дыру обнаружив, откуда, взмахнув топорищами, выскочат, чёрт подери, допотопною шкурою обвисшие люди…» Человек носит в себе гориллу. Столяр Кудеяров, глава секты «Серебряный голубь», оказывается изувером, душителем, убийцей. Сенатор Аблеухов, его сын Николай, лишь только по внешности своей являются культурными людьми: на самом деле они всё ещё подлинные потомки дикого монгола, они - варвары, разрушители. Котику Летаеву постоянно угрожает опасность потерять действительность: её всегда может поглотить мир бредов. Современная цивилизация представлена в «Москве» Мандро: он прохвост и одновременно зверь, дикарь; такой же зверь сидит и в культурнейшем буддологе Доннере. Дикарским, разрушительным началом проникнута борьба и психология масс. Поэт Дарьяльский в «Серебряном голубе», разочаровавшись в столичных салонах, уходит в деревню к сектантам; там среди полей, в лесах, среди народа он ищет успокоения и новой правды. «Опыт» приводит Дарьяльского к краху: на Русь прёт косная сила Востока, «серебряные голуби»-сектанты источены дикими хлыстовскими, распутинскими радениями. Дарьяльского убивают. Революция 1905 воспринимается Белым в «Петербурге» как нашествие жёлтых азиатских полчищ, тамерлановых орд, готовых потопить в океанах крови Россию, Запад, культуру. Несомненно в этих опасениях отразились влияния на писателя и Влад. Соловьёва с его рассуждениями о восточной опасности, и проповеди Мережковского, упорно писавшего о грядущем хаме. Позже Белый увидел дикарей «с топорищами» в представителях буржуазного Запада, в Мандро, в Доннере: это они «проткнули земной шар войной», занесли преступную руку над наукой, над искусством, над всем культурным в человечестве, это они грозят гибелью миру. Против них направляется удар со стороны большевика Киерко и его сторонников, но ещё неизвестно, спасут ли они мир от гибели, или и Киерко суждено тоже погибнуть от довременного хаоса, господствующего кругом. Во всяком случае Белый в современных событиях видит пока только разрушение, о творческих силах революции он лишь обещает рассказать, но ещё не рассказал.

Мир, как он есть, - катастрофичен. Он открывается в ураганных, в вихревых стихиях, в бредах, в сумятице, в бестолочи. Спасение от этого «не-я» в нашем «я», в разуме. Разум осмысливает невнятицу, строит эмпирический мир причинности, он - единственный оплот против космических бурь. «Помню: - я выращивал комнаты, я налево, направо, откладывал их от себя; в них - откладывал я себя: средь времён; времена - повторения обойных узоров: миг за мигом - узор за узором; и вот линия их упиралась мне в угол; под линией линия и под днём новый день; я копил времена; отлагал их пространством…» Конечно к показаниям Котика Летаева надо относиться с известной осторожностью: скорее они показательны для самого Белого как для писателя: Белый от «не-я» укрывается в «я», «я» проецирует из себя время, пространство, вещи, оно опутывает мир бреда линиями, оно взвешивает, измеряет. Главные герои Белого - тоже солипсисты и крайние индивидуалисты. Сенатор Аблеухов боится необъятных диких российских пространств, людской уличной многоножки, он противопоставляет им, себе - циркуляр, карету, строгую линию петербургских проспектов, уравновешенную, рассчитанную в мелочах домашнюю жизнь. Его сын Николай подавляет в себе монгола Кантом. Профессор Коробкин от бессмысленной вонючей помойки, каковой ему представляется Москва, уходит в мир интегралов, иксов и игреков. Революционер Киерко твёрдо верит в осмысленность сущего. Задопятов отгораживается от жизненной невнятицы пошлыми, избитыми истинами.

«Я», разум, сознание - как бы обуздывают стихию. Казалось бы оплот найден, устойчивость приобретена. Однако материки действительности, образованные нашим «я» посреди океанических огненных стихий, отнюдь не прельщают писателя. Наше сознание, наш разум холоден, механичен, линеен. Он лишён плоти, жизни, подлинного творческого начала, в нём нет изобилия чувств, стихийности, он - сух, догматичен, он светит, но не греет. Познание даёт нам разрозненные знания о мире, но оно не в состоянии ответить на главный вопрос, какую ценность имеет для нас космос, земля, люди, наша индивидуальная жизнь. Поэтому само по себе оно бесплодно и творчески бессильно. У Белого разум всегда оказывается жалким при столкновении с жизнью, которая есть невнятица, чепуха, варварство, дикая, необузданная сила. Разумное начало в Дарьяльском, в Аблеуховых, в Дудкине, в Коробкине, в Задопятове - мёртво, ничтожно. Окончания повестей, романов Белого всегда трагичны: «разумное, доброе, вечное» гибнет от злой невнятицы, от хаоса, от дичи, «дебристый» мир торжествует, ужасная и нелепая сардинница-бомба разрывается самым неожиданным и страшным образом. Коробкина уничтожает горилла - Мандро. Мысль, умственная свобода, интеграл, корень, игрек, линия - иллюзия; «в доисторической бездне, мой батюшка, мы - в ледниковом периоде, где ещё снятся нам сны о культуре…».

Между бытием и сознанием таким образом - трагический дуализм: бытие бессмысленно, хаотично, сокрушительно, - разум - жалок, бесплоден, механичен, творчески бессилен. Противоречие абсолютно: «ножницы» не смыкаются эмпирическим путём. Очевидно примирение может быть достигнуто в мире трансцендентном. Символизм Белого и пытается сомкнуть «ножницы» между бытием и сознанием в потустороннем мире. Символ-Лик, по мысли писателя, есть живое Единство, оно осмысливает довременный хаос бытия и приобщает к творческому началу разум, познание. Лишь в Символе достигается высший синтез бытия и сознания. Символ открывается в мистических опытах. Мистическим опытам учит антропософия, она знает эти тайны, она передаёт их с помощью особых упражнений, полностью они открываются только посвящённым. Искусство становится теургией.

Символизм Белого неприемлем для передового класса, переустраивающего мир. Он возвращает нас к средневековью; характерно, что он насквозь рассудочен у Белого. Мистический символизм Белого весь «от головы». Сам Белый настолько интеллектуально высок, что то и дело подвергает свой мистицизм критическим пересмотрам и даже иронии, иногда убийственной. Ещё до революции он отправил Мессию в сумасшедший дом, его провозвестников едко высмеял, объявив, что мистику преподают в кабачках. Деревенский мистик Кудеяров оказывается изувером, прообразом хитренького Распутина; сверхчувственные постижения террориста Дудкина расшифровываются автором совсем реалистически: он - алкоголик. О Котике Летаеве читатель узнаёт, что он непрерывно болел в детстве то корью, то скарлатиной, то дизентерией и т. д. Белый сам немало постарался над разрушением своего «Иоаннова здания» - символизма, долженствующего увенчать художественный мир писателя. Лучший приговор символизму заключается в опыте, который проделан самим писателем. Мистические, символические места в поэзии и в прозе Белого - самые надуманные, неубедительные, художественно сомнительные. Художник в Белый начинается там, где кончается мистический символист. Это понятно: нельзя объять необъятного, а тем более в искусстве, которое по своему существу, по своей природе материалистично.

Белый с необычайной, мы сказали бы, с предельной отчётливостью и талантом отразил кризис жизни и кризис сознания господствующего до сих пор класса, неуклонно идущего к гибели. Одиночество, индивидуализм, чувство катастрофичности, разочарование в разуме, в науке, смутное ощущение, что идут новые, другие, здоровые, крепкие и бодрые люди, - всё это очень типично для эпохи упадка буржуазии. Однако Белый - первоклассный художник. При всей своей неуравновешенности и неустойчивости, тяготении к оккультизму Белый сумел создать ряд пластично ярких типов и образов. Влияние Гоголя, Достоевского, Толстого тут несомненно, но это не мешает самобытности Белого. Он прекрасно видит полюсы: бредовое, хаотическое, бессмысленное, с одной стороны, и механически, холодно и пусто-рассудочное - с другой. Здесь Белый вполне самостоятелен. Пусть он преувеличивает, порой впадает в шарж, не умеет, не может синтетически восстановить мир по сю сторону и проецирует некий сверхтуманный символ, оказывающийся в лучшем случае зайчиком на стене - художественные заслуги Белого очевидны. Иногда Белый выбирается из чернодырья, из мрачных своих лабиринтов, забывает о хаотических видениях, и тогда он с замечательным, тонким мастерством воспроизводит картины далёкого и милого детства, умело рассказывает о простых, о наивных и радостных вещах в природе и в жизни. У Белого нечему учиться современному советскому писателю, когда нужно изображать революционное подполье, заводы, рабочих, митинги, баррикады. Здесь Белый беспомощен. Его революционеры неправдоподобны, его рабочие и крестьяне неопределённы, бледны и схематичны, это действительно какие-то «многоречивые субъекты», либо тупицы, они говорят на каком-то нелепом, ёрническом языке. Но у Белого есть Аблеуховы, Липпанченки, Задопятовы, Мандро, Коробкины. Этот мир прекрасно известен писателю. Здесь он свеж и оригинален, его характеристики этих людей убедительны и метки, их нельзя обойти ни писателю, ни читателю. Здесь у Белого есть свои открытия.

Белый владеет тайной художественной детали и, может быть, даже злоупотребляет иногда этой способностью, своим чутьём видеть самое мелкое, с трудом отличаемое и улавливаемое. Его метафоры и эпитеты выразительны, поражают своей новизной, они словно шутя даются писателю. Несмотря на причуды, на тяжеловесность и громоздкость его произведений, они сюжетно всегда занимательны.

Стилистическая манера Белого отражает двойственность и противоречивость его мироощущения. У Белого - «ножницы» между бытием, которое есть хаос, катастрофа, и сознанием, которое механично, линейно и бессильно. В соответствии с этим двойственен и стиль Белого. Белый избегает неопределённых глагольных форм: «был», «есть», «стал», «находился», у него ничего не покоится, не пребывает, всё находится в процессе непрерывного становления, активного изменения. Отсюда его пристрастие к новым словообразованиям, не всегда уместным и удачным. В этой своей части стиль Белого «взрывчат», динамичен. Но Белый кроме того пишет ритмической прозой. Ритмическая проза вносит в его манеру однообразие, монотонность; в его ритмике есть что-то застывшее, рассудочное, слишком выверенное, манерное. Это часто отталкивает от Белого читателя. За всем тем, несомненна заслуга Белого: что он с особой настойчивостью подчеркнул, что в художественной прозе слово - искусство, что у него есть свой музыкальный, чисто фонетический смысл, который дополняет «буквальный смысл»; этот смысл постигается в особом внутреннем ритме стихотворения, романа, повести. Теоретические работы Белого по внутренней ритмике произведений искусства заслуживают особого внимательного разбора.

Как поэт Белый тоже индивидуален, но прозаик в нём сильней. В стихах Белого с особой силой отразились чувства одиночества, духовной опустошённости, отчаяния, скептицизма. «Гражданским мотивам» посвящена его книга стихов «Пепел». Критика справедливо усматривала в этой книге попытку возвратиться в известной степени к Некрасову. Некоторые из стихотворений, вошедших в «Пепел», отмечены исключительной искренностью и пафосом; к сожалению, «некрасовские» настроения в дальнейшем у Белого не получили никакого развития.

Влияние Белого на современную литературу до сих пор остаётся очень сильным. Достаточно отметить Бор. Пильняка, Сергея Клычкова, Артёма Весёлого, - поэтов «Кузницы» первого периода. Правда, это влияние ограничивается больше формальной стороной.

Библиография: Владиславлев И. В., Русские писатели, М. - Л., 1924 (библиография произведений А. Белого).

Коган П., Об А. Белом, «Красная новь», IV, 1921; Аскольдов С. А., Творчество А. Белого, альманах «Литературная мысль», кн. I, 1923; Воронский А., Литературные отклики, «На стыке», М., 1923; Иванов-Разумник, Вершины (А. Блок, А. Белый), П., 1923; Троцкий Л., Литература и революция (гл. Внеоктябрьская литература), М., 1923; Горбачёв Г., Капитализм и русская литература, Л., 1925; Его же, Очерки современной русской литературы, изд. 3-е, Л., 1925.

А. Воронский

Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939.

Стихотворения взяты из книги:

Александр Блок, Андрей Белый: диалог поэтов о России и революции. - М.: Высш. шк., 1990

МЕНЮ САЙТА