М. А. Ефремовой
Цветам былого нет забвенья,
И мне, как сон, как смутный зов -
Сколь часто! - чудится виденье
Евпаторийских берегов…
Там я бродил тропой без терний,
И море зыбью голубой
Мне пело сказку в час вечерний,
И пел псалмы ночной прибой…
В садах дремала тишь благая,
И радостен был мирный труд,
И стлался, в дали убегая,
Холмистой степи изумруд…
С тех пор прошло над бедным миром
Кровавым смерчем много гроз,
И много боли в сердце сиром
Я в смуте жизни перенёс.
Ещё свирепствует и ныне
Гроза, разгульнее стократ,
И по земле, полупустыне,
Взрывая сны, гудит набат…
Но сон не есть ли отблеск вечный
Того, что будет наяву -
Так пусть мне снится, что беспечный
Я в Евпатории живу…
1943, Париж
Весь преданный жару тоски ненасытной,
Плетусь я по звёздам, ночной пилигрим,
Приемля их холод душой беззащитной,
Взывая к их пламени сердцем нагим.
Мерцает их слава, то кротче, то строже,
Великая полночь их сменой полна,
Но сердце, как тайна, всё то же, всё то же,
И боль кочевая всё также одна.
Лишь вижу: напрасна молитва в пустыне,
Что с бледною дрожью слагают уста,
И горек мой посох - доныне, отныне -
Где выкован череп под знаком креста!
Лишь знаю, что в мире -
две разных ступени:
Средь высей зацветший покой
И в дольней дороге от тени до тени -
Заблудший в смятении разум людской!
?
Предвижу разумом крушенье
Всех снов - солгавший мир в пыли!
И вновь предчувствую свершенье
Всех тайных чаяний земли…
Пусть смешан пепел с каждым жаром,
Пусть тлен венчает каждый цвет,
Но миг минувший цвёл недаром,
Недаром в пламя был одет.
Весь подвиг дней в борьбе упорной,
Как след случайный на песке,
Но бьётся сердце плодотворно
В слепом алканьи и тоске…
Влача свой крест, в пути к утрате,
Где каждый сетует, сам-друг,
Всем даром терний и распятий
Преобразится смертный дух.
И зыбкой искре, слитой с тенью, -
Глухому воплю и слезе
Дано быть каменной ступенью
В людской светающей стезе!
?
Кто мерой мига сердце мерит
И тайный жребий смертных дней,
Тот горько слеп, тот в жизнь не верит,
Тот в ней - как тень в игре теней!..
И всех зовущий сон забвенья,
Пред строгим подвигом веков,
Объяв людей, лишь множит звенья
Их дух унизивших оков.
Кто в свете часа дом свой строил,
В величьи мира будет мал,
Зане он жизни не утроил
И бытия не оправдал…
Пусть ярок трепет искры зримой,
Но он лишь миг владеет тьмой,
Где человек - как сев озимый,
До утра майского немой!
И пусть свята молитва слова
В устах восставшего раба,
Но строят высь пути людского
Лишь тяжкий молот и борьба!
?
Уводит душу час в тени
Назад, назад, -
Туда, где ярки были дни
И цвёл мой сад…
Пестро менялись звон и цвет
В моих лугах,
И дрогнул в сердце с бегом лет
Бессильный страх.
И вот железный крест готов
Давно, давно -
И плачет сердце средь цветов,
Одно, одно.
?
…Едва они уйдут, борцы и властелины,
Как юрко проползёт
по их следам, как тать,
К орлиным гнёздам карлик из долины -
И кто поможет бремя жизни приподнять?!
Их голос громовой
умолкнет глухо, жалко…
Живую весть с наджизненных высот
Людская память, сонная весталка,
Как праздное сказанье переймёт…
И скоро вздорный внук,
весь в дедовском наряде,
На чахлый лоб надвинув шлем его,
Пойдёт расхаживать
на пошлом маскараде…
Великий, - вот удел величья твоего!..
?
Жизнь кого не озадачит,
Кто, захваченный грозой,
Не вздохнёт и не заплачет
Одинокою слезой!
Все мы радостно и бодро
Покидаем детский кров,
Верим в полдень, верим в вёдро,
В тишь далёких вечеров…
Но с доверчивыми снами
Тень сплетается и - вдруг
Жребий, брошенный не нами,
Нас влечёт в свой строгий круг…
Все мы сеем, вверив зною -
Божьей прихоти - свой хлеб,
И с молитвою немою
Точим серп, готовим цеп…
Безмятежен и просторен
Мир в весенней тишине…
Много Пахарь бросил зёрен,
Много ль будет на гумне!
?
А. Скрябину
Всё, что трепещет иль дремлет
В тайном кругу бытия,
Строго от века объемлет
Мера моя.
Слитность и вздох одинокий,
Колос и цвет на лугу -
Смертные грани и сроки
Я стерегу.
Тот, кто в незнаньи беспечен,
Тот, кто прозреньем томим -
Каждый незримо отмечен
Знаком моим…
Правя земною игрою,
Вскинув-смиряя волну,
Я разрушаю и строю,
Сею и жну.
Солнце в светающем небе,
Искра в ночной тишине -
Каждый раскрывшийся жребий
Замкнут во мне.
Грянув, как молот суровый,
В вечном и тщетном бою,
Я расторгаю оковы,
Цепи кую.
Мука влекомых на плаху,
Ласка мгновений людских,
Всё умолкает по взмаху
Крыльев моих!
?
Как Молот, вскинутый судьбой,
Ночных часов пустынный бой
Поёт, что будет новый день,
Иной рассвет, иная тень…
Но Тот, Кто мигам бег судил,
Их в нить таинственную свил,
В своей великой тишине
На роковом веретене…
Часы на башне полночь бьют,
Сказанье древнее поют,
Одно и то же в беге лет
И там, где тьма, и там, где свет!
Умолк двенадцатый удар…
И что же - старый столь же стар,
И нищий нищ, как в прежний срок,
И одинокий - одинок…
Правдиво время - верен счёт!
Но жизнь проходит, жизнь течёт,
Клоня-склоняясь в прах и тлен
Без новизны, без перемен…
?
Как дымный вечер, скорбен я…
Как шорох ночи - речь моя!
Бессильный трепет грёз во мне,
Что лунный блеск в морской волне…
Порядок вещих дум моих,
Что звёздный свет, печально-тих…
Моих часов докучный бег -
Как в час затишья плавный снег…
Глухая боль в груди моей,
Как стужа северных полей…
В моём пути поёт метель…
Моя душа - её свирель!
?
Аминь! Аминь! Закончен круг дневной,
Наш малый круг…
Почил и звон и гул борьбы земной,
И серп и плуг…
Скудеет в небе светлая лазурь,
Прошла волна!
Лишь в тёмном сердце отзвук дальних бурь
Не знает сна…
Далёкий вихрь увёл свой пёстрый шум,
И блеск и цвет,
Оставив нам печаль бессильных дум
И звёздный свет…
Раскрылась ночь с безмолвием своим,
В её тени,
Толпа детей, без крова мы стоим,
Одни, одни!
Рабы одной галеры в блеске дня,
Уходим мы,
С отдельной болью жребий свой кляня,
В отдельность тьмы…
?
С. А. Полякову
Своенравным Зодчим сложен
Дом, в котором я живу,
Где мой краткий сон тревожен,
Где томлюсь я наяву…
Много в нём палат огромных,
Ниш пустынных и зеркал,
В чьих углах, в чьих безднах тёмных
Отблеск солнца не сверкал.
Много в нём - средь мрачных келий,
Масок, каменных зверей,
Лестниц, мшистых подземелий,
Ложных окон и дверей…
Скорбен в доме день короткий…
Скорбно месяц, зыбля мглу,
Чёрный крест моей решётки
Чертит в полночь на полу…
Низки сумрачные своды
Над твердыней серых стен -
В замке, где и дни и годы
Я влачу свой долгий плен…
?
Проходит жизнь в томлении и страхе…
Безмерен путь…
И каждый миг, как шаг к угрюмой плахе,
Сжимает грудь…
Чем ярче день, тем сумрачнее смута
И глуше час…
И, как в былом, солжёт, солжёт минута
Не раз, не раз!
Мой дом, мой кров -
безлюдная безбрежность
Земных полей,
Где с детским плачем сетует мятежность
Души моей, -
Где в лунный час, как ворон на кургане,
Чернею я,
И жду, прозревший в жизненном обмане,
Небытия!
?
Мысль в разлуке с вещим сном…
Сердце - в сумраке ночном…
Дождь пустынный за окном…
Свист за дверью, вой в трубе…
Век прожив в пустой борьбе,
Вспоминаю о себе…
Меркнет цвет и гаснет свет…
Ни тревог, ни мира нет…
В миге - много тысяч лет…
Точно я уж вечность жил,
Вечность сетовал, тужил,
Тайне вечности служил…
Ночь… И только мысль во мне,
С тьмой ночной наедине
Тускло тлеет в глубине…
Тьма… Лишь воет за окном
Всё о том же, об одном,
Ветер в сумраке ночном…
?
Среди людей, я средь - чужих…
Мне в этом мире не до них,
Как им, в борьбе и шуме дня,
Нет в жизни дела до меня…
В дороге дальней им, как мне,
Тужить, блуждать наедине…
Мне в мой простор, в мою тюрьму,
Входить на свете одному…
Пока в пути не встанет грань,
Нам всем томительную ткань
Рукою сирой в жизни ткать -
Душою замкнутой алкать…
Звучит по разному у всех
Один и тот же стон и смех, -
На всех ткачей один станок,
Но каждый сир и одинок…
?
Склонись с тоскою всякое чело:
Пасётся Мир в равнине Ватерло!
Где до небес рычал сражённый лев,
Стоят теперь корыто, ясли, хлев,
Шумит трава, и, в час иных забот,
Проходит плуг, и бродит мелкий скот…
Где грозно смерть гнала свою метель,
Теперь пастух поёт в свою свирель…
Что в гордом сне замыслил Человек,
Смела гроза, суровый меч рассек!
Что ж, сердце, с болью мечешься в груди!
Тужи, но знай - Пустыня впереди…
Умолкнет в мире всякая молва…
На всё прольёт свой скорбный шум трава,
Склонив к покою каждое крыло -
Как этот мир в равнине Ватерло!
?
Кланяйся, смертный, дневной синеве!
Кланяйся листьям, их вешней молве,
Кланяйся - ниже - осенней траве!
Звонко в горячей молитве хвали
Алую розу, нарядность земли,
Звонче же - ветку в дорожной пыли!
Падай пред солнцем,
раскрывшим свой зной,
Славь и величие бездны ночной,
Празднуй и малость песчинки земной…
Кланяйся звёздам, что ярко зажглись,
Жарко сверканью зарниц умились,
Жарче на малую искру молись!
?
Когда пред часом сердце наго
В кровавой смуте бытия,
Прими свой трудный миг, как благо,
Вечерняя душа моя.
Пусть в частых пытках поникая,
Сиротствует и плачет грудь,
Но служит тайне боль людская
И путь тревоги - Божий путь…
И лишь, творя свой долг средь тени,
Мы жизнью возвеличим мир
И вознесём его ступени
В ту высь, где вечен звёздный пир…
И вещий трепет жизни новой,
Скорбя, лишь тот взрастит в пыли,
Кто возлюбил венец терновый
И весь отрёкся от земли…
?
Стою один на перекрёстке,
Средь шума улиц городских,
Вникая праздно в пыль и блёстки,
В покой и важность лиц людских…
Какое хитрое сплетенье -
Без явной связи и межи -
И сна и горького смятенья,
Слепой правдивости и лжи.
Снуют наряды, перстни, бусы,
И жадность уст и алчность глаз,
Ханжи бродячие и трусы,
Тщета и глупость на показ.
И видны, - видны сквозь румяна
Земного счастия кроха,
Печать корысти и обмана,
Клеймо позора и греха…
Ползёт чудовищем стоногим,
Чей тёмный голод глух и нем,
Толпа, довольная немногим,
Неутолённая ничем…
И каждый носит в сердце сонном
Свободу, ставшую рабой,
Случайность, ставшую законом,
И жребий прихоти слепой…
И жуток свет во взглядах смелых
И грозен всюду знак судьбы
На пальцах горько загрубелых,
На спинах, согнутых в горбы…
И всех равняет знаком сходства,
Приметой Божьего перста,
Одно великое сиротство,
Одна великая тщета.
?
Как в круге бытия суровом
Ночь следует за днём
Иль холод за огнём,
Так час безгласья следует за словом…
?
Брось свой кров, очаг свой малый,
Сон в тоскующей груди,
И громады скал на скалы
В высь немую громозди…
Божий мир ещё не создан,
Недостроен божий храм, -
Только серый камень роздан,
Только мощь дана рукам.
Роя путь к твердыне горной,
Рви гранит, равняй холмы, -
Озари свой мрак упорный
Искрой, вырванной из тьмы…
Пусть взлелеет сны живые
Отблеск творческой мечты,
И чрез бездны роковые
Перекинутся мосты…
Лишь свершая долг суровый,
В миры лени, праздной лжи,
Ты расширишь гранью новой
Вековые рубежи…
Лишь предав свой дух терпенью,
Им оправдан и спасён,
Будешь малою ступенью
В тёмной лестнице
?
Ave, crux! - Славься, крест!
Валерию Брюсову
Мой тайный сад, мой тихий сад
Обвеян бурей, помнит град…
В нём знает каждый малый лист
Пустынных вихрей вой и свист…
Завет Садовника храня,
Его растил я свету дня…
В нём каждый злак - хвала весне,
И каждый корень - в глубине…
Его простор, где много роз,
Глухой оградой я обнёс, -
Чтоб серый прах людских дорог
Проникнуть в храм его не мог!
В нём много-много пальм, агав,
Высоких лилий, малых трав, -
Что в вешний час, в его тени,
Цветут-живут, как я, одни…
Всё - шелест, рост в моём саду,
Где я тружусь и где я жду -
Прихода сна, прихода тьмы
В глухом безмолвии зимы…
?
Полдень… Меры нет простору!
Высь и долы - круг огня…
Весела дорога в гору,
К золотой вершине дня!
В юном сердце - в знойном небе -
Тишь - сиянье - синева…
Славься, в жизни, каждый жребий!
Звонче, гордые слова!
Грусть ли первой долгой тени
Поразит тревогой нас, -
Друг мой светлый, мы без пени
Встретим каждый тайный час…
Вихрь примчится ль, луг ероша…
Мир - ромашка, ты - пчела, -
Пусть твоя земная ноша
Будет сладко тяжела…
?
Час полночный… Миг неясный…
Звёздный сумрак… - Тишина…
Слабых крыльев взмах напрасный,
Мысль - как колос без зерна!
Весь свой век, как раб угрюмый
В опустелом руднике,
Пролагаю ходы, трюмы
С тяжким молотом в руке…
Много в мире нас стучало,
Вскинув горестный топор, -
Мы не знаем, где начало
В лабиринте наших нор…
Всё-то знанье - что от века
Миллионы слабых рук,
Точно сердце человека,
Повторяли тот же стук…
Весь удел в тюрьме гранитной,
В сером храме древних скал:
Чтобы молот стенобитный
Одиноко упадал…
Дни идут - пройдут их сотни -
Подземелью края нет…
Только смерть - наш День Субботний,
Бледность искры - весь наш свет!
1907
Светает близь…
Чуть дышит даль, светая…
Встаёт туман столбами, здесь и там…
И снова я - как арфа золотая,
Послушная таинственным перстам…
И тайный вихрь своей волною знойной
Смывает бред ночного забытья,
В мой сонный дух,
в мой миг ещё нестройный,
То пурпур дум, то пурпур грёз струя…
И длятся-длятся отзвуки живые,
Возникшие в запретной нам дали,
Чтоб дрогнуть вдруг, волшебно и впервые,
Как весть из рая, в жребии земли…
И вот мой дух, изгнанник в мире тленья,
Бессменный раб изменчивых теней,
Тоскующе слезами умиленья
Встречает сказку родины своей…
?
Пляшет в меркнущем пожаре
Рой вечерних комаров…
Сколько в мире бренной твари,
Богом замкнутых миров!
Как и я, служа мгновенью,
Протянувшись ввысь столбом,
Вьются мошки лёгкой тенью
В небе бледно-голубом…
Пусть всё тем же смертным бредом
Ослепил их беглый миг,
Но их жребий мне неведом,
Как и жребий дней моих…
Только вижу вечер сонный
И печаль стоячих вод,
Где толчётся ослеплённо
Комариный хоровод…
Только знаю, что до срока
Длиться суетной игре,
Устремлённой одиноко
К догорающей заре…
?
I
Как трудно высказать - нелживо,
Чтоб хоть себя не обмануть -
Чем наше сердце втайне живо,
О чём, тоскуя, плачет грудь…
Речь о мечтах и нуждах часа
В устах людей - всегда - прикраса,
И силен у души - любой -
Страх наготы перед собой, -
Страх истины нелицемерной
Иль, брат боязни, хитрый стыд,
О жалком плачущих навзрыд,
Чтоб точным словом, мерой верной
Того случайно не раскрыть,
Чему сокрытым лучше быть…
II
Но есть и час иной напасти,
Когда мы тщетно ищем слов,
Чтоб с тайны помыслов иль страсти
Хотя б на миг совлечь покров, -
Чтоб грудь, ослепшая от муки,
Явила в знаке, или в звуке,
Иль в скорби молчаливых слёз,
Что Бог судил, что мир принёс…
И, если пыткой огневою
Весь, весь охвачен человек,
Он только холоден, как снег,
И лишь с поникшей головою
В огне стоит пред тайной тьмой,
Вниманью чуждый и немой.
18 февраля 1923
Вся мысль моя - тоска по тайне звездной…
Вся жизнь моя - стояние над бездной…
Одна загадка - гром и тишина,
И сонная беспечность и тревога,
И малый злак, и в синих высях Бога
Ночных светил живые письмена…
Не дивно ли, что, чередуясь, дремлет
В цветке зерно, в зерне - опять расцвет,
Что некий круг связующий объемлет
Простор вещей, которым меры нет!
Вся наша мысль -
как некий сон бесцельный…
Вся наша жизнь -
лишь трепет беспредельный…
За мигом миг в таинственную нить
Власть Вечности, бесстрастная, свивает,
И горько слеп, кто сумрачно дерзает,
Кто хочет смерть от жизни отличить…
Какая боль, что грозный храм вселенной
Сокрыт от нас великой пеленой,
Что скорбно мы, в своей тоске бессменной,
Стоим века у двери роковой!
1904
Мой светлый храм - в безбрежности
Развёрнутых степей,
Где нет людской мятежности,
Ни рынков, ни цепей, -
Где так привольно, царственно
Пылает грудь моя
Молитвой благодарственной
За чудо бытия…
Мой тайный храм - над кручами
Зажжённых солнцем гор,
Мой синий храм за тучами,
Где светел весь простор,
Где сердцу сладко дышится
В сиянии вершин,
Где лишь туман колышется
Да слышен гул лавин…
Моя святыня вечная -
В безгранности морской,
Где воля бесконечная -
Над малостью людской,
Где лишь тревога бурная
Гремит своей трубой,
Где только высь лазурная
Над бездной голубой…
1903
Биография
Может показаться, что жизнь, судьба и сама личность Юргиса Казимировича Балтрушайтиса состояли из одних противоречий. Литовец по происхождению, он писал на родном языке только в начале и конце пути, и в литературе остался как русский поэт-символист.
В годы учёбы в Московском университете о нём уже шла слава как о полиглоте и гениальном лингвисте - Юргис был тогда студентом… естественного отделения физико-математического факультета. Жил всегда скудно и бедно, добывая на хлеб в поте лица (главным образом переводами Ибсена, Гамсуна, Стриндберга, Уайлда), а был женат на дочке одного из самых богатых российских купцов. (Миллионер И. Оловянишников не дал согласия на брак дочери с безвестным инородцем и лишил её наследства). Марии, преданной своей спутнице, посвятил поэт стихи и книги.
Он работал напряжённо и сосредоточенно, поэзия была единственным смыслом существования, но при жизни вышли лишь два сборника: «Земные ступени» (М., 1911) и «Горная тропа» (М., 1912). Объявления о них появлялись в «Весах» с начала 1900-х, но только через десять лет поэт смог сказать жене: «Моя книга готова. Нужно только её написать». Балтрушайтис, «коренной скорпионовец», вместе с С. Поляковым, Брюсовым, Бальмонтом создавший первое символистское издательство, напечатал свои книги тогда, когда уже стихали разговоры о «кризисе» и «конце» символизма.
Он был замкнут, молчалив, искал уединения: «сознанием своим я как-то совсем один», «я должен быть одиноким во что бы то ни стало». И постоянно находился в центре самых шумных кружков, суетной и суетливой литературной, издательской, театральной жизни. В комнате у него висела икона «благого молчания», к образу тишины он постоянно возвращался в стихах и письмах: «Молчание не есть пустая трата времени. Молчание - внутренний труд, время формирования мысли». Оно было услышано среди крика, шума, «сумятицы эпохи».
Всю жизнь его преследовали недовольство собой и неуверенность в собственных силах, а окружающих он притягивал спокойствием, ощущением надёжности, его облик вызывал постоянные сравнения со скалой. («Вы считаете меня спокойным, а я весь и всегда мучительно горю».) Скромный, незаметный, старающийся держаться в тени человек, чью дружбу ценили и встреч с которым искали Вяч. Иванов, Станиславский, Комиссаржевская, Скрябин, А. Коонен.
Во времена богоискательства и богостроительства, «дионисийского» буйства и мистического сектантства («нет, нет, я им, мистикам, не верю») он вносил в русскую поэзию незнакомый ей до той поры мотив католической религиозности. Был «символистом по всему душевному складу» (Вяч. Иванов) и создал произведения, которые стоят в наследии русского символизма особняком. «Это - замкнутая лирика», - говорил автор.
Балтрушайтис всегда избегал политики, государственной службы, официальных отношений - и впоследствии долгие годы занимал тяготивший его высокий пост министра и посланника Литвы в Советской России.
Он был несчастлив, мучительно ощущал трагическую природу бытия - и благодарил жизнь за неизбывное счастье, за то, что в ней «всегда было, есть и будет слишком много радости».
Но, наверное, самый большой парадокс заключается в том, что при всех этих противоречиях Юргис Балтрушайтис остаётся одной из самых цельных фигур в русской литературе начала XX в. - как поэт и человек: «Я так не люблю дробления души и воли».
На его могиле на кладбище Монруж близ Парижа указана дата смерти: 3.1.1944. Недавно в иностранных газетах промелькнуло сообщение о том, что русский поэт-символист Юргис Балтрушайтис, чья смерть в 1944 г. была мистификацией, принял другое имя и скончался глубоким старцем в одном из католических монастырей Франции. Даже если это и легенда, возникла она не случайно вокруг имени Балтрушайтиса.
[Русская поэзия серебряного века. 1890-1917. Антология. Ред. М.Гаспаров, И.Корецкая и др. Москва: Наука, 1993]
БАЛТРУШАЙТИС, Юргис Казимирович [20.IV(2.V).1873, м. Паантварджиай Ковенской губернии, - 3.I.1944, Париж] - литовский поэт. Писал по-русски и по-литовски. Родился в литовской крестьянской семье. Окончил в 1899 историко-филологический факультет Московского университета. Много путешествовал по Европе и Америке. В 1921-39 - полномочный представитель Литовской буржуазной республики в СССР. С 1939 жил в Париже. В печати выступил в 1899. Примыкал к символистам, участвовал в издательстве «Скорпион», журнале «Весы», альманахе «Северные цветы». На русском языке выпустил сборники стихов «Земные ступени» (1911) и «Горная тропа» (1912). На литовском языке первые стихи Балтрушайтиса появились в 1930. В 1942 вышел сборник стихов «Венок из слёз» («Asaru vainikas»). Для Балтрушайтиса характерно тяготение к философской лирике. В его поэзии преобладают мотивы одиночества. Переводил на русский язык Дж. Байрона, Г. Ибсена, Г. Гауптмана, Г. Д’Аннунцио, К. Гамсуна.
Соч.: Asaru vainikas, Kaunas, 1942.
Лит.: Русская лит-ра XX в., под ред. С. А. Венгерова. 1890-1910, кн. 5, М. [б. г.]; Розанов С. С., Ю. Балтрушайтис, М., 1913; Брюсов В., Далёкие и близкие, М., 1912.
Я. Жекайте
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 1. - М.: Советская энциклопедия, 1962
БАЛТРУШАЙТИС Юргис Казимирович [1873-] - поэт. Родился в местности Поантвардзе, бывшей Ковенской губернии, в литовской крестьянской семье. Самоучкой выучился грамоте. Начальное образование получил под руководством местного ксендза. С 15 лет жил самостоятельным трудом: зимой давал уроки, летом пастушил. Окончил Ковенскую гимназию и естественное отделение Московского университета. Одновременно слушал лекции по филологии, изучал иностранные языки и литературы. Много путешествовал по Европе и Америке. В годы революции был председателем Всероссийского союза писателей. С 1921 занимает пост полномочного представителя Литовской республики в СССР. В 1926 участвует в подписании советско-литовского договора. Еще в гимназии начал писать стихи на литовском и русском языках. В печати выступил в 1899, примкнув к школе символистов. Основал вместе с С. А. Поляковым издательство «Скорпион», в изданиях которого принимал ближайшее участие («Северные цветы», «Весы».) В «Скорпионе» же вышли две книги русских стихов Балтрушайтиса, которые и утверждают его главное значение как поэта. В автобиографии Балтрушайтис пишет: «Что касается моих общественно-политических взглядов, то уже само мое происхождение из среды малых мира сего могло воспитать во мне только одно чувство и одно убеждение, что глубочайшим долгом человека является пожизненная борьба за общую жизнь, одинаково справедливую, одинаково полную для всех…». Однако в поэзии Балтрушайтиса это ничем не отразилось. В своих стихах, совершенно чуждых общественных мотивов, Балтрушайтис является типичным представителем философской лирики, следующей традиции Баратынского и Тютчева, причем влияние на него последнего особенно значительно и очевидно. «Великое сиротство» человека в природе, его одиночество, обособленность от всего остального мира, жизнь как непрестанное «стояние над бездной», стремление раскрыть «запретные тайны бытия» - таковы наиболее типичные темы «элегий» и «раздумий» Балтрушайтиса. Изредка прорываются в стихах Балтрушайтиса мятежные голоса («на нашей мачте - знамя мятежа», «раб мятежный, вновь я брошу вызов бытию»), порой звучат в них столь свойственные его товарищам по школе, символистам, настроения «невыразимой тоски», «taedium vitae», безнадежности, усталости, жажды «небытия»; однако для его поэзии гораздо характернее широкое приятие жизни, «поклонение земле», «жаркие хвалы» «святыне бытия». Эта последняя черта, равно как полное отсутствие в его стихах урбанистических мотивов и «эротики» ставит Балтрушайтиса особняком среди остальных символистов. Принадлежность Балтрушайтиса к «малым мира», устроение им своей жизни в результате упорного личного труда способствовали суровой мужественности его взглядов на жизнь как на «долг суровый», «беззаветно-упорный» труд, как на неуклонное восхождение по «земным ступеням», крутой «горной тропе». Человек, «досоздающий», «достраивающий» мир - такова основная нота его поэзии. С упорством Балтрушайтис призывает высекать лучи из «серого камня», «рвать гранит», «равнять холмы». Характерно пристрастие Балтрушайтиса к образам, заимствованным из сельской трудовой действительности - сеятель, жница, серп, колос, зерно. Однако у оторвавшегося от земли, от деревенской жизни поэта образы эти теряют свое прямое, конкретное значение, приобретают, как и вся его поэзия, отвлеченный, символический характер.
Форма стихов Балтрушайтиса находится в полном соответствии с общим строем его поэзии. Балтрушайтис создал особый лирический жанр, представляющий собой своеобразное соединение гимна и элегии. Язык Балтрушайтиса отличается торжественностью и простотой, словарь - однообразием, настойчивой повторностью. Из всех символистов он наиболее чужд новаторства, следуя в метрике, строфике, рифмах узаконенным «классическим» образцам. Кроме оригинальных стихов Балтрушайтису принадлежит ряд переводов в стихах и прозе из английских, итальянских и скандинавских авторов (Ибсен, Гамсун, д’Аннунцио и др.). В 1918 им написано весьма сочувственное предисловие к сборнику стихов пролетарского поэта Ив. Филиппченко «Эра славы». Стихи Балтрушайтиса переведены на итальянский и болгарский языки.
Библиография: I. Земные ступени, элегии, песни, поэмы, М., 1911; Горная тропа, 2-я книга стихов, М., 1912; Автобиография в «Русской литературе XX в.» под ред. Венгерова, кн. 6, М., 1914-1917; На итальянском яз.: La scala terrestre, Firenze, 1912.
II. Брюсов В., Далекие и близкие, М., 1912; Розанов С. С., Ю. Балтрушайтис, М., 1913; Иванов Вяч., Ю. Балтрушайтис как лирический поэт, «Русская литература XX в.», кн. 6, М., 1914-1917; Айхенвальд Ю., Слова о словах, П., 1917.
Д. Благой
Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939.
