Были вокруг меня люди родные,
Скрылись в чужие края.
Только одна Ты, Святая Мария,
Не оставляешь меня.
Мама любила в усталой вуали
В детскую тихо пройти.
И приласкать, чтоб без горькой печали
Мог я ко сну отойти.
Разве теперь не ребёнок я малый,
Разве не так же грущу,
Если своею мольбой запоздалой
Маму я снова ищу.
Возле иконы забытого храма
Я не устану просить:
Будь моей тихой и ласковой мамой
И научи полюбить!
Сыну когда-то дала Ты могучесть
С верой дойти до креста.
Дай мне такую же светлую участь,
Дай мне мученья Христа.
Крестные муки я выдержу прямо,
Смерть я сумею найти,
Если у гроба усталая мама
Снова мне скажет «прости».
?
Когда зима, берясь за дело,
Земли увечья, рвань и гной
Вдруг прикрывает очень белой
Непогрешимой пеленой,
Мы радуемся, как обновке,
Нам, простофилям, невдомёк,
Что это старые уловки,
Что снег на боковую лёг,
Что спишут первые метели
Не только упразднённый лист,
Но всё, чем жили мы в апреле,
Чему восторженно клялись.
Хитро придумано, признаться,
Чтоб хорошо сучилась нить,
Поспешной сменой декораций
Глаза от мыслей отучить.
[1965]
Жизнь широка и пестра.
Вера - очки и шоры,
Вера двигает горы,
Я - человек, не гора.
Вера мне не сестра.
Видел я камень серый,
Стёртый трепетом губ.
Мёртвого будит вера.
Я - человек, не труп.
Видел, как люди слепли,
Видел, как жили в пекле,
Видел - билась земля.
Видел я небо в пепле.
Вере не верю я.
Скверно? Скажи, что скверно.
Верно? Скажи, что верно.
Не похвальбе, не мольбе,
Верю тебе лишь, Верность,
Веку, людям, судьбе.
Если терпеть без сказки,
Спросят - прямо ответь,
Если к столбу, без повязки, -
Верность умеет смотреть.
1958
Читает Илья Эренбург:
Бухгалтер он, счетов охапка,
Семёрки, тройки и нули.
И кажется, он спит, как папка
В тяжёлой голубой пыли.
Но вот он с другом повстречался.
Ни цифр, ни сплетен, ни котлет.
Уж нет его, пропал бухгалтер,
Он весь в огне прошедших лет.
Как дробь, стучит солдата сердце:
«До Петушков рукой подать!»
Беги! Рукой подать до смерти,
А жизнь в одном - перебежать.
Ты скажешь - это от контузий,
Пройдёт, найдёт он жизни нить,
Но нити спутались, и узел
Уж не распутать-разрубить.
Друзья и сверстники развалин
И строек сверстники, мой край,
Мы сорок лет не разувались,
И если нам приснится рай,
Мы не поверим. Стой, не мешкай,
Не для того мы здесь, чтоб спать!
Какой там рай! Есть перебежка -
До Петушков рукой подать!
1958
Мы говорим, когда нам плохо,
Что, видно, такова эпоха,
Но говорим словами теми,
Что нам продиктовало время.
И мы привязаны навеки
К его взыскательной опеке,
К тому, что есть большие планы,
К тому, что есть большие раны,
Что изменяем мы природу,
Что умираем в непогоду
И что привыкли наши ноги
К воздушной и земной тревоге,
Что мы считаем дни вприкидку,
Что сшиты на живую нитку,
Что никакая в мире нежить
Той тонкой нитки не разрежет.
В удаче ль дело, в неудаче,
Но мы не можем жить иначе,
Не променяем - мы упрямы -
Ни этих лет, ни этой драмы,
Не променяем нашей доли,
Не променяем нашей роли, -
Играй ты молча иль речисто,
Играй героя иль статиста,
Но ты ответишь перед всеми
Не только за себя - за Время.
1958
До слёз доверчива собака,
Нетороплива черепаха,
Близка к искусству обезьяна,
Большие чувства у барана,
Но говорят, что только люди -
И дело здесь не в глупом чуде,
А дело здесь в природе высшей,
А дело здесь в особой мышце,
И не скворец в своей скворешне
И никакой не пересмешник,
Не попугай или лисица
Не могут этого добиться, -
Но только люди - это с детства, -
Едва успеют осмотреться,
Им даже нечего стараться -
Они умеют улыбаться.
Я много жил и видел многих,
Высокомерных и убогих,
И тех, что открывают звёзды,
И тех, что разоряют гнёзда.
Есть у людей носы и ноги
Для любопытства, для тревоги,
Есть настороженные уши
Для тишины, для малодушья,
Есть голова для всякой прыти,
Кровопролитий и открытий,
Чтоб расщепить, как щепку, атом,
Чтоб за Луну был всяк просватан,
Чтоб был Сатурн в минуту добыт,
Чтоб рифмовал и плакал робот.
Умеют люди зазнаваться,
Но разучились улыбаться,
И только в вечер очень жаркий
В большом и душном зоопарке,
Где, не мечтая о победе,
Лизали кандалы медведи,
Где были всяческие люди -
И дети королевских судей,
И маклеры, а с ними жёны,
И малолетние Ньютоны,
Где люди громко гоготали,
А звери выли от печали,
Где даже тигр пытался мямлить,
Как будто он не тигр, а Гамлет,
Да, только там, у тесных клеток,
Средь мудрецов и малолеток,
Я видел, как один слонёнок,
Быть может, сдуру иль спросонок,
Взглянув на дамские убранства,
На грустное, пустое чванство,
Наивен будучи и робок,
Слегка приподнял тонкий хобот,
И словно от природы высшей,
И словно одарён он мышцей,
К слонихе быстро повернулся,
Не выдержал и улыбнулся.
1958
Про первую любовь писали много, -
Кому не лестно походить на Бога,
Создать свой мир,
открыть в привычной глине
Черты ещё не найденной богини?
Но цену глине знает только мастер -
В вечерний час, в осеннее ненастье,
Когда всё прожито и всё известно,
Когда сверчку его знакомо место,
Когда цветов повторное цветенье
Рождает суеверное волненье,
Когда уж дело не в стихе, не в слове,
Когда всё позади, а счастье внове.
1958
Да разве могут дети юга,
Где розы блещут в декабре,
Где не разыщешь слова «вьюга»
Ни в памяти, ни в словаре,
Да разве там, где небо сине
И не слиняет ни на час,
Где испокон веков поныне
Всё то же лето тешит глаз,
Да разве им хоть так, хоть вкратце,
Хоть на минуту, хоть во сне,
Хоть ненароком догадаться,
Что значит думать о весне,
Что значит в мартовские стужи,
Когда отчаянье берёт,
Всё ждать и ждать, как неуклюже
Зашевелится грузный лёд.
А мы такие зимы знали,
Вжились в такие холода,
Что даже не было печали,
Но только гордость и беда.
И в крепкой, ледяной обиде,
Сухой пургой ослеплены,
Мы видели, уже не видя,
Глаза зелёные весны.
1958
Я смутно жил и неуверенно,
И говорил я о другом,
Но помню я большое дерево,
Чернильное на голубом,
И помню милую мне женщину,
Не знаю, мало ль было сил,
Но суеверно и застенчиво
Я руку взял и отпустил.
И всё давным-давно потеряно,
И даже нет следа обид,
И только где-то то же дерево
Ещё по-прежнему стоит.
1945
Было в жизни мало резеды,
Много крови, пепла и беды.
Я не жалуюсь на свой удел,
Я бы только увидать хотел
День один, обыкновенный день,
Чтобы дерева густая тень
Ничего не значила, темна,
Кроме лета, тишины и сна.
1943
Коптилка в землянке укромной
Чуть светится ночи назло.
Я знаю, коптилка, я помню,
Как было на свете светло.
Выходишь на улицу ночью -
Повсюду горят фонари,
И если гулять ты захочешь -
Гуляй хоть до самой зари!
Напали проклятые немцы.
Простился я с ней на крыльце,
И крупные слёзы, как жемчуг,
Сверкали на милом лице.
Землянка моя неприметна
И мраком одета она,
Осталась от старого света
Одна ты, коптилка моя.
Я немцу пощады не знаю
За то, что на свете темно,
За то, что в ночи не мерцает
Одно дорогое окно.
Когда мы проклятых прогоним,
Домой я вернусь поскорей;
Глаза я закрою ладонью,
Увидев огни фонарей.
С каж у я лю бимой про доты,
Про мины скажу, про войну,
А м ож ет быть, слов не найдется
И только в глаза загляну.
И будет в глазах ее милых
Знакомый мерцающий свет.
Я вспомню тогда про коптилку;
Подругу неласковых лет.
1942
Поёт А.Фраучи. Музыка: Е.Сущенко.
Так ждать, чтоб даже память вымерла,
Чтоб стал непроходимым день,
Чтоб умирать при милом имени
И догонять чужую тень,
Чтоб не довериться и зеркалу,
Чтоб от подушки утаить,
Чтоб свет своей любви и верности
Зарыть, запрятать, затемнить,
Чтоб пальцы невзначай не хрустнули,
Чтоб вздох и тот зажать в руке.
Так ждать, чтоб, мёртвый, он почувствовал
Горячий ветер на щеке.
1942
Они накинулись, неистовы,
Могильным холодом грозя,
Но есть такое слово «выстоять»,
Когда и выстоять нельзя,
И есть душа - она всё вытерпит,
И есть земля - она одна,
Большая, добрая, сердитая,
Как кровь, тепла и солона.
1942
Она лежала у моста. Хотели немцы
Её унизить. Но была та нагота,
Как древней статуи простое совершенство,
Как целомудренной природы красота.
Её прикрыли, понесли. И мостик шаткий
Как будто трепетал под ношей дорогой.
Бойцы остановились, молча сняли шапки,
И каждый понимал, что он теперь - другой.
На Запад шёл судья. Была зима как милость,
Снега в огне и ненависти немота.
Судьба Германии в тот мутный день решилась
Над мёртвой девушкой, у шаткого моста.
1942
Мяли танки тёплые хлеба,
И горела, как свеча, изба.
Шли деревни. Не забыть вовек
Визга умирающих телег,
Как лежала девочка без ног,
Как не стало на земле дорог.
Но тогда на жадного врага
Ополчились нивы и луга,
Разъярился даже горицвет,
Дерево и то стреляло вслед,
Ночью партизанили кусты
И взлетали, как щепа, мосты,
Шли с погоста деды и отцы,
Пули подавали мертвецы,
И, косматые, как облака,
Врукопашную пошли века.
Шли солдаты бить и перебить,
Как ходили прежде молотить.
Смерть предстала им не в высоте,
А в крестьянской древней простоте,
Та, что пригорюнилась, как мать,
Та, которой нам не миновать.
Затвердело сердце у земли,
А солдаты шли, и шли, и шли,
Шла Урала тёмная руда,
Шли, гремя, железные стада,
Шёл Смоленщины дремучий бор,
Шёл глухой, зазубренный топор,
Шли пустые, тусклые поля,
Шла большая русская земля.
1941 или 1942
Не для того писал Бальзак.
Чужих солдат чугунный шаг.
Ночь навалилась, горяча.
Бензин и конская моча.
Не для того - камням молюсь -
Упал на камни Делеклюз.
Не для того тот город рос,
Не для того те годы гроз,
Цветов и звуков естество,
Не для того, не для того!
Лежит расстрелянный без пуль.
На голой улице патруль.
Так люди предали слова,
Траву так предала трава,
Предать себя, предать других.
А город пуст и город тих,
И тяжелее чугуна
Угодливая тишина.
По городу они идут,
И в городе они живут,
Они про город говорят,
Они над городом летят,
Чтоб ночью город не уснул,
Моторов точен грозный гул.
На них глядят исподтишка,
И задыхается тоска.
Глаза закрой и промолчи -
Идут чужие трубачи.
Чужая медь, чужая спесь.
Не для того я вырос здесь!
1940
Ты тронул ветку, ветка зашумела.
Зелёный сон, как молодость, наивен.
Утешить человека может мелочь:
Шум листьев или летом светлый ливень,
Когда, омыт, оплакан и закапан,
Мир ясен - весь в одной повисшей капле,
Когда доносится горячий запах
Цветов, что прежде никогда не пахли.
…Я знаю всё - годов проломы, бреши,
Крутых дорог бесчисленные петли.
Нет, человека нелегко утешить!
И всё же я скажу про дождь, про ветви.
Мы победим. За нас вся свежесть мира,
Все жилы, все побеги, все подростки,
Всё это небо синее - навырост,
Как мальчика весёлая матроска,
За нас все звуки, все цвета, все формы,
И дети, что, смеясь, кидают мячик,
И птицы изумительное горло,
И слёзы простодушные рыбачек.
1939
Всё простота: стекольные осколки,
Жар августа и духота карболки,
Как очищают от врага дорогу,
Как отнимают руку или ногу.
Умом мы жили и пустой усмешкой,
Не знали, что закончим перебежкой,
Что хрупки руки и гора поката,
Что договаривает всё граната.
Редеет жизнь, и утром на постое
Припоминаешь самое простое:
Не ревность, не заносчивую славу -
Песочницу, младенчества забаву.
Распались формы, а песок горячий
Ни горести не знает, ни удачи.
Осталась жизни только сердцевина:
Тепло руки и синий дым овина,
Луга туманные и зелень бука,
Высокая военная порука -
Не выдать друга, не отдать без боя
Ни детства, ни последнего покоя.
1939
В сырую ночь ветра точили скалы.
Испания, доспехи волоча,
На север шла. И до утра кричала
Труба помешанного трубача.
Бойцы из боя выводили пушки.
Крестьяне гнали одуревший скот.
А детвора несла свои игрушки,
И был у куклы перекошен рот.
Рожали в поле, пеленали мукой
И дальше шли, чтоб стоя умереть.
Костры ещё горели - пред разлукой,
Трубы ещё не замирала медь.
Что может быть печальней и чудесней -
Рука ещё сжимала горсть земли.
В ту ночь от слов освобождались песни
И шли деревни, будто корабли.
1939
Читает Илья Эренбург:
Батарею скрывали оливы.
День был серый, ползли облака.
Мы глядели в окно на разрывы,
Говорили, что нет табака.
Говорили орудья сердито,
И про горе был этот рассказ.
В доме прыгали чашки и сита,
Штукатурка валилась на нас.
Что здесь делают шкаф и скамейка,
Эти кресла в чехлах и комод?
Даже клетка, а в ней канарейка,
И, проклятая, громко поёт.
Не смолкают дурацкие трели,
Стоит пушкам притихнуть - поёт.
Отряхнувшись, мы снова глядели:
Перелёт, недолёт, перелёт.
Но не скрою - волненье пичуги
До меня на минуту дошло,
И тогда я припомнил в испуге
Бредовое моё ремесло:
Эта спазма, что схватит за горло,
Не отпустит она до утра, -
Сколько чувств доконала, затёрла
Слов и звуков пустая игра!
Канарейке ответила ругань,
Полоумный буфет завизжал,
Показался мне голосом друга
Батареи запальчивый залп.
1938 или 1939
«Разведка боем» - два коротких слова.
Роптали орудийные басы,
И командир поглядывал сурово
На крохотные дамские часы.
Сквозь заградительный огонь прорвались,
Кричали и кололи на лету.
А в полдень подчеркнул штабного палец
Захваченную утром высоту.
Штыком вскрывали пресные консервы.
Убитых хоронили как во сне.
Молчали.
Командир очнулся первый:
В холодной предрассветной тишине,
Когда дышали мёртвые покоем,
Очистить высоту пришёл приказ.
И, повторив слова: «Разведка боем»,
Угрюмый командир не поднял глаз.
А час спустя заря позолотила
Чужой горы чернильные края.
Дай оглянуться - там мои могилы,
Разведка боем, молодость моя!
1938 или 1939
Читает Илья Эренбург:
Горят померанцы, и горы горят.
Под ярким закатом забытый солдат.
Раскрыты глаза, и глаза широки,
Садятся на эти глаза мотыльки.
Натёртые ноги в горячей пыли,
Они ещё помнят, куда они шли.
В кармане письмо - он его не послал.
Остались патроны, не все расстрелял.
Он в городе строил большие дома,
Один не достроил. Настала зима.
Кого он лелеял, кого он берёг,
Когда петухи закричали не в срок,
Когда закричала ночная беда
И в тёмные горы ушли города?
Дымились оливы. Он шёл под огонь.
Горела на солнце сухая ладонь.
На Сьерра-Морена горела гроза.
Победа ему застилала глаза.
Раскрыты глаза, и глаза широки,
Садятся на эти глаза мотыльки.
1938 или 1939
…………………………………………
Я бы мог прожить совсем иначе,
И душа когда-то создана была
Для какой-нибудь московской дачи,
Где со стенок капает смола,
Где идёшь, зарёю пробуждённый,
К берегу отлогому реки,
Чтоб увидеть, как по влаге сонной
Бегают смешные паучки.
Милая, далёкая, поведай,
Отчего ты стала мне чужда,
Отчего к тебе я не приеду,
Не смогу приехать никогда?..
Февраль или март 1913
Как скучно в «одиночке», вечер длинный,
А книги нет.
Но я мужчина,
И мне семнадцать лет.
Я, «Марсельезу» напевая,
Ложусь лицом к стене.
Но отдалённый гул трамвая
Напоминает мне,
Что есть Остоженка, и в переулке
Наш дом,
И кофе с молоком, и булки,
И мама за столом.
Темно в передней и в гостиной,
Дуняша подаёт обед…
Как плакать хочется! Но я мужчина,
И мне семнадцать лет…
Март или апрель 1912
Мне никто не скажет за уроком «слушай»,
Мне никто не скажет за обедом «кушай»,
И никто не назовёт меня Илюшей,
И никто не сможет приласкать,
Как ласкала маленького мать.
Март или апрель 1912
Когда в Париже осень злая
Меня по улицам несёт
И злобный дождь, не умолкая,
Лицо ослепшее сечёт, -
Как я грущу по русским зимам,
Каким навек недостижимым
Мне кажется и первый снег,
И санок окрылённый бег,
И над уснувшими домами
Чуть видный голубой дымок,
И в окнах робкий огонёк,
Зажжённый милыми руками,
Калитки скрип, собачий лай
И у огня горячий чай.
Март или апрель 1912
Тяжёлый сумрак дрогнул и, растаяв,
Чуть оголил фигуры труб и крыш.
Под чёткий стук разбуженных трамваев
Встречает утро заспанный Париж.
И утомлённых подымает властно
Грядущий день, всесилен и несыт.
Какой-то свет тупой и безучастный
Над пробуждённым городом разлит.
И в этом полусвете-полумраке
Кидает день свой неизменный зов.
Как странно всем, что пьяные гуляки
Ещё бредут из сонных кабаков.
Под крик гудков бессмысленно и глухо
Проходит новый день - ещё один!
И завтра будет нищая старуха
Его искать средь мусорных корзин.
А днём в Париже знойно иль туманно,
Фабричный дым, торговок голоса, -
Когда глядишь, то далёко и странно,
Что где-то солнце есть и небеса.
В садах, толкаясь в отупевшей груде,
Кричат младенцы сотней голосов,
И женщины высовывают груди,
Отвисшие от боли и родов.
Стучат машины в такт неторопливо,
В конторах пишут тысячи людей,
И час за часом вяло и лениво
Показывают башни площадей.
По вечерам, сбираясь в рестораны,
Мужчины ждут, чтоб опустилась тьма,
И при луне, насыщены и пьяны,
Идут толпой в публичные дома.
А в маленьких кафе и на собраньях
Рабочие бунтуют и поют,
Чтоб завтра утром в ненавистных зданьях
Найти тяжёлый и позорный труд.
Блуждает ночь по улицам тоскливым,
Я с ней иду, измученный, туда,
Где траурно-янтарным переливом
К себе зовёт пустынная вода.
И до утра над Сеною недужной
Я думаю о счастье и о том,
Как жизнь прошла бесслёзно и ненужно
В Париже непонятном и чужом.
Апрель или май 1911
Биография
Родился в семье инженера, провёл юность в Москве, где был исключён из шестого класса гимназии за участие в большевистской ячейке.
В 1908 году эмигрировал во Францию, ставшую его второй родиной.
Первый его сборник был напечатан в 1910-м. Друг Пикассо, Леже, Арагона, он стал посредником между двумя этими великими европейскими культурами. Он сам считал себя прежде всего поэтом, но в нём шла внутренняя борьба между тремя Эренбургами - поэтом, прозаиком, журналистом. Эренбург стал автором шедевров во всех жанрах.
Блистательный сатирический роман «Хулио Хуренито» (1922), несмотря на свою явную издёвку над взбаламученной реальностью революции, был всё-таки опубликован с предисловием Н. Бухарина.
Пронзительны стихи о гражданской войне в Испании, где правительствами разных стран была предана надежда на торжество интернационального идеализма.
Яростные антифашистские статьи во время второй войны - яростные настолько, что даже Сталину пришлось удерживать Эренбурга от призывов к отмщению: «Гитлеры приходят и уходят, а германский народ остаётся». Этому тирану порой нельзя отказать в афористичности.
Эренбург, как и Симонов, порой путал журналистику с прозой - его роман «Буря», когда-то трогавший многие сердца, читать сейчас скучно. Скучно сейчас читать и повесть «Оттепель», вызвавшую когда-то баталии вокруг неё (Шолохов назвал эту повесть «слякотью»). Но зато эта повесть дала название целому историческому периоду хрущёвских послаблений.
В 1946-м Эренбург вместе с Ирен Жолио Кюри, Ивом Фаржем и А. Фадеевым организовал Всемирный комитет защиты мира, и ряд советологов обвинял и обвиняет писателя в двойственности и безнравственности его поведения между Сталиным и европейской интеллигенцией. Но судить Эренбурга сейчас гораздо легче, чем было быть Эренбургом тогда. Думаю, что он сделал максимум для того, чтобы помогать русским поэтам, художникам, оказывавшимся в беде. Но максимум этот был осторожный, без попытки пересечь ту линию, после которой уже сам оказался бы за колючей проволокой.
Как бы то ни было, именно Эренбург первым реабилитировал имя Марины Цветаевой в СССР, организовал выставку Пикассо и помог многим поэтам, начиная с Бориса Слуцкого. У имени Эренбурга есть особое место в русской истории. Советские солдаты во время Второй мировой войны никогда не делали самокруток из тех газет, где были его статьи.
Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е. Евтушенко
ЭРЕНБУРГ, Илья Григорьевич [14(27).I.1891, Киев, - 31.VIII.1967, Москва] - русский советский писатель, общественный деятель. Родился в семье инженера. Детство провёл в Киеве. Учился в 1-й Московской гимназии; из 6-го класса был исключён за участие в работе революционной организации большевиков. В 1908 арестован, в декабре 1908 эмигрировал в Париж, где продолжал революционную работу, но затем отошёл от политической жизни. Первое стихотворение Эренбург опубликовал в 1910. В Париже вышли сборники стихов «Я живу» (1911), «Будни» (1913), «Детское» (1914) и др., впоследствии оценённые критикой и самим Эренбургом как ученические и стилизаторские.
1-я мировая война оказала сильное воздействие на социально-этическую позицию Эренбурга: обострился его конфликт с буржуазной действительностью, усилились настроения скепсиса и критицизма. Стихи 1914-15, составившие книгу «Стихи о канунах» (1916), были пронизаны резким неприятием «гибнущей Европы», империалистической войны.
В стихах господствовали интонация болезненного надлома, ожидание краха старого мира («всё томится, никнет и бредит одним концом») и предощущение надвигающихся социальных перемен. Будущее казалось неразрывно связанным с народным бунтом, пролитой «пугачьей кровью». Год 1916 Эренбург называл «буйным кануном».
В 1915-17 Эренбург - корреспондент газет «Утро России» (Москва) и «Биржевые ведомости» (Петроград). Военные корреспонденции этих лет стали началом его журналистской работы (вошли в книгу очерков «Лик войны», 1920).
В июле 1917 с группой политических эмигрантов Эренбург вернулся в Россию, но Октябрьскую революцию он вначале не понял. Сомнения и колебания тех лет нашли отражение в книге стихов «Молитва о России» (1918), которую через три года сам Эренбург оценил как «художественно слабую, идеологически беспомощную и ничтожную». В 1918-23 были созданы сборники стихов «Огонь» (1919), «Кануны» (1921), «Раздумья» (1921), «Зарубежные раздумья», «Опустошающая любовь» (оба - 1922), «Звериное тепло» (1923) и др.
Писатель искренне приветствовал рождение «иного, великого века», но испытывал при этом «восторг и ужас перед современностью». Так возникло наивное и высокопарное уподобление революции кровавому смерчу, сравнение её с «очистительным костром», «опустошающей любовью».
Весной 1921 Эренбург уехал за границу, где написал свою первую прозаическую книгу - философско-сатирический роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников…» (1922). По воспоминаниям Н. К. Крупской, роман был положительно оценён В. И. Лениным. «Хулио Хуренито…» - первая широкая панорама в творчестве Эренбурга; это - мозаичная картина жизни Европы и России времён 1-й мировой войны и революции, обладающая внутренней цельностью благодаря протестующему и отрицающему голосу самого автора. В романе отразилась сложность художественно-философской концепции Эренбурга 20-х годов: отрицание взаимосвязи личности и общества; человек подавлен, смят и уничтожен обществом; мир предстаёт как хаос, империалистическая война - как столпотворение, разверзшаяся бездна. Железная дисциплина пореволюционного общества, принципы воли и логики, положенные в его основу, были восприняты Эренбургом как неоправданно жесткие по отношению к человеку, его стремлению к любви, радости, жизни чувств. Так появился основной психологический конфликт его романов 20-х годов - конфликт долга и чувства, противопоставление человека обществу («Жизнь и гибель Николая Курбова», 1923, «Любовь Жанны Ней», 1924, и др.).
В противоположность многим критикам 20-х годов, расценивавшим стихию иронии и скептицизма в «Хулио Хуренито…» как всеуничтожающий смех, А. В. Луначарский считал, что скепсис Эренбурга «…направлен на ценности старого мира, и с этой точки зрения… он наш союзник».
В эти же годы в творчестве Эренбурга усиливается критика капитализма, буржуазной морали, обостряется анализ противоречий буржуазной культуры («Тринадцать трубок», 1923, «Трест Д. Е.», 1923). Склонность к обобщениям, тяготение к «общему», «монументальному» побуждали Эренбурга напряжённо сопоставлять факты из жизни стран и народов, порождали широту сопоставлений и впоследствии привели Эренбурга к постановке эпохальных конфликтов (противостояние сил мира и войны в масштабах человечества), к теме интернациональной солидарности и общечеловеческого братства борцов против фашизма, к оригинальной жанровой форме панорамного романа.
Годы 1921-24 Эренбург живёт в Берлине, сотрудничает в журналах «Русская книга» (1921) и «Новая русская книга» (1921-23), где печатает статьи о современном русском искусстве. В 1922 публикует книги «Портреты русских поэтов» и «А всё-таки она вертится» (манифест в защиту конструктивизма в искусстве). В 1924-26 созданы социально-психологические романы «Рвач» (1925) и «В Проточном переулке» (1927), в которых писатель, с одной стороны, утверждал величие революции, с другой - видел в нэпе уступку капитализму.
Конец 20-х - начало 30-х годов - время ломки и переосмысления социально-философских взглядов писателя (книга «Белый уголь, или Слёзы Вертера», 1928) и его художественных позиций (книга «Единый фронт», 1930). Поездки Эренбурга в Испанию (1931), Германию (1931) и другие страны Европы убедили его в наступлении фашизма. Он увидел: «…буря надвигалась… фашизм наступает и… его противники разъединены». Действительность предстала перед ним как два разных полюса, два резко противоположных мира, столкновение которых было неизбежно. Эренбург понял: «…судьба солдата не судьба мечтателя и… нужно занять своё место в боевом порядке». Он активно включается в жизнь советской страны - знакомится со строительством магистрали Москва - Донбасс, посещает Кузнецк и другие места строек 1-й пятилетки (1932). 1931-32 годы оказались решающими в судьбе Эренбурга.
В 1932-33 был написан в Париже и там же впервые опубликован роман «День второй» (1933, отдельное издание 1934), философская проблематика которого включала в себя пересмотр прежнего скептицизма, интерес к рождению духовной культуры нового человека. Современность в её динамике, массы в брожении, стихия строительства, втянувшая в себя тысячи судеб, - всё это привело Эренбурга к необходимости ввести в роман «…большое количество лиц и характеров, простой (без сложной интриги) сюжет вещи…». Так возникла «многогеройность» как стилевая особенность романов Эренбурга.
Годы 1936-39 Эренбург с некоторыми перерывами провёл в Испании в качестве корреспондента «Известий». Представительствовал как советский писатель-антифашист на международных конгрессах в защиту культуры (1935, 1937), выступал как журналист, эссеист, поэт (сборник стихов «Верность», 1941), прозаик (сборник рассказов «Вне перемирия», 1937; роман «Что человеку надо», 1937). Надежды Эренбурга на духовное возрождение Европы связаны с чувством интернационализма, с фронтом антифашистких сил.
В 1940 писатель начал работу над романом «Падение Парижа» (1941; Государственная премия СССР, 1942) - о «французской трагедии», о политических, нравственных, исторических причинах разгрома Франции немецкими оккупантами во 2-й мировой войне. С началом Великой Отечественной войны приобрела широкую известность боевая публицистика Эренбурга. Он постоянно выступал в газетах «Правда», «Известия», «Красная звезда», во фронтовой печати с острым разоблачением политики и морали фашизма, апеллируя к совести народов, укрепляя священное чувство мужества, ненависть к врагу, веру в победу, любовь к борющемуся человечеству. Антифашистские статьи и памфлеты Эренбурга вошли в 3-томную книгу публицистики «Война» (1942-44).
В дни войны возник замысел романа «Буря» (1946-47; Государственная премия СССР, 1948); как и в «Падении Парижа», в центре повествования не батальный аспект войны, но мироощущение личности в период крупнейших социальных сдвигов. «Мы видим, - писал Эренбург в 1944, - клубок сильных чувств, высокое горение и золу, мужество и смятение, подлинную человеческую бурю». Основной конфликт эпохи - противостояние фашизма и антифашизма раскрывается в «Буре» через изображение множества самостоятельных, но подвластных историческим катаклизмам судеб. Художественно-философской основой романов «Падение Парижа» и «Буря», определившей их структуру и жанровые особенности, было стремление создать образ мира, показать, как история отдельного человека перерастает в историю общества, раскрыть процесс усложнения социальных связей человека.
В послевоенные годы Эренбург опубликовал роман «Девятый вал» (1951-52) и повесть «Оттепель» (1954-56), вызвавшую острые споры. Выступал также как мастер литературно-критического эссе и литературного портрета («Французские тетради», 1958; «Перечитывая Чехова», 1960). После долгого перерыва Эренбург возвращается к поэзии (сборник «Стихи», 1959). Наиболее значительное произведение последних лет - воспоминания «Люди, годы, жизнь» (кн. 1-6, 1961-65) - книга, написанная в традициях философско-субъективной мемуаристики, в которой широко представлены духовные искания 20 века. Критика высоко оценила литературные портреты, созданные Эренбургом, однако оспаривала его концепцию искусства и понимание некоторых явлений общественной жизни. Сам Эренбург писал о своей книге: «Она, разумеется, крайне субъективна, и я никак не претендую дать историю эпохи… Эта книга - не летопись, а скорее исповедь…».
Эренбург неоднократно избирался депутатом Верховного Совета СССР, был вице-президентом Всемирного Совета Мира, участником Международных конгрессов в защиту мира в Париже, Вроцлаве, Варшаве и др. Лауреат международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1952). Книги Эренбурга переведены на основные языки мира.
Соч.: Полн. собр. соч., т. 1-8, М. - Л., 1928-29; Соч., т. 1-5, М., 1952-54; Собр. соч., т. 1-9, М., 1962-66; Необходимое объяснение, «Лит. газета», 1957, 9 и 12 февр.; Автобиография, в кн.: Сов. писатели. Автобиографии, т. 2, М., 1959; Летопись мужества. Публицистич. ст. военных лет. [Предисл. К. Симонова. Послесл. Л. Лазарева], М., 1974.
Лит.: Брюсов В., «Стихи о канунах». [Рец.], «Рус. ведомости», 1916, 6 июля; Трифонова Т. К., Илья Эренбург. Критико-биографич. очерк, М., 1952; её же, И. Г. Эренбург, в кн.: История рус. сов. лит-ры, 2 изд., т. 4, М., 1971; Симонов К., Новая повесть Ильи Эренбурга [«Оттепель»], «Лит. газета», 1954, 17 и 20 июля; Книпович Е., Стендаль и Эренбург, в её кн.: В защиту жизни, 2 изд., М., 1959; Белая Г., Илья Эренбург, «Октябрь», 1961, № 1; Федин К., Илья Эренбург, Собр. соч., т. 9, М., 1962; Рубашкин А., Публицистика Ильи Эренбурга против войны и фашизма, М. - Л., 1965; Ландау Е., Лит.-критич. деятельность Ильи Эренбурга в нач. 20-х годов, в кн.: Сов. лит-ра 20-х годов. Материалы межвузовской науч. конференции, Челябинск, 1966; Рус. сов. писатели-прозаики. Биобиблиографич. указатель, т. 6, ч. 2, М., 1969.
Г. А. Белая
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 8. - М.: Советская энциклопедия, 1975
