Вы, чей резец, палитра, лира,
Согласных Муз одна семья,
Вы нас уводите из мира
В соседство инобытия.
И чем зеркальней отражает
Кристалл искусства лик земной,
Тем явственней нас поражает
В нём жизнь иная, свет иной.
И про себя даёмся диву,
Что не приметили досель,
Как ветерок ласкает ниву
И зелена под снегом ель.
29 декабря [1944]
И поэт чему-то учит,
Но не мудростью своей:
Ею он всего скорей
Всех смутит иль всем наскучит.
Жизнь сладка ль на вкус, горька ли,
Сам ты должен распознать,
И у всех свои печали:
Учит он - воспоминать.
11 февраля [1944]
Великое бессмертья хочет,
А малое себе не прочит
Ни долгой памяти в роду,
Ни слав на Божием суду, -
Иное вымолит спасенье
От беспощадного конца:
Случайной ласки воскресенье,
Улыбки милого лица.
2 января 1944
Чуковский, Аристарх прилежный,
Вы знаете - люблю давно
Я вашей злости голос нежный,
Ваш ум, весёлый, как вино.
И полной сладким ядом прозы
Приметливую остроту,
И брошенные на лету
Зоилиады и занозы,
Полу-цинизм, полу-лиризм,
Очей притворчивых лукавость,
Речей сговорчивых картавость
И молодой авантюризм.
12 августа 1919, Москва
[См. страницу Чуковский Корней]
Солнце, сияя, теплом излучается:
Счастливо сердце, когда расточается.
Счастлив, кто так даровит
Щедрой любовью, что светлому чается,
Будто со всем он живым обручается.
Счастлив, кто жив и живит.
Счастье не то, что годиной случается
И с мимолётной годиной кончается:
Счастья не жди, не лови.
Дух, как на царство, на счастье венчается,
В счастье, как в солнце, навек облачается:
Счастье - победа любви.
20 июня 1917
Как уста, заря багряная горит:
Тайна нежная безмолвьем говорит.
Слышишь слова золотого вещий мёд? -
Солнце в огненном безмолвии встаёт!
Дан устам твоим зари румяный цвет,
Чтоб уста твои родили слово - свет.
Их завесой заревою затвори:
Только золотом и мёдом говори.
1912
Пускай невнятно будет миру,
О чём пою!
Звончатую он слышит лиру;
Но тайну нежную мою -
Я затаю.
Пускай не верует виденью
Моих очей!
Внимая звонких струй паденью,
О, кто не рад, во тьме ночей,
Тебе, ручей?
Пой, соловей, над розой тайной!
Своей тропой
Пройдёт любовник: друг случайный
Вздохнёт с тобой… А ты, слепой,
О розе пой!
Лето 1912, Савой
В чьи очи явственно взглянула
Живая Тайна естества;
Над кем вселенская листва
С плодами звёздными нагнула
Колеблемую Духом сень;
Кто видел елисейский день
И кипарис, как тополь, белый;
Кто - схимой Солнца облечён -
На жертву Солнцу обречён,
Как дуб, опутанный омелой, -
Тот будет, хладный, души жечь
И, как Земли магнитный полюс,
Сердца держать и воли влечь, -
Один в миру: in Mundo Solus.
Лето 1912, Савой
Solus - Единственный (лат.).
In Mundo Solus - Один в миру (лат.).
Когда труды и дни Аскрейский лебедь пел,
Шёл, наг, с нагим рабом, за плугом земледел
И, в рыхлые бразды зерно златое сея,
Молился, наг, твой сын, тебе раскрытой, Гея!
А ныне вижу я на пажитях чужбин,
Как поздний человек работает один
Лицом к лицу с тобой, тебя не постигая
И плод насильственный в молчаньи вымогая.
И вспоминаются родимые поля,
Земля умильная, пахучая земля,
И литургия нив - страда мирским собором,
И песня дружная над ласковым простором.
Лето 1912, Савой
Осень… Чуть солнце над лесом привстанет -
Киноварь вспыхнет, зардеет багрец.
По ветру гарью сладимой потянет…
Светлый проглянет из облак борец:
Озимь живая, хмурая ель,
Стлань парчевая - бурая прель…
Солнце в недолгом боренье стомится -
Кто-то туманы прядёт да прядёт,
Бором маячит, болотом дымится,
Логом струится, лугом бредёт,
По перелесьям пугает коня,
Тёмным безвестьем мает, стеня…
Сентябрь 1907
Как и шаги звучат волшебно,
И стук колёс во тьме ночей!..
И как вперение враждебно
Слепых предутренних очей!
Всё, дрогнув, вдруг отяжелело.
К ярму и тяготе спеша,
В своё дневное входит тело
Ночная вольная душа.
И жизнь по стогнам громыхает,
Как никлых связней кандалы…
И гений розы отряхает
В могилы мутной, белой мглы.
?
Неизгладимая печать
На два чела легла.
И двум - один удел: молчать
О том, что ночь спряла.
Что из ночей одна спряла.
Спряла и распряла.
Двоих сопряг одним ярмом
Водырь глухонемой,
Двоих клеймил одним клеймом
И метил знаком: Мой.
И стал один другому - Мой…
Молчи! Навеки - Мой.
28 сентября 1906
Млея в сумеречной лени, бледный день
Миру томный свет оставил, отнял тень.
И зачем-то загорались огоньки,
И текли куда-то искорки реки.
И текли навстречу люди мне, текли…
Я вблизи тебя искал, ловил вдали.
Вспоминал: ты в околдованном саду…
Но твой облик был со мной, в моём бреду.
Но твой голос мне звенел - манил, звеня…
Люди встречные глядели на меня.
И не знал я: потерял иль раздарил?
Словно клад свой в мире светлом растворил,
Растворил свою жемчужину любви…
На меня посмейтесь, дальние мои!
Нищ и светел, прохожу я и пою, -
Отдаю вам светлость щедрую мою.
20 сентября 1906
Твоя душа глухонемая
В дремучие поникла сны,
Где бродят, заросли ломая,
Желаний тёмных табуны.
Принёс я светоч неистомный
В мой звёздный дом тебя манить,
В глуши пустынной, в пуще дрёмной
Смолистый сев похоронить.
Свечу, кричу на бездорожье,
А вкруг немеет, зов глуша,
Не по-людски и не по-божьи
Уединённая душа.
1906
Будь жаворонок нив и пажитей - Вергилий,
Иль альбатрос Бодлер, иль соловей Верлен
Твоей ловитвою, - всё в чужеземный плен
Не заманить тебе птиц вольных без усилий,
Мой милый птицелов, - и, верно, без насилий
Не обойдёшься ты, поэт, и без измен,
Хотя б ты другом был всех девяти камен,
И зла ботаником, и пастырем идиллий.
Затем, что стих чужой -
что скользкий бог Протей:
Не улучить его охватом ни отвагой.
Ты держишь рыбий хвост, а он текучей влагой
Струится и бежит из немощных сетей.
С Протеем будь Протей,
вторь каждой маске - маской!
Милей досужий люд своей забавить сказкой.
1903 или 1904
Мы - два грозой зажжённые ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы - два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела!
Мы - два коня, чьи держит удила
Одна рука, - язвит их шпора;
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.
Мы - двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет Красота.
Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы - Сфинкс единой оба.
Мы - две руки единого креста.
?
Своеначальный, жадный ум, -
Как пламень, русский ум опасен
Так он неудержим, так ясен,
Так весел он - и так угрюм.
Подобный стрелке неуклонной,
Он видит полюс в зыбь и муть,
Он в жизнь от грёзы отвлечённой
Пугливой воле кажет путь.
Как чрез туманы взор орлиный
Обслеживает прах долины,
Он здраво мыслит о земле,
В мистической купаясь мгле.
1890
Юность. «Внятно всё»
Отец - мелкий чиновник, умер, когда Иванову было 5 лет. Определяющее влияние на сына оказала мать, глубоко религиозная. В 1884 Иванов окончил с золотой медалью 1-ую московскую гимназию.
В 1884 поступает на историко-филологический факультет Московского университета, в 1886 как многообещающий студент послан за границу, где провёл около 10 лет, бывая в России наездами. С благодарностью вспоминал своих берлинских учителей, известных историков Т. Моммзена и О. Гиршвельда; по окончании курса (1891) готовил докторскую диссертацию (на латыни) о системе государственных откупов в Древнем Риме (1895), но защищать её не стал; с этого времени посвящает себя филологии и поэзии. Иванов живёт в Париже, Италии, Женеве, совершает путешествие по Европе, работает в Афинах. За границей осваивает мировую культуру (овладевает и всеми европейскими языками, изучал санскрит), немецкую философию, открывает для себя Гёте, немецких мистиков, Новалиса, А. Шопенгауэра, а также Вл. С. Соловьёва и А. С. Хомякова.
Постигая Ницше. Дионисийство
Но главным многолетним средоточием его интересов с начала 1890-х годов стало учение Ницше, расширившее представление Иванова о границах человеческого «Я». Приветствуя высвобождающий пафос личности у Ницше, «снявшего иго уныния и отчаяния, тяготевшие над сердцами», Иванов не принял культ самоутверждения личности, «воли к могуществу» и вражды к христианству. В дионисийстве он увидел не экстатическую, иррациональную и «понижающую» стихию, а священное безумие, творчески-стихийное движение духа, в сверхчеловеке - ступень «богопроникновенности», доказательство божественной сущности человека и путь преодоления индивидуализма. В Париже в 1903 Иванов читает лекции по истории дионисийских культов («Эллинская религия страдающего бога», «Религия Диониса», опубликованы в 1904-05 в петербургских журналах), имевшие большой успех.
Взгляды Ницше повлияли и на личную жизнь Иванова, раскрепостили его, помогли, по его словам, «жестоко и ответственно, но, по совести правильно» принять в 1895 решение расстаться с первой женой (с 1886) Д. М. Дмитревской ради Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал, в замужестве Шварсалон; Иванов встретил её в Италии в 1893, в 1896 родилась дочь Лидия; брак из-за её мужа, настаивавшего на передаче ему троих детей, состоялся лишь в 1899, до того они вынуждены были скрываться от него и скитаться по Европе. Дионисийские стихи, связанные с Зиновьевой-Аннибал, вошли в первую книгу поэта «Кормчие звёзды» (СПб., 1903), изданную после одобрения Вл. Соловьёва. Одно из лучших стихотворений «Любовь» («Два ока мы единственного взора, / Мечты одной два трепетных крыла… / Самим себе мы Сфинкс единый оба. / Мы - две руки единого креста») Иванов позднее, в книге «Cor ardens», разовьёт в «Венок сонетов». Поэзия Иванова насыщена культурными символами, перегружена ими, но он претворял их «согласно строю своей современной души» (А. Блок).
Во второй книге «Прозрачность» (М., 1904) неотмирное, пребывающее в заоблачных высях «Я» поэта, хотя опосредованно и отвлечённо, перекликается с дольним, текучим миром; здесь, может быть, впервые Иванов говорит «да» миру, его потенциальной сакральности - позиция, во многом определившая направление его культурно-философских работ.
Башня
В 1905 Иванов возвращается в Россию, с осени живёт в Петербурге, становится признанным мэтром и теоретиком символизма. В его доме на Таврической улице, 25 (ныне 35), известном как «башня» Вячеслава Иванова (квартира находилась в угловом выступе последнего этажа), устраивались т. н. ивановские среды, самый известный литературный салон начала 20 века: здесь собиралась литературно-артистическая богема, представители различных кругов творческой интеллигенции: писатели - М. А. Кузмин, А. Белый, М. О. Гершензон (гостившие или жившие на башне), Блок, Ф. К. Сологуб, С. М. Городецкий, А. М. Ремизов, В. П. Пяст, Г. И. Чулков, Е. К. Герцык, бывали З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковский, А. В. Луначарский и М. Горький; философы - Н. А. Бердяев - (бессменный председатель сред), Л. Шестов, Ф. А. Степун, С. Н. Булгаков, художники-мирискусники (К. А. Сомов, М. А. Добужинский, Л. С. Бакст, с ними у Иванова устанавливаются дружественные отношения), музыканты, режиссёры (В. Э. Мейерхольд), профессора (М. И. Ростовцев, Н. А. Котляревский). Именно ивановские среды создали легендарный образ мэтра «мистагога», «Вячеслава Великолепного» (Л. Шестов) и «Сирина учёного варварства» (А. Белый).
Смерть Зиновьевой. В Москве
В особой атмосфере учёности и интимности, утончённой игры ивановских сред испытывались и символистские установки на жизнестроительство; поиски выхода из отъединённого «Я» к соборности повлекли опасный (и для некоторых участников драматический) опыт «союза трёх» (стихотворения «Зодчий», «Китоврас», цикл «Золотые завесы» в книге «Cor ardens»). В 1907 умерла жена Зиновьева-Аннибал, среды пошли на спад, но до времени отъезда в Италию в 1912 дом Иванова оставался центром притяжения литературных сил. И после смерти жены Иванов сохранял с ней мистическое общение, именно она, по его убеждению, указала на дочь от первого брака Веру Константиновну Шварсалон как на свою преемницу (см. стихотворение «Её дочери», 1910); брак с падчерицей (в 1910) вызвал отторгающую реакцию у многих из окружения Иванова. В 1912 родился сын Дмитрий, в 1913 по возвращении с семьёй в Россию (ещё с начала 1900-х годов с Ивановыми жила подруга Зиновьевой-Аннибал М. М. Замятнина, помогавшая воспитывать детей, вела также и секретарскую работу) Иванов поселился в Москве.
«Эрос» и «Cor ardens». Особенности стиля
В 1907 Иванов издал небольшую книгу стихов «Эрос» (СПб.), в 1911-12 - «Cor ardens», отразившую, вместе с прозрениями в таинственные основы жизни, состояниями «тихой души», «яд огненного хмеля», душевный эротизм жизни на башне - как отмечалось критикой, в целом высоко оценившей книгу; в неё вошли стихи, посвящённые памяти Зиновьевой-Аннибал. Сборник «Нежная тайна» (СПб., 1912) от других книг отличался большей лиричностью, стилистической внятностью и ритмической уравновешенностью. Поэзию Иванова часто называют «филологической», «учёной», «умственной», поскольку символы и образы мировой культуры - главный предмет его вдохновений, прежде всего мифы, боги, предания и поэтические сюжеты Древней Греции и Рима: античный мир с его синкретизмом, органическим включением «Я» в жизнь общностей, рода, представлялся Иванову «золотым веком» не только прошлого, но и будущего и служил отправной точкой его философских построений. В целом ивановскую поэтику отличает зашифрованность, торжественная тяжеловесность слога, стилизованная архаика; он нередко образовывал новые сложносоставные слова - «прозрачнозвонная теорба» (лютня), «звездноокая листва», «багрянородная тюрьма», «огнежалый перун», «рыскучий волхв» - и даже изобрёл своего Жарбога. Упругость и плотность стиха, пристрастие к скоплению согласных и односложным словам - именно слово было «единицей смысла» в поэтике Иванова; эмблематичность (и греческий ландшафт, и русский пейзаж, по наблюдению С. С. Аверинцева, «приобретают у Иванова отчётливость геральдической эмблемы»), использование редких, экзотических форм и размеров создают стилевое своеобразие его поэзии.
Концепция символизма
В 1900-10-е годы Иванов активно участвует в символистских журналах и издательствах, много публично выступает с лекциями и докладами, значительна его роль в петербургском Религиозно-философском обществе (рубеж 1900-1910-х); позднее, с 1913, в Москве сближается с религиозными философами - С. Булгаковым, П. А. Флоренским, Е. Н. Трубецким, «славянофильствующим» В. Ф. Эрном (в предвоенные годы - дружба с ним), а также с А. Н. Скрябиным в последние годы его жизни. С 1904 постоянно печатает культурно-философские эссе, критические и публицистические статьи, рецензии, собранные в трёх книгах: «По звёздам» (СПб., 1909), «Борозды и межи» (1916), «Родное и вселенское» (М., 1917), где даёт свою концепцию символизма и культуры, оказавшую большое влияние на символизм и символистов в России, на философскую и эстетическую мысль серебряного века. В статье «Наш язык» (сб. «Из глубин», М.-Пг., 1918) родственная Иванову близость эллинской и русской культуры получает прямое выражение: дух, образ и красота эллинские внутренне «соприродны» русскому языку»(«Церковно-славянская речь стала под перстами боговдохновенных ваятелей души славянской, св. Кирилла и Мефодия, живым слепком «божественной эллинской речи»» - сб. «Лик и личины…», с. 26), а общее назначение обоих языков - осуществлять культурное преемство, вселенское и всечеловеческое.
О конце безоглядного индивидуализма
Поразительно, что во времена расцвета индивидуализма, чему способствовало и творчество Иванова, он говорит о его кризисе (статья «Кризис индивидуализма»), кризисе сознания самоутверждающейся личности, страждущей души, пытающейся «устроиться без Бога» и отказывающейся сказать «великое да миру» («Вагнер и дионисово действо»), «именно глубина и утончённость наша кажутся симптомами истощения индивидуализма» («По звёздам», с. 95). Эпоха «героического индивидуализма», с его безоглядным бунтом против мира и духовным «богоборством» (Гамлета, Фауста, байронического героя) закончилась, в 20 веке: этот бунт, вызов объективно-обязательной истине оборачивается узостью «внутренне индивидуального» и неустранимым разладом с миром («Не по-людски и не по-божьи уединённая душа» - стихотворение «Ропот»), выход из него - в преодолении индивидуализма через сверхчеловеческое (которое уже не индивидуальное, но «вселенское и даже религиозное»), а через него - к «хоровой соборности», не растворяющей личность, но ответственно расширяющей её.
Два символизма
В статье «Две стихии в современном символизме» Иванов оформляет различающую концепцию реалистического или религиозного символизма (он определяет его также как мистический реализм) и идеалистического, отвлечённого символизма, не преображающего жизнь, а остающегося в границах эстетического канона, чистого эстетизма.
Об истоках русского символизма
Истинными родоначальниками символизма Иванов считает Ф. И. Тютчева, А. А. Фета и Владимира Соловьёва (последнему он посвятил статью «Религиозное дело Соловьёва», 1911), в философии которого находит много родственных себе мыслей, в т. ч. взгляд на искусство как «служение теургическое». Художник-символист призван воплощать положительное миросозерцание, т.е. мистический реализм, и в подвиге жизни (жизнетворчество), и в подвиге творчества - «нисхождении» к людям, сознавать себя органом сверхличной и народной жизни. Конечной, дальней целью искусства Иванов полагал мифотворчество, новый «соборный» способ жизни и объединения людей; более всего эта внеэстетическая задача может быть воплощена в театре, мистерии - реальном осуществлении мифа; театру с этой точки зрения Иванов посвятил несколько статей.
С позиции религиозного символизма Иванов подходит и к творчеству Ф. М. Достоевского («Достоевский и роман-трагедия»), и Л. Н. Толстого («Лев Толстой и культура»), сравнивает Достоевского с «великими трагиками Греции», а чаемую Ивановым соборность находит в особом проникновении писателя в чужое «Я» в отношении к нему не как к объекту, но субъекту: «ты еси», «твоим бытием я познаю себя сущим» («Борозды и межи»).
О национальном характере
Национальное бытие для Иванова, как и всё подлинное и сверхличное - мистическая сущность, ещё в статье «О русской идее» («По звёздам») он говорил о национальной идее как самоопределении народной души «связи с вселенским процессом». Черты национального характера, как и гения народа, провиденциально влияют на судьбу страны, вносят в жизнь религиозное начало, в противовес «люциферианской» культуре.
Проблемам национального и вселенского посвящена книга «Родное и вселенское», составленная в значительной части из статей военных лет: «Лик и личины России», «Байронизм как событие в жизни русского духа», «Скрябин и дух революции» (1917) и др.
Переводы
Путь Иванова-мыслителя в 1910-е годы - от религиозно-духовного синкретизма к христианской соборности, воплощению христианского идеала в новой «органической» культуре. В 1910-е годы Иванов переводит Алкея и Сафо (М., 1914), Петрарку (М., 1915), Эсхила (размером подлинника, перевод остался не законченным), переводил также Новалиса, Дж. Байрона и Ш. Бодлера.
Трагедия страны и личная трагедия. «Из двух углов»
Неприятие Октябрьской революции (цикл «Песни смутного времени», 1918; статья «Революция и самоопределение России», 1917) первое время уживалось с внешней лояльностью по отношению к советской власти: в 1919-20 - один из руководителей театрального и литературного отдела Наркомпроса, читал лекции в Пролеткульте, различных учебных заведениях. В это время выходят его поэма «Младенчество» (Пг., 1918) и трагедия «Прометей» (Пг., 1919). Пореволюционные годы были для Иванова особенно тяжёлыми: во время холода, голода и разрухи - длительная болезнь и смерть жены в 1920, тогда же умерла Замятнина. В 1919-20 он пишет «Зимние сонеты» (со сквозными темами смерти, «застылости», бездомности), где осознаёт себя двойником, причастным этой «тёмной зиме» и живущим в «чертогах» парящего духа («Не сиротеет вера без вестей»). Тогда же, в санатории «для переутомлённых работников умственного труда» создается «Переписка из двух углов» (Пг., 1921; М.-Берлин, 1922 совместно с Гершензоном; переведена на основные европейские языки) - диалог о кризисе и тупиках современной культуры и сознания: усталость, бессилие, подавленность культурным наследием, накопленными знаниями, оторванным от «живого опыта», заражённость рефлексией, смутность идеала (Гершензон) и неуничтожимость культуры «инициативной в духе», «вестнице благоволения», предполагающей временной «упадок» и «перерыв»; вера, сознательная память и «великий труд человека» способны преодолеть культурные яды и соблазны и «отлучение» от источников бытия (Иванов).
В Баку
После неудачной попытки выехать за границу Иванов переезжает в Баку, преподает на кафедре классической филологии Бакинского университета, ведёт просветительскую работу, общается с литературной молодёжью, защищает докторскую диссертацию «Дионис и прадионисийство» (Баку, 1923).
В Италии
В мае 1924 Иванова вызывают в Москву на празднование 125-летия со дня рождения А. С. Пушкина, а в августе того же года по командировке от Наркомпроса (возглавлявшегося бывшим завсегдатаем башни А. В. Луначарским) он выезжает с детьми в Италию. С этого времени Иванов живёт в Риме, до 1936 сохраняет советское гражданство. В 1926 становится католиком, не отрекаясь (на что потребовалось специальное разрешение) от православия. Сразу же по приезде в Рим в 1924 создаёт цикл «Римские сонеты» (1936), в 1920-30-е годы почти не пишет стихов. Преподавал (1926-34) в павийском колледже «Карло Борромео», здесь и в Риме его посещают европейские знаменитости, в т. ч. М. Бубер. С конца 1920-х близким другом семьи, до конца жизни Иванова становится его единомышленница О. А. Шор (О. Дешарт). С 1936 Иванов снова в Риме, профессор русского языка и литературы в Папском Восточном институте, преподает и в др. ватиканских учебных заведениях. Иванов переводит и уточняет свои прежние работы о символизме, Достоевском, М. Ю. Лермонтове. Поэтическое молчание прерывается в 1943-44 созданием стихотворного цикла «Римский дневник», с установкой на опрощение поэтики и отмеченный спокойно-просветлённым приятием смерти; вошёл в подготовленную Ивановым перед смертью книгу стихов «Свет вечерний», опубликованную лишь в 1962 в Оксфорде. В 1939 издаёт написанную в 1915-19 религиозно-философскую поэму (мелопею) «Человек» - о единстве судеб человека и мира, труднопостигаемую и герметичную. Незавершённой осталась «Повесть о Светомире Царевиче», над которой Иванов работал с нач. 1930-х годов, с перерывами, до конца жизни.
Л. М. Щемелева
[Статьи (2) о В. Иванове]
