Домой Вниз Поиск по сайту

Александр Твардовский

ТВАРДОВСКИЙ Александр Трифонович [8 (21) июня 1910, хутор Загорье (ныне Починковского района) Смоленской губернии - 18 декабря 1971, похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве], русский поэт, главный редактор журнала «Новый мир» (1950-54, 1958-70).

Александр Твардовский. Alexader Tvardovsky

Поэма «Василий Тёркин» (1941-45) - яркое воплощение русского характера и общенародных чувств эпохи Великой Отечественной войны. В поэме «За далью - даль» (1953-60; Ленинская премия, 1961) и лирике (книга «Из лирики этих лет. 1959-1967», 1967) - раздумья о движении времени, долге художника, о жизни и смерти. В поэме «Тёркин на том свете» (1963) - сатирический образ бюрократического омертвления бытия. В итоговой поэме-исповеди «По праву памяти» (опубликована 1987) - пафос бескомпромиссной правды о времени сталинизма, о трагической противоречивости духовного мира человека этого времени. Поэмы «Страна Муравия» (1936), «Дом у дороги» (1946); проза, критические статьи. Лирический эпос. Твардовский обогатил, актуализировал традиции русской классической поэзии. Журнал «Новый мир» эпохи Твардовского стал символом «шестидесятничества», духовным оазисом тех лет. Государственная премия СССР (1941, 1946, 1947, 1971).

Подробнее

Фотогалерея (26)

ПОЭМЫ (6):

СТИХИ (47):

Вверх Вниз

***

Час мой утренний, час контрольный, -
Утро вечера мудреней, -
Мир мой внутренний и окольный
В этот час на смотру видней.

Час открытий, ещё возможных,
И верней его подстеречь
До того, как пустопорожних
Ни мечтаний, ни слов, ни встреч.

Не скрывает тот час контрольный, -
Благо, ты человек в летах, -
Всё, что вольно или невольно
Было, вышло не то, не так.

Но ещё не бездейственен ропот
Огорчённой твоей души.
Приобщая к опыту опыт,
Час мой, дело своё верши.

1970


***

Всему свой ряд и лад и срок:
В один присест, бывало,
Катал я в рифму по сто строк,
И всё казалось мало.

Был неогляден день с утра,
А нынче дело к ночи.
Болтливость - старости сестра, -
Короче.
Покороче.

1969


***

Когда обычный праздничный привет
Знакомец твой иль добрый друг заочный
Скрепляет пожеланьем долгих лет,
Отнюдь не веселит такая почта.

К тому же опыт всем одно твердит,
Что долгих лет, их не бывает просто,
И девятнадцать или девяносто -
не всё ль равно, когда их счёт закрыт.

Но боже мой, и всё-таки неправда,
Что жизнь с годами сходит вся на клин,
Что есть сегодня, да, условно, завтра,
Да безусловно вздох в конце один.

Нет, был бы он невыносимо страшен,
Удел земной, не будь всегда при нас
Ни детства дней, ни молодости нашей,
Ни жизни всей в её последний час.

1969


***

Не заслоняй святую боль
Невозмутимым видом,
Коль стих на славу не тобой
Сегодня миру выдан.

Быть может, эта боль - залог
Того, что славы слаще,
Когда пронзает холодок
Удачи настоящей.

1969


***

В чём хочешь человечество вини
И самого себя, слуга народа,
Но ни причём природа и погода:
Полня добра перед итогом года,
Как яблоки антоновские, дни.

Безветренны, теплы - почти что жарки,
Один другого краше, дни-подарки
Звенят чуть слышно золотом листвы
В самой Москве, в окрестностях Москвы
И где-нибудь, наверно, в пражском парке.

Перед какой безвестною зимой
Каких ещё тревог и потрясений
Так свеж и ясен этот мир осенний,
Так сладок каждый вдох и выдох мой?

1968


***

Допустим, ты своё уже оттопал
И позади - остался твой предел,
Но при тебе и разум твой, и опыт,
И некий срок ещё для сдачи дел
Отпущен - до погрузки и отправки.
Ты можешь на листах ушедших лет
Внести ещё какие-то поправки,
Чертой ревнивой обводя свой след;

Самозащите доверяясь шаткой,
Невольно прихорашивать итог…
Но вдруг подумать:
Нет, спасибо в шапку,
От этой сласти береги нас бог.

Нет, лучше рухнуть нам на полдороге,
Коль не по силам новый был маршрут.
Без нас отлично подведут итоги
И, может, меньше нашего наврут.

1968


***

К обидам горьким собственной персоны
Не призывать участье добрых душ.
Жить, как живёшь,
                  своей страдой бессонной,
Взялся за гуж - не говори: не дюж.

С тропы своей ни в чём не соступая,
Не отступая - быть самим собой.
Так со своей управиться судьбой,
Чтоб в ней себя нашла судьба любая
И чью-то душу отпустила боль.

1968


***

Там-сям дымок садового костра
Встаёт над поселковыми задами.
Листва и на земле ещё пестра,
Ещё не обесцвечена дождями.

Ещё земля с дернинкою сухой
Не отдаёт нимало духом тленья,
Хоть наизнанку вывернув коренья,
Ложится под лопатой на покой.

Ещё не время непогоды сонной,
За сапогом не волочится грязь,
И предаётся по утрам, бодрясь,
Своим утехам возраст пенсионный.

По крайности - спасибо и на том,
Что от хлопот любимых нет отвычки.
Справляй дела и тем же чередом
Без паники укладывай вещички.

1967


***

Полночь в моё городское окно
Входит с ночными дарами:
Позднее небо полным-полно
Скученных звёзд мирами.

Мне ещё в детстве, бывало, в ночном,
Где-нибудь в дедовском поле
Скопища эти холодным огнём
Точно бы в темя кололи.

Сладкой бессонницей юность мою
Звёздное небо томило:
Где бы я ни был, казалось, стою
В центре вселенского мира.

В зрелости так не тревожат меня
Космоса дальние светы,
Как муравьиная злая возня
Маленькой нашей планеты.

1967


***

Чуть зацветёт иван-чай, -
С этого самого цвета -
Раннее лето, прощай,
Здравствуй, полдневное лето.

Липа в ночной полумгле
Светит густой позолотой,
Дышит - как будто в дупле
Скрыты горячие соты.

От перестоя трава
Никнет в сухом оперенье.
Как жестяная, мертва
Тёмная зелень сирени.

Где-то уже позади
День равноденствие славит.
И не впервые дожди
В тёплой листве шепелявят.

Не пропускай, отмечай
Снова и снова на свете
Лёгкую эту печаль,
Убыли-прибыли эти.

Все их приветствуй с утра
Или под вечер с устатку…
Здравствуй, любая пора,
И проходи по порядку.

1967


***

Стой, говорю: всему помеха -
То, что, к перу садясь за стол,
Ты страсти мелочной успеха
На этот раз не поборол.

Ты не свободен был. И даже
Стремился славу подкрепить,
Чтоб не стоять у ней на страже,
Как за жену, спокойным быть.

Прочь этот прах, расчёт порочный,
Не надо платы никакой -
Ни той, посмертной, ни построчной, -
А только б сладить со строкой.

А только б некий луч словесный
Узреть, незримый никому,
Извлечь его из тьмы безвестной
И удивиться самому.

И вздрогнуть, веря и не веря
Внезапной радости своей,
Боясь находки, как потери,
Что с каждым разом всё больней.

1967


Читает Олег Ефремов:

Звук

***

Война - жесточе нету слова.
Война - печальней нету слова.
Война - святее нету слова
В тоске и славе этих лет.
И на устах у нас иного
Ещё не может быть и нет.

?


***

Не много надобно труда,
Уменья и отваги,
Чтоб строчки в рифму, хоть куда,
Составить на бумаге.

То в виде ёлочки густой,
Хотя и однобокой,
То в виде лесенки крутой,
Хотя и невысокой.

Но бьёшься, бьёшься так и сяк -
Им не сойти с бумаги.
Как говорит старик Маршак:
Голубчик, мало тяги…

Дрова как будто и сухи,
Да не играет печка.
Стихи как будто и стихи,
Да правды ни словечка.

Пеняешь ты на неуспех,
На козни в этом мире:
Чем не стихи? Не хуже тех
Стихов, что в «Новом мире».

Но совесть, та исподтишка
Тебе подскажет вскоре:
Не хуже - честь невелика,
Не лучше - вот что горе.

Покамест молод, малый спрос:
Играй. Но бог избави,
Чтоб до седых дожить волос,
Служа пустой забаве.

?


Читает Александр Твардовский:

Звук

***

Есть имена и есть такие даты, -
Они нетленной сущности полны.
Мы в буднях перед ними виноваты, -
Не замолить по праздникам вины.
И славословья музыкою громкой
Не заглушить их памяти святой.
И в наших будут жить они потомках,
Что, может, нас оставят за чертой.

1966


***

Лежат они, глухие и немые,
Под грузом плотной от годов земли -
И юноши, и люди пожилые,
Что на войну вслед за детьми пошли,
И женщины, и девушки-девчонки,
Подружки, сёстры наши, медсестрёнки,
Что шли на смерть и повстречались с ней
В родных краях иль на чужой сторонке.
И не затем, чтоб той судьбой своей
Убавить доблесть воинов мужскую,
Дочерней славой - славу сыновей, -
Ни те, ни эти, в смертный час тоскуя,
Верней всего, не думали о ней.

1966


***

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они - кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, -
Речь не о том,
               но всё же, всё же, всё же…

1966


Читает Вячеслав Расцветаев:

Звук

***

Спасибо за утро такое,
За чудные эти часы
Лесного - не сна, а покоя,
Безмолвной морозной красы.

Когда над изгибом тропинки
С разлатых недвижных ветвей
Снежинки, одной порошинки,
Стряхнуть опасается ель.

За тихое, лёгкое счастье -
Не знаю, чему иль кому -
Спасибо, но, может, отчасти
Сегодня - себе самому.

1966


Читает Олег Ефремов:

Звук

***

…И жаворонок, сверлящий небо
В трепещущей голубизне.
Себе и миру на потребу
Оповещает о весне.

Всё как тогда. И колокольня
Вдали обозначает даль,
Окрест лежащую раздольно,
И только нету сумки школьной,
Да мне сапог почти не жаль -

Не то что - прежних, бережёных,
Уже чинённых не впервой
Моих заветных сапожонок.
Водой губимых снеговой.

1966


***

Чернил давнишних блеклый цвет,
И разный почерк разных лет
И даже дней - то строгий, чёткий,
То вроде сбивчивой походки -
Ребяческих волнений след,
Усталости иль недосуга
И просто лени и тоски.
То - вдруг - и не твоей руки
Нажимы, хвостики, крючки,
А твоего былого друга -
Поводыря начальных дней…
То мельче строчки, то крупней,
Но отступ слева всё заметней,
И спуск поспешный вправо, вниз,
Совсем на нет в конце страниц -
Строки не разобрать последней.
Да есть ли толк и разбирать,
Листая старую тетрадь
С тем безысходным напряженьем,
С каким мы в зеркале хотим
Сродниться как-то со своим
Непоправимым отраженьем?..

1965


***

На новостройках в эти годы
Кипела главная страда:
Вставали в заревах заводы,
Росли под небо города.

И в отдалённости унылой
За той большой страдой село,
Как про себя ни гомонило,
Уже угнаться не могло.

Там жизнь неслась в ином разгоне,
И по окраинам столиц
Вовсю играли те гармони,
Что на селе перевелись.

А тут - притихшие подворья,
Дворы, готовые на слом,
И где семья, чтоб в полном сборе
Хоть в редкий праздник за столом?

И не свои друзья-подружки,
А, доносясь издалека,
Трубило радио частушки
Насчёт надоев молока…

Земля родная, что же сталось,
Какая странная судьба:
Не только юность, но и старость -
Туда же, в город, на хлеба.
Туда на отдых норовила
Вдали от дедовских могил…

Давно, допустим, это было,
Но ты-то сам когда там был?

1965


Памяти матери

***

Прощаемся мы с матерями
   Задолго до крайнего срока -
Ещё в нашей юности ранней,
   Ещё у родного порога,

Когда нам платочки, носочки
   Уложат их добрые руки,
А мы, опасаясь отсрочки,
   К назначенной рвёмся разлуке.

Разлука ещё безусловней
   Для них наступает попозже,
Когда мы о воле сыновней
   Спешим известить их по почте.

И карточки им посылая
   Каких-то девчонок безвестных,
От щедрой души позволяем
   Заочно любить их невесток.

А там - за невестками - внуки…
   И вдруг назовёт телеграмма
Для самой последней разлуки
   Ту старую бабушку мамой.

Читает Александр Твардовский:

Звук

***

В краю, куда их вывезли гуртом,
Где ни села вблизи, не то что города,
На севере, тайгою запертом,
Всего там было - холода и голода.

Но непременно вспоминала мать,
Чуть речь зайдёт про всё про то, что минуло,
Как не хотелось там ей помирать, -
Уж очень было кладбище немилое.

Кругом леса без края и конца -
Что видит глаз - глухие, нелюдимые.
А на погосте том - ни деревца,
Ни даже тебе прутика единого.

Так-сяк, не в ряд нарытая земля
Меж вековыми пнями да корягами,
И хоть бы где подальше от жилья,
А то - могилки сразу за бараками.

И ей, бывало, виделись во сне
Не столько дом и двор со всеми справами,
А взгорок тот в родимой стороне
С крестами под берёзами кудрявыми.

Такая то краса и благодать,
Вдали большак, дымит пыльца дорожная,
- Проснусь, проснусь, - рассказывала мать, -
А за стеною - кладбище таёжное…

Теперь над ней берёзы, хоть не те,
Что снились за тайгою чужедальнею.
Досталось прописаться в тесноте
На вечную квартиру коммунальную.

И не в обиде. И не всё ль равно.
Какою метой вечность сверху мечена.
А тех берёз кудрявых - их давно
На свете нету. Сниться больше нечему.



***

Как не спеша садовники орудуют
Над ямой, заготовленной для дерева:
На корни грунт не сваливают грудою,
По горсточке отмеривают.

Как будто птицам корм из рук,
Крошат его для яблони.
И обойдут приствольный круг
Вслед за лопатой граблями…

Но как могильщики - рывком -
Давай, давай без передышки, -
Едва свалился первый ком,
И вот уже не слышно крышки.

Они минутой дорожат,
У них иной, пожарный навык:
Как будто откопать спешат,
А не закапывают навек.

Спешат, - меж двух затяжек срок, -
Песок, гнилушки, битый камень
Кой-как содвинуть в бугорок,
Чтоб завалить его венками…

Но ту сноровку не порочь, -
Оправдан этот спех рабочий:
Ведь ты им сам готов помочь,
Чтоб только всё - ещё короче.



***
Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону - домой…
Из песни
- Ты откуда эту песню,
Мать, на старость запасла?
- Не откуда - всё оттуда,
Где у матери росла.

Всё из той своей родимой
Приднепровской стороны,
Из далёкой-предалёкой
Деревенской старины.

Там считалось, что прощалась
Навек с матерью родной,
Если замуж выходила
Девка на берег другой.

Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону - домой…

Давней молодости слёзы,
Не до тех девичьих слёз,
Как иные перевозы
В жизни видеть привелось.

Как с земли родного края
Вдаль спровадила пора.
Там текла река другая -
Шире нашего Днепра.

В том краю леса темнее,
Зимы дольше и лютей,
Даже снег визжал больнее
Под полозьями саней.

Но была, пускай не пета,
Песня в памяти жива.
Были эти на край света
Завезённые слова.

Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
перевези меня на ту сторону,
Сторону - домой…

Отжитое - пережито,
А с кого какой же спрос?
Да уже неподалёку
И последний перевоз.

Перевозчик-водогребщик,
Старичок седой,
Перевези меня на ту сторону
Сторону - домой…

1965


***

Все сроки кратки в этом мире,
Все превращенья - на лету.
Сирень в году дня три-четыре,
От силы пять кипит в цвету.

Но побуревшее соцветье
Сменяя кистью семенной,
Она, сирень, ещё весной -
Уже в своём дремотном лете.

И даже свежий блеск в росе
Листвы, ещё не запылённой,
Сродни той мертвенной красе,
Что у листвы вечнозелёной.

Она в свою уходит тень.
И только, пета-перепета,
В иных стихах она всё лето
Бушует будто бы сирень.

1965


***

Снега потемнеют синие
Вдоль загородных дорог,
И воды зайдут низинами
В прозрачный ещё лесок,

Недвижимой гладью прикинутся
И разом - в сырой ночи
В поход отовсюду ринутся,
Из русел выбив ручьи.

И, сонная, талая,
Земля обвянет едва,
Листву прошивая старую,
Пойдёт строчить трава,

И с ветром нежно-зелёная
Ольховая пыльца,
Из детских лет донесённая,
Как тень, коснётся лица.

И сердце почует заново,
Что свежесть поры любой
Не только была да канула,
А есть и будет с тобой.

1965


Читает Александр Твардовский:

Звук

***

Мне сладок был тот шум сонливый
И неусыпный полевой,
Когда в июне, до налива,
Смыкалась рожь над головой.

И трогал душу по-другому, -
Хоть с детства слух к нему привык, -
Невнятный говор или гомон
В вершинах сосен вековых.

Но эти памятные шумы -
Иной порой, в краю другом, -
Как будто отзвук давней думы,
Мне в шуме слышались морском.

Распознавалась та же мера
И тоны музыки земной…
Всё это жизнь моя шумела,
Что вся была ещё за мной.

И всё, что мне тогда вещала,
Что обещала мне она,
Я слышать вновь готов сначала,
Как песню, - даром, что грустна.

1964


Читает Александр Твардовский:

Звук

Слово о словах

Когда серьёзные причины
Для речи вызрели в груди,
Обычной жалобы зачина -
Мол, нету слов - не заводи.

Все есть слова - для каждой сути,
Все, что ведут на бой и труд,
Но, повторяемые всуе,
Теряют вес, как мухи мрут.

Да, есть слова, что жгут, как пламя,
Что светят вдаль и вглубь - до дна,
Но их подмена словесами
Измене может быть равна.

Вот почему, земля родная,
Хоть я избытком их томим,
Я, может, скупо применяю
Слова мои к делам твоим.

Сыновней призванный любовью
В слова облечь твои труды,
Я как кощунства - краснословья
Остерегаюсь, как беды.

Не белоручка и не лодырь,
Своим кичащийся пером, -
Стыжусь торчать с дежурной одой
Перед твоим календарём.

Мне горек твой упрёк напрасный.
Но я в тревоге всякий раз:
Я знаю, как слова опасны,
Как могут быть вредны подчас;

Как перед миром, потрясённым
Величьем подвигов твоих,
Они, слова, дурным трезвоном
Смущают мёртвых и живых;

Как, обольщая нас окраской,
Слова - труха, слова - утиль
В иных устах до пошлой сказки
Низводят сказочную быль.

И я, чей хлеб насущный - слово,
Основа всех моих основ,
Я за такой устав суровый,
Чтоб ограничить трату слов;

Чтоб сердце кровью их питало,
Чтоб разум их живой смыкал;
Чтоб не транжирить как попало
Из капиталов капитал;

Чтоб не мешать зерна с половой,
Самим себе в глаза пыля;
Чтоб шло в расчёт любое слово
По курсу твёрдого рубля.

Оно не звук окостенелый,
Не просто некий матерьял, -
Нет, слово - это тоже дело,
Как Ленин часто повторял.

1962


Читает Олег Ефремов:

Звук

***

Дробится рваный цоколь монумента,
Взвывает сталь отбойных молотков.
Крутой раствор особого цемента
Рассчитан был на тысячи веков.

Пришло так быстро время пересчёта,
И так нагляден нынешний урок:
Чрезмерная о вечности забота -
Она, по справедливости, не впрок.

Но как сцепились намертво каменья,
Разъять их силой - выдать семь потов.
Чрезмерная забота о забвенье
Немалых тоже требует трудов.

Всё, что на свете сделано руками,
Рукам под силу обратить на слом.
Но дело в том,
Что сам собою камень -
Он не бывает ни добром, ни злом.

?


Читает Александр Твардовский:

Звук

***

Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете -
Живых и мёртвых, - знаю только я.
Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить. Даже Льву Толстому -
Нельзя. Не скажет, пусть себе он бог.
А я лишь смертный. За своё в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.

1958


Читает Евгений Киндинов:

Звук

Собратьям по перу

В деле своём без излишней тревоги
Мы затвердили с давнишней поры
То, что горшки обжигают не боги,
Ну, а не боги, так - дуй до горы.

Только по той продвигаясь дороге,
Нам бы вдобавок усвоить пора:
Верно, горшки обжигают не боги,
Но обжигают их - мастера!

1958


О сущем

Мне славы тлен - без интереса
И власти мелочная страсть.
Но мне от утреннего леса
Нужна моя на свете часть;

От уходящей в детство стёжки
В бору пахучей конопли;
От той берёзовой серёжки,
Что майский дождь прибьёт в пыли;

От моря, моющего с пеной
Каменья тёплых берегов;
От песни той, что юность пела
В свой век - особый из веков,

И от беды и от победы -
Любой людской - нужна мне часть,
Чтоб видеть всё и всё изведать,
Всему не издали учась.

И не таю ещё признанья:
Мне нужно, дорого до слёз
В итоге - твёрдое сознанье,
Что честно я тянул свой воз.

1957 - 1958


Читает Олег Ефремов:

Звук

Ты и я

Ты поздно встал, угрюм и вял,
И свет тебе не мил.
А я ещё зарю застал
И с солнцем в день вступил.

К тебе, несвежему со сна,
Никто не подходи.
А мне на редкость жизнь красна
И - радость впереди.

Я утро на день запасал,
Его вбирая в грудь.
Теперь за стол, как за штурвал,
И снова - в дальний путь.

Тебе в унынье не понять,
Как полон мир красы,
Как стыдно попусту терять
Заветные часы.

И все тебе нехороши,
И сам ты нехорош:
Мол, хоть пиши, хоть не пиши -
И так, и так умрёшь.

И всё вокруг - до тошноты,
Всё повод для нытья…
Как горько мне, как жаль, что ты -
Ведь это - то же я.

Я все твои ношу в себе
Повадки и черты.
Ещё спасибо той судьбе,
Что я - не просто ты;

Что я - в тебе таком - не весь
Отнюдь, скажу любя:
Я - это я, каков я есть,
За вычетом тебя.

1957 - 1958


Читает Олег Ефремов:

Звук

***

Та кровь, что пролита недаром
В сорокалетний этот срок,
Нет, не иссякла вешним паром
И не ушла она в песок.

Не затвердела год от года,
Не запеклась ещё она.
Та кровь подвижника-народа
Свежа, красна и солона.

Ей не довольно стать зелёной
В лугах травой, в садах листвой,
Она живой, нерастворённой
Горит, как пламень заревой.

Стучит в сердца, владеет нами,
Не отпуская ни на час,
Чтоб наших жертв святая память
В пути не покидала нас.

Чтоб нам, внимая славословью,
И в праздник нынешних побед
Не забывать, что этой кровью
Дымится наш вчерашний след.

И знать, что к бою правомочна
Она призвать нас вновь и вновь…

Как говорится: «Дело прочно,
Когда под ним струится кровь».

1957


***

Час рассветный подъёма,
Час мой ранний люблю.
Ни в дороге, ни дома
Никогда не просплю.

Для меня в этом часе
Суток лучшая часть:
Непочатый в запасе
День, а жизнь началась.

Все под силу задачи,
Всех яснее одна.
Я хитёр, я богаче
Тех, что спят допоздна.

Но грустнее начало
Дня уже самого.
Мне всё кажется: мало
Остаётся его.

Он поспешно убудет,
Вот и на бок пора.
Это молодость любит
Подлинней вечера.

А потом, хоть из пушки
Громыхай под окном,
Со слюной на подушке
Спать готова и днём.

Что, мол, счастье дневное -
Не уйдёт, подождёт.
Наше дело иное,
Наш скупее расчёт.

И другой распорядок
Тех же суток у нас.
Так он дорог, так сладок,
Ранней бодрости час.

1955


Читает Александр Твардовский:

Звук

***

Ты дура, смерть: грозишься людям
Своей бездонной пустотой,
А мы условились, что будем
И за твоею жить чертой.

И за твоею мглой безгласной
Мы - здесь, с живыми заодно.
Мы только врозь тебе подвластны -
Иного смерти не дано.

И, нашей связаны порукой,
Мы вместе знаем чудеса:
Мы слышим в вечности друг друга
И различаем голоса.

И нам, живущим ныне людям,
Не оставаться без родни:
Все с нами те, кого мы любим,
Мы не одни, как и они.

И как бы ни был провод тонок,
Между своими связь жива.

Ты это слышишь, друг-потомок?
Ты подтвердишь мои слова?..

1955


Читает Александр Твардовский:

Звук

***

Ни ночи нету мне, ни дня,
Ни отдыха, ни срока:
Моя задолженность меня
Преследует жестоко.

У стольких душ людских в долгу,
Живу, бедой объятый:
А вдруг сквитаться не смогу
За всё, что было взято!

За то добро, за то тепло,
Участье и пристрастье,
Что в душу мне от них вошло,
Дало изведать счастье.

Сдаётся часом: заплачу,
Покрою всё до строчки;
А часом: нет, не по плечу,
И вновь прошу отсрочки.

И вновь становятся в черёд
Сомненье, сил упадок.
Беда! А выйду на народ:
– Ну как? – Бодрюсь: – Порядок…

И устаю от той игры,
От горького секрета,
Как будто еду до поры
В вагоне без билета.

Как будто я какой злодей,
Под страхом постоянным,
Как будто лучших из друзей
К себе привлёк обманом.

От мысли той невмоготу,
И тяжелей усталость.
Вот подведут они черту,
И – вдруг – один останусь.

И буду, сам себе ровня
Один, в тоске глубокой.
Ни ночи нету мне, ни дня,
Ни отдыха, ни срока.

За что же мне такой удел,
Вся жизнь – из суток в сутки?..

…А что ж ты, собственно, хотел?
Ты думал: счастье – шутки?

1955


Читает Александр Твардовский:

Звук

***

Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла.
Всего с лихвой дано мне было
В дорогу - света и тепла.

И сказок в трепетную память,
И песен стороны родной,
И старых праздников с попами,
И новых с музыкой иной.

И в захолустье, потрясённом
Всемирным чудом новых дней, -
Старинных зим с певучим стоном
Далёких - за лесом - саней.

И вёсен в дружном развороте,
Морей и речек на дворе,
Икры лягушечьей в болоте,
Смолы у сосен на коре.

И летних гроз, грибов и ягод,
Росистых троп в траве глухой,
Пастушьих радостей и тягот,
И слёз над книгой дорогой.

И ранней горечи и боли,
И детской мстительной мечты,
И дней, не высиженных в школе,
И босоты, и наготы.
Всего - и скудости унылой
В потёмках отчего угла…

Нет, жизнь меня не обделила,
Ничем в ряду не обошла.
Ни щедрой выдачей здоровья
И сил, что были про запас,
Ни первой дружбой и любовью,
Что во второй не встретишь раз.

Ни славы замыслом зелёным,
Отравой сладкой строк и слов;
Ни кружкой с дымным самогоном
В кругу певцов и мудрецов -
Тихонь и спорщиков до страсти,
Чей толк не прост и речь остра
Насчёт былой и новой власти,
Насчёт добра
И недобра…

Чтоб жил и был всегда с народом,
Чтоб ведал всё, что станет с ним,
Не обошла тридцатым годом.
И сорок первым,
И иным…

И столько в сердце поместила,
Что диву даться до поры,
Какие резкие под силу
Ему ознобы и жары.

И что мне малые напасти
И незадачи на пути,
Когда я знаю это счастье -
Не мимоходом жизнь пройти.

Не мимоездом, стороною
Её увидеть без хлопот,
Но знать горбом и всей спиною
Её крутой и жёсткий пот.

И будто дело молодое -
Всё, что затеял и слепил,
Считать одной ничтожной долей
Того, что людям должен был.
Зато порукой обоюдной
Любая скрашена страда:
Ещё и впредь мне будет трудно,
Но чтобы страшно -
Никогда.

1955


Читает Александр Твардовский:

Звук

Жестокая память

Повеет в лицо, как бывало,
Соснового леса жарой,
Травою, в прокосах обвялой,
Землёй из-под луга сырой.

А снизу, от сонной речушки,
Из зарослей - вдруг в тишине -
Послышится голос кукушки,
Грустящей уже о весне.

Июньское свежее лето,
Любимая с детства пора,
Как будто я встал до рассвета,
Скотину погнал со двора.

Я всё это явственно помню:
Росы ключевой холодок,
И утро, и ранние полдни -
Пастушеской радости срок;

И солнце, пекущее спину,
Клонящее в сон до беды,
И оводов звон, что скотину
Вгоняют, как в воду, в кусты;

И вкус горьковато-медовый, -
Забава ребячьей поры, -
С облупленной палки лозовой
Душистой, прохладной мездры,

И всё это юное лето,
Как след на росистом лугу,
Я вижу. Но памятью этой
Одною вздохнуть не могу.

Мне память иная подробно
Свои предъявляет права.
Опять маскировкой окопной
Обвялая пахнет трава.

И запах томительно тонок,
Как в детстве далёком моём,
Но с дымом горячих воронок
Он был перемешан потом;

С угарною пылью похода
И солью солдатской спины.
Июль сорок первого года,
Кипящее лето войны!

От самой черты пограничной -
Сражений грохочущий вал.
Там детство и юность вторично
Я в жизни моей потерял…

Тружусь, и живу, и старею,
И жизнь до конца дорога,
Но с радостью прежней не смею
Смотреть на поля и луга;

Росу оббивать молодую
На стёжке, заметной едва.
Куда ни взгляну, ни пойду я -
Жестокая память жива.

И памятью той, вероятно,
Душа моя будет больна,
Покамест бедой невозвратной
Не станет для мира война.

1951


Читает Олег Ефремов:

Звук

***

В тот день, когда окончилась война
И все стволы палили в счёт салюта,
В тот час на торжестве была одна
Особая для наших душ минута.

В конце пути, в далёкой стороне,
Под гром пальбы прощались мы впервые
Со всеми, что погибли на войне,
Как с мёртвыми прощаются живые.

До той поры в душевной глубине
Мы не прощались так бесповоротно.
Мы были с ними как бы наравне,
И разделял нас только лист учётный.

Мы с ними шли дорогою войны
В едином братстве воинском до срока,
Суровой славой их озарены,
От их судьбы всегда неподалёку.

И только здесь, в особый этот миг,
Исполненный величья и печали,
Мы отделялись навсегда от них:
Нас эти залпы с ними разлучали.

Внушала нам стволов ревущих сталь,
Что нам уже не числиться в потерях.
И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,
Заполненный товарищами берег.

И, чуя там сквозь толщу дней и лет,
Как нас уносят этих залпов волны,
Они рукой махнуть не смеют вслед,
Не смеют слова вымолвить. Безмолвны.

Вот так, судьбой своею смущены,
Прощались мы на празднике с друзьями.
И с теми, что в последний день войны
Ещё в строю стояли вместе с нами;

И с теми, что её великий путь
Пройти смогли едва наполовину;
И с теми, чьи могилы где-нибудь
Ещё у Волги обтекали глиной;

И с теми, что под самою Москвой
В снегах глубоких заняли постели,
В её предместьях на передовой
Зимою сорок первого;
                     и с теми,

Что, умирая, даже не могли
Рассчитывать на святость их покоя
Последнего, под холмиком земли,
Насыпанном нечуждою рукою.

Со всеми - пусть не равен их удел, -
Кто перед смертью вышел в генералы,
А кто в сержанты выйти не успел -
Такой был срок ему отпущен малый.

Со всеми, отошедшими от нас,
Причастными одной великой сени
Знамён, склонённых, как велит приказ, -
Со всеми, до единого со всеми.

Простились мы.
               И смолкнул гул пальбы,
И время шло. И с той поры над ними
Берёзы, вербы, клёны и дубы
В который раз листву свою сменили.

Но вновь и вновь появится листва,
И наши дети вырастут и внуки,
А гром пальбы в любые торжества
Напомнит нам о той большой разлуке.

И не за тем, что уговор храним,
Что память полагается такая,
И не за тем, нет, не за тем одним,
Что ветры войн шумят не утихая.

И нам уроки мужества даны
В бессмертье тех, что стали горсткой пыли.
Нет, даже если б жертвы той войны
Последними на этом свете были, -

Смогли б ли мы, оставив их вдали,
Прожить без них
                в своём отдельном счастье,
Глазами их не видеть их земли
И слухом их не слышать мир отчасти?

И, жизнь пройдя по выпавшей тропе,
В конце концов у смертного порога,
В себе самих не угадать себе
Их одобренья или их упрёка!

Что ж, мы трава? Что ж, и они трава?
Нет. Не избыть нам связи обоюдной.
Не мёртвых власть, а власть того родства,
Что даже смерти стало неподсудно.

К вам, павшие в той битве мировой
За наше счастье на земле суровой,
К вам, наравне с живыми, голос свой
Я обращаю в каждой песне новой.

Вам не услышать их и не прочесть.
Строка в строку они лежат немыми.
Но вы - мои, вы были с нами здесь,
Вы слышали меня и знали имя.

В безгласный край, в глухой покой земли,
Откуда нет пришедших из разведки,
Вы часть меня с собою унесли
С листка армейской маленькой газетки.

Я ваш, друзья, - и я у вас в долгу,
Как у живых, - я так же вам обязан.
И если я, по слабости, солгу,
Вступлю в тот след, который мне заказан,

Скажу слова, что нету веры в них,
То, не успев их выдать повсеместно,
Ещё не зная отклика живых, -
Я ваш укор услышу бессловесный.

Суда живых - не меньше павших суд.
И пусть в душе до дней моих скончанья
Живёт, гремит торжественный салют
Победы и великого прощанья.

1948


Читает Вячеслав Шалевич:

Звук

Я убит подо Ржевом

Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налёте.

Я не слышал разрыва
И не видел той вспышки, -
Точно в пропасть с обрыва -
И ни дна, ни покрышки.

И во всём этом мире
До конца его дней -
Ни петлички,
Ни лычки
С гимнастёрки моей.

Я - где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я - где с облаком пыли
Ходит рожь на холме.

Я - где крик петушиный
На заре по росе;
Я - где ваши машины
Воздух рвут на шоссе.

Где - травинку к травинке -
Речка травы прядёт,
Там, куда на поминки
Даже мать не придёт.

Летом горького года
Я убит. Для меня -
Ни известий, ни сводок
После этого дня.

Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.

Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю -
Наш ли Ржев наконец?

Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?
Этот месяц был страшен.
Было всё на кону.

Неужели до осени
Был за ним уже Дон
И хотя бы колёсами
К Волге вырвался он?

Нет, неправда! Задачи
Той не выиграл враг.
Нет же, нет! А иначе,
Даже мёртвому, - как?

И у мёртвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она -
Спасена.

Наши очи померкли,
Пламень сердца погас.
На земле на проверке
Выкликают не нас.

Мы - что кочка, что камень,
Даже глуше, темней.
Наша вечная память -
Кто завидует ей?

Нашим прахом по праву
Овладел чернозём.
Наша вечная слава -
Невесёлый резон.

Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам всё это, живые.
Нам - отрада одна,

Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос,
Вы должны его знать.

Вы должны были, братья,
Устоять как стена,
Ибо мёртвых проклятье -
Эта кара страшна.

Это горькое право
Нам навеки дано,
И за нами оно -
Это горькое право.

Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.

Всем, что, может, давно
Всем привычно и ясно.
Но да будет оно
С нашей верой согласно.

Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли
И в тылу у Москвы
За неё умирали.

И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.

Нам достаточно знать,
Что была несомненно
Там последняя пядь
На дороге военной, -

Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить…

И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы.
И Смоленск уже взят?

И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже?

Может быть… Да исполнится
Слово клятвы святой:
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.

Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мёртвые, павшие
Хоть бы плакать могли!

Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг.

О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне!

В нём, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.

Наше всё! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Всё отдав, не оставили
Ничего при себе.

Всё на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрёк
Этот голос наш мыслимый.

Ибо в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, -
Были мы наравне.

И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,

Чтоб за дело святое,
За советскую власть
Так же, может быть, точно
Шагом дальше упасть.

Я убит подо Ржевом,
Тот - ещё под Москвой…
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?!

В городах миллионных,
В сёлах, дома - в семье?
В боевых гарнизонах
На не нашей земле?

Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу…
Я вам жить завещаю -
Что я больше могу?

Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.

Горевать - горделиво,
Не клонясь головой.
Ликовать - не хвастливо
В час победы самой.

И беречь её свято,
Братья, - счастье своё, -
В память воина-брата,
Что погиб за неё.

1945 - 1946


Читает Вячеслав Шалевич:

Звук

О скворце

На крыльце сидит боец.
На скворца дивится:
- Что хотите, а скворец
Правильная птица.

День-деньской, как тут стоим,
В садике горелом
Занимается своим
По хозяйству делом.

Починяет домик свой,
Бывший без пригляда.
Мол, война себе войной,
А плодиться надо!

1945


***

Перед войной, как будто в знак беды,
Чтоб легче не была, явившись в новости,
Морозами неслыханной суровости
Пожгло и уничтожило сады.

И тяжко было сердцу удручённому
Средь буйной видеть зелени иной
Торчащие по-зимнему, по-чёрному
Деревья, что не ожили весной.

Под их корой, как у бревна отхлупшею,
Виднелся мертвенный коричневый нагар.
И повсеместно избранные, лучшие
Постиг деревья гибельный удар…

Прошли года. Деревья умерщвлённые
С нежданной силой ожили опять,
Живые ветки выдали, зелёные…

Прошла война. А ты всё плачешь, мать.

1945


Читает Леонид Иванович Губанов:

Звук

В Смоленске

I

Два только года - или двести
Жестоких нищих лет прошло,
Но то, что есть на этом месте, -
Ни город это, ни село.

Пустырь угрюмый и безводный,
Где у развалин ветер злой
В глаза швыряется холодной
Кирпичной пылью и золой;

Где в бывшем центре иль в предместье
Одна в ночи немолчна песнь:
Гремит, бубнит, скребёт по жести
Войной оборванная жесть.

И на проспекте иль просёлке,
Что меж руин пролёг, кривой,
Ручные беженцев двуколки
Гремят по древней мостовой.

Дымок из форточки подвала,
Тропа к колодцу в Чёртов ров…
Два только года. Жизнь с начала -
С огня, с воды, с охапки дров.

II

Какой-то немец в этом доме
Сушил над печкою носки,
Трубу железную в проломе
Стены устроив мастерски.

Уютом дельным жизнь-времянку
Он оснастил, как только мог:
Где гвоздь, где ящик, где жестянку
Служить заставив некий срок.

И в разорённом доме этом
Определившись на постой,
Он жил в тепле, и спал раздетым,
И мылся летнею водой…

Пускай не он сгубил мой город,
Другой, что вместе убежал, -
Мне жалко воздуха, которым
Он год иль месяц здесь дышал.

Мне жаль тепла, угла и крова,
Дневного света жаль в дому,
Всего, что, может быть, здорово
Иль было радостно ему.

Мне каждой жаль тропы и стёжки,
Где проходил он по земле,
Заката, что при нём в окошке
Играл вот так же на стекле.

Мне жалко запаха лесного
Дровец, наколотых в снегу,
Всего, чего я вспомнить снова,
Не вспомнив немца, не могу.

Всего, что сердцу с детства свято,
Что сердцу грезилось светло
И что отныне, без возврата,
Утратой на сердце легло.

1943


Две строчки

Из записной потёртой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далёко шапка отлетела,
Казалось, мальчик не лежал,
А всё ещё бегом бежал,
Да лёд за полу придержал…

Среди большой войны жестокой,
С чего - ума не приложу, -
Мне жалко той судьбы далёкой,
Как будто мёртвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примёрзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.

1943


Рассказ танкиста
Баллада

Был трудный бой.
                 Всё нынче как спросонку…
И только не могу себе простить:
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
Но как зовут, - забыл его спросить.

Лет десяти-двенадцати. Бедовый.
Из тех, что главарями у детей.
Из тех, что в городишках прифронтовых
Встречают нас, как дорогих гостей.

Машины обступают на стоянках,
Таскать им воду вёдрами не труд.
Выносят мыло с полотенцем к танку
И сливы недозрелые суют…

Шёл бой за улицу.
                  Огонь врага был страшен.
Мы прорывались к площади вперёд,
А он гвоздит, - не выглянуть из башен, -
И чёрт его поймёт, откуда бьёт.

Тут угадай-ка, за каким домишком
Он примостился - столько всяких дыр!
И вдруг к машине подбежал парнишка:
«Товарищ командир! Товарищ командир!

Я знаю, где их пушка… Я разведал…
Я подползал, они вон там, в саду»…
«Да где же? Где?» - «А дайте, я поеду
На танке с вами, прямо приведу!»

Что ж, бой не ждёт.
                    «Влезай сюда, дружище…»
И вот мы катим к месту вчетвером,
Стоит парнишка, мимо пули свищут, -
И только рубашонка пузырём.

Подъехали. «Вот здесь!» И с разворота
Заходим в тыл и полный газ даём,
И эту пушку заодно с расчётом
Мы вмяли в рыхлый жирный чернозём.

Я вытер пот. Душила гарь и копоть.
От дома к дому шёл большой пожар.
И помню, я сказал: «Спасибо, хлопец…»
И руку, как товарищу, пожал.

Был трудный бой.
                 Всё нынче как спросонку.
И только не могу себе простить:
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
Но как зовут, - забыл его спросить.

1942


Звук

Дом бойца

Столько было за спиною
Городов, местечек, сёл,
Что в село своё родное
Не заметил, как вошёл.

Не один вошёл - со взводом,
Не по улице прямой -
Под огнём, по огородам
Добирается домой…

Кто подумал бы когда-то,
Что достанется бойцу
С заряжённою гранатой
К своему ползти крыльцу?

А мечтал он, может статься,
Подойти путём другим,
У окошка постучаться
Жданным гостем, дорогим.

На крылечке том с усмешкой
Притаиться, замереть.
Вот жена впотьмах от спешки
Дверь не может отпереть.

Видно знает, знает, знает,
Кто тут ждёт за косяком…
«Что ж ты, милая, родная,
Выбегаешь босиком?..»

И слова, и смех, и слёзы -
Всё в одно сольётся тут.
И к губам, сухим с мороза,
Губы тёплые прильнут.

Дети кинутся, обнимут…
Младший здорово подрос…
Нет, не так тебе, родимый,
Заявиться довелось.

Повернулись по-иному
Все надежды, все дела.
На войну ушёл из дому,
А война и в дом пришла.

Смерть свистит над головами,
Снег снарядами изрыт.
И жена в холодной яме
Где-нибудь с детьми сидит.

И твоя родная хата,
Где ты жил не первый год,
Под огнём из автоматов
В бороздёнках держит взвод.

- До какого ж это срока, -
Говорит боец друзьям, -
Поворачиваться боком
Да лежать, да мёрзнуть нам?

Это я здесь виноватый,
Хата всё-таки моя.
А поэтому, ребята, -
Говорит он, - дайте я…

И к своей избе хозяин,
По-хозяйски строг, суров,
За сугробом подползает
Вдоль плетня и клетки дров.

И лежат, следят ребята:
Вот он снег отгрёб рукой,
Вот привстал. В окно - граната,
И гремит разрыв глухой…

И неспешно, деловито
Встал хозяин, вытер пот…
Сизый дым в окне разбитом,
И свободен путь вперёд.

Затянул ремень потуже,
Отряхнулся над стеной,
Заглянул в окно снаружи -
И к своим: - Давай за мной…

А когда селенье взяли,
К командиру поскорей:
- Так и так. Теперь нельзя ли
Повидать жену, детей?..

Лейтенант, его ровесник,
Воду пьёт из котелка.
- Что ж, поскольку житель местный… -
И мигнул ему слегка. -

Но гляди, справляйся срочно,
Тут походу не конец. -
И с улыбкой: - Это точно, -
Отвечал ему боец…

1942


***

Зима под небом необжитым
Застала тысячи людей.
И от зимы была защита
Земля. Что глубже, то теплей.

Две-три ступеньки для порядка,
Пригнись пониже всякий раз.
Заиндевелою палаткой
Завешен в землю тёмный лаз.

А там внизу, под тем накатом,
Под потолком из кругляшей,
Там, как вползёшь, - родная хата,
Махорки дым и запах щей.

Там рай земной. И в самом деле,
Зима любая не страшна.
И на разостланной шинели
Считает сахар старшина.

И, шевеля в губах окурок,
Сонливо глядя на огонь,
Боец, парнишка белокурый,
Тихонько трогает гармонь.

И все пришедшие погреться
Сидят сговорчивым кружком,
Сидят на корточках, как в детстве,
Как в поле где-нибудь, в ночном…

1940


Ленин и печник

В Горках знал его любой.
Старики на сходку звали,
Дети - попросту, гурьбой,
Чуть завидят, обступали.

Был он болен. Выходил
На прогулку ежедневно.
С кем ни встретится, любил
Поздороваться душевно.

За версту - как шёл пешком -
Мог его узнать бы каждый.
Только случай с печником
Вышел вот какой однажды.

Видит издали печник,
Видит: кто-то незнакомый
По лугу по заливному
Без дороги - напрямик.

А печник и рад отчасти, -
По-хозяйски руку в бок, -
Ведь при царской прежней власти
Пофорсить он разве мог?

Грядка луку в огороде,
Сажень улицы в селе, -
Никаких иных угодий
Не имел он на земле…

- Эй ты, кто там ходит лугом!
Кто велел топтать покос?! -
Да сплеча на всю округу
И поехал и понёс.

Разошёлся.
           А прохожий
Улыбнулся, кепку снял.
- Хорошо ругаться можешь, -
Только это и сказал.

Постоял ещё немного,
Дескать, что ж, прости отец,
Мол, пойду другой дорогой…
Тут бы делу и конец.

Но печник - душа живая, -
Знай меня, не лыком шит! -
Припугнуть ещё желая:
- Как фамилия? - кричит.

Тот вздохнул, пожал плечами,
Лысый, ростом невелик.
- Ленин, - просто отвечает.
- Ленин? - Тут и сел старик.

День за днём проходит лето,
Осень с хлебом на порог,
И никак про случай этот
Позабыть печник не мог.

И по свежей по пороше
Вдруг к избушке печника
На коне в возке хорошем
Два военных седока.

Заметалась беспокойно
У окошка вся семья.
Входят гости:
- Вы такой-то?
Свесил руки:
- Вот он я…

- Собирайтесь! -
                 Взял он шубу,
Не найдёт, где рукава.
А жена ему:
- За грубость,
За свои идёшь слова…

Сразу в слёзы непременно,
К мужней шубе - головой.
- Попрошу, - сказал военный, -
Ваш инструмент взять с собой.

Скрылась хата за пригорком.
Мчатся санки прямиком.
Поворот, усадьба Горки,
Сад, подворье, белый дом.

В доме пусто, нелюдимо,
Ни котёнка не видать.
Тянет стужей, пахнет дымом -
Ну овин - ни дать ни взять.

Только сел печник в гостиной,
Только на пол свой мешок -
Вдруг шаги, и дом пустынный
Ожил весь, и на порог -

Сам, такой же, тот прохожий.
Печника тотчас узнал.
- Хорошо ругаться можешь, -
Поздоровавшись, сказал.

И вдобавок ни словечка,
Словно всё, что было, - прочь.
- Вот совсем не греет печка.
И дымит. Нельзя ль помочь?

Крякнул мастер осторожно,
Краской густо залился.
- То есть как же так нельзя?
То есть вот как даже можно!..

Сразу шубу с плеч - рывком,
Достаёт инструмент. - Ну-ка… -
Печь голландскую кругом,
Точно доктор, всю обстукал.

В чём причина, в чём беда
Догадался - и за дело.
Закипела тут вода,
Глина свежая поспела.

Всё нашлось - песок, кирпич,
И спорится труд, как надо.
Тут печник, а там Ильич
За стеною пишет рядом.

И привычная легка
Печнику работа.
Отличиться велика
У него охота.

Только будь, Ильич, здоров,
Сладим любо-мило,
Чтоб, каких ни сунуть дров,
Грела, не дымила.

Чтоб в тепле писать тебе
Все твои бумаги,
Чтобы ветер пел в трубе
От весёлой тяги.

Тяга слабая сейчас -
Дело поправимо,
Дело это - плюнуть раз,
Друг ты наш любимый…

Так он думает, кладёт
Кирпичи по струнке ровно.
Мастерит легко, любовно,
Словно песенку поёт…

Печь исправлена. Под вечер
В ней защёлкали дрова.
Тут и вышел Ленин к печи
И сказал свои слова.

Он сказал, - тех слов дороже
Не слыхал ещё печник:
- Хорошо работать можешь,
Очень хорошо, старик.

И у мастера от пыли
Зачесались вдруг глаза.
Ну а руки в глине были -
Значит, вытереть нельзя.

В горле где-то всё запнулось,
Что хотел сказать в ответ,
А когда слеза смигнулась,
Посмотрел - его уж нет…

За столом сидели вместе,
Пили чай, велася речь
По порядку, честь по чести,
Про дела, про ту же печь.

Успокоившись немного,
Разогревшись за столом,
Приступил старик с тревогой
К разговору об ином.

Мол, за добрым угощеньем
Умолчать я не могу,
Мол, прошу, Ильич, прощенья
За ошибку на лугу.

Сознаю свою ошибку…
Только Ленин перебил:
- Вон ты что, - сказал с улыбкой, -
Я про то давно забыл…

По морозцу мастер вышел,
Оглянулся не спеша:
Дым столбом стоит над крышей, -
То-то тяга хороша.

Счастлив, доверху доволен,
Как идёт - не чует сам.
Старым садом, белым полем
На деревню зачесал…

Не спала жена, встречает:
- Где ты, как? - душа горит…
- Да у Ленина за чаем
Засиделся, - говорит…

[1938 - 1940]


Читает Алексей Грибов:

Звук

***

День пригреет - возле дома
Пахнет позднею травой,
Яровой, сухой соломой
И картофельной ботвой.
И хотя земля устала,
Всё ещё добра, тепла:
Лён разостланный отава
У краёв приподняла.
Но уже темнеют реки,
Тянет кверху дым костра.
Отошли грибы, орехи.
Смотришь, утром со двора
Скот не вышел. В поле пусто.
Белый утренник зернист.
И свежо, морозно, вкусно
Заскрипел капустный лист.
И за криком журавлиным,
Завершая хлебный год,
На ремонт идут машины,
В колеях ломая лёд.

1939


На старом дворище

Во ржи чудно и необычно -
С полуобрушенной трубой,
Как будто памятник кирпичный,
Стоит она сама собой.

Вокруг солома в беспорядке,
Костра сухая с потолка,
Плетень, поваленный на грядки,
И рытый след грузовика.

Пустынно. Рожь бушует глухо,
Шумит - и никого кругом.
И только с граблями старуха
На бывшем дворище своём.

Бегут дымки ленивой пыли.
С утра старуха на ногах,
Всё ищет, - может, что забыли
На старом месте второпях.

И хоть вокруг ни сошки нету,
От печки той одной - нет-нет,
Повеет деревом согретым,
Прокопченным за много лет.

Повеет вдруг жильём обжитым:
Сенями - сени, клетью - клеть…
И что-то вправду здесь забыто,
И жаль, хоть нечего жалеть.

А солнце близится к обеду,
Глядит старуха, ждёт людей -
В последний раз сюда приедут, -
Живи, живи да молодей!

Там, где отныне двор, где люди,
Где всем углам иная стать,
В других окошках солнце будет
Всходить, в других в полдни стоять.

Там, где и улица и речка,
Где ближе к дому белый свет, -
Дымить уже не будет печка,
Как эта здесь от ветхих лет.

Во ржи - чудно и необычно,
Кидая на подворье тень,
Как будто памятник кирпичный,
Стоит она. Последний день.

Кирка и лом покончат с нею,
И плуг проедет прицепной.
И только гуще и темнее
Здесь всходы выбегут весной.

1939


Соперники

Он рядом сидит,
     он беседует с нею,
Свисает гармонь
     на широком ремне.
А я на гармони
     играть не умею.
Завидно, обидно,
     невесело мне.

Он с нею танцует -
     особенно как-то:
Рука на весу
     и глаза в полусне.
А я в этом деле,
     действительно, трактор, -
Тут даже и пробовать
     нечего мне.

Куда мне девать
     свои руки и ноги,
Кому рассказать
     про обиду свою?
Пройдусь, постою,
     закурю, одинокий,
Да снова пройдусь,
     да опять постою.

Добро бы я был
     ни на что не умелый,
Добро бы какой
     незадачливый я.
Но слава моя
     до Москвы долетела.
И всюду работа
     известна моя.

Пускай на кругу
     ничего я не стою.
А он на кругу -
     никому не ровня.
Но дай-ка мы выедем
     в поле с тобою, -
Ты скоро бы пить
     запросил у меня.

Ты руку ей жмёшь.
     Она смотрит куда-то.
Она меня ищет
     глазами кругом.
И вот она здесь.
     И глядит виновато,
И ласково так,
     и лукаво притом.

Ты снова играешь
     хорошие вальсы,
Все хвалят, и я тебя
     тоже хвалю.
Смотрю, как работают
     хитрые пальцы,
И даже тебя
     я ценю и люблю.

За то, что кругом
     все хорошие люди,
За то, что и я
     не такой уж простак.
За то, что всерьёз
     не тебя она любит,
А любит меня.
     А тебя только так…

1937


К портрету Пушкина

Земля, рождавшая когда-то
Богатырей в глухом селе,
Земля, которая богата
Всем, что бывает на земле;

Земля, хранившая веками
Заветы вольности лихой,
Земля, что столькими сынами
Горда передо всей землей…

Земля, где песни так живучи,
Где их слагает и поёт
Сам неподкупный, сам могучий,
Сам первый песенник - народ, -

Земля такая не могла ведь,
Восстав из долгой тьмы времён,
Родить и ныне гордо славить
Поэта меньшего, чем он…

1937


Читает Олег Табаков:

Звук

Невесте

Мы с тобой играли вместе,
Пыль топтали у завалин,
И тебя моей невестой
Все, бывало, называли.

Мы росли с тобой, а кто-то
Рос совсем в другом краю
И в полгода заработал
Сразу всю любовь твою.

Он летает, он далече,
Я сижу с тобою здесь.
И о нём, о скорой встрече
Говоришь ты вечер весь.

И, твои лаская руки,
Вижу я со стороны
Столько нежности подруги,
Столько гордости жены.

Вся ты им живёшь и дышишь,
Вся верна, чиста, как мать.
Ничего тут не попишешь,
Да и нечего писать.

Я за встречу благодарен,
У меня обиды нет.
Видно, он хороший парень,
Передай ему привет.

Пусть он смелый, пусть известный,
Пусть ещё побьёт рекорд,
Но и пусть мою невесту
Хорошенько любит, чёрт!..

1936


***

Кружились белые берёзки,
Платки, гармонь и огоньки.
И пели девочки-подростки
На берегу своей реки.

И только я здесь был не дома,
Я песню узнавал едва.
Звучали как-то по-иному
Совсем знакомые слова.

Гармонь играла с перебором,
Ходил по кругу хоровод,
А по реке в огнях, как город,
Бежал красавец пароход.

Весёлый и разнообразный,
По всей реке, по всей стране
Один большой справлялся праздник,
И петь о нём хотелось мне.

Петь, что от края и до края,
Во все концы, во все края,
Ты вся моя и вся родная,
Большая родина моя.

1936


Читает Евгений Киндинов:

Звук

Вверх Вниз

Биография

ТВАРДОВСКИЙ, Александр Трифонович [8(21). VI. 1910, деревня Загорье, ныне Починковский район Смоленской области, - 18.XII.1971, дачный посёлок под Москвой, близ Красной Пахры; похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве] - русский советский поэт и общественный деятель.

Член Коммунистической партии с 1940. Депутат Верховного Совета РСФСР 2-го, 3-го, 5-го, 6-го созывов. На XIX съезде партии (1952) избран членом Центральной Ревизионной Комиссии КПСС, на XXII съезде (1961) - кандидатом в члены ЦК КПСС. В 1950-54 и 1958-70 - главный редактор журнала «Новый мир». Сын кузнеца, «…человека грамотного и даже начитанного по-деревенски», Твардовский рано приобщился к чтению. Учился в сельской школе, позднее в Смоленском педагогическом институте; в 1939 окончил Московский институт философии, литературыры и истории (МИФЛИ). Детство и юность Твардовского прошли в пореволюционной деревне, которая, по его определению, «…была охвачена жизнедеятельным порывом…». По-своему отразилось это и в судьбе Твардовского, начавшего писать стихи с раннего детства, селькора с 1924, корреспондента смоленских газет в пору коллективизации. Поэзия его земляка М. В. Исаковского убедила молодого поэта, что, как он сам писал, «…предметом поэзии может и должна быть окружающая меня жизнь советской деревни, наша непритязательная смоленская природа, собственный мой мир впечатлений, чувств, душевных привязанностей». Судьба крестьянина в годы коллективизации стала темой ранних произведений Твардовского: поэм «Путь к социализму» (1931) и «Вступление» (1933), повести «Дневник председателя колхоза» (1932), «Сборника стихов. 1930-1935» (1935). Вульгарно-социологическим нападкам на некоторые из них противостояли положительные отзывы Э. Багрицкого, А. Македонова, М. Серебрянского, А. Тарасенкова.

Но с подлинной художественной силой и наибольшим реализмом тема коллективизации воплотилась в поэме «Страна Муравия» (1936; Государственная премия СССР, 1941). Герой поэмы Никита Моргунок не только наблюдает во время своих странствий картины крестьянской жизни в пору «великого перелома», но и сам воплощает драму нелегкого расставания с прежними иллюзиями. В стиле поэмы своеобразно преломились аллегоричность сказки, её склонность к сгущённой, концентрированной, порой фантастически гиперболизированной передаче реальных событий. Язык поэмы простой, разговорный и в то же время красочный, богатый образами, идущими от восприятия мира крестьянином-тружеником. В лирике 30-х гг., составившей сборники «Дорога» (1938), «Сельская хроника» (1939) и «Загорье» (1941), Твардовский стремился уловить изменения человеческих характеров в колхозной деревне, создать образы её людей. Цикл «Про деда Данилу» (1938) с его героем - мастером своего дела, весельчаком и философом - в известной мере предварил будущую «Книгу про бойца». Участие Твардовского в освобождении Западной Белоруссии в 1939 и в советско-финляндской войне в качестве корреспондента военной печати подготовило его обращение к образу советского воина, в котором лучшие черты национального характера обогащены влиянием новых, социалистических идеалов. Уже в записях «С Карельского перешейка» (опубликованы 1969) проступали мотивы, определившие впоследствии неповторимое своеобразие его стихов и поэм о Великой Отечественной войне: «ощущение великой трудности войны», претворившееся в 1941-45 в острейшее осознание «…глубины всенародно-исторического бедствия и всенародно-исторического подвига…», настоятельная потребность не обойти благодарной памятью всех участников войны, павших за народное дело.

В образе Василия Тёркина, героя одноимённой «Книги про бойца» (1941-45; Государственная премия СССР, 1946) автор воплотил значительность, многообразие мыслей и чувств своих соотечественников, «…присущую всем суровую и сосредоточенную думу о судьбах родины, пережившей величайшие испытания». Представленный поначалу («От автора») «просто парнем… обыкновенным», ведущий происхождение от лубочной фигуры весёлого, смекалистого бывалого солдата, Тёркин обнаруживает всё большую силу духа, благородство, высокую гуманность. Богатству натуры героя отвечала и помогала ей выявиться гибкость избранного поэтом жанра, где картины, исполненные огромного трагизма, перемежались проникновенными лирическими отступлениями или лукавой, сердечной шуткой. Патриотический порыв, взлет народного духа в годы Отечественной войны сказались здесь и усилением активного лирического начала; мысли и чувства автора перекликались с тёркинскими, дополняли и обогащали их. «Василий Тёркин», писал Твардовский, был «…моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю». Как мнимо простоватый балагур оказался подлинным богатырём и духовно значительным человеком, так и незатейливая форма солдатских притчей претворилась в лирико-эпическую поэму, написанную с высоким мастерством, сказывающимся во всех компонентах её формы. «Это поистине редкая книга, - писал И. А. Бунин. - Какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всём и какой необыкновенный народный солдатский язык - ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого слова!». Ответившая на живейшую потребность миллионов людей осознать смысл происходящих событий - «смертного боя» с фашизмом, ярко выразившая моральные идеалы народа, книга Твардовского получила огромную известность, вызвала многочисленные подражания, стихотворные продолжения, инсценировки и т. д. Помимо неё, Твардовский в 1941-45 создал многочисленные стихи, объединённые во «Фронтовую хронику», очерки, корреспонденции.

В послевоенном творчестве Твардовский во многом по-новому, всё глубже и разностороннее осмысливает исторические судьбы народа, «…мир большой и трудный…». В поэме «Дом у дороги» (1946; Государственная премия СССР, 1947) с огромной трагической силой изображена судьба солдата Андрея Сивцова и его семьи, угнанной при отступлении врагом. Образ его жены Анны, картины её горького материнства на чужбине, воображаемый разговор младенца с ней достигают большой силы обобщения, символизируя непобедимость жизни в её борьбе с насилием, смертью. «Счастье - не в забвеньи!» - таков морально-этический пафос этой поэмы и многих лирических стихов Твардовского послевоенных лет, посвящённых осознанию всей меры народных жертв и подвигов, памяти всех, часто безымянных, участников ратных трудов («Я убит подо Ржевом», «В тот день, когда окончилась война», «Жестокая память» и др.).

Широким по охвату лирико-публицистическим произведением явилась поэма Твардовского «За далью - даль» (1950-60; Ленинская премия, 1961). Путевой дневник поэта перерастает здесь в исповедь сына века, нашего современника, которого «две дали… влекут к себе одновременно»: сложнейший, полный героики и трагизма период, пережитый советским народом, и - будущее, богатое новыми замыслами и свершениями. Книга Твардовского многосторонне и многокрасочно отобразила общественное умонастроение 50-х годов, когда «…в дела по-новому вступил его, народа, зрелый опыт и вместе юношеский пыл». Стремясь рельефно показать современный облик народа, Твардовский искусно чередует «общие» и «крупные» планы; так, рядом с главами «На Ангаре» и «Так это было» стоят главы «Друг детства» и «Москва в пути» - рассказы о судьбах отдельных людей, каждый из которых - частичка народа, великого потока истории. Но основную «партию» в книге ведёт сам автор, который поверяет читателю все обуревающие его мысли и чувства. Отсюда - заключительное обращение Твардовского к читателю: «…в книге этой… всего героев ты, да я, да мы с тобой». Высказанные в поэме остро полемические суждения Твардовского об искусстве, долге художника во многом перекликаются с его сатирической поэмой «Тёркин на том свете» (1954-63), где создан своеобразный гротескный образ «потустороннего мира», представлены, по словам автора, «…в сатирических красках те черты нашей действительности - косность, бюрократизм, формализм, - которые мешают нашему продвижению вперёд…». Чертами лирической летописи, запечатлевшей перемены, происходящие в жизни народа, вечный и в то же время всегда по-новому осмысливаемый круговорот природы и многообразные состояния человеческой души, характеризуются сборники Твардовского «Стихи из записной книжки» (1961) и «Из лирики этих лет. 1959-1967» (1967; Государственная премия СССР, 1971). В последней книге в особенности запечатлелось изобилие разнородных впечатлений бытия, питающих творчество поэта и создающих живой ток мысли и богатство светотени. Многие важные темы получили в книге Твардовского особое, современное преломление и были осмыслены поэтом с большой глубиной и драматической силой.

Напряжённые раздумья о жизни, времени, людях характерны и для прозы Твардовского, где с рассказами и очерками («Печники», 1958, и др.) соседствуют разнородные, подчас фрагментарные записи, составляющие значительную часть книги «Родина и чужбина» (1947); в них особенно отчётливо выступает свойственная Твардовскому обострённость восприятия действительности в мозаичности и нередко противоречивости её проявлений. Вдумчивым критиком, верным традициям классической литературы, проявил себя Твардовский в книгах «Статьи и заметки о литературе» (1961), «Поэзия Михаила Исаковского» (1969), в статьях о творчестве С. Я. Маршака, И. А. Бунина (1965), в речи о Пушкине (1962). Выступал с речами на XXI и XXII съездах партии, на съездах писателей и учителей.

Своей организационно-редакторской деятельностью, примером собственного творчества, общественно-литературного поведения Твардовский достойно продолжал лучшие традиции русской и советской литературы. Его помощь и поддержка ощутимо сказались в творческой биографии таких писателей, как А. Кулешов, В. Овечкин, Ф. Абрамов, В. Быков, Ч. Айтматов, С. Залыгин, Г. Троепольский, Б. Можаев и др.

В своём творчестве Твардовский правдиво и страстно запечатлел важнейшие, ключевые этапы жизни народа, социалистического общества. Народность, демократизм, доступность его поэзии достигаются богатыми и разнообразными средствами художественной выразительности. Уже в 30-е гг. Н. Н. Асеев отмечал, что «кажущаяся простота «Страны Муравии» на поверку является большой и сложной культурой стиха…». В дальнейшем стиль Твардовского эволюционировал в сторону ещё большего обогащения. Простой, лишённый орнаментальных украшений народный слог, «…чудесные коленца русской речи, повороты её от грусти к простодушно-смешному и внезапный взлёт на высоту человеческой мудрости» (Пришвин М. М.) органически сплавляются в его поэзии с высокой языковой культурой, идущей от русской классики, от традиций А. С. Пушкина и Н. А. Некрасова, и с современной лексикой. Реалистическая чёткость образа, интонационная гибкость, богатство и смелое варьирование строфического построения стихов, умело и с тонким чувством меры применяемая звукопись, аллитерации и ассонансы - всё это сочетается в стихах Твардовского экономно и гармонично, делая его поэзию одним из самых выдающихся явлений литературы социалистического реализма. Переводил стихи с белорусского, украинского и других языков. Произведения Твардовского переведены на иностранные языки и языки народов СССР. Твардовский был членом Советского комитета защиты мира, вице-президентом Европейского сообщества писателей (1963-68), секретарём правления СП СССР (1950-54 и 1959-71).

Соч.: Стихотворения и поэмы, 3 изд., т. 1-2, М., 1957; Собр. соч., т. 1-4, М., 1959-60; Собр. соч., т. 1-5, М., 1966-71; Стихотворения. Поэмы. [Вступ. ст. и примеч. А. Македонова]. М., 1971.

Лит.: Берггольц О., Испытание миром, «Лит. газета», 1945, 17 ноября; Данин Д., Черты естественности, «Лит. газета», 1946, 25 мая; Александров В., Три поэмы Твардовского, в его кн.: Люди и книги, М., 1956; Любарева Е., Александр Твардовский. Критико-биографич. очерк, М., 1957; её же, Поэма А. Твардовского «За далью - даль», М., 1962; Ваншенкин К., Перечитывая Твардовского, «Новый мир», 1958, № 3; Выходцев П., Александр Твардовский, М., 1958; его же, А. Т. Твардовский. Семинарий, Л., 1960; Буртин Ю., Из наблюдений над стихом А. Твардовского, «Вопр. лит-ры», 1960, № 6; его же, Три поэмы Твардовского, в кн.: Твардовский А., Страна Муравия. Василий Теркин. Дом у дороги, М., 1970; Маршак С., Ради жизни на Земле. Об А. Твардовском, М., 1961; его же, Служба жизни, «Юность», 1964, № 9; Котов Мих., В мастерской стиха А. Твардовского. Статьи и материалы, Саратов, 1963; Рощин П. Ф., Александр Твардовский, М., 1966; Огнев В., Александр Твардовский, в его кн.: у карты поэзии. Статьи и очерки о поэзии нац. республик, М., 1968; Макаров А., Александр Твардовский и его «Книга про бойца». «За далью - даль», в его кн.: Идущим вослед, М., 1969; Михайлов Ал., На перевале истории («За далью - даль» А. Твардовского), в кн.: Поэзия социализма. Худож. открытия поэзии социалистич. реализма. [Сб. ст.], М., 1969; Наровчатов С., За далью - даль (К шестидесятилетию Александра Твардовского), «Новый мир», 1970, № 6; Турков А., Александр Твардовский, 2 изд., М., 1970; Лакшин В., Новая лирика Твардовского, в кн.: День поэзии, М., 1971; Александр Трифонович Твардовский. [Некролог. Статьи писателей], «Лит. газета», 1971, 22 дек.; Александр Трифонович Твардовский. Рекомендательный указатель лит-ры, Смоленск, 1970.

А. Турков

Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 7. - М.: Советская энциклопедия, 1972


ТВАРДОВСКИЙ Александр Трифонович [1910-] - современный поэт. Родился в Западной области, в семье кулака. В юношеском возрасте, порвав с семьёй, начал самостоятельно зарабатывать. Впервые стал печататься в газетах и журналах Смоленска в 1925. Многочисленные газетные очерки, повесть «Дневник председателя колхоза», поэмы «Путь к социализму», «Вступление» посвящены одной теме - колхозному строительству и явились своего рода творческой подготовкой поэта к созданию основного его произведения - «Страна Муравия» [1936]. Это поэма с полусказочным, условным сюжетом. Действие её относится примерно к 1930-1931. Герой поэмы «последний единоличник» - Никита Моргунок, мечтающий о сказочной стране Муравии - символе единоличного крестьянского счастья, в которой свято соблюдается принцип частной собственности: «колодец твой, и ельник твой, и шишки все еловые». На простой телеге уезжает он из родного села в поисках легендарной Муравии. Дорожные приключения Моргунка - его встречи с бродячим попом, с раскулаченными врагами, его наблюдения над новым, счастливым колхозным бытом - составляют сюжет поэмы, смысл которой сводится к утверждению торжества колхозного строя. Собственнические иллюзии героя разбиты: вместо легендарной страны Муравии перед ним открывается дорога в светлую и радостную колхозную жизнь.

В своей поэме, чуждой псевдонародного украшательства и стилизации, Твардовский широко использует фольклорные жанры, разнообразные народные ритмы, реалистически воспроизводит лексику новой, советской деревни. И в стиле и в композиции поэмы заметно влияние Некрасова, в частности его поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Твардовский также является автором ряда лирических стихотворений, связанных главным образом с деревенской тематикой. В 1939 награждён орденом Ленина.

Библиография: I. Путь к социализму, поэма, изд. «Молодая гвардия», М., 1931; Дневник председателя колхоза, Западн. обл. изд., Смоленск, 1932; Вступление, поэма, Запгиз, Смоленск, 1933; Стихи о зажиточной жизни (совместно с Н. Рыленковым и С. Фиксиным), Зап. обл. гос. изд., Смоленск, 1934; Молочный колхоз, Запгиз, Смоленск, 1934 [стихи для детей]; Сборник стихов (1930-1935), Запгиз, Смоленск, 1936; Страна Муравия, поэма, Огиз - Запгиз, Смоленск, 1936; то же, «Советский писатель», М., 1936; то же, Гослитиздат, 1937; На льдине, Огиз - Запгиз, Смоленск, 1936 [стихи для детей]; Стихи, изд. «Советский писатель», М., 1937.

А. Т.

Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939

Стихотворения взяты из книги:

Твардовский А. Т. Стихотворения; поэмы. М.: Худож. лит., 1984

Админ Вверх
МЕНЮ САЙТА