Сергей Наровчатов

О главном

Не будет ничего тошнее, -
Живи ещё хоть сотню лет, -
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.

Стою в намокшей плащ-палатке,
Надвинув каску на глаза,
Ругая всласть и без оглядки
Всё то, что можно и нельзя.

Сегодня лопнуло терпенье,
Осточертел проклятый дождь, -
Пока поднимут в наступленье,
До ручки, кажется, дойдёшь.

Ведь как-никак мы в сорок пятом,
Победа - вот она! Видна!
Выходит срок служить солдатам,
А лишь окончится война,
Тогда - то, главное, случится!..

И мне, мальчишке, невдомёк,
Что ничего не приключится,
Чего б я лучше делать смог.

Что ни главнее, ни важнее
Я не увижу в сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.

1970

***

Аминь, рассыпьтесь, горести и грусть!
Гляжу на женщин, кланяюсь знакомым,
От ветра щурюсь, в облака смотрюсь
И верю непридуманным законам.

Земля встаёт в извечной новизне,
На чёрных ветках лопаются почки,
Являя людям, птицам и весне
Прославленные клейкие листочки.

А на бульваре - легковейный дым,
Адамы те же и всё те же Евы.
Со всех сторон к избранникам своим
Спешат навстречу ласковые девы.

Тверда земля и твёрд небесный кров,
Прозрачно небо и прозрачны души,
Но не уйти от неких странных слов,
Вгнездились в память, натрудили уши.

Нейтрон, протон, нейтрино, позитрон…
С усмешкой вспомнишь неделимый атом! -
Не зная верха, низа и сторон,
Метут метелью в веществе разъятом.

Доверясь новонайденным словам,
Дробясь на бесконечные частицы,
Мой глупый мир вовсю трещит по швам
И цельность сохранить уже не тщится.

С былых понятий сорвана узда,
И кажется, всё в мире стало дробно,
А надо мной вечерняя звезда
Сияет целомудренно и скромно.

К звезде опять стремятся сотни глаз,
И что им позитроны и нейтрино,
Раз на Тверском бульваре в этот час
Всё неделимо, цельно и едино.

Так пусть всё встанет на свои места,
Как прежде, воздух станет просто - воздух,
Простой листвой останется листва,
Простое небо будет просто в звёздах.

1967

Нейтрон, протон, нейтрино, позитрон - названия элементарных частиц, физические термины, которые из специальных изданий в 1960-1970 гг. перешли на страницы журналов и газет.

1920

Нет, не своим… Но чутким, зорким взглядом,
Зорчайшим взглядом матери своей,
Вгляжусь в тот год. И он возникнет рядом,
Живей живого, нового новей.

Застыл в сугробах городок уездный,
И чудится, что он со всех сторон
Холодной, вьюжной, непроглядной бездной
От остального мира отделён.

Но в закоулке свет желтит сквозь ставни.
И злой махоркой старый дом пропах.
К нам на постой солдаты нынче встали,
Все, как с плаката, - в звёздах и ремнях.

Ни дать ни взять как во всемирном штабе,
Сидят они за кухонным столом
И спорят только в мировом масштабе,
Мирятся тоже только в мировом.

Доспорили. И, отодвинув кружку,
Тот, с глоткой что оркестровая медь,
Огромный, протолкнулся в боковушку,
Стараясь сапогами не греметь.

Ведом ему лишь ведомою целью,
Сажень косая - грозен и смешон,
Над детской наклонился колыбелью
И загудел торжественным шмелём:

- Ну, будет жизнь! Глядеть не наглядеться,
И - всё тебе… Для тела и души!
- Чего ты агитируешь младенца,
Цигарку лучше, дьявол, притуши…

Он вышел. И, как будто перед строем,
Но - шёпотом! - товарищам своим
Сказал: - Мы наш, мы новый мир построим
И этому мальцу передадим!

Глядят они, смеючись, друг на друга,
Хмельным-хмельны без браги и вина.
Стихает утомившаяся вьюга,
Идёт к концу гражданская война!

1967

Застыл в сугробах городок уездный. Имеется в виду, вероятно, «родной Хвалынск», небольшой город на Волге, который для Наровчатова на всю жизнь остался «заветным».

Вечерний телефон

Трубка подпрыгивает, звеня,
И снова я повторяю:
- Придётся вам обойтись без меня,
Завтра я умираю.

Да, так сказать, покидаю свет.
Идут последние сборы.
У меня, понимаете, времени нет
На лишние разговоры,

Я б ради вас игнорировал смерть,
Раз ей подвержены все мы,
Но мне до завтра надо успеть
Окончить две-три поэмы.

Книжку стихов отправить в печать
И, постаравшись на совесть,
В прозе успеть ещё написать
Средних размеров повесть.

В них до завтрашнего числа
Надо красиво и просто
Решить проблему добра и зла
И смежные с ней вопросы.

И снова стихи, стихи, стихи.
Книжка. Сборник. Тетрадка.
На эти праздные пустяки
Вся жизнь ушла без остатка.

А прежде чем в дверь толкнуться плечом
И неизбежное встретить,
Себя напоследок спрошу кой о чём,
И вряд ли смогу ответить.

Меня с порога потом не вернут,
А до того порога
Осталась какая-то тыща минут,
А это не очень много.

Пожалуй, в дорогу с собой возьму,
Всё остальное брошу,
Свои зачем, отчего, почему -
Единственно ценную ношу.

Трубка подпрыгивает, звеня,
И снова я повторяю:
- Придётся вам обойтись без меня,
Завтра я умираю.

И снова всем говорю в ответ:
- Идут последние сборы.
У меня, понимаете, времени нет
На лишние разговоры.

17 августа 1967

Зелёные дворы

На улицах Москвы разлук не видят встречи,
Разлук не узнают бульвары и мосты.
Слепой дорогой встреч
                      я шёл в Замоскворечье,
Я шёл в толпе разлук по улицам Москвы.

Со всех сторон я слышал ровный шорох,
Угрюмый шум забвений и утрат.
И было им, как мне, давно за сорок,
И был я им давным-давно не рад.

Июльский день был жарок, бел и гулок,
Дышали тяжко окна и дворы.
На Пятницкой свернул я в переулок,
Толпу разлук оставив до поры.

Лишь тень моя составила мне пару.
Чуть наискось и впереди меня,
Шурша, бежала тень по тротуару,
Спасаясь от губительного дня.

Шаги пошли уже за третью сотню,
Мы миновали каменный забор,
Как вдруг она метнулась в подворотню,
И я за ней прошёл в зелёный двор.

Шумели во дворе густые липы,
Старинный терем прятался в листве,
И тихие послышались мне всхлипы,
И кто-то молвил: - Тяжко на Москве…

Умчишь по государеву указу,
Намучили меня дурные сны.
В Орде не вспомнишь обо мне ни разу,
Мне ждать невмочь до будущей весны.

Ливмя лились любовные реченья,
Но был давно составлен приговор
Прообразам любви и приключенья,
И молча я прошёл в соседний двор.

На том дворе опять шумели липы,
Дом с мезонином прятался в листве,
И ломкий голос: - Вы понять могли бы,
Без аматёра тяжко на Москве.

Сейчас вы снова скачете в Тавриду,
Меня томят затейливые сны.
Я не могу таить от вас обиду,
Мне ждать нельзя до будущей весны.

Нет, я не взял к развитию интригу,
Не возразил полслова на укор,
Как дверь, закрыл раскрывшуюся книгу
И медленно пошёл на третий двор.

На нём опять вовсю шумели липы,
Знакомый флигель прятался в листве,
И ты сказала: - Как мы несчастливы,
В сороковые тяжко на Москве.

Вернулся с финской - и опять в дорогу,
Меня тревожат тягостные сны.
Безбожница, начну молиться богу,
Вся изведусь до будущей весны.

А за тобой, как будто в Зазеркалье,
Куда пройти пока ещё нельзя,
Из окон мне смеялись и кивали
Давным-давно погибшие друзья.

Меня за опоздание ругали,
Пророчили веселье до утра…
Закрыв лицо тяжёлыми руками,
Пошёл я прочь с последнего двора.

Не потому ли шёл я без оглядки,
Что самого себя узнал меж них,
Что были все разгаданы загадки,
Что узнан был слагающийся стих?

Не будет лип, склонившихся навстречу,
Ни теремов, ни флигелей в листве.
Никто не встанет с беспокойной речью,
Никто не скажет: - Тяжко на Москве.

Вы умерли, любовные реченья,
Нас на цветной встречавшие тропе.
В поступке не увидеть приключенья,
Не прикоснуться, молодость, к тебе.

Бесчинная, ты грохотала градом,
Брала в полон сердца и города…
Как далека ты! Не достанешь взглядом…
Как Финский, как Таврида и Орда.

Захлопнулись ворот глухие вежды,
И я спросил у зноя и жары:
- Вы верите в зелёные надежды,
Вы верите в зелёные дворы?

Но тут с небес спустился ангел божий
И, став юнцом сегодняшнего дня,
Прошёл во двор - имущий власть прохожий, -
Меня легко от входа отстраня.

Ему идти зелёными дворами,
Живой тропой земного бытия,
Не увидать увиденного нами,
Увидеть то, что не увижу я.

На улицах Москвы разлук не видят встречи,
Разлук не узнают бульвары и мосты.
Слепой дорогой встреч
                      я шёл в Замоскворечье,
Я шёл в толпе разлук по улицам Москвы.

1966

Орда - Золотая Орда.

Аматёр - поклонник.

Таврида - Крым.

Вежды - веки.

Пёс, девчонка и поэт

Я шёл из места, что мне так знакомо,
Где цепкий хмель удерживает взгляд,
За что меня от дочки до парткома
По праву все безгрешные корят.

Я знал, что плохо поступил сегодня,
Раскаянья проснулись голоса,
Но тут-то я в январской подворотне
Увидел замерзающего пса.

Был грязен пёс.
                И шерсть свалялась в клочья.
От голода теряя крохи сил,
Он, присуждённый к смерти этой ночью,
На лапы буйну голову склонил.

Как в горести своей он был печален!
Слезился взгляд, молящий и немой…
Я во хмелю всегда сентиментален:
- Вставай-ка, брат! Пошли ко мне домой!

Соседям, отказав в сутяжном иске,
Сказал я: - Безопасен этот зверь.
К тому ж он не нуждается в прописке! -
И с торжеством захлопнул нашу дверь.

В аду от злости подыхали черти,
Пускались в пляс апостолы в раю,
Узнав, что друга верного до смерти
Я наконец нашёл в родном краю.

Пёс потучнел. И стала шерсть лосниться.
Поджатый хвост задрал он вверх трубой,
И кошки пса старались сторониться,
Кошачьей дорожа своей судьбой.

Когда ж на лоно матери-природы
Его я выводил в вечерний час,
Моей породы и его породы
Оглядывались женщины на нас.

Своей мечте ходили мы вдогонку
И как-то раз, не зря и неспроста,
Случайную заметили девчонку
Под чёткой аркой чёрного моста.

Девчонка над перилами застыла,
Сложивши руки тонкие крестом,
И вдруг рывком оставила перила
И расплескала реку под мостом.

Но я не дал девице утопиться
И приказал послушливому псу:
- Я спас тебя, а ты спасай девицу. -
И умный пёс в ответ сказал: - Спасу!

Когда ж девчонку, словно хворостинку,
В зубах принёс он, лапами гребя,
Пришлось ей в глотку вылить четвертинку,
Которую берёг я для себя.

И дева повела вокруг очами,
Классически спросила: - Что со мной?
- Посмей ещё топиться здесь ночами!
Вставай-ка, брат, пошли ко мне домой!

И мы девчонку бедную под руки
Тотчас же подхватили с верным псом
И привели от муки и разлуки
В открытый, сострадательный наш дом.

С утопленницей вышли неполадки:
Вода гостеприимнее земли -
Девицу вдруг предродовые схватки
Едва-едва в могилу не свели.

Что ж! На руки мы приняли мужчину,
Моих судеб преемником он стал,
А я, как и положено по чину,
Его наутро в паспорт записал.

Младенец рос, как в поле рожь густая,
За десять дней в сажень поднялся он,
Меня, и мать, и пса перерастая, -
Ни дать ни взять, как сказочный Гвидон.

В три месяца, не говоря ни слова,
Узнал он все земные языки,
И, постигая мудрости основы,
Упрямые сжимал он кулаки.

Когда б я знал, перед какой пучиной
Меня поставят добрые дела:
Перемешалось следствие с причиной,
А мышь взяла да гору родила!

В моём рассказе можно усомниться
Не потому, что ирреален он,
Но потому, что водка не водица,
А я давно уж ввёл сухой закон.

И в этот вечер я не встал со стула.
История мне не простит вовек,
Что пёс замёрз, девчонка утонула,
Великий не родился человек!

Январь 1959

За Советскую власть

Давних годов пионерские сборы!
Мальчишкам в огне языкатых костров
Чудилось пламя орудий «Авроры»
И высверк будённовских быстрых клинков.

Кому из вихрастых тогда не мечталось
В геройском бою по-геройскому пасть,
Чтоб только три слова на камне осталось:
     За Советскую власть!

Мальчишки мужали, мальчишки взрослели,
И только бы жить начинать сорванцам,
Как их завертели такие метели,
Какие, пожалуй, не снились отцам.

И кто в сорок первом, а кто в сорок пятом,
Всю душу вложив в неделимую страсть,
Сложил свою голову честным солдатом
     За Советскую власть!

Я помню вас в горьких и праведных буднях.
Без вас мы кончали победой войну,
Без вас запускали мы на небо спутник,
Без вас поднимали в степях целину.

Но со всем поколением в сердце несу я
Вашего сердца нетленную часть.
Навек присягаю, навек голосую
     За Советскую власть!

1959

Вариации из притч

Много злата получив в дорогу,
Я бесценный разменял металл,
Мало дал я Дьяволу и Богу,
Слишком много Кесарю отдал.

Потому что зло и окаянно
Я сумы страшился и тюрьмы,
Откровенье помня Иоанна,
Жил я по Евангелью Фомы.

Ты ли нагадала и напела,
Ведьма древней русской маеты,
Чтоб любой уездный Кампанелла
Метил во вселенские Христы.

И каких судеб во измененье
Присудил мне Дьявол или Бог
Поиски четвёртых измерений
В мире, умещающемся в трёх.

Нет, не ради славы и награды,
От великой боли и красы,
Никогда взыскующие грады
Не переведутся на Руси!

Между 1954 и 1956

Мало дал я Дьяволу и Богу, Слишком много Кесарю отдал. Восходит к тексту Евангелия от Матфея: «Отдавайте кесарево кесарю, а божие богу».

Иоанн Богослов, по преданию, апостол Христа и евангелист, а также автор одной из частей Нового завета - Апокалипсиса, заключающей в себе пророчества о грядущих судьбах мира и человечества, о Страшном суде, на котором все люди, живые и мёртвые, должны будут держать ответ за свои помыслы и поступки.

Фома - один из апостолов Иисуса Христа, ему не приписывают создание какого-либо повествования. В народе он известен как Фома Неверный, то есть Недоверчивый. Он до тех пор не поверил в воскресение Христа, пока своими руками не ощупал его раны.

Кампанелла Т. (1568-1639) - итальянский мыслитель, создатель коммунистической утопии «Город Солнца».

Взыскующие града - ищущие лучших форм жизни, социальной справедливости. Восходит к Посланию апостола Павла к евреям.

Алые паруса

Сказками я с дочкой провожаю
Каждый день вечернюю зарю:
Коням в стойлах гривы заплетаю,
Перстни красным девушкам дарю.

И от перьев пойманной жар-птицы
Обгорают пальцы у меня,
А звезда во лбу у царь-девицы
Светит ночью ярче света дня.

Но в глаза мне дочка смотрит прямо:
- Расскажи мне сказку поновей,
Сказку, что когда-то ты и мама
Полюбили в юности своей.

Ох, как не люблю я просьбы эти!..
Всё ж придётся рассказать. Изволь,
Ну, так вот. Жила-была на свете
Девочка по имени Ассоль.

Странная она была девчонка -
Только к морю направляла взгляд,
Принимая каждую лодчонку
За пунцовопарусный фрегат.

Платьишко - заплата на заплате.
Но упрямо сжат был дерзкий рот;
«Капитан приедет на фрегате,
И меня с собою заберёт!»

Как жилось девчонке этой трудно,
Легче даже Золушке жилось!
Но уж как мечталось непробудно!
А в мечтах и радости и злость.

Злость к подругам, к мелочным соседям,
Для которых сказка - лишь обман,
Кто твердит: «Вовеки не приедет
Твой великолепный капитан».

Зависть не нуждалась и в ответе!..
Ветром принесло морскую соль,
И, её вдохнувши, на рассвете
Выбежала на берег Ассоль.

Море ноги ей расцеловало,
А она, легко вбежав в прибой,
Даже чаек крик перекричала,
И её услышал рулевой.

Брызги волн ей замочили юбку,
Холоден был утренний туман…
Но уже неслась навстречу шлюпка,
И стоял на шлюпке капитан.

У Ассоль спросил он только имя,
И тогда-то, ослепив глаза,
Сказка окаянная над ними
Алые взметнула паруса!

Так я дочку развлекаю к ночи…
Пусть про нас с усмешкой говорят,
Что от парусов остались клочья
И на камни наскочил фрегат.

А на этих клочьях только дыры,
Да и те, мол, выточила моль,
Что половиками для квартиры
Бросила их под ноги Ассоль.

Что, мол, капитан теперь в отставке,
Путь его - не впрямь, а наугад…
Дочка! Мы внесём свои поправки:
Люди ведь неправду говорят!

Дочка отвечает: - Что за толки!
Мы рассеем их за полчаса.
Я сама сумею без иголки,
Снова сшить такие паруса,

Что корабль сорвётся сразу с мели,
Полетит в морскую синеву… -
Только бы мы вместе захотели
Эту сказку вспомнить наяву!

1954

Алые паруса - название феерии А. С. Грина (1880-1932).

Ассоль - главная героиня этого произведения.

Кавалер и барышня

Небо щедро сеет проливным дождём,
Но пройди к окошку, погляди на сквер:
Кавалер и барышня мокнут там вдвоём.
Что ж это за барышня, что за кавалер?

Краше этой пары не видал никто.
Заработок, видно, им пошёл не впрок.
Кавалер накинул старое пальто,
Барышня набросила выцветший платок.

Оба, не жалея стёртых башмаков,
Луж не замечая, - а уж это зря! -
Ходят до полудня с десяти часов,
О тебе, о глупой, тихо говоря.

Нет, не помешает дождик проливной,
Их соединяет горестная близь.
Разойдясь друг с другом раннею весной,
На осеннем сквере вновь они сошлись.

Только не вспугни их взглядом невзначай, -
То-то будет радость, коль они вдвоём,
Не сказав друг другу грустного «прощай»,
Возвратятся вместе в твой родимый дом.

Если б это чудо вдруг произошло,
Стёкла бы не била, как в ознобе, дрожь,
Быстрыми ветрами тучи размело,
Сразу бы унялся беспросветный дождь.

Чтоб смогла ты притчу грустную понять,
Пусть у этой притчи будет прост конец:
В барышню вглядевшись, ты узнаешь мать,
Кавалер же, дочка, - это твой отец!

1954

Манифест Коммунистической Партии

Пусть шествует неистребимый страх!
Вам поздно звать спокойствие на помощь.
Он в вас самих. Он разбивает в прах
Все замыслы твои, земная полночь.

Сто лет подряд твердите вы о нём,
И, давний, он опять встаёт как новость
Повсюду, где не сыщешь днём с огнём
В потёмках затерявшуюся совесть.

Страх в каждом сгустке херстовской грязи,
Страх в каждом залпе, грянувшем в Пирее,
Страх в лживой передаче Би-Би-Си,
Страх в стадном послушанье Ассамблеи.

И перед ним бессилен Белый дом,
Тот Белый дом, что перестал быть белым
С тех самых пор, как квартиранты в нём
Наш белый свет марают чёрным делом.

Страх сотен перед гневной мощью масс
Ввело в закон двадцатое столетье,
Хотел бы я, чтоб видел старый Маркс,
Как мы сейчас бушуем на планете!

Дорогой битв, через хребты преград,
Вслед за тобой, Советская отчизна,
Неисчислимый движется отряд,
Как ставший плотью призрак коммунизма.

Огромен человечий океан,
Ни края не сыскать ему, ни меры,
Но снова: «Пролетарии всех стран…»
Встаёт над ним как грозный символ веры.

Так бойтесь же!.. Тропа времён пряма,
И наш отряд, что вдаль по ней шагает,
В бои ведёт история сама
И нашими руками побеждает!

1948

В 1948 г. широко отмечалось столетие со времени выхода в свет «Манифеста Коммунистической партии».

Херстовская грязь. Херст - американский газетный магнат, на страницах контролируемых им газет систематически печатались клеветнические статьи, направленные против СССР.

Пирей - город в Греции, где реакционное правительство широко применяло террористические акции против демократов и патриотов.

Страх в стадном послушанье Ассамблеи. Речь идёт о Генеральной Ассамблее ООН, в которой США, прибегая к шантажу и угрозам, заставляли ряд государств поддерживать угодные им решения.

«Манифест Коммунистической партии» заканчивается словами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Моя память

Когда-то, до войны, я был в Крыму.
Со мною шло, не зная, как назваться,
То счастье, о котором ни к чему,
Да и не стоит здесь распространяться.

Оно скользило солнечным пятном
По штукатурке низенького дома,
По мокрой гальке шлялось босиком
В пяти шагах от вспененного грома.

Бросало в разноцветные кусты
Цветы неугасимые и росы,
На ласточкиных крыльях с высоты
Кидалось в тень приморского утёса.

И - что с того? Ну, было, да прошло,
Оставив чуть заметные приметы:
Для посторонних - битое стекло,
Для сердцем переживших - самоцветы.

Не так давно я снова был в Крыму.
Со мною шла, на шаг не отставая,
Нещадная ни к сердцу, ни к уму,
Горячая, щемящая, живая.

И одолела. Вспомнив до конца,
Я бросился на камень молчаливый,
На камень у знакомого крыльца,
Поросшего бурьяном и крапивой.

И я спросил: - Ты всё мне скажешь, боль?
Всё без утайки? Всё, мой друг жестокий?
Неужто век нам маяться с тобой,
Неужто вместе мерять путь далёкий?

Я спрашиваю снова: чья вина?
Приговорённый зваться человеком,
Я четверть века всем платил сполна
За всё, что не сполна давалось веком.

Я не был скуп. Цена добра и зла
Была ценой и мужества и крови…
И я был щедр. Но молодость прошла,
Не пожелав и доброго здоровья.

Я знаю, снова просквозят года…
И вновь, как в повторяющемся чуде,
Сюда придут, опять придут сюда
И юные и радостные люди.

И девушка, поднявшись на крыльцо,
Прочтёт свою судьбу по звёздной книжке
И спрячет побледневшее лицо
В тужурку светлоглазого парнишки.

Пусть будет так. Пусть будет к ним добрей
Жестокое и трудное столетье.
И радость щедрых и прекрасных дней
Получат полной мерой наши дети.

И нашу память снова воскресит
В иной любви живительная сила,
И счастье им сверкнёт у этих плит
Поярче, чем когда-то нам светило!

Октябрь 1947, Крым

Пожар

Валит клубами чёрный дым
Над раскалённой крышею…
Мне этот дым необходим,
Мне нужно пламя рыжее!

Пусть разгорается пожар.
Пусть жаром пышет улица.
Пусть ужаснётся млад и стар,
Пожарные стушуются.

Пусть сердце рвётся из груди.
Пусть всё тревожней мне:
Того гляди, того гляди
И ты сгоришь в огне!

Девчонки в плач, мальчишки в крик,
В обморок родители…
Но тут явлюсь я средь них,
Суровый и решительный.

Сверкает взгляд из-под бровей -
Мне отступать не гоже,
Раз все кричат: «Спаси, Сергей!»,
«Сергей», а не «Серёжа»!

По водосточной по трубе,
По ржавому железу
Я избавителем к тебе,
Рискуя жизнью, лезу.

От этажа
         к этажу,
Ловкий,
        как кошка…
И по карнизу прохожу
К заветному окошку.

Я нахожу тебя в огне,
Со мной не страшны муки,
И ты протягиваешь мне
Худенькие руки.

Как храбр я! Как прекрасна ты!
Как день сияет летний!
И как непрочен мир мечты
Четырнадцатилетней…

Он разбивается в куски
От окрика простого…
И вновь стою я у доски,
Я в нашем классе снова.

И вновь не знаю я азов.
Попробуй к ним привыкни!..
И гнусный Васька Образцов
Показывает язык мне…

С тех пор немало лет прошло,
И снова сердце сжало,
И не сожгло, так обожгло
Предчувствием пожара.

Опять клубится чёрный дым
Над раскалённой крышею…
Мне этот дым необходим.
Мне нужно пламя рыжее!

Пусть сердце рвётся из груди.
Пусть всё тревожней мне.
Того гляди, того гляди,
Я сам сгорю в огне,

В огне сжигающей любви,
В сумятице минут,
Где руки тонкие твои
Одни меня спасут.

Январь 1947

Волчонок

Я домой притащил волчонка.
Он испуганно в угол взглянул,
Где дружили баян и чечётка
С неушедшими в караул.

Я прикрикнул на них: - Кончайте!
Накормил, отогрел, уложил
И шинелью чужое несчастье
От счастливых друзей укрыл.

Стал рассказывать глупые сказки,
Сам придумывал их на ходу,
Чтоб хоть раз взглянул без опаски,
Чтоб на миг позабыл беду.

Но не верит словам привета…
Не навечно ли выжгли взгляд
Чёрный пепел варшавского гетто,
Катакомб сладковатый смрад?

Он узнал, как бессудной ночью
Правит суд немецкий свинец,
Оттого и смотрит по-волчьи
Семилетний этот птенец.

Всё видавший на белом свете,
Изболевшей склоняюсь душой
Перед вами, еврейские дети,
Искалеченные войной…

Засыпает усталый волчонок,
Под шинелью свернувшись в клубок,
Про котов не дослушав учёных,
Про доверчивый колобок.

Без семьи, без родных, без народа…
Стань же мальчику в чёрный год
Ближе близких, советская рота,
Вместе с ротой - советский народ!

И сегодня, у стен Пултуска,
Пусть в сердцах сольются навек
Оба слова - еврей и русский -
В слове радостном - человек!

Январь 1945, Польша

Варшавское гетто - резервация, в которую немецко-фашистские захватчики согнали еврейское население Варшавы. 19 апреля 1943 г. в гетто вспыхнуло вооружённое восстание, борьба шла на улицах, укрытием служили подземные канализационные ходы. Чтобы подавить восстание, оккупанты разрушили и сожгли гетто.

Пултуск - город в Польше, на реке Нарев.

Всадники

Трое суток нам дают на отдых.
Что с того! Среди таких равнин
Нас сам чёрт не оторвёт от потных,
Как дождём облитых, конских спин.

А живём мы здесь - с коней не слазим,
Днюем и ночуем на конях…
Свалит сон, - шинель не скинув, наземь.
Пистолет с планшетом в головах.

Только солнце встанет над лощиной,
Заново бескрайним летним днём
Наши песни княжат над Княжиной,
Государят над Господарём,

Атаманствуют в Заатаманье,
Верховодят в Вышних-Верховцах,
В Томизорьи глазоньки туманят,
Душеньки томят во всех концах.

Привечайте всадников с Востока:
Мы и кони - вестники побед,
Бурной бурей мчимся к Белостоку,
Бурной бурей через белый свет!

Так гори, вовеки не сгорая,
Так бушуй же, силы не тая,
Молодость, без удержу и края,
Фронтовая молодость моя!

Фронт, 1944 год

Прощальные стихи

1

Мы дни раздарили вокзалам!
И вот - ворвалось в бытиё
Пургой, камнепадом, обвалом
Неслышное слово твоё.

Рождённая гордой и горькой,
Прямая, как тень от угла,
Ты руку, иконоборкой,
На счастье моё подняла.

Ты напрочь уходишь, чужая,
И в пору занять у тебя
Любить, ничего не прощая,
Прощать, ничего не любя.

Обугленный взгляд исподлобья!..
Не сдержит ни шёпот, ни крик
Моё бытовое подобье,
Мой грустный и вечный двойник.

2

Свою икону взять и опозорить,
И растоптать, и предрешить ответ…
И - камнем вниз, в неслыханную горесть,
Где жизнь не в жизнь и свет уже не в свет.

Опять твердить нескладнее нескладиц,
Что разлюбил по горло!.. И опять
За тёмное дешёвенькое платье
Любую тень ночную принимать.

Пройти сквозь всё, измучившись сверх мер,
Пройти сквозь всё, что зримо и незримо:
Ни дать ни взять - влюблённый офицер
Времён очаковских и покоренья Крыма.

3

Так снова ревность? Письма - в ругань,
Одно дурное на уме…
К ребёнку. К родственникам. К Другу.
К любой фамилии в письме.

И бурсаком заклятья мечешь…
А ночью Виевой темно:
Дверь распахнуть, и выгнать нечисть,
И вновь впустить её в окно.

Хомою Брутом утро встретить,
Лишь с тем отличием опять,
Что петухов не только третьих,
Но даже первых не слыхать.

1943

Ты руку, иконоборкой, На счастье моё подняла. По-видимому, навеяно картиной В.И.Сурикова «Боярыня Морозова».

Времён очаковских и покоренья Крыма - цитата из комедии А.С.Грибоедова «Горе от ума» (д. II, явл. 5, монолог Чацкого).

Образный строй 3-его стихотворения восходит к повести Н.В.Гоголя «Вий».

В те годы

Я проходил, скрипя зубами, мимо
Сожжённых сел, казнённых городов,
По горестной, по русской, по родимой,
Завещанной от дедов и отцов.

Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
И девушек, библейскими гвоздями
Распятых на райкомовских дверях.

И вороньё кружилось без боязни,
И коршун рвал добычу на глазах,
И метил все бесчинства и все казни
Паучий извивающийся знак.

В своей печали древним песням равный,
Я сёла, словно летопись, листал
И в каждой бабе видел Ярославну,
Во всех ручьях Непрядву узнавал.

Крови своей, своим святыням верный,
Слова старинные я повторял, скорбя:
- Россия, мати! Свете мой безмерный,
Которой местью мстить мне за тебя?

1941

Ярославна - жена князя Игоря, в русской литературе символ женской верности и преданности.

Непрядва - приток Дона, за Непрядвой лежало Куликово поле.

Россия, мати! Свете мой безмерный. Не совсем точная цитата из стихотворения В.К.Тредиаковского «Стихи похвальные России» (1728).

Большая война

Ночью, в жаркой землянке, усталые,
Мы с политруком Гончаровым,
У приёмника сидя, принимаем Австралию,
Магией расстояния зачарованные.

Печальную песню на языке незнакомом
Слушаем, с лицами
                  непривычно счастливыми.
Хорошая песня… Интересно, по ком она
Так сердечно грустит?
Не по мужу ли в Ливии?

Ещё недавно: - Ну, что нам Австралия?!
Мельбурн и Сидней - только точки на карте.
Кенгуру, утконосы, табу и так далее,
Рваный учебник на школьной парте.

Ещё недавно: - Ну что нам Ливия? -
Помнилось только, что рядом Сахара,
Верблюды по ней плывут спесивые,
Песок накалён от палящего жара.

А сейчас - сместились меридианы
И сжались гармошкою параллели.
Рукой подать - нездешние страны,
Общие беды и общие цели.

Наша землянка - земли средоточие,
Все звёзды сегодня над нами светятся,
И рядом соседят просторной ночью
Южный Крест с Большой Медведицей.

Уже не в минуте живём, а в вечности,
Живём со своим решающим словом
Во всей всеобщности и всечеловечности
Мы - с политруком Гончаровым.

1941

Большая война - В публицистике тех лет определение «Большая война» закрепилось за грядущей мировой войной, предчувствие которой охватило народы. Ливия в 1941 г. была ареной ожесточенных боёв между войсками фашистской Италии и армией Британского содружества наций (куда входила и Австралия).

Облака кричат

По земле позёмкой жаркий чад.
Стонет небо, стон проходит небом!
Облака, как лебеди, кричат
Над сожжённым хлебом.

Хлеб дотла, и всё село дотла.
Горе? Нет… Какое ж это горе…
Полплетня осталось от села,
Полплетня на взгорье.

Облака кричат. Кричат весь день!..
И один под теми облаками
Я трясу, трясу, трясу плетень
Чёрными руками.

1941

1940 - 1941

«Мессершмитт» над составом
                           пронёсся бреющим.
Стоим, смеёмся:
- Мол, что нас?
- Мол, что нам?!
- Ложитесь! - нам закричал Борейша,
Военюрист, сосед по вагону.

Почти два года прошло
С тех пор, как
Узнали мы пороха запах прогорклый.
И смерти в сугробах зыбучих и сизых
Узнали впервые свистящую близость.

С тех пор как учились
В штыки подниматься
И залпами резать
Бессонный рассвет…
Мы вернулись домой,
Повзрослев на пятнадцать
Прижимисто прожитых
Лет.

Гадали - теперь, мол, ничем не поправить,
Решали - на лыжном, на валком ходу
Мы её второпях обронили на Ярви
В этом году.
Но юность, горевшая полным накалом,
Радугой билась о грани бокалов
И в нескончаемом споре ночном
Снова вздымала на щит: «Нипочём!»
Снова на зависть слабым и старым
Сорванной лентой смеялась над стартом
И, жизнь по задуманной мерке кроя,
Брала за рукав и тянула в края,

Где солнце вполнеба,
Где воздух как брага,
Где врезались в солнце
Зубцы Карадага,
Где море легендой Гомеровой брошено
Ковром киммерийским
У дома Волошина.

Через полгода те, кто знал нас в шинелях,
Встречаясь с нами, глазам не верили:
Неужто, мол, с ними, с юнцами, в метелях
От бою к бою мы вёрсты мерили?
Суровость с плеч, как шинель, снята,
И голос не тот, и походка не та,
Только синий взгляд потемнеет вдруг,
Лишь напомнит юнцу визг свинцовых вьюг.

«Мессершмитт» над составом
                           пронёсся бреющим.
Стоим притихнув:
Слишком многое
На память пришло
Под свист режущий
Пуль ураганных
У края дороги.
И если бы кто заглянул нам в лица,
По фамилии б назвал,
Не решившись по имени:
- Товарищ такой-то,
Не с вами ли именно
Случилось
Из финского тыла пробиться?!

1941

Ярви (финск. jarvi) - небольшое озеро.

Карадаг - горный массив в Крыму. У его восточного подножья расположен пос. Планерское (бывший Коктебель), где в 1913 г. поэт М. Волошин (1877-1932) построил себе дом, в котором в разное время гостили многие известные деятели русской науки и культуры.

В кольце

В том ли узнал я горесть,
Что круг до отказа сужен,
Что спелой рябины горсть -
Весь мой обед и ужин?

О том ли вести мне речь,
В том ли моя забота,
Что страшно в ознобе слечь
Живым мертвецом в болото?

В том ли она, наконец,
Что у встречных полян и просек
Встречает дремучий свинец
Мою двадцать первую осень?

Нет, не о том моя речь,
Как мне себя сберечь…

Неволей твоей неволен,
Болью твоей болен,
Несчастьем твоим несчастлив -
Вот что мне сердце застит.

Когда б облегчить твою участь,
Сегодняшнюю да завтрашнюю,
Век бы прожил, не мучась
В муке любой заправдашней.

Ну что бы я сам смог?
Что б я поделал с собою?
В непробудный упал бы мох
Нескошенной головою.

От семи смертей никуда не уйти:
Днём и ночью
С четырёх сторон сторожат пути
Стаи волчьи.

И тут бы на жизни поставить крест…
Но, облапив ветвями густыми,
Вышуршит Брянский лес
Твоё непокорное имя.

И пойдёшь, как глядишь, - вперёд.
Дождь не хлещет, огонь не палит,
И пуля тебя не берёт,
И болезнь тебя с ног не валит.

От чёрного дня до светлого дня
Пусть крестит меня испытаньем огня.
Идя через вёрсты глухие,
Тобой буду горд,
Тобой буду твёрд,
Матерь моя Россия!

Октябрь 1941

***

На церкви древней вязью: «Люди - братья».
Что нам до смысла этих странных слов?
Мы под бомбёжкой сами как распятья
Лежим среди поваленных крестов.

Здесь просто умирать, а жить не просто,
С утра пораньше влезли мы в беду.
Хорош обзор с высокого погоста,
Зато мы сами слишком на виду.

Когда ж конец такому безобразью?
Бомбит весь день… А через чадный дым
Те десять букв тускнеют древней вязью.
Им хоть бы что!.. Гранатой бы по ним!

Иными станут люди, земли, числа.
Когда-нибудь среди других часов,
Возможно, даже мы дойдём до смысла,
Дойдём до смысла этих странных слов.

Октябрь 1941

Отъезд

Проходим перроном,
                   молодые до неприличия,
Утреннюю сводку оживлённо комментируя.
Оружие личное,
Знаки различия,
Ремни непривычные:
Командиры!

Поезд на Брянск. Голубой, как вчерашние
Тосты и речи, прощальные здравицы.
И дождь над вокзалом. И крыши влажные.
И асфальт на перроне.
Всё нам нравится!

Семафор на пути отправленье маячит.
(После поймём - в окруженье прямо!)
А мама задумалась…
- Что ты, мама?
- На вторую войну уходишь, мальчик!

Октябрь 1941

На рубеже

Мы глохли от звона недельных бессонниц,
Осколков и пуль, испохабивших падь,
Где люди луну принимали за солнце,
Не веря, что солнцу положено спать.

Враг наседал. И опять дорожали
Бинты, как патроны. Издалека
Трубка ругалась. И снова держались
Насмерть четыре активных штыка.

Потом приходила подмога. К рассвету
Сон, как приказ, пробегал по рядам.
А где-то уже набирались газеты.
И страна узнавала про всё. А уж там

О нас начинались сказанья и были,
Хоть висла в землянках смердящая вонь,
Когда с санитарами песни мы выли
И водкой глушили антонов огонь.

1940

Антонов огонь - заражение крови, гангрена.

***

Лгущая красивыми строками!
Мы весь ворох пёстрого тряпья
Твоего, романтика, штыками
Отшвырнули напрочь от себя.

Но опять над тишью мирных улиц
Ты встаёшь, не тронута ничем.
Посмотри, какими мы вернулись,
Вспомни не вернувшихся совсем.

Что ж теперь? Ломиться в ворота ли,
В тихое ль окошко постучать?
Господи! Мы многое узнали,
То, чего вовек не надо б знать.

Запевая песни удалые,
Мы сшибали шапки набекрень…
Камни не щадя, о мостовые
Мамы наши бились в этот день.

1940

***

Ни у кого и ни за что не спросим
Про то, что не расскажем никому…
Но кажутся кривые сучья сосен
Застывшими «зачем» и «почему».

И снова ночь. И зимний ветер снова.
Дорога непокорная узка…
О, смертная и древняя, как «Слово»,
Как Игорь и как половцы, тоска!

1940

«Слово» - памятник древнерусской литературы «Слово о полку Игореве», отразивший борьбу русского народа против натиска степных кочевников-половцев. Во главе одного из походов русичей встал Игорь Святославич, князь Новгород-Северский.

***

Здесь мертвецы стеною за живых!
Унылые и доблестные черти,
Мы баррикады строили из них,
Обороняясь смертью против смерти.

За ними укрываясь от огня,
Я думал о конце без лишней грусти:
Мол, сделают ребята из меня
Вполне надёжный для упора бруствер.

Куда как хорошо с меня стрелять.
Не вздрогну под нацеленным оружьем…
Всё, кажется, сослужено… Но глядь,
Мы после смерти тоже службу служим!

1940, Финский фронт