По торжищам влача тяжёлый крест поэта,
У дикарей пощады не проси, -
Молчи и не зови их в скинию завета,
И с ними жертв не приноси.
Будь правды жаждущих невольным отголоском,
Разнузданных страстей не прославляй,
И модной мишуры за золото под лоском
Блестящих рифм - не выдавай.
И если чернь слепа, не жаждет и не просит,
И если свет - к злу равнодушный свет
Надменно, как трофей, свои оковы носит, -
Знай, что для них поэта нет…
[1891]
Вот, на каретных стёклах, в блеске
Огней и в зареве костров,
Из бледных линий и цветов
Мороз рисует арабески.
Бегут на смену темноты
Не фонари, а пятна света;
И катится моя карета
Средь этой мглы и суеты.
Огни, дворцы, базары, лица
И небо - всё заслонено…
Миражем кажется столица -
Тень сквозь узорное окно
Проносится узорной дымкой,
Клубится пар, и - мнится мне,
Я сам, как призрак, невидимкой
Уселся в тряской тишине.
Скрипят тяжёлые колёса,
Теряя в мгле следы свои;
Меня везут, и - нет вопроса:
Бегут ли лошади мои.
Я сам не знаю, где я еду, -
Заботливый слуга страстей,
Я словно рад ночному бреду,
Воспоминанью давних дней.
И снится мне - в холодном свете
Ещё есть тёплый уголок…
Я не один в моей карете…
Вот-вот сверкнул её зрачок…
Я весь в пару её дыханья -
Как мне тепло назло зиме!
Как сладостно благоуханье
Весны в морозной полутьме!
Очнулся - и мечта поблёкла;
Опять, румяный от огней,
Мороз забрасывает стёкла
И веет холодом. Злодей!
Он подглядел, как сердце билось:
Любовь, и страсти, и мечты,
И вздох мой - всё преобразилось
В кристаллы, звёзды и цветы.
Ткань ледяного их узора
Вросла в края звенящих рам,
И нет глазам моим простора,
И нет конца слепым мечтам!
Мечтать и дрогнуть не хочу я;
Но - каждый путь ведёт к концу.
И скоро, скоро подкачу я
К гостеприимному крыльцу.
Январь 1889
На праздник ты одна ушла, друг милый мой,
Без горничной, без провожатых,
Ушла - порадовать своею красотой
Людей беспечных и богатых.
Уж поздно… тьма кругом… и напряжён мой слух,
И ум мой полон смутных бредней:
Не твой ли шорох там, где газ давно потух?
Чу! что-то звякнуло в передней!..
Уж поздно; я не сплю - клянусь, не оттого,
Что горячо тебя люблю я
И что не мог бы я заснуть без твоего
Рассказа или поцелуя…
Нет, не из ревности я не смыкаю глаз
И жду тебя не как влюблённый:
Я праздника боюсь - мне страшен поздний час
И этот город полусонный.
Здесь каждый ждёт беды, здесь каждый запер дверь,
Здесь невидимкой между нами
Блуждает нищета, косматая, как зверь,
Дрожит и шарит за дверями.
Быть может, тень её завистливо глядит
На яркий свет тех самых окон,
Где под напев смычка нога твоя скользит,
Где вьётся твой летучий локон.
Ты не нуждаешься благодаря трудам, -
Но для неё и ты богата;
И то, что любишь ты, и то, что свято нам,
Для голодающих не свято…
О, я б не ждал тебя с тревогой и тоской,
Об этом не было б и речи,
Когда б у каждого, в семье его родной,
Горели праздничные свечи!
1879
Что мне она! - не жена, не любовница,
И не родная мне дочь!
Так отчего ж её доля проклятая
Спать не даёт мне всю ночь!
Спать не даёт, оттого что мне грезится
Молодость в душной тюрьме,
Вижу я - своды… окно за решёткою,
Койку в сырой полутьме…
С койки глядят лихорадочно-знойные
Очи без мысли и слёз,
С койки висят чуть не до полу тёмные
Космы тяжёлых волос.
Не шевелятся ни губы, ни бледные
Руки на бледной груди,
Слабо прижатые к сердцу без трепета
И без надежд впереди…
Что мне она! - не жена, не любовница,
И не родная мне дочь!
Так отчего ж её образ страдальческий
Спать не даёт мне всю ночь!
1878
Это стихотворение - отклик на дело В. И. Засулич, судившейся за покушение на жизнь петербургского градоначальника Ф.Ф.Трепова (24 января 1878 года). Судебное следствие продолжалось два месяца; процесс состоялся 31 марта 1878 года и закончился оправданием.
Я еду - мрак меня гнетёт -
И в ночь гляжу я; огонёк
Навстречу мне то вдруг мелькнёт,
То вдруг, как будто ветерок
Его задует, пропадёт… -
Уж там не станция ли ждёт
Меня в свой тесный уголок?..
Ну что ж!.. Я знаю наперёд -
Возница слезет с облучка,
И кляч усталых отпряжёт,
И, при мерцаньи ночника,
В сырой покой меня сведёт,
И скажет: ляг, родной мой, вот
Дощатый одр - засни пока…
А ну, как я, презрев покой,
Не захочу - не лягу спать,
И крикну: «Живо, хрыч седой,
Вели мне лошадей менять!..
Да слушай ты… впряги не кляч -
Лихих коней, чтоб мог я вскачь
Опередивших нас догнать…
Чтоб мог прижать я к сердцу вновь
Всё, что вперёд умчал злой рок:
Свободу - молодость - любовь, -
Чтоб загоревшийся восток
Открыл мне даль - чтоб новый день
Рассеял этой ночи тень
Не так, как этот огонёк».
1876
В дни ребячества я помню
Чудный отроческий бред:
Полюбил я царь-девицу,
Что на свете краше нет.
На челе сияло солнце,
Месяц прятался в косе,
По косицам рдели звёзды, -
Бог сиял в её красе.
И жила та царь-девица,
Недоступна никому,
И ключами золотыми
Замыкалась в терему.
Только ночью выходила
Шелестить в тени берёз:
То ключи свои роняла,
То роняла капли слёз…
Только в праздники, когда я,
Полусонный, брёл домой, -
Из-за рощи яркий, влажный
Глаз её следил за мной.
И уж как случилось это, -
Наяву или во сне?! -
Раз она весной, в час утра,
Зарумянилась в окне:
Всколыхнулась занавеска,
Вспыхнул роз махровый куст,
И, закрыв глаза, я встретил
Поцелуй душистых уст.
Но едва-едва успел я
Блеск лица её поймать,
Ускользая, гостья ко лбу
Мне прижгла свою печать.
С той поры её печати
Мне ничем уже не смыть,
Вечно юной царь-девице
Я не в силах изменить…
Жду, - вторичным поцелуем
Заградив мои уста, -
Красота в свой тайный терем
Мне отворит ворота…
1876
Блажен озлобленный поэт,
Будь он хоть нравственный калека,
Ему венцы, ему привет
Детей озлобленного века.
Он как титан колеблет тьму,
Ища то выхода, то света,
Не людям верит он - уму,
И от богов не ждёт ответа.
Своим пророческим стихом
Тревожа сон мужей солидных,
Он сам страдает под ярмом
Противоречий очевидных.
Всем пылом сердца своего
Любя, он маски не выносит
И покупного ничего
В замену счастия не просит.
Яд в глубине его страстей,
Спасенье - в силе отрицанья,
В любви - зародыши идей,
В идеях - выход из страданья.
Невольный крик его - наш крик,
Его пороки - наши, наши!
Он с нами пьёт из общей чаши,
Как мы отравлен - и велик.
1872
Откуда же взойдёт та новая заря
Свободы истинной - любви и пониманья?
Из-за ограды ли того монастыря,
Где Нестор набожно писал свои сказанья?
Из-за кремля ли, смявшего татар
И посрамившего сарматские знамёна,
Из-за того кремля, которого пожар
Обжёг венцы Наполеона?
Из-за Невы ль, увенчанной Петром,
Тем императором, который не жезлом
Ивана Грозного владел, а топором:
На запад просеки рубил и строил флОты,
К труду с престола шёл, к престолу от труда
И не чуждался никогда
Ни ученической, ни черновой работы? -
Оттуда ли, где хитрый иезуит,
Престола папского орудие и щит,
Во имя нетерпимости и братства,
Кичась, расшатывал основы государства?
Оттуда ли, где Гус, за чашу крест подняв,
Учил на площадях когда-то славной Праги,
Где Жижка страшно мстил за поруганье прав,
Мечом тушил костры и, цепи оборвав,
Внушал страдальцам дух отваги?
Или от Запада, где партии шумят,
Где борются с трибун народные витии,
Где от искусства к нам несётся аромат,
Где от наук целебно-жгучий яд,
Того гляди, коснётся язв России?..
. . . . . . . . . . . . .
Мне, как поэту, дела нет,
Откуда будет свет, лишь был бы это свет -
Лишь был бы он, как солнце для природы,
Животворящ для духа и свободы,
И разлагал бы всё, в чём духа больше нет…
1871
Это стихотворение - одно из тех, в которых Полонский откликнулся на злободневные общественные и политические вопросы шестидесятых годов.
Из-за ограды ли того монастыря, Где Нестор набожно писал свои сказанья? Полонский имеет в виду Киево-Печерский монастырь, монах которого Нестор писал в начале XII века летопись «Повесть временных лет».
Хитрый иезуит - Николо Макиавелли (1469-1527), автор знаменитой книги «О государе».
Ян Гус - великий чешский патриот и реформатор (1369-1415); под чашей подразумевается одно из требований Гуса и его последователей - о причащении мирян «под обоими видами» (и хлебом и вином).
Ян Жижка - чешский полководец и политический деятель времени гуситских войн (умер в 1424 году).
(Посв. М. Л. Златковскому)
Моя барышня по садику гуляла,
По дорожке поздно вечером ходила -
С бриллиантиком колечко потеряла,
С белой ручки его, видно, обронила.
Как ложилась на кроватку, спохватилась;
Спохватившись, по коврам его искала…
Не нашла она колечка - обозлилась, -
Меня, бедную, воровкой обозвала.
И не знала я с тоски, куда деваться;
Хоть бы матушка воскресла - заступилась!..
Вышла в садик я тихонько прогуляться,
Увидала ясный месяц - застыдилась.
Слышу, месяц говорит мне - сам сияет:
«Не пугайся меня, красная девица!
Бедный месяц, как и ты, всю ночь блуждает,
И ему под тёмным пологом не спится.
И недаром в эту ночь я вышел - светел:
Много горя, много девушек видал я,
А как барышню твою вечор заметил,
О каком-то тихом счастье возмечтал я.
Как вечор она по садику гуляла -
Плечи белые, грудь белую раскрыла… -
Ты скажи мне, не по мне ль она скучала,
На сырой песок слезинку уронила?..»
Встрепенулось во мне сердце ретивое…
Наклонилась я к дорожке - увидала
Не слезинку, а колечко дорогое,
И обмолвилась я - месяцу сказала:
«Мою барышню любовь не беспокоит,
Ни по ком она, красавица, не плачет,
Много денег ей колечко это стоит,
Имя ж честное моё не много значит…
И свети ты хоть над целою землёю -
Не дождёшься ты любви от белоручки!..» -
И закапали серебряной росою
Слёзы месяца, и спрятался он в тучки.
С той поры, когда я, бедная, горюя,
Выхожу одна поплакать на крылечко, -
Бедный месяц! бедный месяц! - говорю я,
Хоть с тобой мне перекинуть дай словечко…
1868
Златковский Михаил Леонтьевич (1836-1904) - литератор (псевдоним «Михаил Библиоман»), служивший в комитете иностранной цензуры.
Писатель, если только он
Волна, а океан - Россия,
Не может быть не возмущён,
Когда возмущена стихия.
Писатель, если только он
Есть нерв великого народа,
Не может быть не поражён,
Когда поражена свобода.
1865
В туман и холод, внемля стуку
Колёс по мёрзлой мостовой,
Тревоги духа, а не скуку
Делил я с музой молодой.
Я с ней делил неволи бремя -
Наследье мрачной старины,
И жажду пересилить время -
Уйти в пророческие сны.
Её нервического плача
Я был свидетелем не раз -
Так тяжела была для нас
Нам жизнью данная задача!
Бессилья крик, иль неудача
Людей, сочувствующих нам,
По девственным её чертам
Унылой тенью пробегала,
Дрожала бледная рука
И олимпийского венка
С досадой листья обрывала.
Зато печаль моя порой
Её безжалостно смешила,
Она в венок лавровый свой
Меня, как мальчика, рядила.
Без веры в ясный идеал
Смешно ей было вдохновенье,
И звонкий голос заглушал
Моё рифмованное пенье.
Смешон ей был весь наш Парнас
И нами пойманная кляча -
Давно измученный Пегас;
Но этот смех - предвестник плача
Ни разу не поссорил нас.
И до сего дня муза эта
Приходит тайно разделять
Тревоги бедного поэта,
Бодрит и учит презирать
Смех гаера и холод света.
18??
Кто этот гений, что заставит
Очнуться нас от тяжких снов,
Разъединённых мысли сплавит
И силу новую поставит
На мёсто старых рычагов?
Кто упростит задачи сложность?
Кто к совёршёнству даст возможность
Расчистить миллион дорог?
Кто этот дёрзкий полубог?
Кто нёчёстивёц сёй блажённый,
Кто гёниальный сёй глупёц?
Пророк-фанатик вдохновенный
Или практический мудрец?..
Придёт ли он как утешитель
Иль как могучий, грозный мститель,
Чтоб образумить племена;
Любовь ли в нужды наши вникнет,
Иль ненависть народам кликнет,
Пойдёт и сдвинет знамена?
Бог весть! напрасно ум гадает,
А там предтеча, может быть,
Уже просёлками шагает,
Глубоко верит и не знает,
Где ночевать, чтО есть и пить.
Кто знает, может быть, случайно
Он и к тебе уж заходил,
Мечты мечтами заменил
И в молодую душу тайно
Иные думы заронил.
1865
И в праздности горе, и горе в труде…
Откликнитесь, где вы, счастливые, где?
Довольные, бодрые, где вы?
Кто любит без боли, кто мыслит без страха?
Кого не тревожит упрёк или плач?
Суда и позора боится палач -
Свободе мерещится плаха…
Хоть сотую долю тяжёлых задач
Реши ты нам, жизнь бестолковая,
Некстати к нам нежная,
Некстати суровая,
Слепая, - беспутно мятежная!..
1865
Заплетя свои тёмные косы венцом,
Ты напомнила мне полудетским лицом
Всё то счастье, которым мы грезим во сне,
Грёзы детской любви ты напомнила мне.
Ты напомнила мне зноем тёмных очей
Лучезарные тени восточных ночей -
Мрак цветущих садов - бледный лик при луне, -
Бури первых страстей ты напомнила мне.
Ты напомнила мне много милых теней
Простотой, тёмным цветом одежды твоей.
И могилу, и слёзы, и бред в тишине
Одиноких ночей ты напомнила мне.
Всё, что в жизни с улыбкой навстречу мне шло,
Всё, что время навек от меня унесло,
Всё, что гибло, и всё, что стремилось любить, -
Ты напомнила мне. - Помоги позабыть!
[1864]
О гражданин с душой наивной!
Боюсь, твой грозный стих судьбы не пошатнёт.
Толпа угрюмая, на голос твой призывный
Не откликаяся, идёт,
Хоть прокляни - не обернётся…
И верь, усталая, в досужий час скорей
Любовной песенке сердечно отзовётся,
Чем музе ропщущей твоей.
Хоть плачь - у ней своя задача:
Толпа-работница считает каждый грош;
Дай руки ей свои, дай голову, - но плача
По ней, ты к ней не подойдёшь.
Тупая, сильная, не вникнет
В слова, которыми ты любишь поражать,
И к поэтическим страданьям не привыкнет,
Привыкнув иначе страдать.
Оставь напрасные воззванья!
Не хныкай! Голос твой пусть льётся из груди,
Как льётся музыка, - в цветы ряди страданья,
Любовью - к правде нас веди!
Нет правды без любви к природе,
Любви к природе нет без чувства красоты,
К познанью нет пути нам без пути к свободе,
Труда - без творческой мечты…
1864
Стихотворение обращено, по-видимому, к Некрасову.
Ожесточила ли тебя людская тупость,
Иль повседневная сует их кутерьма,
Их сердца старческая скупость,
Или ребячество их гордого ума; -
Вся эта современность злая,
Вся эта бестолочь живая,
Весь этот сонм тиранов и льстецов,
Иль эта кучка маленьких бойцов,
Самолюбивых и в припадках гнева
Готовых бить направо и налево;
Устал ли ты науку догонять,
Иль гнаться по следам младого поколенья -
Не говори, что хочешь ты бежать,
В глуши искать уединенья.
К чему! - Прошли те дни, когда лесную глушь
Преданье чудными духами населяло,
Когда отшельника незримо навещала
Семья оплаканных им душ,
Когда, дитя фантазии народной,
Со дна реки на свет луны холодной
Всплывала и его дразнила наготой
Русалка бледная с зелёною косой;
Когда под шумный говор леса
Пустынник, тихую лампаду засветя,
Молился, а его, как малое дитя,
Хранитель-ангел блюл от беса,
И одиноким не был он,
Бесплотных сил толпой повсюду окружён,
И были для него, как мир, разнообразны
Неизъяснимые то страхи, то соблазны.
Ну, а тебя, товарищ старый мой,
Все эти чудеса займут едва ли!
Мы от мифических годов с тобой отстали
И унесём в пустыню за собой
На дне души разбитой, но живой
Невыносимые воспоминанья,
Неутолимые, законные желанья
И жажду жить и двигаться с толпой.
О! я б и сам желал уединиться,
Но, друг, мы и в глуши не перестанем злиться
И к злой толпе воротимся опять.
Не говори мне, что природа - мать:
Она детей не любит одиноких,
Ожесточённых, так же как жестоких,
Природа не умеет утешать.
И ничего не сделает природа
С таким отшельником, которому нужна
Для счастия законная свобода,
А для свободы - вольная страна.
1863 ?
И рассудок, и сердце, и память губя,
Я недаром так жарко целую тебя -
Я целую тебя и за ту, перед кем
Я таил мои страсти - был робок и нем,
И за ту, что меня обожгла без огня,
И смеялась, и долго терзала меня.
И за ту, чья любовь мне была бы щитом,
Да, убитая, спит под могильным крестом.
Всё, что в сердце моем загоралось для них,
Догорая, пусть гаснет в объятьях твоих.
1863
Поёт Борис Рубашкин. Музыка: Б.Зайцев.
Когда во мне душа кипела,
Когда она, презрев судьбу,
Рвалась из тесного предела
На свет, на волю, на борьбу, -
Зачем тогда не укротила
Ты дух мой гордый и слепой,
Чтоб даром не погибла сила
В борьбе бесплодной и пустой?
Когда тоскливый, беспокойный,
Без цели - в даль от суеты
То мчался я по стЕпи знойной,
То лез на снежные хребты, -
Зачем звездою путеводной
Ты не сияла предо мной?
Быть может, гордый и свободный,
Нашёл бы я мой путь прямой.
Когда, от жизни уставая,
В нетрезвом полузабытьи,
Я повторял: о, жизнь пустая!
О, силы прежние мои! -
Как луч востока благодатный,
Зачем тогда не разбудил
Меня твой голос, сердцу внятный,
И падших сил не обновил?
Когда лампаду трудовую,
Как раб нужды, зажёг я вновь
И проклинал страну родную
Без веры в славу и любовь, -
Зачем, когда лампада гасла,
Не ты пришла и в поздний час,
Как друг, спасительного масла
Не ты влила, чтоб свет не гас?
Когда, по слякоти шагая
В туман, я отличал едва
Себя от грязи - так больная
Была туманна голова, -
Зачем от этого ненастья
Ты разум мой не сберегла
И от постыдного участья
Своим участьем не спасла?
Но кто же ты? - к кому упреки!..
Тебя я с юных лет не знал:
Не ты давала мне уроки.
Когда мой слабый ум блуждал,
Не ты любить меня учила,
Когда безумно я любил,
Не ты меня благословила
Бороться до утраты сил.
Шли годы. С упованьем тайным
Расстался я. - К чему ж теперь,
Виденьем светлым и случайным,
Ты к старику стучишься в дверь
И, слёзы поздние роняя,
Мне шепчешь: о! как ты грешил!
Как низко падал! - но - святая,
Где ты была, когда я жил?
1859
Когда предчувствием разлуки
Мне грустно голос ваш звучал,
Когда, смеясь, я ваши руки
В моих руках отогревал,
Когда дорога яркой далью
Меня манила из глуши -
Я вашей тайною печалью
Гордился в глубине души.
Перед непризнанной любовью
Я весел был в прощальный час,
Но - боже мой! с какою болью
В душе очнулся я без вас!
Какими тягостными снами
Томит, смущая мой покой,
Всё недосказанное вами
И недослушанное мной!
Напрасно голос ваш приветный
Звучал мне, как далёкий звон,
Из-за пучины: путь заветный
Мне к вам навеки преграждён, -
Забудь же, сердце, образ бледный,
Мелькнувший в памяти твоей,
И вновь у жизни, чувством бедной,
Ищи подобья прежних дней!
1857
Стихает. Ночь темна. Свисти, чтоб мы не спали!..
Ещё вчерашняя гроза не унялась:
Те ж волны бурные, что с вечера плескали,
Не закачав, ещё качают нас.
В безлунном мраке мы дорогу потеряли,
Разбитым фонарём не освещён компас.
Неси огня! звони, свисти, чтоб мы не спали! -
Ещё вчерашняя гроза не унялась…
Наш флаг порывисто и беспокойно веет;
Наш капитан впотьмах стоит, раздумья полн…
Заря!.. друзья, заря! Глядите, как яснеет -
И капитан, и мы, и гребни чёрных волн.
Кто болен, кто устал, кто бодр ещё, кто плачет,
Что бурей сломано, разбито, снесено -
Всё ясно: божий день, вставая, зла не прячет…
Но - не погибли мы!.. и много спасено…
Мы мачты укрепим, мы паруса подтянем,
Мы нашим топотом встревожим праздных лень -
И дальше в путь пойдём, и дружно песню грянем:
Господь, благослови грядущий день!
1856
Для кого расцвела? для чего развилась?
Для кого это небо-лазурь её глаз,
Эта роскошь - волнистые кудри до плеч,
Эта музыка - уст её тихая речь?
Ясно может она своим чутким умом
Слышать голос души в разговоре простом;
И для мира любви и для мира искусств
Много в сердце у ней незатронутых чувств.
Прикоснётся ли клавиш - заплачет рояль…
На ланитах - огонь, на ресницах - печаль…
Подойдёт ли к окну - безотчётно-грустна
В безответную даль долго смотрит она.
Что звенит там вдали - и звенит и зовёт?
И зачем там в степи пыль столбами встаёт?
И зачем та река широко разлилась?
Оттого ль разлилась, что весна началась?
И откуда, откуда тот ветер летит,
Что, стряхая росу, по цветам шелестит,
Дышит запахом лип и, концами ветвей
Помавая, влечёт в сумрак влажных аллей?
Не природа ли тайно с душой говорит?
Сердце ль просит любви и без раны болит?
И на грудь тихо падают слёзы из глаз…
Для кого расцвела? для чего развилась?
1855
Улеглася метелица… путь озарён…
Ночь глядит миллионами тусклых очей…
Погружай меня в сон, колокольчика звон!
Выноси меня, тройка усталых коней!
Мутный дым облаков и холодная даль
Начинают яснеть; белый призрак луны
Смотрит в душу мою - и былую печаль
Наряжает в забытые сны.
То вдруг слышится мне - страстный голос поёт,
С колокольчиком дружно звеня:
«Ах, когда-то, когда-то мой милый придёт -
Отдохнуть на груди у меня!
У меня ли не жизнь!.. чуть заря на стекле
Начинает лучами с морозом играть,
Самовар мой кипит на дубовом столе,
И трещит моя печь, озаряя в угле,
За цветной занавеской кровать!..
У меня ли не жизнь!.. ночью ль ставень открыт,
По стене бродит месяца луч золотой,
Забушует ли вьюга - лампада горит,
И, когда я дремлю, моё сердце не спит
Всё по нём изнывая тоской».
То вдруг слышится мне, тот же голос поёт,
С колокольчиком грустно звеня:
«Где-то старый мой друг?.. Я боюсь, он войдёт
И, ласкаясь, обнимет меня!
Что за жизнь у меня! и тесна, и темна,
И скучна моя горница; дует в окно.
За окошком растёт только вишня одна,
Да и та за промёрзлым стеклом не видна
И, быть может, погибла давно!..
Что за жизнь!.. полинял пёстрый полога цвет,
Я больная брожу и не еду к родным,
Побранить меня некому - милого нет,
Лишь старуха ворчит, как приходит сосед,
Оттого, что мне весело с ним!..»
1854
Мой костёр в тумане светит;
Искры гаснут на лету…
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.
Ночь пройдёт - и спозаранок
В степь далёко, милый мой,
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.
На прощанье шаль с каймою
Ты на мне узлом стяни:
Как концы её, с тобою
Мы сходились в эти дни.
Кто-то мне судьбу предскажет?
Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет
Узел, стянутый тобой?
Вспоминай, коли другая,
Друга милого любя,
Будет песни петь, играя
На коленях у тебя!
Мой костёр в тумане светит;
Искры гаснут на лету…
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.
1853 (?)
Поёт Ольга Воронец. Музыка: Ф.Садовский.
Земли, полуднем раскалённой,
Не освежила ночи мгла.
Заснул Тифлис многобалконный;
Гора темна, луна тепла…
Кура шумит, толкаясь в тёмный
Обрыв скалы живой волной…
На той скале есть домик скромный,
С крыльцом над самой крутизной.
Там, никого не потревожа,
Я разостлать могу ковёр,
Там целый день, спокойно лёжа,
Могу смотреть на цепи гор:
Гор не видать - вся даль одета
Лиловой мглой; лишь мост висит,
Чернеет башня минарета,
Да тополь в воздухе дрожит.
Хозяин мой хоть брови хмурит,
А, право, рад, что я в гостях…
Я всё молчу, а он всё курит,
На лоб надвинувши папах.
Усы седые, взгляд сердитый,
Суровый вид; но песен жар
Ещё таит в груди разбитой
Мой престарелый сазандар.
Вот, медных струн перстом касаясь,
Поёт он, словно песнь его
Способна, дико оживляясь,
Быть эхом сердца моего!
«Молись, кунак, чтоб дух твой крепнул,
Не плачь, пока весь этот мир
И не оглох и не ослепнул,
Ты званый гость на божий пир.
Пока у нас довольно хлеба
И есть ещё кувшин вина,
Не раздражай слезами неба
И знай - тоска твоя грешна.
Гляди - ещё цела над нами
Та сакля, где, тому назад
Полвека, жадными глазами
Ловил я сердцу милый взгляд.
Тогда мне мир казался тесен;
Я умирал, когда не мог
На празднике, во имя песен,
Переступить её порог.
Вот с этой старою чингури
При ней бывало на дворе
Я пел, как птица после бури
Хвалебный гимн поёт заре.
Теперь я стар; она - далёко!
И где? - не ведаю; но верь,
Что дальше той, о ком глубоко
Ты, может быть, грустишь теперь…
Твоё мученье - за горами,
Твоя любовь - в родном краю;
Моя - над этими звездами
У бога ждёт меня в раю!»
И вновь молчит старик угрюмый;
На край лохматого ковра
Склонясь, он внемлет с важной думой,
Как под скалой шумит Кура.
Ему былое время снится…
А мне?.. Я не скажу ему,
Что сердце гостя не стремится
За эти горы ни к кому;
Что мне в огромном этом мире
Невесело; что, может быть,
Я лишний гость на этом пире,
Где собралися есть и пить;
Что песен дар меня тревожит,
А песням некому внимать,
И что на старости, быть может,
Меня в раю не будут ждать!
1853
Чингури - струнный инструмент.
I
Неприступный, горами заставленный.
Ты, Кавказ, наш воинственный край,
Ты, наш город Тифлис знойно-каменный,
Светлой Грузии солнце, прощай!
Душу, к битвам житейским готовую,
Я за снежный несу перевал.
Я Казбек миновал, я Крестовую
Миновал - недалёко Дарьял.
Слышу Терека волны тревожные
В мутной пене по камням шумят -
Колокольчик звенит - и надёжные
Кони юношу к северу мчат.
Выси гор, в облака погружённые,
Расступитесь! - приволье станиц -
Расстилаются степи зелёные -
Я простору не вижу границ.
И душа на простор вырывается
Из-под власти кавказских громад -
Колокольчик звенит-заливается….
Кони юношу к северу мчат.
Погоняй! гаснет день за курганами,
С вышек молча глядят казаки -
Красный месяц встаёт за туманами,
Недалёко дрожат огоньки -
В стороне слышу карканье ворона -
Различаю впотьмах труп коня -
Погоняй, погоняй! тень Печорина
По следам догоняет меня…
II
Ты, с которой так много страдания
Терпеливо я прожил душой,
Без надежды на мир и свидание
Навсегда я простился с тобой.
Но боюсь - если путь мой протянется -
Из родимых полей в край чужой -
Одинокое сердце оглянется
И сожмется знакомой тоской. -
Вспомнит домик твой - дворик, увешанный
Виноградными лозами - тень -
Где, твоим лепетаньем утешенный,
Я вдавался в беспечную лень.
Вспомнит роз аромат над канавою,
Бубна звон в поздний вечера час,
Твой личак - и улыбку лукавую
И огонь соблазняющих глаз.
Всё, что было обманом, изменою,
Что лежало на мне словно цепь,
Всё исчезло из памяти с пеною
Горных рек, вытекающих в степь.
10 июня 1851
Написано после отъезда из Тифлиса в Рязань к больному отцу.
Вторая часть стихотворения обращена, очевидно, к Софье Гулгаз - тифлисской возлюбленной Полонского. Уезжая из Тифлиса, Полонский не знал, куда он поедет после Рязани (из родимых полей): под краем чужим он разумеет, очевидно, Москву или Петербург.
(Посв. М. Л. Михайлову)
Гром и шум. Корабль качает;
Море тёмное кипит;
Ветер парус обрывает
И в снастях свистит.
Помрачился свод небесный,
И, вверяясь кораблю,
Я дремлю в каюте тесной…
Закачало - сплю.
Вижу я во сне: качает
Няня колыбель мою
И тихонько запевает -
«Баюшки-баю!»
Свет лампады на подушках;
На гардинах свет луны…
О каких-то всё игрушках
Золотые сны.
Просыпаюсь… Что случилось?
Что такое? Новый шквал? -
«Плохо - стеньга обломилась,
Рулевой упал».
Что же делать? что могу я?
И, вверяясь кораблю,
Вновь я лёг и вновь дремлю я…
Закачало - сплю.
Снится мне: я свеж и молод,
Я влюблён, мечты кипят…
От зари роскошный холод
Проникает в сад.
Скоро ночь - темнеют ели…
Слышу ласково-живой,
Тихий лепет: «На качели
Сядем, милый мой!»
Стан её полувоздушный
Обвила моя рука,
И качается послушно
Зыбкая доска…
Просыпаюсь… Что случилось?
«Руль оторван; через нос
Вдоль волна перекатилась,
Унесён матрос!»
Что же делать? Будь что будет!
В руки бога отдаюсь:
Если смерть меня разбудит -
Я не здесь проснусь.
Пароход «Тамань». Сентябрь 1850
Отчего я люблю тебя, светлая ночь, -
Так люблю, что страдая любуюсь тобой!
И за что я люблю тебя, тихая ночь!
Ты не мне, ты другим посылаешь покой!..
ЧтО мне звёзды - луна - небосклон - облака -
Этот свет, что, скользя на холодный гранит,
Превращает в алмазы росинки цветка,
И, как путь золотой, через море бежит?
Ночь! - за что мне любить твой серебряный свет!
Усладит ли он горечь скрываемых слёз,
Даст ли жадному сердцу желанный ответ,
Разрешит ли сомненья тяжёлый вопрос!
ЧтО мне сумрак холмов - трепет сонных листов -
Моря тёмного вечно-шумящий прибой -
Голоса насекомых во мраке садов -
Гармонический говор струи ключевой?
Ночь! - за что мне любить твой таинственный шум!
Освежит ли он знойную бездну души,
Заглушит ли он бурю мятежную дум -
Всё, что жарче впотьмах и слышнее в тиши!
Сам не знаю, за что я люблю тебя, ночь, -
Так люблю, что страдая любуюсь тобой!
Сам не знаю, за что я люблю тебя, ночь, -
Оттого, может быть, что далёк мой покой! -
30 августа 1850. Массандра, на южном берегу Крыма
В одной знакомой улице -
Я помню старый дом,
С высокой, тёмной лестницей,
С завешенным окном.
Там огонёк, как звёздочка,
До полночи светил,
И ветер занавескою
Тихонько шевелил.
Никто не знал, какая там
Затворница жила,
Какая сила тайная
Меня туда влекла,
И что за чудо-девушка
В заветный час ночной
Меня встречала, бледная,
С распущенной косой.
Какие речи детские
Она твердила мне:
О жизни неизведанной,
О дальней стороне.
Как не по-детски пламенно,
Прильнув к устам моим,
Она, дрожа, шептала мне:
«Послушай, убежим!
Мы будем птицы вольные -
Забудем гордый свет…
Где нет людей прощающих,
Туда возврата нет…»
И тихо слёзы капали -
И поцелуй звучал -
И ветер занавескою
Тревожно колыхал.
20 июля 1846, Тифлис
Положено на музыку - Зориным, Казанли.
Соловей поёт в затишье сада;
Огоньки потухли за прудом;
Ночь тиха. - Ты, может быть, не рада,
Что с тобой остался я вдвоём?
Я б и сам желал с тобой расстаться;
Да мне жаль покинуть ту скамью,
Где мечтам ты любишь предаваться
И внимать ночному соловью.
Не смущайся! Ни о том, что было,
Ни о том, как мог бы я любить,
Ни о том, как это сердце ныло, -
Я с тобой не стану говорить.
Речь моя волнует и тревожит…
Веселее соловью внимать,
Оттого что соловей не может
Заблуждаться и, любя, страдать…
Но и он затих во мраке ночи,
Улетел, счастливец, на покой…
Пожелай и мне спокойной ночи
До приятного свидания с тобой!
Пожелай мне ночи не заметить
И другим очнуться в небесах,
Где б я мог тебя достойно встретить
С соловьиной песнью на устах!
1845
Поёт Константин Плужников. Музыка: С.Танеев.
Надежды вальс зовёт, звучит -
И, замирая, занывает;
Он тихо к сердцу подступает,
И сердцу громко говорит:
Среди бесчисленных забав,
Среди страданий быстротечных -
Каких страстей ты хочешь вечных,
Каких ты хочешь вечных прав?
Напрасных благ не ожидай!
Живи, кружась под эти звуки,
И тайных ран глухие муки
Не раздражай, а усыпляй!
Когда ж красавица пройдёт
Перед тобой под маской чёрной
И руку с нежностью притворной
Многозначительно пожмёт, -
Тогда ослепни и пылай! -
Лови летучие мгновенья
И на пустые уверенья
Минутным жаром отвечай!
1845
Вчера мы встретились; - она остановилась -
Я также - мы в глаза друг другу посмотрели.
О боже, как она с тех пор переменилась;
В глазах потух огонь, и щёки побледнели.
И долго на неё глядел я молча строго -
Мне руку протянув, бедняжка улыбнулась;
Я говорить хотел - она же ради бога
Велела мне молчать, и тут же отвернулась,
И брови сдвинула, и выдернула руку,
И молвила: «Прощайте, до свиданья»,
А я хотел сказать: «На вечную разлуку
Прощай, погибшее, но милое созданье».
1844
Выражение «погибшее, но милое созданье» взято у Пушкина («Пир во время чумы»).
Музыка С. Рахманинова.
Пришли и стали тени ночи
На страже у моих дверей!
Смелей глядит мне прямо в очи
Глубокий мрак её очей;
Над ухом шепчет голос нежный,
И змейкой бьётся мне в лицо
Её волос, моей небрежной
Рукой измятое, кольцо.
Промедли ночь! густою тьмою
Покрой волшебный мир любви!
Ты, время, дряхлою рукою
Свои часы останови!
Но покачнулись тени ночи,
Бегут, шатаяся, назад.
Её потупленные очи
Уже глядят и не глядят;
В моих руках рука застыла,
Стыдливо на моей груди
Она лицо своё сокрыла…
О солнце, солнце! Погоди!
1842
Глухая степь - дорога далека,
Вокруг меня волнует ветер поле,
Вдали туман - мне грустно поневоле,
И тайная берёт меня тоска.
Как кони ни бегут - мне кажется, лениво
Они бегут. В глазах одно и то ж -
Всё степь да степь, за нивой снова нива.
- Зачем, ямщик, ты песни не поёшь?
И мне в ответ ямщик мой бородатый:
- Про чёрный день мы песню бережём.
- Чему ж ты рад?- Недалеко до хаты -
Знакомый шест мелькает за бугром.
И вижу я: навстречу деревушка,
Соломой крыт стоит крестьянский двор,
Стоят скирды. - Знакомая лачужка,
Жива ль она, здорова ли с тех пор?
Вот крытый двор. Покой, привет и ужин
Найдёт ямщик под кровлею своей.
А я устал - покой давно мне нужен;
Но нет его… Меняют лошадей.
Ну-ну, живей! Долга моя дорога -
Сырая ночь - ни хаты, ни огня -
Ямщик поёт - в душе опять тревога -
Про чёрный день нет песни у меня.
1842
«Полонский» (статья из «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона», 1890 – 1907)
Полонский Яков Петрович - один из главных русских поэтов послепушкинской эпохи, родился 6 декабря 1820 г. в Рязани, сын чиновника; учился в местной гимназии, потом в московском университете, где его товарищами были Фет и С. М. Соловьев.
По окончании курса Полонский, в качестве домашнего учителя, провёл несколько лет на Кавказе (1846 - 52), где был помощником редактора «Закавказского Вестника» и за границею. В 1857 г. женился, но скоро овдовел; во второй раз в 1866 г. женился на Жозефине Антоновне Рюльман (скульптор-любительница, известная, между прочим, бюстом Тургенева, поставленным в Одессе). По возвращении в Россию он долго служил цензором в комитете иностранной цензуры; с 1896 г. состоит членом совета главного управления по делам печати.
В совокупности стихотворений Полонского нет той полной гармонии между вдохновением и размышлением и того убеждения в живой действительности и превосходстве поэтической истины сравнительно с мертвящею рефлексиею, какими отличаются, например, Гёте, Пушкин, Тютчев. Полонский был очень впечатлителен и к тем движениям новейшей мысли, которые имели антипоэтический характер: во многих его стихотворениях преобладает прозаичность и рассудочность; но там, где он отдаётся чистому вдохновению, мы находим у него образцы сильной и своеобразной поэзии. Типичные стихотворения Полонского имеют ту отличительную черту, что самый процесс вдохновения - переход или порыв из обычной материальной и житейской среды в область поэтической истины - остаётся ощутительным. Обыкновенно в поэтических произведениях даётся готовый результат вдохновения, а не самый подъём его, остающийся скрытым, тогда как у Полонского он чувствуется иногда в самом звуке его стихов, напр.
То не ветер - вздох Авроры
Всколыхнул морской туман…
В одном из первых по времени стихотворений Полонского как будто заранее очерчены область и характер его поэзии:
Уже над ельником из-за вершин колючих
Сияло золото вечерних облаков,
Когда я рвал веслом густую сеть плавучих
Болотных трав и водяных цветов
От праздной клеветы и злобы черни светской
В тот вечер наконец мы были далеко
И смело ты могла с доверчивостью детской
Себя высказывать свободно и легко.
И голос твой пророческий был сладок,
Так много в нём дрожало тайных слёз,
И мне пленительным казался беспорядок
Одежды траурной и светло-русых кос.
Но грудь моя тоской невольною сжималась,
Я в глубину глядел, где тысячи корней
Болотных трав невидимо сплеталось
Подобно тысяче живых зелёных змей.
И мир иной мелькал передо мною,
Не тот прекрасный мир, в котором ты жила…
И жизнь казалась мне суровой глубиною
С поверхностью, которая светла.
«Пленительным беспорядком» отличаются произведения Полонского; есть в них и «траур» по миpcкому злу и горю, но голова его музы сияет отражением небесного света; в её голосе смешиваются тайные слёзы переживаемого горя с пророческою сладостью лучших надежд; чувствительная - быть может, даже слишком - к суете и злобе житейской, она стремится уйти от них «за колючие вершины земли» «в золотые облака» и там «высказывается свободно и легко, с доверчивостью детской». Исходя из противоположности между тем прекрасным и светлым миром, где живёт его муза, и тою «суровою глубиною» действительной жизни, где сплетаются болотные растения зла своими «змеиными корнями», Полонский не остаётся (подобно Фету) при этом дуализме; не отворачиваясь безнадежно от тёмной действительности, не уходя всецело в мир чисто поэтических ощущений и созерцаний, он находит примирение между этими двумя областями в той идее, которая уже давно носилась в воздухе, но вдохновляла более мыслителей и общественных деятелей, нежели поэтов. У Полонского в самое художественное его настроение входит эта идея совершенствования или прогресса. Хотя он не видит в истории тех определённых положительных идеалов (христианского царства), в которые верил Тютчев, но она не есть для него, как для шопенгауэрианца Фета, только «торжище развратной толпы», «буйной от хмеля преступлений»: он слышит в ней «глагол, в пустыне вопиющий, неумолкаемо зовущий: о подними своё чело… чтоб жизнь была тебе понятна, или вперёд и невозвратно… туда, где впереди так много сокровищ спрятано у Бога». Та безмятежно блаженная красота, которая открывается поэтическому созерцанию природы, должна будет открыться и в жизни человечества, как конец её борьбе и тревогам; «верь знаменованью - нет конца стремленью, есть конец страданью!» Бодрое чувство упования на лучшую будущность внушается Полонскому не одними «знамениями» природы, но и историческими переменами (например, стихотворение «На корабле», написанное в 1856 г.). Надежды на спасение «родного корабля» поэт не отделяет от веры в общее всемирное благо. Широкий дух всечеловечности, исключающий национальную вражду, свойствен более или менее всем истинным поэтам; из русских он всех решительнее и сознательнее выражается, после А. Толстого, у Полонского, особенно в двух стихотворениях, посвящённых Шиллеру (1859) и Шекспиру (1864). Не примыкая к радикальным общественным движениям своего времени, Полонский относился к ним с сердечною гуманностью, особенно к жертвам искреннего увлечения (например, стихотворение «Что она мне - не сестра, не любовница»). Вообще, храня лучшие заветы Пушкина, Полонский «пробуждал лирой добрые чувства» и «милость к падшим призывал». - В ранние годы надежды поэта на лучшую будущность для человечества были связаны с его юношескою безотчётною верой во всемогущество науки:
Царство науки не знает предела,
Всюду следы её вечных побед -
Разума слово и дело,
Сила и свет.
Миру как новое солнце сияет
Светоч науки, и только при нём
Муза чело украшает
Свежим венком.
Но скоро поэт отказался от культа науки, познающей то, что бывает, а не творящей то, что должно быть; его муза внушила ему, что мир с могущественной ложью и с бессильною любовью» может быть перерождён лишь «иною, вдохновляющею силой» - силой нравственного труда, при вере «в Божий суд, или в Мессию»:
С той поры, мужая сердцем,
Постигать я стал, о Муза,
Что с тобой без этой веры
Нет законного союза.
Вместе с тем Полонский решительнее прежнего высказывает убеждение, что настоящий источник поэзии есть объективная красота, в которой «сияет Бог» (стихотворение «Царь Девица»). Лучшие и наиболее типичные из небольших стихотворений Полонского («Зимний путь», «Качка в бурю», «Колокольчик», «Возвращение с Кавказа», «Пришли и стали тени ночи», «Мой костёр в тумане светит», «Ночью в колыбель младенца» и др.) отличаются не столько идейным содержанием, сколько силою непосредственного задушевного лиризма. Индивидуальную особенность этого лиризма нельзя определить в понятиях; можно указать только некоторые общие признаки, каковы (кроме упомянутого в начале) соединение изящных образов и звуков с самыми реальными представлениями, затем смелая простота выражений, наконец - передача полусонных, сумеречных, слегка бредовых ощущений. В более крупных произведениях Полонского (за исключением безупречного во всех отношениях «Кузнечика музыканта») очень слаба архитектура: некоторые из его поэм не достроены, другие загромождены пристройками и надстройками. Пластичности также сравнительно мало в его произведениях. За то в сильной степени обладают они свойствами музыкальности и живописности, последнею - особенно в картинах кавказской жизни (прошлой и настоящей), которые у Полонского гораздо ярче и живее, чем у Пушкина и Лермонтова. Помимо исторических и описательных картин, и собственно лирические стихотворения, вдохновлённые Кавказом, насыщены у Полонского настоящими местными красками (например, «После праздника»). Благородные, но безымянные черкесы старинного романтизма бледнеют перед менее благородными, но за то живыми туземцами у Полонского, в роде татарина Агбара или героического разбойника Тамур Гассана. Восточные женщины у Пушкина и Лермонтова бесцветны и говорят мёртвым литературным языком; у Полонского их речи дышат живою художественною правдой:
Он у каменной башни стоял под стеной,
И я помню: на нём был кафтан дорогой,
И мелькала под красным сукном
Голубая рубашка на нём…
Золотая граната растёт под стеной;
Всех плодов не достать никакою рукой;
Всех красивых мужчин для чего
Стала б я привораживать!…
Разлучили, сгубили нас горы, холмы
Эриванские! Вечно холодной зимы
Вечным снегом покрыты они!…
Обо мне
В той стране, милый мой, не забудешь ли ты?
Хотя к кавказской жизни относится и личное признание поэта: «Ты, с которой так много страдания терпеливой я прожил душой» и т. д., но, как итог молодости, он вынес бодрое и ясное чувство духовной свободы:
Душу к битвам житейским готовую
Я за снежный несу перевал…
Всё, что было обманом, изменою,
Что лежало на мне словно цепь, -
Всё исчезло из памяти - с пеною
Горных рек, выбегающих в степь.
Это чувство задушевного примирения, отнимающего у «житейских битв» их острый и мрачный характер, осталось у Полонского на всю жизнь и составляет преобладающий тон его поэзии. Очень чувствительный к отрицательной стороне жизни, он не сделался, однако, пессимистом. В самые тяжёлые минуты личной и общей скорби для него не закрывались «щели из мрака к свету», я хотя через них иногда виделось так мало, мало лучей любви над бездной зла», но эти лучи никогда для него не погасали и, отнимая злобность у его сатиры, позволили ему создать оригинальнейшее его произведение: «Кузнечик музыкант». Чтобы ярче представить сущность жизни, поэты иногда продолжают её линии в ту или в другую сторону. Так, Данте вымотал всё человеческое зло в девяти грандиозных кругах своего ада; Полонский, наоборот, стянул и сжал обычное содержание человеческого существования в тесный мирок насекомых. Данте пришлось над мраком своего ада воздвигнуть ещё два огромные миpa - очищающего огня и торжествующего света; Полонский мог вместить очищающий и просветляющий моменты в тот же уголок поля и парка. Пустое существование, в котором всё действительное мелко, а всё высокое есть иллюзия, - мир человекообразных насекомых или насекомообразных людей - преобразуется и просветляется силою чистой любви и бескорыстной скорби. Этот смысл сосредоточен в заключительной сцене (похороны бабочки), производящей, не смотря на микроскопическую канву всего рассказа, то очищающее душу впечатление, которое Аристотель считал назначением трагедии. К лучшим произведениям Полонского относится «Кассандра» (за исключением двух лишних пояснительных строф - IV и V, ослабляющих впечатление). В больших поэмах Полонского из современной жизни (человечьей и собачьей), вообще говоря, внутреннее значение не соответствует объёму. Отдельные места и здесь превосходны, например, описание южной ночи (в поэме «Мими»), в особенности звуковое впечатление моря:
И на отмели песчаны
Точно сыплет жемчугами
Перекатными; и мнится,
Кто-то ходит и боится
Разрыдаться, только точит
Слёзы, в чью-то дверь стучится,
То шурша, назад волочит
По песку свой шлейф, то снова
Возвращается туда же…
В позднейших произведениях Полонского явственно звучит религиозный мотив, если не как положительная уверенность, то как стремление и готовность к вере: «Блажен, кому дано два слуха - кто и церковный слышит звон, и слышит вещий голос Духа». Последнее собрание стихотворений Полонского достойно заканчивается правдивым поэтическим рассказом: «Мечтатель», смысл которого в том, что поэтическая мечта рано умершего героя оказывается чем то очень реальным. Независимо от стремления к положительной религии, Полонский в своих последних произведениях заглядывает в самые коренные вопросы бытия. Так, его поэтическому сознанию становится ясною тайна времени - та истина, что время не есть создание нового по существу содержания, а только перестановка в разные положения одного и того же существенного смысла жизни, который сам по себе есть вечность (стихотворение «Аллегория», яснее - в стихотворении «То в тёмную бездну, то в светлую бездну» и всего яснее и живее - в стихотворении «Детство нежное, пугливое»). Кроме больших и малых стихотворений Полонский написал несколько обширных романов в прозе: «Признания Сергея Чалыгина» (1888), «Крутые горки» (1888), «Дешёвый город» (1888), «Нечаянно» (1844). Его юмористическая поэма «Собаки» издана в 1892 г.
(Влад. Соловьёв)
[Статьи (2) об Я. Полонском]
