Стая туч на небосклоне
Собралася и растет…
На земном иссохшем лоне
Всё живое влаги ждет.
Но упорный и докучный
Ветер гонит облака.
Зной всё тот же неотлучный,
Влага жизни далека.
Так душевные надежды
Гонит прочь житейский шум,
Голос злобы, крик невежды,
Вечный ветер праздных дум.
Май или июнь 1898
Черти морские меня полюбили,
Рыщут за мною они по следам:
В Финском поморье недавно ловили,
В Архипелаг я - они уже там!
Ясно, что черти хотят моей смерти,
Как и по чину прилично чертям.
Бог с вами, черти! Однако, поверьте,
Вам я себя на съеденье не дам.
Лучше вы сами послушайтесь слова, -
Доброе слово для вас я припас:
Божьей скотинкою сделаться снова,
Милые черти, зависит от вас.
Помните ль вы, как у этого моря,
Там, где стоял Амафунт и Пафос,
Первое в жизни нежданное горе
Некогда вам испытать довелось?
Помните ль розы над пеною белой,
Пурпурный отблеск в лазурных волнах?
Помните ль образ прекрасного тела,
Ваше смятенье, и трепет, и страх?
Та красота своей первою силой,
Черти, не долго была вам страшна;
Дикую злобу на миг укротила,
Но покорить не умела она.
В ту красоту, о коварные черти,
Путь себе тайный вы скоро нашли,
Адское семя растленья и смерти
В образ прекрасный вы сеять могли.
Знайте же: вечная женственность ныне
В теле нетленном на землю идёт.
В свете немеркнущем новой богини
Небо слилося с пучиною вод.
Всё, чем красна Афродита мирская,
Радость домов, и лесов, и морей, -
Всё совместит красота неземная
Чище, сильней, и живей, и полней.
К ней не ищите напрасно подхода!
Умные черти, зачем же шуметь?
То, чего ждёт и томится природа,
Вам не замедлить и не одолеть.
Гордые черти, вы всё же мужчины, -
С женщиной спорить не честь для мужей.
Ну, хоть бы только для этой причины,
Милые черти, сдавайтесь скорей!
8-11 апреля 1898
Das Ewig-Weibliche - Вечная Женственность (нем.).
Нет, силой не поднять тяжёлого покрова
Седых небес…
Всё та же вдаль тропинка вьётся снова,
Всё тот же лес.
И в глубине вопрос - вопрос единый
Поставил Бог.
О, если б ты хоть песней лебединой
Ответить мог.
Весь мир стоит застывшею мечтою,
Как в первый день.
Душа одна и видит пред собою
Свою же тень.
[1897]
Что сталось вдруг с тобой?
В твоих глазах чудесных
Откуда принесла ты этот дивный свет?
Быть может, он зажжён и не в лучах небесных,
Но на земле, у нас, такого тоже нет…
На что ты так глядишь?
Что слушаешь так жадно,
Не видя никого и целый мир забыв?
О чём мечтаешь ты то грустно, то отрадно?
Куда тебя унёс неведомый призыв?
Но миг - и свет угас! - привычно и послушно
Вступаешь снова ты в начатый разговор, -
И, будто огонёк далёкий, равнодушно
Едва мерцает нам твой потускневший взор.
?
1
Горизонты вертикальные
В шоколадных небесах,
Как мечты полузеркальные
В лавровишневых лесах.
Призрак льдины огнедышащей
В ярком сумраке погас,
И стоит меня не слышащий
Гиацинтовый пегас.
Мандрагоры имманентные
Зашуршали в камышах,
А шершаво-декадентные
Вирши в вянущих ушах.
2
Над зелёным холмом,
Над холмом зелёным,
Нам влюблённым вдвоём,
Нам вдвоём влюблённым
Светит в полдень звезда,
Она в полдень светит,
Хоть никто никогда
Той звезды не заметит.
Но волнистый туман,
Но туман волнистый,
Из лучистых он стран,
Из страны лучистой,
Он скользит между туч,
Над сухой волною,
Неподвижно летуч
И с двойной луною.
3
На небесах горят паникадила,
А снизу - тьма.
Ходила ты к нему иль не ходила?
Скажи сама!
Но не дразни гиену подозренья,
Мышей тоски!
Не то смотри, как леопарды мщенья
Острят клыки!
И не зови сову благоразумья
Ты в эту ночь!
Ослы терпенья и слоны раздумья
Бежали прочь.
Своей судьбы родила крокодила
Ты здесь сама.
Пусть в небесах горят паникадила, -
В могиле - тьма.
Лето-осень 1895
Посвящается В. Л. Величко
Пусть всё поругано веками преступлений,
Пусть незапятнанным ничто не сбереглось,
Но совести укор сильнее всех сомнений,
И не погаснет то, что раз в душе зажглось.
Великое не тщетно совершилось;
Недаром средь людей явился бог;
К земле недаром небо приклонилось,
И распахнулся вечности чертог.
В незримой глубине сознанья мирового
Источник истины живёт не заглушён,
И над руинами позора векового
Глагол её звучит, как похоронный звон.
Родился в мире свет, и свет отвергнут тьмою,
Но светит он во тьме, где грань добра и зла.
Не властью внешнею, а правдою самою
Князь века осуждён и все его дела.
24 декабря 1894
Тебя полюбил я, красавица нежная,
И в светло-прозрачный, и в сумрачный день.
Мне любы и ясные взоры безбрежные,
И думы печальной суровая тень.
Ужели обман – эта ласка нежданная!
Ужели скитальцу изменишь и ты?
Но сердце твердит: это пристань желанная
У ног безмятежной святой красоты.
Люби же меня ты, красавица нежная,
И в светло-прозрачный, и в сумрачный день.
И пусть эти ясные взоры безбрежные
Всё горе былое развеют как тень.
11 октября 1894
Панмонголизм! Хоть слово дико,
Но мне ласкает слух оно,
Как бы предвестием великой
Судьбины божией полно.
Когда в растленной Византии
Остыл божественный алтарь
И отреклися от Мессии
Иерей и князь, народ и царь, -
Тогда он поднял от Востока
Народ безвестный и чужой,
И под орудьем тяжким рока
Во прах склонился Рим второй.
Судьбою павшей Византии
Мы научиться не хотим,
И всё твердят льстецы России:
Ты - третий Рим, ты - третий Рим.
Пусть так! Орудий божьей кары
Запас ещё не истощён.
Готовит новые удары
Рой пробудившихся племён.
От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен поникшего Китая
Собрали тьмы своих полков.
Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы,
Идут на север племена.
О Русь! забудь былую славу:
Орёл двухглавый сокрушён,
И жёлтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамён.
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть…
И Третий Рим лежит во прахе,
А уж четвёртому не быть.
1 октября 1894
Милый друг, не верю я нисколько
Ни словам твоим, ни чувствам, ни глазам,
И себе не верю, верю только
В высоте сияющим звездам.
Эти звёзды мне стезёю млечной
Насылают верные мечты,
И растят в пустыне бесконечной
Для меня нездешние цветы.
И меж тех цветов, в том вечном лете,
Серебром лазурным облита,
Как прекрасна ты, и в звёздном свете
Как любовь свободна и чиста!
?
Я добился свободы желанной,
Что манила вдали словно клад, -
Отчего же с тоскою нежданной,
Отчего я свободе не рад?
Ноет сердце, и падают руки,
Всё так тускло и глухо вокруг
С рокового мгновенья разлуки,
Мой жестокий, мой сладостный друг.
3 декабря 1892
Нет вопросов давно, и не нужно речей,
Я стремлюся к тебе, словно к морю ручей,
Без сомнений и дум милый образ ловлю,
Знаю только одно - что безумно люблю.
В алом блеске зари я тебя узнаю,
Вижу в свете небес я улыбку твою,
А когда без тебя суждено умереть,
Буду яркой звездой над тобою гореть.
17 июня 1892
Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами -
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий -
Только отклик искажённый
Торжествующих созвучий?
Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете -
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?
16 июня 1892
Там, где семьёй столпились ивы
И пробивается ручей,
По дну оврага торопливо,
Запел последний соловей.
Что это? Радость обновленья,
Иль безнадёжное прости?..
А вдалеке неслось движенье
И гул железного пути.
И небо высилось ночное
С невозмутимостью святой
И над любовию земною,
И над земною суетой…
16 июня 1892
Владимир Соловьёв
Лежит на месте этом.
Сперва был философ.
А ныне стал шкелетом.
Иным любезен быв,
Он многим был и враг;
Но, без ума любив,
Сам ввергнулся в овраг.
Он душу потерял,
Не говоря о теле:
Её диавол взял,
Его ж собаки съели.
Прохожий! Научись из этого примера,
Сколь пагубна любовь и сколь полезна вера.
15 июня 1892
Потому ль, что сердцу надо
Жить одним, одно любя,
Потому ль, что нет отрады
Не отдавшему себя;
Оттого ли, что судьбою
Наши сблизились пути,
И с тобой, с тобой одною
Мог я счастие найти, -
Оттого ли, потому ли, -
Но в тебе, в тебе одной
Безвозвратно потонули
Сердце, жизнь и разум мой.
Между 9 и 15 июня 1892
Горемыкин веселеющий
И Делянов молодеющий,
Бедоносцев * хорошеющий,
Муравьёв-жених
Собралися снова вместе, и
Порешили эти бестии,
Что вся сила - в них.
Врёте, курицыны дети!
Вот ужо за речи эти
Быть, мерзавцы, вам в ответе,
Будет вам допрос!
И синклиту безволосому,
Да и Ю[льи]чу безносому **
Уж натянут нос!
Ждет засУха семилетняя…
Что и зимняя, и летняя…
Хоть солому жрать, да нет её!
Тут-то вам и мат.
С голодухи люди кроткие
Разевают свои глотки и
Чёрт им сам не брат.
Тут сюда-туда вы кинетесь,
Либералами прикинетесь,
Вверх ногами опрокинетесь,
Подожмёте хвост.
Но дела все ваши взвешены,
Да и сами вы повешены, -
Вот конец и прост!
Начало сентября 1891
* Бедоносцев - К.П.Победоносцев.
** …Ю[льи]чу безносому… - намёк на внешность С.Ю.Витте.
«С Востока свет, с Востока силы!»
И, к вседержительству готов,
Ирана царь под Фермопилы
Нагнал стада своих рабов.
Но не напрасно Прометея
Небесный дар Элладе дан.
Толпы рабов бегут, бледнея,
Пред горстью доблестных граждан.
И кто ж до Инда и до Ганга
Стезёю славною прошёл?
То македонская фаланга,
То Рима царственный орёл.
И силой разума и права -
Всечеловеческих начал -
Воздвиглась Запада держава,
И миру Рим единство дал.
Чего ж ещё недоставало?
Зачем весь мир опять в крови?
- Душа вселенной тосковала
О духе веры и любви!
И слово вещее не ложно,
И свет с Востока засиял,
И то, что было невозможно,
Он возвестил и обещал.
И, разливаяся широко,
Исполнен знамений и сил,
Тот свет, исшедший из Востока,
С Востоком Запад примирил.
О, Русь! в предвиденье высоком
Ты мыслью гордой занята;
Каким же хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?
1890
* Свет с Востока (лат.).
Во-первых, объявлю вам, друг прелестный,
Что вот теперь уж более ста лет,
Как людям образованным известно,
Что времени с пространством вовсе нет;
Что это только призрак субъективный,
Иль, попросту сказать, один обман.
Сего не знать есть реализм наивный,
Приличный ныне лишь для обезьян.
А если так, то, значит, и разлука,
Как временно-пространственный мираж,
Равна нулю, а с ней тоска и скука,
И прочему всему оценка та ж…
Сказать по правде: от начала века
Среди толпы бессмысленной земной
Нашлись всего два умных человека -
Философ Кант да прадедушка Ной.
Тот доказал методой априорной,
Что, собственно, на всё нам наплевать,
А этот - эмпирически бесспорно:
Напился пьян и завалился спать.
1890
Бедный друг, истомил тебя путь,
Тёмен взор, и венок твой измят.
Ты войди же ко мне отдохнуть.
Потускнел, догорая, закат.
Где была и откуда идёшь,
Бедный друг, не спрошу я, любя;
Только имя моё назовёшь -
Молча к сердцу прижму я тебя.
Смерть и Время царят на земле, -
Ты владыками их не зови;
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.
18 сентября 1887
Израиля ведя стезёй чудесной,
Господь зараз два дива сотворил:
Отверз уста ослице бессловесной
И говорить пророку запретил.
Далёкое грядущее таилось
В сих чудесах первоначальных дней,
И ныне казнь Моаба совершилась,
Увы! над бедной родиной моей.
Гонима, Русь, ты беспощадным роком,
Хотя за грех иной, чем Билеам,
Заграждены уста твоим пророкам
И слово вольное дано твоим ослам.
[1887]
Мыслей без речи и чувств без названия
Радостно-мощный прибой.
Зыбкую насыпь надежд и желания
Смыло волной голубой.
Синие горы кругом надвигаются,
Синее море вдали.
Крылья души над землёй поднимаются,
Но не покинут земли.
В берег надежды и в берег желания
Плещет жемчужной волной
Мыслей без речи и чувств без названия
Радостно-мощный прибой.
Август 1886
Земля-владычица! К тебе чело склонил я,
И сквозь покров благоуханный твой
Родного сердца пламень ощутил я,
Услышал трепет жизни мировой.
В полуденных лучах такою негой жгучей
Сходила благодать сияющих небес,
И блеску тихому несли привет певучий
И вольная река, и многошумный лес.
И в явном таинстве вновь вижу сочетанье
Земной души со светом неземным,
И от огня любви житейское страданье
Уносится, как мимолётный дым.
Май 1886
Там, под липой, у решётки,
Мне назначено свиданье.
Я иду как агнец кроткий,
Обречённый на закланье.
Всё как прежде: по высотам
Звёзды старые моргают,
И в кустах по старым нотам
Соловьи концерт играют.
Я порядка не нарушу…
Но имей же состраданье!
Не томи мою ты душу,
Отпусти на покаянье!
1886
И вечером, и утром рано,
И днём, и полночью глухой,
В жару, в мороз, средь урагана -
Я всё качаю головой!
То потупляю взор свой в землю,
То с неба не свожу очей,
То шелесту деревьев внемлю -
Гадаю о судьбе своей.
Какую мне избрать дорогу?
Кого любить, чего искать?
Идти ли в храм - молиться богу,
Иль в лес - прохожих убивать?
Князь Э. Гелиотропов, 1886
Рыцарь Ральф, женой своею
Опозоренный, на шею
Навязал себе, бледнея,
Шарф большой,
И из жениной уборной,
Взяв под мышку зонтик чёрный,
Устремился он проворно
В лес глухой.
Ветер дул, уныло воя;
Зонт раскрыв над головою,
Неизвестною тропою
Рыцарь шёл.
Сучья голые чернели,
Листья жёлтые летели,
Рыцарь Ральф шёл еле-еле,
Рыцарь Ральф в душе и теле
Ощущал озноб.
Ревматические боли
Побеждают силу воли,
И, пройдя версту иль боле,
Рыцарь молвил: «Стоп».
Повернул назад и скоро,
Выйдя из глухого бора,
Очутился у забора
Замка своего.
Обессилен, безоружен,
Весь промочен и простужен,
Рыцарь молча сел за ужин,
С ним жена его.
«Рыцарь Ральф! - она сказала. -
Я Вас нонче не узнала,
Я такого не видала
Шарфа никогда».
- «Этот шарф был очень нужен, -
Молвил рыцарь Ральф, сконфужен, -
Без него б я был простужен
Раз и навсегда».
[1886]
В тумане утреннем неверными шагами
Я шёл к таинственным и чудным берегам.
Боролася заря с последними звездАми.
Ещё летали сны - и, схваченная снами,
Душа молилася неведомым богам.
В холодный белый день дорогой одинокой,
Как прежде, я иду в неведомой стране.
Рассеялся туман, и ясно видит око,
Как труден горный путь, и как ещё далёко,
Далёко всё, что грезилося мне.
И до полуночи неробкими шагами
Всё буду я идти к желанным берегам,
Туда, где на горе, под новыми звездАми
Весь пламенеющий победными огнями
Меня дождётся мой заветный храм.
[1884]
Не жди ты песен стройных и прекрасных,
У тёмной осени цветов ты не проси!
Не знал я дней сияющих и ясных,
А сколько призраков недвижных и безгласных
Покинуто на сумрачном пути.
Таков закон: всё лучшее в тумане,
А близкое иль больно, иль смешно.
Не миновать нам двойственной сей грани:
Из смеха звонкого и из глухих рыданий
Созвучие вселенной создано.
Звучи же смех свободною волною,
Негодования не стоят наши дни.
Ты, муза бедная, над смутною стезёю
Явись хоть раз с улыбкой молодою
И злую жизнь насмешкою незлою
Хотя на миг один угомони.
1880
Уходишь ты, и сердце в час разлуки
Уж не звучит желаньем и мольбой;
Утомлено годами долгой муки,
Ненужной лжи, отчаянья и скуки,
Оно сдалось и смолкло пред судьбой.
И как среди песков степи безводной
Белеет ряд покинутых гробов,
Так в памяти моей найдут покой холодный
Гробницы светлых грёз
моей любви бесплодной,
Невыраженных чувств, невысказанных слов.
И если некогда над этими гробами
Нежданно прозвучит призывный голос твой,
Лишь отзвук каменный застывшими волнами
О той пустыне, что лежит меж нами,
Тебе пошлёт ответ холодный и немой.
1880
В былые годы
Любви невзгоды
Соединяли нас,
Но пламень страсти
Не в нашей власти,
И мой огонь угас.
Пускай мы ныне
В мирской пустыне
Сошлись опять вдвоём, -
Уж друг для друга
Любви недуга
Мы вновь не принесём.
Весна умчалась,
И нам осталась
Лишь память о весне
Средь жизни смутной,
Как сон минутной,
Как счастие во сне.
1878
Взгляни, как ширь небес прозрачна и бледна,
Как тянутся лучи в саду полураздетом…
О, что за чудный час меж сумраком и светом *,
Что за святая тишина!
Прислушайся, вглядись… безмолвие и лень!..
Не кажется ль тебе, что мир уж не проснется,
Что солнце из-за туч вовек не вознесется
И что настал последний день?
18 августа 1878
* Стих Толстого. (Примечание Вл. Соловьёва.)
У царицы моей есть высокий дворец,
О семи он столбах золотых,
У царицы моей семигранный венец,
В нём без счету камней дорогих.
И в зелёном саду у царицы моей
Роз и лилий краса расцвела,
И в прозрачной волне серебристый ручей
Ловит отблеск кудрей и чела.
Но не слышит царица, что шепчет ручей,
На цветы и не взглянет она:
Ей туманит печаль свет лазурных очей,
И мечта её скорби полна.
Она видит: далёко, в полночном краю,
Средь морозных туманов и вьюг,
С злою силою тьмы в одиночном бою
Гибнет ею покинутый друг.
И бросает она свой алмазный венец,
Оставляет чертог золотой
И к неверному другу, - нежданный пришлец,
Благодатной стучится рукой.
И над мрачной зимой молодая весна -
Вся сияя, склонилась над ним
И покрыла его, тихой ласки полна,
Лучезарным покровом своим.
И низринуты тёмные силы во прах,
Чистым пламенем весь он горит,
И с любовию вечной в лазурных очах
Тихо другу она говорит:
«Знаю, воля твоя волн морских не верней:
Ты мне верность клялся сохранить,
Клятве ты изменил, - но изменой своей
Мог ли сердце моё изменить?»
Между концом ноября 1875 и 6 марта 1876, Каир
Хоть мы навек незримыми цепями
Прикованы к нездешним берегам,
Но и в цепях должны свершить мы сами
Тот круг, что боги очертили нам.
Всё, что на волю высшую согласно,
Своею волей чуждую творит,
И под личиной вещества бесстрастной
Везде огонь божественный горит.
Между 29 июня и 28 октября 1875
Биография
Выдающийся философ, поэт, переводчик, Владимир Сергеевич Соловьёв, сын известного историка С. М. Соловьёва, окончил Московский университет, защитил там докторскую диссертацию, читал лекции.
Но в 1881 после публичного осуждения им смертного приговора народовольцам, убившим Александра II, был вынужден оставить преподавание, отдался научной и литературной деятельности.
Как публицист и критик сотрудничал преимущественно в умеренно либеральном «Вестнике Европы», однако из-за антиправительственных выступлений и сатирических стихов, ходивших в списках, слыл вольнодумцем. В последние годы своей недолгой жизни проникся глубоким пессимизмом; отрицая самодержавие, капитализм, как и революционную борьбу с ними, пророчествовал о конце истории, пришествии Антихриста.
В молодости Соловьёв был близок Достоевскому, ездил с ним в Оптину пустынь к старцу Амвросию. Парадоксальная личность Соловьёва с её противоречиями веры и неверия, аскетизма и жизнелюбия, интереса к социализму и неприятия насильственных путей к нему дала автору «Братьев Карамазовых» прототипический материал для Алёши и Ивана. Подобно Достоевскому, Соловьёв верил в спасительную миссию Красоты; она вместе с Истиной и Добром - залог грядущего «положительного всеединства» - того идеального христиански-нравственного состояния человечества, когда разъединённость исчезнет на всех уровнях сознания и бытия. «Посредник» в достижении «всеединства» - искусство; благодаря «подвигу» художника-пророка оно должно стать «реальной силой, просветляющей и перерождающей весь человеческий мир». Соответственно Соловьёв явился противником декадентов, ставших в 1890-е годы мишенью его язвительных статей и остроумных пародий.
Облик «всеединства» виделся Соловьёву как «живое духовное существо», воплощение вечно-женственного начала («Знайте же, Вечная Женственность ныне/В теле нетленном на землю идёт»); его другие лики - Душа мира, София, Дева Радужных Ворот. Символикой подобного рода насыщена поэзия Соловьёва, неотделимая от его философской мысли. О мистических видениях-встречах с «Подругой вечной» рассказано в поэме «Три свидания» (1898). В мировидении Соловьёва, последователя Платона, полярные начала «небесного» и «земного» стремятся к гармонии, но в соловьёвской лирике житейская реальность воспринимается чаще как зло и страдание, в ней «Только отклик искажённый / Торжествующих созвучий». Во многих стихотворениях Соловьёва утончённая духовность причудливо сочетается со склонностью к грубоватому юмору и каламбуру в духе поэтов «Искры», к гротеску, иронии и автоиронии; «рыцарь-монах» (Блок о Соловьёве) отдал немалую дань шуточным жанрам.
Поэтика Соловьёва традиционна, его образы порой рассудочно-антитетичны, однолинейны (желанные берега, новые звёзды, заветный храм и т. п.), иносказания сбиваются на аллегорию. В его символике нет многозначности символа, достигнутой лириками следующего поколения. Но философские образы Вечной Женственности были столь «чреваты» поэзией, что породили сильнейший творческий отклик у последователей Соловьёва - символистов начала века, прежде всего у Блока.
Русская поэзия серебряного века. 1890-1917. Антология. Ред. М. Гаспаров, И. Корецкая и др. Москва: Наука, 1993.
СОЛОВЬЁВ, Владимир Сергеевич [16(28). I. 1853, Москва, - 31.VII (13.VIII). 1900, с. Узкое под Москвой] - русский философ-идеалист, поэт, публицист и критик. Сын историка С. М. Соловьёва. В 1873 окончил историко-филологический факультет Московского университета; в 1874 защитил магистерскую диссертацию «Кризис западной философии. Против позитивистов», в 1880 - докторскую «Критика отвлечённых начал». К концу 70-х годов относится знакомство Соловьёва с Ф. М. Достоевским, повлиявшее как на писателя (религиозно-философский элемент романа «Братья Карамазовы», «диалектика» Ивана Карамазова), так и на философское творчество Соловьёва. В марте 1881 после речи против смертной казни (в связи с убийством Александра II народовольцами) Соловьёв был вынужден оставить преподавательскую работу; с этого времени целиком отдаётся литературно-философскому творчеству и проповеднической публицистике, нередко вступая в конфликт с русской действительностью (например, выступления за свободу совести и против национализма).
Философия Соловьёва, противостоящая материализму революционно-демократической мысли, развивалась преимущественно в рамках христианско-платонического миросозерцания, привлекая в широком синтетическом охвате воззрения мыслителей нового времени от Б. Спинозы и Г. В. Лейбница до И. Канта и позднего Ф. Шеллинга. Впечатление цельности, производимое «соловьёвством» на русскую религиозно-философскую мысль и эстетику символистов, коренится не в изощрённых и подчас противоречивых логических построениях, а в образной мистико-поэтической основе его мироощущения, ради «оправдания» которой Соловьёв всю жизнь занимался постройкой и перестройкой своей умозрительной метафизической системы.
Философия Соловьёва телеологична. Идеальную цель космического и исторического процесса Соловьёв видит в «положительном всеединстве», т. е. в таком состоянии, в котором не существует взаимного отчуждения живых элементов, их раздора и взаимонепроницаемости, «преодолены» косная вещественность, время, пространство, механическая причинность, смерть как основа проявления подобной разъединённости. Идеальный образ всеединства, по Соловьёву, носит не безлично-системный, а органически-личный характер, это «лицо-идея», «София, премудрость божия», вечная женственность, «…действительно вместившая полноту добра и истины, а через них нетленное сияние красоты» (Стихотворения, М., 1921), чьей одухотворённой и просветлённой плотью по завершении космическо-исторического процесса становится мировое целое.
Эстетика Соловьёва тесно связана с этой первичной интуицией его поэтизирующего философствования. Основные сочинения по эстетике - статьи «Общий смысл искусства» (1890) и «Красота в природе» (1899), представляют собой философское обоснование афоризма Достоевского - «Красота спасёт мир». По Соловьёву, Красота - объективная реальная сила. Она обнаруживает себя как результат преображения, просветления материи через воплощение в ней сверхматериального начала, абсолютной всеединой идеи. «Воплощённая идея», «святая (просветлённая) телесность» - таковы самые общие определения красоты. Соловьёв осуждает «эстетический сепаратизм», лишающий красоту безусловной онтологической основы, и усматривает в «эстетическом реализме» Н. Г. Чернышевского «первый шаг к положительной эстетике». Вместе с тем Соловьёв соглашается с формальной дефиницией красоты как «чистой бесполезности» в том смысле, что она не есть определённым образом модифицированное биологическое или социальное приспособление, не средство, а цель становящегося миропорядка. На основании такого объективно-эстетического критерия Соловьёв строит оригинальную мистическую космогонию (во многом не совпадающую с ортодоксальными христианско-библейскими представлениями), в которой платонический и шеллингианский идеализм сочетается с почти дарвиновским эволюционизмом. Стихийная основа и потому необходимый фон всякой земной красоты - хаос («сумрачное лоно» и «тёмный корень» бытия - стихотворение «Мы сошлись с тобой недаром…»), а этапы космической эволюции - это ряд художественных оформлений косного материального начала идеей, ряд «повышений бытия». С этой точки зрения весь мировой процесс является разрешением художественной задачи. Начатое природой («мировой душой», пассивным и бессознательным субъектом эволюции, воспринимающим зиждительные воздействия абсолютной идеи) художественное дело не повторяется, не отображается, а продолжается человеческим искусством, которое способно дать более глубокое и полное решение той же задачи.
В этом пункте обнаруживается неразрывность эстетики Соловьёва с его этикой, пониманием смысла жизни и человеческой истории. Абсолютная идея выступает в модусе разума как Истина, в модусе воли как Добро и в модусе чувства как Красота. Перед человеком и человечеством стоит задача достижения нравственного (для Соловьёва - христианского) идеала. Однако, если добро оказывается бессильно перед материальной природой, перед непроницаемостью «эгоизма физического», значит добро есть лишь субъективный призрак. «…Вещественное бытие может быть введено в нравственный порядок только чрез своё просветление, одухотворение, т. е. только в форме красоты». Совершенная красота нетленна. Природная, «земная» красота - только «покрывало», наброшенное на хаос, на «злую жизнь», погружённую в поток времени, совершающуюся по закону разобщённости и взаимоуничтожения. Посреднический долг человека как существа одновременно природного и сознательно-духовного состоит в том, чтобы, приобщаясь к красоте абсолютной, спасти эту земную красоту от непрерывного разрушения, ввести её в порядок вечности.
В этой связи Соловьёв постулирует двоякую миссию искусства. В широком смысле искусство есть «теургия», т. е. жизненно-практическая задача претворения и преображения действительности в идеально-телесный космос абсолютной красоты. Этот взгляд, согласно которому искусством должна стать целостная человеческая жизнь, рельефно выражен в стихотворении «Три подвига» (художник совершает подвиг Пигмалиона - оформляет красотою косный материал, подвиг Персея - побеждает дракона, т. е. нравственное зло, и подвиг Орфея - выводит красоту-Эвридику из ада смерти). В узком, специфическом смысле миссия искусства заключается во фрагментарных пророческих предварениях «положительного всеединства». «Всякое ощутительное изображение какого бы то ни было предмета и явления с точки зрения его окончательного состояния, или в свете будущего мира, есть художественное произведение». Согласно платоническим воззрениям Соловьёва, художник - вдохновенный медиум, черпающий свои образы из идеального космоса и увековечивающий соответственные им эмпирические явления красоты в условном материале, предваряя тем самым их полное и реальное
увековечение. Художник служит совершенной красоте и только через неё - добру и истине («О значении поэзии в стихотворениях Пушкина», 1899). Этим выводом Соловьёв стремится «снять» противоречие между взглядами адептов «чистого искусства» и «утилитаристов». Вместе с тем требуемое от художника прозрение в смысл мироздания предполагает нравственное перерождение, нравственный подвиг («Судьба Пушкина», 1897, «Мицкевич», 1898, «Лермонтов», 1899). Эстетика Соловьёва окрашена в оптимистические тона, подчас утопична (в частности, почти не затрагивает мучительные расхождения этических и эстетических критериев в практике искусства).
Статьи Соловьёва на литературные темы обладают достоинством философской критики. Однако Соловьёв-критик не чувствителен к личности художника, который «прозревает» мир объективного идеала именно в облике собственного неповторимого мира. Погружённый в мистическое созерцание запредельного совершенства, Соловьёв-критик мало интересовался выражением трагических коллизий человеческого существования в современной прозе, несправедливо расценивал Л. Толстого как бытописателя-натуралиста, в Достоевском видел главным образом религиозного мыслителя, не постигая его художественной новизны («Три речи в память Достоевского», 1881-83). Откровением человеческой души в её созвучии с живой душой природы, с мировым строем Соловьёв считал лирику (цикл статей об А. А. Фете, Ф. И. Тютчеве, А. К. Толстом, Я. П. Полонском). Основные темы «чистой лирики» (природа и любовь) раскрыты Соловьёвым в соответствии с его учением о вечной женственности, всеединстве и переосмысленной им платонической философией Эроса («Смысл любви», 1892-94). Поэтически-художественная одарённость Соловьёва выразилась в ряде его философских творений, особенно предсмертных («Жизненная драма Платона», 1898, «Три разговора…» и «Краткая повесть об Антихристе», 1900), в которых мироощущение Соловьёва приобретает напряжённо-катастрофический, эсхатологический характер.
Соловьёв оставил значительное стихотворное наследие. Поэтика Соловьёва традиционна - на линии Тютчева и Фета, А. К. Толстого (хотя в ней есть начатки новой, специфически символистской образности, например, в области цветового эпитета). Вместе с тем поэзия Соловьёва освещена духовно-личным напряжением, искренностью и подлинностью (уникальная мистико-философская исповедь). В лирике Соловьёва с заклинательной страстностью выразилось стремление вырваться из-под власти вещественного и временного бытия, «злой жизни» («мир веществен лишь в обмане», «всё, кружась, исчезает во мгле, неподвижно лишь солнце любви»; сравните также стихотворение «Милый друг, иль ты не видишь…»), запечатлелась жажда беспредельной свободы («только в безмерном отраден покой»), которая была волевым нервом его философии. Особую известность приобрели стихи «софийного» цикла («Вся в лазури сегодня явилась…», «У царицы моей есть высокий дворец…», «Под чуждой властью знойной вьюги…», «Око вечности», «Das Ewig-Weibliche», поэма «Три свидания», 1898, и др.), посвящённые мистической возлюбленной - «Подруге Вечной». Антитетический, «двумирный» строй этого цикла оказал сильное влияние на поэзию А. Блока. В духе своей космогонии Соловьёв многообразно варьирует символический пейзаж («Земля-владычица!..», цикл о финском озере Сайма), знаменующий борьбу света с тьмой, умиротворение красотой хаотически-стихийного начала в одушевлённой природной жизни. Недостаточность поэтических ресурсов Соловьёва нередко низводила до уровня рассудочной аллегории его попытки выразить посредством символических образов глубинное переживание «всеединства». Но в целом строй стихов Соловьёва с их «восходами», «закатами», «зорями», «туманами» и «лазурью» передаёт его отношение к поэтическому слову как к знаку или намёку на тайну («всякое познание держится непознаваемым, всякие слова относятся к несказанному…») - отношение, усвоенное русским символизмом. Соловьёв высмеивал и пародировал «старших» символистов (главным образом В. Я. Брюсова) как «декадентов» и «оргиастов» («Русские символисты», 1895). Однако в начале 900-х годов символисты (особенно «младшие») признали Соловьёва своим учителем и именно сквозь призму его поэзии и личности восприняли его мистическое почитание «вечной женственности» («Стихи о Прекрасной Даме» Блока), его космическое представление о «мировой душе» (сборник Андрея Белого «Золото в лазури»), его учение о «теургической» и пророческой миссии художника (Вяч. Иванов) и, наконец, его «порубежные» катастрофические предчувствия.
Соловьёву принадлежат переводы (Платон, «Энеида» и эклоги Вергилия, Петрарка, Гофман), а также юмористические стихи и шуточные пьесы, среди которых «Белая лилия» (1893) выделяется романтической иронией и элементами автопародии, вообще характерными для парадоксального духовного облика Соловьёва. Сохранилась обширная переписка Соловьёва - образец русского эпистолярного жанра.
Соч.: Собр. соч., 2 изд., т. 1-10, СПБ, 1911-14; Стихотворения, 7 изд., М., 1921; Письма, т. 1-4, СПБ, 1908-1923; Шуточные пьесы, М., 1922.
Лит.: Белый А., Владимир Соловьёв (Из воспоминаний), в его кн.: Арабески, М., 1911; Блок А., Рыцарь-монах, Собр. соч., т. 5, М., 1962; его же, О совр. состоянии рус. символизма, там же; его же, Владимир Соловьёв и наши дни, там же, т. 6; его же, Письмо Г. И. Чулкову от 23 июня 1905 г., там же, т. 8, М., 1963; Брюсов В., Владимир Соловьёв. Смысл его поэзии, в его кн.: Далёкие и близкие, М., 1912; Иванов Вяч., Религ. дело Вл. Соловьёва, в его кн.: Борозды и межи, М., 1916; Радлов Э., Эстетика Вл. Соловьёва, в его кн.: Владимир Соловьёв. Жизнь и учение, СПБ, 1918; его же, Соловьёв и Достоевский, в сб.: Ф. М. Достоевский, Статьи и материалы, П., 1922; Минц З., Поэтический идеал молодого Блока, в кн.: Блоковский сборник, Тарту, 1964; Мочульский К., В. С. Соловьёв, Париж, 1936; Громов П. А., Блок, его предшественники и современники, М. - Л., 1966.
И. Роднянская
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 7. - М.: Советская энциклопедия, 1972
