Буквам очень надоело
В толстых книжках спать да спать…
В полночь - кучей угорелой
Слезли с полки на кровать.
А с кровати - на пол сразу,
Посмотрели - люди спят -
И затеяли проказу,
Превесёлый маскарад.
А - стал аистом, Ц - цаплей,
Е - ежом… Прекрасный бал!
Я не спал и всё до капли
Подсмотрел и записал…
Утром в дверь стучит художник
(Толстый, с чёрной бородой,
И румяный, как пирожник) -
Это был приятель мой.
Прочитал он, взял бумагу,
Вынул семь карандашей
И сейчас же всю ватагу
Срисовал для малышей.
А
Астра в садике цветёт -
Аист, вам пора в поход!
Б
Бык весь день мычит и ест.
Белка держит хвост, как шест.
В
Ворон может жить сто лет.
Волк овце - плохой сосед.
Г
Гусь шагает, как солдат.
Груша зреет - Гриша рад.
Д
Дятел в дуб всё тук да тук…
Дуб скрипит: «Что там за стук?»
Е
Ёж под ёлкой удивлён:
Ёлка с иглами - и он.
Ж
Жаба ждёт, раздув живот, -
Жук летит ей прямо в рот.
З
Зяблик в роще засвистал,
Заяц струсил и удрал.
И
Ива клонит ветви в пруд.
Индюки всегда орут.
К
Крыса мчится через мост.
Кот за ней, задравши хвост.
Л
Лебедь родственник гуся,
Лошадь - зебре, лещ ершам.
М
Мышь глядит на потолок:
«Муха, свалишься, дружок!»
Н
Норка ловит рыб в волне.
Носорог храпит во сне.
О
Ослик влез в чертополох.
Обезьянки ищут блох.
П
Пчёлка трудится весь день,
Петушку и клюнуть лень.
Р
Рыжик прячет в мох колпак.
Рак был нerp, а стал, как мак.
С
Слон ужасно заболел -
Сливу с косточкою съел.
Т
Тигр свирепей всех зверей,
Таракан же всех добрей.
У
Утка - опытный нырок.
Ужик любит холодок.
Ф
Фиги сладки, как желе.
Филин днём сидит в дупле.
Х
Хрущ - весёлый майский жук.
Хмель ползёт на шест без рук.
Ц
Цыпка вышла из яйца.
Цапля спит у деревца.
Ч
Червячок влез на цветок,
Чиж слетел - и клюнул в бок!
Ш
Шимпанзе грызёт бисквит.
Шпиц от зависти дрожит.
Щ
Щур ест пчёл по сотне в день.
Щука-злюка скрылась в тень.
Э
Эфиопы варят суп.
Эскимос зашит в пять шуб.
Ю
Юнга моет свой корабль.
Юра клеит дирижабль.
Я
Ястреб - ловкий птицелов.
Ягуар - гроза лесов.
Ъ, Ь, Ы
Твёрдый знак и мягкий знак,
Ы и Ять - остались так.
?
Всю зиму нормандская баба,
Недвижнее краба,
В корсете - кирасой
Сидела за кассой.
И вот сегодня очнулась.
Оправила бюст, улыбнулась,
Сквозь очки
Вонзила свои водяные зрачки
В кипящую солнцем панель,
Отпустила мне фунт монпасье,
И, словно свирель,
Прошептала: «Месье…
Какая сегодня погода!»
И рядом сапожник, -
Качая свой жёсткий треножник
И сунув в ботинок колодку, -
Весёлым аллегро в подмётку
Стал гвозди вбивать.
Янтарный огонь, - благодать! -
На лысине вдруг заплясал…
Витрина - искристый опал…
В вышине
Канарейка в окне,
Как влюблённая дура, трещала прилежно.
Мои каблуки
Осмотрел он с улыбкою нежной
И сказал, оскалив клыки:
«Какая сегодня погода!»
В витрине аптеки графин
Пылал, как солнце в июле.
Над прилавком сухой господин
Протянул мне пилюли.
Солидно взглянул на часы,
Завил сосиски-усы,
Посмотрел за порог,
Где огромный, взволнованный дог
Тянулся в солнечном блеске
К застенчивой таксе,
И изрёк раздельно и веско
(Взяв за пилюли по таксе):
«Какая сегодня погода!»
И даже хромой гробовщик,
Красноглазый старик,
Отставив игриво бедро,
Стоял у входа в бюро
И кричал, вертя подагрическим пальцем,
Подбежавшей с развальцем
Газетчице, хлипкой старушке,
С вороньим гнездом на макушке:
«Какая сегодня погода!»
Лишь вы, мой сосед,
Двадцатипятилетний поэт,
На солнце изволите дуться.
Иль мир - разбитое блюдце?
Весною лирическим мылом
Верёвку намыливать глупо…
Рагу из собачьего трупа,
Ей-Богу, всем опостыло!
Пойдёмте-ка к Сене…
Волна полощет ступени, -
Очнитесь, мой друг,
Смахните платочком презренье с лица:
Бок грязной купальни - прекрасней дворца,
Даль - светлый спасательный круг…
Какая сегодня погода!
1932
Из палатки вышла дева
В васильковой нежной тоге,
Подошла к воде, как кошка,
Омочила томно ноги
И медлительным движеньем
Тогу сбросила на гравий, -
Я не видел в мире жеста
Грациозней и лукавей!
Описать её фигуру -
Надо б красок сорок вёдер…
Даже чайки изумились
Форме рук её и бёдер…
Человеку же казалось,
Будто пьяный фавн украдкой
Водит медленно по сердцу
Тёплой барxатной перчаткой.
Наблюдая xладнокровно
Сквозь камыш за этим дивом,
Я затягивался трубкой
В размышлении ленивом:
Пляж безлюден, как Саxара, -
Для кого ж сие творенье
Принимает в море позы
Высочайшего давленья?
И ответило мне солнце:
«Ты дурак! В яру безвестном
Мальва цвет свой раскрывает
С бескорыстием чудесным…
В этой щедрости извечной
Смысл божественного свитка…
Так и девушки, мой милый,
Грациозны от избытка».
Я зевнул и усмеxнулся…
Так и есть: из-за палатки
Вышел xлыщ в трико гранатном,
Вскинул острые лопатки.
И ему навстречу дева
Приняла такую позу,
Что из трубки, поперxнувшись,
Я глотнул двойную дозу…
1932
На перевёрнутый ящик
Села худая, как спица,
Дылда-девица,
Рядом - плечистый приказчик.
Говорят, говорят…
В глазах - пламень и яд, -
Вот-вот
Она в него зонтик воткнёт,
А он её схватит за тощую ногу
И, придя окончательно в раж,
Забросит её на гараж -
Через дорогу…
Слава богу!
Все злые слова откипели, -
Заструились тихие трели…
Он её взял,
Как хрупкий бокал,
Деловито за шею,
Она повернула к злодею
Свой щучий овал:
Три минуты её он лобзал
Так, что камни под ящиком томно хрустели.
Потом они яблоко ели:
Он куснёт, а после она, -
Потому что весна.
1932
Над станцией в гирлянде: «Двадцать восемь».
Холодных цифр нам тёмен скучный блеск.
Мы средь чужих - молчим, не ждём, не просим.
Не к нам струится телеграфный треск.
Чрез пять минут ревущая машина
В четвёртом классе вдаль умчит нас вновь.
Вновь за окном блеснёт реклама-шина,
Мелькнёт труба - гигантская морковь.
Мы на ходу под говорок колёсный
Куём и пишем, шьём, строгаем, спим,
И каждому иначе машут сосны,
И разное рассказывает дым.
Но здесь, на станции, в миг праздного этапа,
Эй, земляки, сгрудимся в тесный круг…
Вот здесь, в углу, вблизи глухого шкапа,
Пускай зазеленеет русский луг!
Летят года, как взмыленные кони, -
Ещё не слышно благостных вестей…
Пожмём друг другу крепкие ладони
И лапки милые примолкнувших детей.
Пусть наших жён исколотые пальцы
Нас тёплой бодростью поддержат в этот миг…
В чужих гостиницах, ночные постояльцы,
Мы сдержим звон проржавленных вериг.
1928
Кто любит прачку, кто любит маркизу,
У каждого свой дурман, -
А я люблю консьержкину Лизу,
У нас - осенний роман.
Пусть Лиза в квартале слывёт недотрогой, -
Смешна любовь напоказ!
Но всё ж тайком от матери строгой
Она прибегает не раз.
Свою мандолину снимаю со стенки,
Кручу залихватски ус…
Я отдал ей всё: портрет Короленки
И нитку зелёных бус.
Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,
Грызём солёный миндаль.
Нам ветер играет ноябрьскую фугу,
Нас греет русская шаль.
А Лизин кот, прокравшись за нею,
Обходит и нюхает пол.
И вдруг, насмешливо выгнувши шею,
Садится пред нами на стол.
Каминный кактус к нам тянет колючки,
И чайник ворчит, как шмель…
У Лизы чудесные тёплые ручки
И в каждом глазу - газель.
Для нас уже нет двадцатого века,
И прошлого нам не жаль:
Мы два Робинзона, мы два человека,
Грызущие тихо миндаль.
Но вот в передней скрипят половицы,
Раскрылась створка дверей…
И Лиза уходит, потупив ресницы,
За матерью строгой своей.
На старом столе перевёрнуты книги,
Платочек лежит на полу.
На шляпе валяются липкие фиги,
И стул опрокинут в углу.
Для ясности, после её ухода,
Я всё-таки должен сказать,
Что Лизе - три с половиною года…
Зачем нам правду скрывать?
1927, Париж
Сквозь зелёные буки
желтеют чужие поля.
Черепицей немецкой
покрыты высокие кровли.
Рыбаки собирают у берега
сети для ловли.
В чаще моря застыл
белокрылый хребет корабля.
Если тихо смотреть из травы -
ничего не случилось,
Ничего не случилось
в далёкой, несчастной земле…
Очтего же высокое солнце
туманом затмилось
И холодные пальцы
дрожат на поникшем челе?..
Лента школьников вышла из рощи
к дороге лесной,
Сквозь кусты, словно серны,
сквозят загорелые ноги,
Свист и песни, дробясь,
откликаются радостно в логе,
Лягушонок уходит в канаву
припрыжкой смешной.
Если уши закрыть,
и не слушать чужие слова,
И поверить на миг,
что за ельником русские дети, -
Как угрюмо потом,
колыхаясь, бормочет трава,
И зелёные ветви свисают,
как чёрные плети…
Мысль, не веря, взлетает
над каждым знакомым селом,
И кружит вдоль дорог,
и звенит над родными песками…
Чингисхан, содрогаясь,
закрыл бы ланиты руками!
Словно саван, белеет газета
под тёмным стволом.
Если чащей к обрыву уйти -
ничего не случилось…
Море спит, -
переливы лучей на сквозном корабле.
Может быть, наше чёрное горе
нам только приснилось?
Даль молчит.
Облака в голубеющей мгле.
1923
Еле тлеет погасший костёр.
Пепел в пальцах так мягко пушится.
Много странного в сердце таится
И, волнуясь, спешит на простор.
Вдоль опушки сереют осины.
За сквозистою рябью стволов
Чуть белеют курчавые спины
И метёлки овечьих голов.
Деревенская детская банда
Чинно села вокруг пастуха
И горит, как цветная гирлянда,
На желтеющей зелени мха.
Сам старик сед и важен. Так надо…
И пастух, и деревья, и я,
И притихшие дети, и стадо…
Где же мудрый пророк Илия?
Из-за туч, словно ветер из меди,
Брызнул огненный сноп и погас.
Вы ошиблись, прекрасная леди, -
Можно жить на земле и без вас!
1922
По берлинской безумной улице,
Где витрины орут в перекличке,
Где солдат безногий у стенки сутулится,
Предлагая прохожим спички, -
Там, играя зрачками, с цепочкой вдоль чрева,
Пролетает новейший продукт,
Экзотический лодзинский фрукт,
Ева Кранц, тонконогая дева.
Макароны цветной бахромы
Вьются в складках спадающей с плеч кутерьмы…
Узел кос - золотистей червонца, -
Разве перекись хуже, чем солнце?
На губах две сосиски пунцовой помады,
Сиз, как слива, напудренный нос,
Декольте - модный, плоский поднос,
И глаза - две ночные шарады:
Мышеловки для встречных мужчин, -
Эротический сплин всё познавшей наяды,
Или, проще сказать, атропин.
А в витринах её двойники, манекены из воска,
Выгнув штопором руки над взбитой причёской,
Улыбаются в стильных манто
На гудки вдаль летящих авто…
Ева Кранц деловой человек -
В банк: свиданье, валюта и чек,
В ателье красоты: маникюр и массаж,
В магазины: подвязки, шартрез и плюмаж,
Карандаш, выводящий усы,
Рыжий шёлк для отделки лисы,
Том Есенина, красный монокль
И эмалевый синий бинокль…
Столько дел, столько дел!
А навстречу оскалы мужчин,
Гарь бензина, шипение шин
И двухструйный поток расфуфыренных тел.
На углу обернулась: «Ах, Жорж?!»
Подлетает поношенный морж,
Сизобритый, оттенка почти баклажана,
Перетянут под мышками вроде жука.
Попугайский платок из кармана,
А глаза - два застывших плевка…
Посмотрите на Еву:
Брови - вправо, ресницы - налево,
Бёдра томно танцуют канкан, -
Рот - коварно раскрытый капкан…
Берегись, баклажан!
На берлинской безумной улице,
Где витрины орут с рассвета,
Где солдат безногий у стенки сутулится -
Вы, конечно, видали всё это.
1922
Из цикла «Эмигрантский уезд»
Безглазые глаза надменных дураков,
Куриный кодекс модных предрассудков,
Рычание озлобленных ублюдков
И наглый лязг очередных оков…
А рядом, словно окна в синий мир,
Сверкают факелы безумного Искусства:
Сияет правда, пламенеет чувство,
И мысль справляет утончённый пир.
Любой пигмей, слепой, бескрылый крот,
Вползает к Аполлону, как в пивную, –
Нагнёт, икая, голову тупую
И сладостный нектар как пиво пьёт.
Изучен Дант до неоконченной строфы,
Кишат концерты толпами прохожих,
Бездарно и безрадостно похожих,
Как несгораемые тусклые шкафы…
Вы, гении, живущие в веках,
Чьи имена наборщик знает каждый,
Заложники бессмертной вечной жажды,
Скопившие всю боль в своих сердцах!
Вы все – единой донкихотской расы,
И ваши дерзкие, святые голоса
Всё так же тщетно рвутся в небеса,
И вновь, как встарь, вам рукоплещут папуасы…
1922
Если при столкновении книги с
головой раздастся пустой звук,
- то всегда ли виновата книга?
Георг Лихтенберг
Книжный клоп, давясь от злобы,
Раз устроил мне скандал:
«Ненавидеть - очень скверно!
Кто не любит - тот шакал!
Я тебя не утверждаю!
Ты ничтожный моветон!
Со страниц литературы
Убирайся к чёрту вон!»
Пеплом голову посыпав,
Побледнел я, как яйцо,
Проглотил семь ложек брому
И закрыл плащом лицо.
Честь и слава - всё погибло!
Волчий паспорт навсегда…
Ах, зачем я был злодеем
Без любви и без стыда!
Но в окно впорхнула Муза
И шепнула: «Лазарь, встань!
Прокурор твой слеп и жалок,
Как протухшая тарань…
Кто не глух, тот сам расслышит,
Сам расслышит вновь и вновь,
Что под ненавистью дышит
Оскорблённая любовь».
1922
В воде декламирует жаба,
Спят груши вдоль лона пруда.
Над шапкой зелёного граба
Топорщатся прутья гнезда.
Там аисты, милые птицы,
Семейство серьёзных жильцов…
Торчат материнские спицы
И хохлятся спинки птенцов.
С крыльца деревенского дома
Смотрю - и как сон для меня:
И грохот далёкого грома,
И перьев пушистых возня.
И вот… От лугов у дороги,
На фоне грозы, как гонец,
Летит, распластав свои ноги,
С лягушкою в клюве отец.
Дождь схлынул. Замолкли перуны.
На листьях - расплавленный блеск.
Семейство, настроивши струны,
Заводит неслыханный треск.
Трещат про лягушек, про солнце,
Про листья и серенький мох -
Как будто в ведёрное донце
Бросают струёю горох…
В тумане дороги и цели,
Жестокие чёрные дни…
Хотя бы, хотя бы неделю
Пожить бы вот так, как они!
1922
Тихо тикают часы
На картонном циферблате.
Вязь из розочек в томате
И зелёные усы.
Возле раковины щель
Вся набита прусаками,
Под иконой ларь с дровами
И двугорбая постель.
Над постелью бывший шах,
Рамки в ракушках и бусах, -
В рамках - чучела в бурнусах
И солдаты при часах.
Чайник ноет и плюёт.
На окне обрывок книжки:
«Фаршированные пышки»,
«Шведский яблочный компот».
Пахнет мыльною водой,
Старым салом и угаром.
На полу пред самоваром
Кот сидит как неживой.
Пусто в кухне. «Тик» да «так».
А за дверью на площадке
Кто-то пьяненький и сладкий
Ноет: «Дарья, четвер-так!»
1922
А. И. Куприну
Сеть лиственниц выгнала алые точки.
Белеет в саду флигелёк.
Кот томно обходит дорожки и кочки
И нюхает каждый цветок.
Так радостно бросить бумагу и книжки,
Взять вёсла и хлеба в кульке,
Коснуться холодной и ржавой задвижки
И плавно спуститься к реке…
Качается пристань на бледной Крестовке.
Налево - Елагинский мост.
Вдоль тусклой воды серебрятся подковки,
А небо - как тихий погост.
Черёмуха пеной курчавой покрыта,
На ветках мальчишки-жульё.
Весёлая прачка склонила корыто,
Поёт и полощет бельё.
Затёкшие руки дорвались до гребли.
Уключины стонут чуть-чуть.
На вёслах повисли какие-то стебли,
Мальки за кормою как ртуть…
Под мостиком гулким качается плесень.
Копыта рокочут вверху.
За сваями эхо чиновничьих песен,
А ивы - в цыплячьем пуху…
Краснеют столбы на воде возле дачки,
На ряби - цветная спираль.
Гармонь изнывает в любовной горячке,
И в каждом челне - пастораль.
Вплываю в Неву. Острова, как корона:
Волнисто-кудрявая грань…
Летят рысаки сквозь зелёное лоно,
На барках ленивая брань.
Пестреет нарядами дальняя Стрелка.
Вдоль мели - щетиной камыш.
Всё шире вода, голубая тарелка,
Всё глубже весенняя тишь…
Лишь катер порой пропыхтит торопливо,
Горбом залоснится волна,
Матрос - словно статуя, вымпел - как грива,
Качнёшься - и вновь тишина…
О родине каждый из нас вспоминая,
В тоскующем сердце унёс
Кто Волгу, кто мирные склоны Валдая,
Кто заросли ялтинских роз…
Под пеплом печали храню я ревниво
Последний счастливый мой день:
Крестовку, широкое лоно разлива
И Стрелки зелёную сень.
1920 или 1921
Кем ты будешь? Учёным, свободным учёным?
Мясников слишком много и так.
Над блевотиной лжи, над погостом зловонным
Торжествует бездарный кулак…
Дьявол сонно зевает,
Лапой нос зажимает:
Двадцать слов, корка хлеба и мрак.
Может быть, ты откроешь бациллу прохвостов?
Против оспы ведь средство нашли.
Гроздья лозунгов новых наряднее тостов, -
В середине - холодные тли.
Каин тучен и весел,
Нож сверкает у чресел,
Холм невинных всё выше вдали…
Может быть, ты сумеешь в достаточных дозах
Суп из воздуха выжать для всех?
Укрощённое брюхо возляжет на розах,
Вспыхнет радость, беспечность и смех -
И не будет причины
Верить в святость дубины,
В ритуал людоедских потех.
Ты в оглобли труда запряжёшь водопады,
И приливы, и ветер, и град:
Полчаса поработал и пой серенады,
Дуй в свирель и соси виноград…
Шахт не будет бездонных,
Глаз не будет бессонных,
Люди станут добрее цыплят.
Что-нибудь с идиотами сделать бы надо:
Обязательно средство найди!
С каждым часом растёт их крикливое стадо, -
Рот под мышкой, глаза позади,
Дважды два - то семнадцать,
То - четыреста двадцать,
Граммофон в голове и в груди.
Я, увы, не увижу… Что поделаешь - драма…
Ты дождёшься. Чрез лет пятьдесят -
(Говорила в Берлине знакомая дама)
Вся земля расцветёт, словно сад…
Спит мальчишка, не слышит,
Разметался и дышит.
В небе мёртвые звёзды горят.
1921
Из цикла «С приятелем».
Воробей мой, воробьишка!
Серый-юркий, словно мышка.
Глазки - бисер, лапки - врозь,
Лапки - боком, лапки - вкось…
Прыгай, прыгай, я не трону -
Видишь, хлебца накрошил…
Двинь-ка клювом в бок ворону,
Кто её сюда просил?
Прыгни ближе, ну-ка, ну-ка,
Так, вот так, ещё чуть-чуть…
Ветер сыплет снегом, злюка,
И на спинку, и на грудь.
Подружись со мной, пичужка,
Будем вместе в доме жить,
Сядем рядышком под вьюшкой,
Будем азбуку учить…
Ближе, ну ещё немножко…
Фурх! Удрал… Какой нахал!
Съел все зёрна, съел все крошки
И спасиба не сказал.
1921
Толстой! Это слово сегодня так странно звучит.
Апостол Добра, пламеневшее жалостью Слово…
На наших погостах средь многих затоптанных плит,
Как свежая рана, зияет могила Толстого.
Томясь и страдая, он звал нас в Грядущую Новь,
Слова отреченья и правды сияли над каждым -
Увы! Закрывая лицо, отлетела от мира Любовь,
И тёмная месть отравила томление жажды…
Толстой! Это слово сегодня так горько звучит.
Он истину больше любил, чем себя и Россию…
Но ложь всё надменней грохочет в украденный щит.
И люди встречают «Осанной» её, как Мессию.
Что истина? Трепетный факел свободной души,
Исканье тоскующим сердцем пути для незрячих…
В пустые поля он бежал в предрассветной тиши,
И ветер развеял всю горечь призывов горячих.
Толстой! Это слово сегодня так гордо звучит.
Как имя Платона, как светлое имя Сократа -
Для всех на земле - итальянец он, немец иль бритт,
Прекрасное имя Толстого желанно и свято.
И если сегодня у мирных чужих очагов
Всё русское стало, как символ звериного быта, -
У родины духа - бескрайняя ширь берегов,
И муза Толстого вовеки не будет забыта…
Толстой! Это слово сегодня так свято звучит.
Усталость над миром раскинула саван суровый…
Нет в мире иного пути: Любовь победит!
И истина встанет у гроба и сбросит оковы.
Как путники в бурю, на тёмном чужом корабле
Плывём мы в тумане… Ни вести, ни зова…
Сегодня мы все на далёкой родимой земле -
У тихой могилы Толстого.
1920
С утра до поздней ночи,
Охрипший, как бульдог,
Как раб чернорабочий,
Кружится педагог.
В мозгах пуды науки,
В кармане бутерброд.
Обшарпанные брюки,
Подтянутый живот.
Суп стал в сто раз дороже,
А труд всего раз в пять, -
Ведь в класс нельзя-с в рогоже,
Неловко, так сказать.
И вот по всем предметам
С утра до девяти
Зимой, весной и летом
Мозгами колоти…
А ночью, без оглядки,
В кровати до зари -
В проклятые тетрадки
С унынием смотри.
Уснёт ли средь терзаний, -
Во сне опять сквозь строй:
То взятие Казани,
То гнусный Домострой!
Проснётся, злой и хмурый,
Цикория хлебнёт
И, сгорбивши фигуру,
Вновь в школу побредёт…
Порой на тротуаре
Услышишь писк девиц:
«Фи, человек в футляре!
Тупица из тупиц»…
А сами, глядь, скользнули
В дурацкое кино
Смотреть «Убийство в Туле»,
Пусть смотрят, всё равно.
Чудак, дай, милый, лапу!
Не думай - и вали…
Я пред тобою шляпу
Снимаю до земли.
1920, Вильно
На миг забыть - и вновь ты дома:
До неба - тучные скирды,
У риги - пыльная солома,
Дымятся дальние пруды;
Снижаясь, аист тянет к лугу,
Мужик коленом вздел подпругу, -
Всё до пастушьей бороды,
Увы, так горестно знакомо!
И бор, замкнувший круг небес,
И за болотцем плеск речонки,
И голосистые девчонки,
С лукошком мчащиеся в лес…
Ряд новых изб вдаль вывел срубы,
Сады пестреют в тишине,
Печёным хлебом дышат трубы,
И Жучка дремлет на бревне.
А там под сливой, где белеют
Рубахи вздёрнутой бока, -
Смотри, под мышками алеют
Два кумачовых лоскутка!
Но как забыть? На облучке
Трясётся ксёндз с бадьёй в охапке,
Перед крыльцом, склонясь к луке,
Гарцует стражник в жёлтой шапке;
Литовской речи плавный строй
Звенит забытою латынью…
На перекрёстке за горой
Христос, распластанный над синью.
А там, у дремлющей опушки
Крестов немецких белый ряд, -
Здесь бой кипел, ревели пушки…
Одни живут - другие спят.
Очнись. Нет дома - ты один:
Чужая девочка сквозь тын
Смеётся, хлопая в ладони.
В возах - раскормленные кони,
Пылят коровы, мчатся овцы,
Проходят с песнями литовцы -
И месяц, строгий и чужой,
Встаёт над дальнею межой…
1920
Одолела слабость злая,
Ни подняться, ни вздохнуть:
Девятнадцатого мая
На разведке ранен в грудь.
Целый день сижу на лавке
У отцовского крыльца.
Утки плещутся в канавке,
За плетнём кричит овца.
Всё не верится, что дома…
Каждый камень - словно друг.
Ключ бежит тропой знакомой
За овраг в зелёный луг.
Эй, Дуняша, королева,
Глянь-ка, воду не пролей!
Бёдра вправо, вёдра влево,
Пятки сахара белей.
Подсобить? Пустое дело!..
Не удержишь - поплыла,
Поплыла, как лебедь белый,
Вдоль широкого села.
Тишина. Поля глухие,
За оврагом скрип колёс…
Эх, земля моя Россия,
Да хранит тебя Христос!
1916
Сероглазая женщина
с книжкой присела на койку
И, больных отмечая
вдоль списка на белых полях,
То за марлей в аптеку
пошлёт санитара Сысойку,
То, склонившись к огню,
кочергой помешает в углях.
Рукавица для раненых пляшет,
как хвост трясогузки,
И крючок равномерно снуёт
в освещённых руках,
Красный крест чуть заметно
вздыхает на серенькой блузке,
И, сверкая починкой,
бельё вырастает в ногах.
Можно с ней говорить
в это время о том и об этом,
В коридор можно,
шаркая туфлями, тихо уйти -
Удостоит, не глядя,
рассеянно-кротким ответом,
Но починка, крючок и перо
не собьются с пути.
Целый день она кормит и чинит,
склоняется к ранам,
Вечерами, как детям,
читает больным «Горбунка»,
По ночам пишет письма
Иванам, Петрам и Степанам,
И луна удивлённо
мерцает на прядях виска.
У неё в уголке,
под лекарствами, в шкафике белом,
В грязно-сером конверте
хранится армейский приказ:
Под огнём из-под Ломжи
в теплушках, спокойно и смело,
Всех, в боях позабытых,
она вывозила не раз.
В прошлом - мирные годы
с родными в безоблачном Пскове,
Беготня по урокам,
томленье губернской весны…
Сон чужой или сказка?
Река человеческой крови
Отделила её навсегда
от былой тишины.
Покормить надо с ложки
безрукого парня-сапёра,
Казака надо ширмой
заставить - к рассвету умрёт.
Под палатой галдят фельдшера.
Вечеринка иль ссора?
Балалайка затенькала звонко
вдали у ворот.
Зачинила сестра
на халате последнюю дырку,
Руки вымыла спиртом, -
так плавно качанье плеча,
Наклонилась к столу
и накапала капель в пробирку
А в окошке над ней
вентилятор завился, журча.
Между 1914 и 1917
У походной кухни лентой -
Разбитная солдатня.
Отогнув подол брезента,
Кашевар поит коня…
В крышке гречневая каша,
В котелке дымятся щи.
Небо - синенькая чаша,
Над лозой гудят хрущи.
Сдунешь к краю лист лавровый,
Круглый перец сплюнешь вбок,
Откроишь ломоть здоровый,
Ешь и смотришь на восток.
Спать? Не клонит… Лучше к речке -
Гимнастёрку простирать.
Солнце пышет, как из печки.
За прудом темнеет гать.
Жёлтых тел густая каша,
Копошась, гудит в воде…
Ротный шут, ефрейтор Яша,
Рака прячет в бороде.
А у рощицы тенистой
Сел четвёртый взвод в кружок.
Русской песней голосистой
Захлебнулся бережок.
Солнце выше, песня лише:
«Таракан мой, таракан!»
А басы ворчат всё тише:
«Заполз Дуне в сарафан…»
Между 1914 и 1917
Бессмертье? Вам, двуногие кроты,
Не стоящие дня земного срока?
Пожалуй, ящерицы, жабы и глисты
Того же захотят, обидевшись глубоко…
Мещане с крылышками! Пряники и рай!
Полвека жрали - и в награду вечность…
Торг не дурён. «Помилуй и подай!»
Подай рабам патент на бесконечность.
Тюремщики своей земной тюрьмы,
Грызущие друг друга в каждой щели,
Украли у пророков их псалмы,
Чтоб бормотать их в храмах раз в неделю.
Нам, зрячим, - бесконечная печаль,
А им, слепым, - бенгальские надежды,
Сусальная сияющая даль,
Гарантированные брачные одежды!..
Не клянчите! Господь и мудр, и строг, -
Земные дни бездарны и убоги,
Не пустит вас господь и на порог,
Сгниёте все, как падаль, у дороги.
Между 1908 и 1912
Руси есть веселие пити
Не умеют пить в России!
Спиртом что-то разбудив,
Тянут сиплые витии
Патетический мотив
О наследственности шведа,
О началах естества,
О бездарности соседа
И о целях божества.
Пальцы тискают селёдку…
Водка капает с усов,
И сосед соседям кротко
Отпускает «подлецов».
Те дают ему по морде
(Так как лиц у пьяных нет),
И летят в одном аккорде
Люди, рюмки и обед.
Благородные лакеи
(Помесь фрака с мужиком)
Молча гнут хребты и шеи,
Издеваясь шепотком…
Под столом гудят рыданья,
Кто-то пьёт чужой ликёр.
Примирённые лобзанья,
Брудершафты, спор и вздор…
Анекдоты, словоблудье,
Злая грязь циничных слов…
Кто-то плачет о безлюдье,
Кто-то врёт: «Люблю жидов!»
Откровенность гнойным бредом
Густо хлещет из души…
Людоеды ль за обедом
Или просто апаши?
Где хмельная мощь момента?
В головах угарный шиш,
Сутенёра от доцента
В этот миг не отличишь!
Не умеют пить в России!
Под прибой пустых минут,
Как взлохмаченные Вии,
Одиночки молча пьют.
Усмехаясь, вызывают
Все легенды прошлых лет
И, глумясь, их растлевают,
Словно тешась словом: «Нет!»
В перехваченную глотку,
Содрогаясь и давясь,
Льют безрадостную водку
И надежды топчут в грязь.
Сатанеют равнодушно,
Разговаривают с псом,
А в душе пестро и скушно
Черти ходят колесом.
Цель одна: скорей напиться…
Чтоб смотреть угрюмо в пол
И, качаясь, колотиться
Головой о мокрый стол…
Не умеют пить в России!
Ну а как же надо пить?
Ах, взлохмаченные Вии…
Так же точно - как любить!
1911
I
Окружённый кучей бланков,
Пожилой конторщик Банков
Мрачно курит и косится
На соседний страшный стол.
На занятиях вечерних
Он вчера к девице Керних,
Как всегда, пошёл за справкой
О варшавских накладных -
И, склонясь к её затылку,
Неожиданно и пылко
Под лихие завитушки
Вдруг её поцеловал.
Комбинируя событья,
Дева Керних с вялой прытью
Кое-как облобызала
Галстук, баки и усы.
Не нашёлся бедный Банков,
Отошёл к охапкам бланков
И, куря, сводил балансы
До ухода, как немой.
II
Ах, вчера не сладко было!
Но сегодня, как могила,
Мрачен Банков и косится
На соседний страшный стол.
Но спокойна дева Керних:
На занятиях вечерних
Под лихие завитушки
Не её ль он целовал?
Подошла, как по наитью,
И, муссируя событье,
Села рядом и солидно
Зашептала, не спеша:
«Мой оклад полсотни в месяц,
Ваш оклад полсотни в месяц, -
На сто в месяц в Петербурге
Можно очень мило жить.
Наградные и прибавки
Я считаю на булавки,
На Народный Дом и пиво,
На прислугу и табак».
Улыбнулся мрачный Банков -
На одном из старых бланков
Быстро свёл бюджет их общий
И невесту ущипнул.
Так Пётр Банков с Кларой Керних
На занятиях вечерних,
Экономией прельстившись,
Обручились в добрый час.
III
Проползло четыре года.
Три у Банковых урода
Родилось за это время
Неизвестно для чего.
Недоношенный четвёртый
Стал добычею аборта,
Так как муж прибавки новой
К Рождеству не получил.
Время шло. В углу гостиной
Завелось уже пьянино
И в большом недоуменье
Мирно спало под ключом.
На стенах висел сам Банков,
Достоевский и испанка.
Две искусственные пальмы
Скучно сохли по углам.
Сотни лиц различной масти
Называли это счастьем…
Сотни с завистью открытой
Повторяли это вслух!
***
Это ново? Так же ново,
Как фамилия Попова,
Как холера и проказа,
Как чума и плач детей.
Для чего же повесть эту
Рассказал ты снова свету?
Оттого лишь, что на свете
Нет страшнее ничего…
1911
Тридцать вёрст отшагав по квартире,
От усталости плечи горбя,
Бледный взрослый увидел себя
Бесконечно затерянным в мире.
Перебрал всех знакомых, вздохнул
И поплёлся, покорный, как мул.
На углу покачался на месте
И нырнул в тёмный ящик двора.
Там жила та, с которою вместе
Он не раз убивал вечера.
Даже дружба меж ними была -
Так знакомая близко жила.
Он застал её снова не в духе.
Свесив ноги, брезгливо-скучна,
И крутя зубочисткою в ухе,
В оттоманку вдавилась она.
И белели сквозь дымку зефира
Складки томно-ленивого жира.
Мировые проблемы решая,
Заскулил он, шагая, пред ней,
А она потянулась, зевая,
Так что бок обтянулся сильней -
И, хребет выгибая дугой,
По ковру застучала ногой.
Сел. На плотные ноги сурово
Покосился и гордо затих.
Сколько раз он давал себе слово
Не решать с ней проблем мировых!
Отмахнул горьких дум вереницу
И взглянул на её поясницу.
Засмотрелся с тупым любопытством,
Поперхнулся и жадно вздохнул,
Вдруг зарделся и с буйным бесстыдством
Всю её, как дикарь, оглянул.
В сердце вгрызлись голодные волки,
По спине заплясали иголки.
Обернулась, зевая, сирена
И невольно открыла зрачки:
Любопытство и дерзость мгновенно
Сплин и волю схватили в тиски,
В сердце вгрызлись голодные щуки,
И призывно раскинулись руки…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Воротник поправляя измятый,
Содрогаясь, печален и тих,
В дверь, потупясь, шмыгнул воровато
Разрешитель проблем мировых.
На диване брезгливо-скучна,
В потолок засмотрелась она.
1911
Все мозольные операторы,
Прогоревшие рестораторы,
Остряки-паспортисты,
Шато-куплетисты
И биллиард-оптимисты
Валом пошли в юмористы.
Сторонись!
Заказали обложки с макаками,
Начинили их сорными злаками:
Анекдотами длинно-зевотными,
Остротами скотными,
Зубоскальством
И просто нахальством.
Здравствуй, юмор российский,
Суррогат под-английский!
Галёрка похлопает,
Улица слопает…
Остальное - не важно.
Раз-раз!
В четыре странички рассказ -
Пожалуйста, смейтесь:
Сюжет из пальца,
Немножко сальца,
Психология рачья,
Радость телячья,
Штандарт скачет,
Лейкин в могиле плачет:
Обокрали, канальи!
Самое время для ржанья!
Небо, песок и вода,
Посреди - улюлюканье травли…
Опостыли исканья,
Павлы полезли в Савлы,
Страданье прокисло в нытьё
Безрыбье - в безрачье…
Положенье собачье!
Чем наполнить житьё?
Средним давно надоели
Какие-то (чёрта ль в них!) цели -
Нельзя ли попроще: театр в балаган,
Литературу в канкан.
Рынок требует смеха!
С пылу, с жару,
Своя реклама,
Побольше гама
(Вдруг спрос упадёт!),
Пятак за пару -
Держись за живот:
Самоубийство и Дума,
Пародии на пародии,
Чревоугодие,
Комический случай в Батуме,
Самоубийство и Дума,
Случай в спальне
Во вкусе армейской швальни,
Случай с пьяным в Калуге,
Измена супруги,
Самоубийство и Дума…
А жалко: юмор прекрасен -
Крыловских ли басен,
Иль Чеховских «Пёстрых рассказов»,
Где строки, как нити алмазов,
Где нет искусства смешить
До потери мысли и чувства,
Где есть… просто искусство
В драгоценной оправе из смеха.
Акулы успеха!
Осмелюсь спросить -
Что вы нанизали на нить?
Картонных паяцев. Потянешь - смешно,
Потом надоест - за окно.
Ах, скоро будет тошнить
От самого слова «юмор»!..
1911
Я знаком по последней версии
С настроеньем Англии в Персии
И не менее точно знаком
С настроеньем поэта Кубышкина,
С каждой новой статьёй Кочерыжкина
И с газетно-журнальным песком.
Словом, чтенья всегда в изобилии -
Недосуг прочитать лишь Вергилия,
Говорят: здоровенный талант!
Да ещё не мешало б Горация -
Тоже был, говорят, не без грации…
А Шекспир, а Сенека, а Дант?
Утешаюсь одним лишь - к приятелям
(Чрезвычайно усердным читателям)
Как-то в клубе на днях я пристал:
«Кто читал Ювенала, Вергилия?»
Но, увы, (умолчу о фамилиях),
Оказалось - никто не читал!
Перебрал и иных для забавы я:
Кто припомнил обложку, заглавие,
Кто цитату, а кто анекдот,
Имена переводчиков, критику…
Перешли вообще на пиитику -
И поехали. Пылкий народ!
Разобрали детально Кубышкина,
Том шестой и восьмой Кочерыжкина,
Альманах «Обгорелый фитиль»,
Поворот к реализму Поплавкина
И значенье статьи Бородавкина
«О влиянье желудка на стиль»…
Утешенье, конечно, большущее…
Но в душе есть сознанье сосущее,
Что я сам до кончины моей,
Объедаясь трухой в изобилии,
Ни строки не прочту из Вергилия
В суете моих пёстреньких дней!
1911
Это было в провинции, в страшной глуши.
Я имел для души
Дантистку с телом белее извёстки и мела,
А для тела -
Модистку с удивительно нежной душой.
Десять лет пролетело.
Теперь я большой…
Так мне горько и стыдно
И жестоко обидно:
Ах, зачем прозевал я в дантистке
Прекрасное тело,
А в модистке
Удивительно нежную душу!
Так всегда:
Десять лет надо скучно прожить,
Чтоб понять иногда,
Что водой можно жажду свою утолить,
А прекрасные розы для носа.
О, я продал бы книги свои и жилет
(Весною они не нужны)
И под свежим дыханьем весны
Купил бы билет
И поехал в провинцию, в страшную глушь…
Но, увы!
Ехидный рассудок уверенно каркает: «Чушь!
Не спеши -
У дантистки твоей,
У модистки твоей
Нет ни тела уже, ни души».
1910
Есть горячее солнце, наивные дети,
Драгоценная радость мелодий и книг.
Если нет - то ведь были, ведь были на свете
И Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ…
Есть незримое творчество в каждом мгновенье -
В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз.
Будь творцом! Созидай золотые мгновенья -
В каждом дне есть раздумье и пряный экстаз…
Бесконечно позорно в припадке печали
Добровольно исчезнуть, как тень на стекле.
Разве Новые Встречи уже отсияли?
Разве только собаки живут на земле?
Если сам я угрюм, как голландская сажа
(Улыбнись, улыбнись на сравненье моё!),
Этот чёрный румянец - налёт от дренажа,
Это Муза меня подняла на копьё.
Подожди! Я сживусь со своим новосельем -
Как весенний скворец запою на копье!
Оглушу твои уши цыганским весельем!
Дай лишь срок разобраться в проклятом тряпье.
Оставайся! Так мало здесь чутких и честных…
Оставайся! Лишь в них оправданье земли.
Адресов я не знаю - ищи неизвестных,
Как и ты, неподвижно лежащих в пыли.
Если лучшие будут бросаться в пролёты,
Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц!
Полюби безотчётную радость полёта…
Разверни свою душу до полных границ.
Будь женой или мужем, сестрой или братом,
Акушеркой, художником, нянькой, врачом,
Отдавай - и, дрожа, не тянись за возвратом:
Все сердца открываются этим ключом.
Есть ещё острова одиночества мысли -
Будь умён и не бойся на них отдыхать.
Там обрывы над тёмной водою нависли -
Можешь думать… и камешки в воду бросать…
А вопросы… Вопросы не знают ответа -
Налетят, разожгут и умчатся, как корь.
Соломон нам оставил два мудрых совета:
Убегай от тоски и с глупцами не спорь.
1910
Написано по поводу участившихся в годы реакции самоубийств среди интеллигенции, в частности среди учащейся молодежи.
Григ Эдвард (1843-1907) - норвежский композитор.
Голландская сажа - краска, употреблявшаяся в живописи.
В литературном прейскуранте
Я занесён на скорбный лист:
«Нельзя, мол, отказать в таланте,
Но безнадежный пессимист».
Ярлык пришит. Как для дантиста
Все рты полны гнилых зубов,
Так для поэта-пессимиста
Земля – коллекция гробов.
Конечно, это свойство взоров!
Ужели мир так впал в разврат,
Что нет натуры для узоров
Оптимистических кантат?
Вот редкий подвиг героизма,
Вот редкий умный господин,
Здесь – брак, исполненный лиризма,
Там – мирный праздник именин…
Но почему-то темы эти
У всех сатириков в тени,
И все сатирики на свете
Лишь ловят минусы одни.
Вновь с «безнадежным пессимизмом»
Я задаю себе вопрос:
Они ль страдали дальтонизмом
Иль мир бурьяном зла зарос?
Ужель из дикого желанья
Лежать ничком и землю грызть
Я исказил все очертанья,
Лишь в краску тьмы макая кисть?
Я в мир, как все, явился голый
И шёл за радостью, как все…
Кто спеленал мой дух весёлый –
Я сам? Иль ведьма в колесе?
О Мефистофель, как обидно,
Что нет статистики такой,
Чтоб даже толстым стало видно,
Как много рухляди людской!
Тогда, объяв века страданья,
Не говорили бы порой,
Что пессимизм как заиканье
Иль как душевный геморрой…
1910
Так странно: попал к незнакомым крестьянам -
Приветливость, ровная ласка… За что?
Бывал я в гостиных,
торчал по ночным ресторанам,
Но меня ни один баран не приветил. Никто!
Так странно: мне дали сметаны и сала,
Чёрного хлеба, яиц и масла кусок.
За что? За деньги,
за смешные кружочки металла?
За звонкий символ обмена,
проходящий сквозь мой кошелёк?
Так странно. Когда бы вернулась вновь мена -
Что дал бы я им за хлеб и вкусный крупник?
Стихи? Но, помявши в руках их, они непременно
Вернули бы мне их обратно,
сказав с усмешкой: «Шутник!»
Конфузясь, в другую деревню пошёл бы,
чтоб снова
Обросшие люди отвергли продукт мой смешной,
Чтоб, приняв меня за больного,
какой-нибудь Митрич сурово
Ткнул мне боком краюшку с напутствием:
«С Богом, блажной!»
Обидно! Искусство здесь в страшном загоне:
В первый день Пасхи парни, под русскую брань,
Орали циничные песни
под тявканье пьяной гармони,
А девки плясали на сочном холме «па д’эспань».
Цветут анемоны. Опушки лесов всё чудесней,
Уносятся к озеру ленты сверкающих вод…
Но в сытинских сборниках
дремлют народные песни,
А девки в рамках на выставках
водят цветной хоровод.
Крестьяне на шляпу мою реагируют странно:
Одни меня «барином» кличут -
что скажешь в ответ?
Другие вдогонку, без злобы,
но очень пространно,
Варьируруют сочно и круто
единственно-русский привет.
И в том и в другом разобраться не сложно -
Но скучно… Пчела над берёзой дрожит и жужжит.
Дышу и молчу,
червяка на земле обхожу осторожно,
И солнце на пальцах моих
всё ярче, всё жарче горит.
Двухлетнюю Тоню, крестьянскую дочку,
Держу на руках - и ей моя шляпа смешна:
Разводит руками, хохочет,
хватает меня за сорочку,
Но, к счастью, ещё говорить не умеет она…
1910, Заозерье
Не ной… Толпа тебя, как сводня,
К успеху жирному толкнёт,
И в пасть рассчётливых тенёт
Ты залучишь своё «сегодня».
Но знай одно - успех не шутка:
Сейчас же предъявляет счёт.
Не заплатил - как проститутка,
Не доночует и уйдёт.
1910
Всероссийское горе
(Всем добрым знакомым с отчаянием посвящаю)
Итак - начинается утро.
Чужой, как река Брахмапутра,
В двенадцать влетает знакомый.
«Вы дома?» К несчастью, я дома.
(В кармане послав ему фигу,)
Бросаю немецкую книгу
И слушаю, вял и суров,
Набор из ненужных мне слов.
Вчера он торчал на концерте -
Ему не терпелось до смерти
Обрушить на нервы мои
Дешёвые чувства свои.
Обрушил! Ах, в два пополудни
Мозги мои были как студни…
Но, дверь запирая за ним
И жаждой работы томим,
Услышал я новый звонок:
Пришёл первокурсник-щенок.
Несчастный влюбился в кого-то…
С багровым лицом идиота
Кричал он о «ней», о богине,
А я её толстой гусыней
В душе называл беспощадно…
Не слушал! С улыбкою стадной
Кивал головою сердечно
И мямлил: «Конечно, конечно».
В четыре ушел он… В четыре!
Как тигр я шагал по квартире,
В пять ожил и, вытерев пот,
За прерванный сел перевод.
Звонок… С добродушием ведьмы
Встречаю поэта в передней.
Сегодня собрат именинник
И просит дать взаймы полтинник.
«С восторгом!» Но он… остаётся!
В столовую томно плетётся,
Извлёк из-за пазухи кипу
И с хрипом, и сипом, и скрипом
Читает, читает, читает…
А бес меня в сердце толкает:
Ударь его лампою в ухо!
Всади кочергу ему в брюхо!
Квартира? Танцкласс ли? Харчевня?
Прилезла рябая девица:
Нечаянно «Месяц в деревне»
Прочла и пришла «поделиться»…
Зачем она замуж не вышла?
Зачем (под лопатки ей дышло!)
Ко мне направляясь, сначала
Она под трамвай не попала?
Звонок… Шаромыжник бродячий,
Случайный знакомый по даче,
Разделся, подсел к фортепьяно
И лупит. Не правда ли, странно?
Какие-то люди звонили.
Какие-то люди входили.
Боясь, что кого-нибудь плюхну,
Я бегал тихонько на кухню
И плакал за вьюшкою грязной
Над жизнью своей безобразной.
1910
Утро. Мутные стёкла как бельма,
Самовар на столе замолчал.
Прочёл о визитах Вильгельма
И сразу смертельно устал.
Шагал от дверей до окошка,
Барабанил марш по стеклу
И следил, как хозяйская кошка
Ловила свой хвост на полу.
Свистал. Рассматривал тупо
Комод, «Остров мёртвых», кровать.
Это было и скучно, и глупо -
И опять начинал я шагать.
Взял Маркса. Поставил на полку.
Взял Гёте - и тоже назад.
Зевая, подглядывал в щёлку,
Как соседка пила шоколад.
Напялил пиджак и пальтишко
И вышел. Думал, курил…
При мне какой-то мальчишка
На мосту под трамвай угодил.
Сбежались. Я тоже сбежался.
Кричали. Я тоже кричал,
Махал рукой, возмущался
И карточку приставу дал.
Пошёл на выставку. Злился.
Ругал бездарность и ложь.
Обедал. Со скуки напился
И качался, как спелая рожь.
Поплёлся к приятелю в гости,
Говорил о холере, добре,
Гучкове, Урьеле д'Акосте -
И домой пришёл на заре.
Утро… Мутные стёкла как бельма.
Кипит самовар. Рядом «Русь»
С речами того же Вильгельма.
Встаю - и снова тружусь.
1910
Лиловый лиф и жёлтый бант у бюста,
Безглазые глаза - как два пупка.
Чужие локоны к вискам прилипли густо
И маслянисто свесились бока.
Сто слов, навитых в черепе на ролик,
Замусленную всеми ерунду, -
Она, как чётки набожный католик,
Перебирает вечно на ходу.
В её салонах - все, толпою смелой,
Содравши шкуру с девственных идей,
Хватают лапами бесчувственное тело
И рьяно ржут, как стадо лошадей.
Там говорят, что вздорожали яйца
И что комета стала над Невой, -
Любуясь, как каминные китайцы
Кивают в такт, под граммофонный вой.
Сама мадам наклонна к идеалам:
Законную двуспальную кровать
Под стёганым атласным одеялом
Она всегда умела охранять.
Но, нос суя любовно и сурово
В случайный хлам бесштемпельных «грехов»
Она читает вечером Баркова
И с кучером храпит до петухов.
Поёт. Рисует акварелью розы.
Следит, дрожа, за модой всех сортов,
Копя остроты, слухи, фразы, позы
И растлевая музу и любовь.
На каждый шаг - расхожий катехизис,
Прин-ци-пи-аль-но носит бандажи,
Некстати поминает слово «кризис»
И томно тяготеет к глупой лжи.
В тщеславном, нестерпимо остром зуде
Всегда смешна, себе самой в ущерб,
И даже на интимнейшей посуде
Имеет родовой дворянский герб.
Она в родстве и дружбе неизменной
С бездарностью, нахальством, пустяком.
Знакома с лестью, пафосом, изменой
И, кажется, в амурах с дураком…
Её не знают, к счастью, только… Кто же?
Конечно - дети, звери и народ.
Одни - когда со взрослыми не схожи,
А те - когда подальше от господ.
Портрет готов. Карандаши бросая,
Прошу за грубость мне не делать сцен:
Когда свинью рисуешь у сарая -
На полотне не выйдет belle Helene.
1910
Belle Helene - Прекрасная Елена (франц.).
На дачной скрипучей веранде
Весь вечер царит оживленье.
К глазастой художнице Ванде
Случайно сползлись в воскресенье
Провизор, курсистка, певица,
Писатель, дантист и певица.
«Хотите вина иль печенья?»
Спросила писателя Ванда,
Подумав в жестоком смущенье:
«Налезла огромная банда!
Пожалуй, на столько баранов
Не хватит ножей и стаканов».
Курсистка упорно жевала.
Косясь на остатки от торта,
Решила спокойно и вяло:
«Буржуйка последнего сорта».
Девица с азартом макаки
Смотрела писателю в баки.
Писатель за дверью на полке
Не видя своих сочинений,
Подумал привычно и колко:
«Отсталость!» и стал в отдаленьи,
Засунувши гордые руки
В триковые стильные брюки.
Провизор, влюблённый и потный,
Исследовал шею хозяйки,
Мечтая в истоме дремотной:
«Ей-богу! Совсем как из лайки…
О, если б немножко потрогать!»
И вилкою чистил свой ноготь.
Певица пускала рулады
Всё реже, и реже, и реже.
Потом, покраснев от досады,
Замолкла: «Не просят! Невежи…
Мещане без вкуса и чувства!
Для них ли святое искусство?»
Наелись. Спустились с веранды
К измученной пыльной сирени.
В глазах умирающей Ванды
Любезность, тоска и презренье -
«Свести их к пруду иль в беседку?
Спустить ли с верёвки Валетку?»
Уселись под старой сосною.
Писатель сказал: «Как в романе…»
Девица вильнула спиною,
Провизор порылся в кармане
И чиркнул над кислой певичкой
Бенгальскою красною спичкой.
1910
У двух проституток сидят гимназисты:
Дудиленко, Барсов и Блок.
На Маше - персидская шаль и монисто,
На Даше - боа и платок.
Оплыли железнодорожные свечи.
Увлекшись азартным банчком,
Склонённые головы, шеи и плечи
Следят за чужим пятачком.
Играют без шулерства. Хочется люто
Порой игроку сплутовать.
Да жутко! Вмиг с хохотом бедного плута
Засунут силком под кровать.
Лежи, как в берлоге, и с завистью острой
Следи за игрой и вздыхай, -
А там на заманчивой скатерти пёстрой
Баранки, и карты, и чай…
Темнеют уютными складками платья.
Две девичьих русых косы.
Как будто без взрослых здесь сёстры и братья
В тиши коротают часы.
Да только по стенкам висят офицеры…
Не много ли их для сестёр?
На смятой подушке бутылка мадеры,
И страшно затоптан ковёр.
Стук в двери. «Ну, други, простите, к нам гости!»
Дудиленко, Барсов и Блок
Встают, торопясь, и без жёлчи и злости
Уходят готовить урок.
1910
Пришла блондинка-девушка
в военный лазарет,
Спросила у привратника:
«Где здесь Петров, корнет?»
Взбежал солдат по лестнице,
оправивши шинель:
«Их благородье требует
какая-то мамзель».
Корнет уводит девушку
в пустынный коридор;
Не видя глаз, на грудь её
уставился в упор.
Краснея, гладит девушка
смешной его халат,
Зловонье, гам и шарканье
несётся из палат.
«Прошёл ли скверный кашель твой?
Гуляешь или нет?
Я, видишь, принесла тебе
малиновый шербет…»
- «Merci. Пустяк, покашляю
недельки три ещё».
И больно щиплет девушку
за нежное плечо.
Невольно отодвинулась
и, словно в первый раз,
Глядит до боли ласково
в зрачки красивых глаз.
Корнет свистит и сердится.
И скучно, и смешно!
По коридору шляются -
и не совсем темно…
Сказал блондинке-девушке,
что ужинать пора,
И проводил смущённую
в молчаньи до двора…
В палате венерической
бушует зычный смех,
Корнет с шербетом носится
и оделяет всех.
Друзья по койкам хлопают
корнета по плечу,
Смеясь, грозят, что завтра же
расскажут всё врачу.
Растут предположения,
растёт басистый вой,
И гордо в подтверждение
кивнул он головой…
Идёт блондинка-девушка
вдоль лазаретных ив,
Из глаз лучится преданность,
и вера, и порыв.
Несёт блондинка-девушка
в свой дом свой первый сон:
В груди зарю желания,
в ушах победный звон.
1910
Психея (греч. миф.) - прекрасная девушка, пленившая бога любви Амура. Психея нарушила запрет, попытавшись увидеть Амура, и тот исчез, но после долгих испытаний она вновь соединилась с ним (версия Апулея).
1
Раз двое третьего рассматривали в лупы
И изрекли: «Он глуп». Весь ужас здесь был в том,
Что тот, кого они признали дураком,
Был умницей, - они же были глупы.
2
«Кто этот, лгущий так туманно,
Неискренно, шаблонно и пространно?»
- «Известный мистик N, большой чудак».
- «Ах, мистик? Так… Я полагал - дурак».
3
Ослу образованье дали.
Он стал умней? Едва ли.
Но раньше, как осёл,
Он просто чушь порол,
А нынче - ах злодей -
Он, с важностью педанта,
При каждой глупости своей
Ссылается на Канта.
4
Дурак рассматривал картину:
Лиловый бык лизал моржа.
Дурак пригнулся, сделал мину
И начал: «Живопись свежа…
Идея слишком символична,
Но стилизовано прилично»
(Бедняк скрывал сильней всего,
Что он не понял ничего).
5
Умный слушал терпеливо
Излиянья дурака:
«Не затем ли жизнь тосклива,
И бесцветна, и дика,
Что вокруг, в конце концов,
Слишком много дураков?»
Но, скрывая жёлчный смех,
Умный думал, свирепея:
«Он считает только тех,
Кто его ещё глупее, -
«Слишком много» для него…
Ну а мне-то каково?»
6
Дурак и мудрецу порою кровный брат:
Дурак вовек не поумнеет,
Но если с ним заспорит хоть Сократ, -
С двух первых слов Сократ глупеет!
7
Пусть свистнет рак,
Пусть рыба запоёт,
Пусть манна льёт с небес, -
Но пусть дурак
Себя в себе найдёт -
Вот чудо из чудес!
Между 1909 и 1910
Промокло небо и земля,
Душа и тело отсырели.
С утра до вечера скуля,
Циничный ветер лезет в щели.
Дрожу, как мокрая овца…
И нет конца, и нет конца!
Не ем прекрасных огурцов,
С тоской смотрю на землянику:
Вдруг отойти в страну отцов
В холерных корчах - слишком дико…
Сам Мережковский учит нас,
Что смерть страшна, как папуас.
В объятьях шерстяных носков
Смотрю, как дождь плюёт на стёкла.
Ах, жив бездарнейший Гучков,
Но нет великого Патрокла!
И в довершение беды
Гучков не пьёт сырой воды.
Ручьи сбегают со стволов.
Городовой надел накидку.
Гурьба учащихся ослов
Бежит за горничною Лидкой.
Собачья свадьба… Чахлый гром.
И два спасенья: бром и ром.
На потолке в сырой тени
Уснули мухи. Сатанею…
Какой восторг в такие дни
Узнать, что шаху дали в шею!
И только к вечеру поймёшь,
Что твой восторг - святая ложь…
Горит свеча. Для счёта дней
Срываю листик календарный -
Строфа из Бальмонта. Под ней:
«Борщок, шнель-клопс и мусс янтарный».
Дрожу, как мокрая овца…
И нет конца, и нет конца!
1909
Брандахлысты в белых брючках
В лаун-теннисном азарте
Носят жирные зады.
Вкруг площадки, в модных штучках,
Крутобёдрые Астарты,
Как в торговые ряды,
Зазывают кавалеров
И глазами, и боками,
Обещая всё для всех.
И гирлянды офицеров,
Томно дрыгая ногами,
«Сладкий празднуют успех».
В лакированных копытах
Ржут пажи и роют гравий,
Изгибаясь, как лоза, -
На раскормленных досыта
Содержанок, в модной славе,
Щуря сальные глаза.
Щёки, шеи, подбородки,
Водопадом в бюст свергаясь,
Пропадают в животе,
Колыхаются, как лодки,
И, шелками выпираясь,
Вопиют о красоте.
Как ходячие шнель-клопсы,
На коротких, тухлых ножках
(Вот хозяек дубликат!)
Грандиознейшие мопсы
Отдыхают на дорожках
И с достоинством хрипят.
Шипр и пот, французский говор…
Старый хрен в английском платье
Гладит ляжку и мычит.
Дипломат, шпион иль повар?
Но без формы люди - братья:
Кто их, к чёрту, различит?..
Как наполненные вёдра
Растопыренные бюсты
Проплывают без конца -
И опять зады и бёдра…
Но над ними - будь им пусто! -
Ни единого лица!
Лето 1909
Середина мая и деревья голы…
Словно Третья Дума делала весну!
В зеркало смотрю я, злой и невесёлый,
Смазывая йодом щёку и десну.
Кожа облупилась, складочки и складки,
Из зрачков сочится скука многих лет.
Кто ты, худосочный, жиденький и гадкий?
Я?! О нет, не надо, ради бога, нет!
Злобно содрогаюсь в спазме эстетизма
И иду к корзинке складывать багаж:
Белая жилетка, Бальмонт, шипр и клизма,
Жёлтые ботинки, Брюсов и бандаж.
Пусть мои враги томятся в Петербурге!
Еду, еду, еду - радостно и вдруг.
Ведь не догадались думские Ликурги
Запрещать на лето удирать на юг.
Синие кредитки вместо Синей Птицы
Унесут туда, где солнце, степь и тишь.
Слёзы увлажняют редкие ресницы:
Солнце… Степь и солнце вместо стен и крыш.
Был я богоборцем, был я мифотворцем
(Не забыть панаму, плащ, спермин и «код»),
Но сейчас мне ясно: только тошнотворцем,
Только тошнотворцем был я целый год…
Надо подписаться завтра на газеты,
Чтобы от культуры нашей не отстать,
Заказать плацкарту, починить штиблеты
(Сбегать к даме сердца можно нынче в пять).
К прачке и в ломбард, к дантисту-иноверцу,
К доктору - и прочь от берегов Невы!
В голове - надежды вспыхнувшего сердца,
В сердце - скептицизм усталой головы.
1909
Хорошо при свете лампы
Книжки милые читать,
Пересматривать эстампы
И по клавишам бренчать, -
Щекоча мозги и чувство
Обаяньем красоты,
Лить душистый мёд искусства
В бездну русской пустоты…
В книгах жизнь широким пиром
Тешит всех своих гостей,
Окружая их гарниром
Из страданья и страстей:
Смех, борьба и перемены,
С мясом вырван каждый клок!
А у нас… углы, да стены
И над ними потолок.
Но подчас, не веря мифам,
Так событий личных ждёшь!
Заболеть бы, что ли, тифом,
Учинить бы, что ль, дебош?
В книгах гений Соловьёвых,
Гейне, Гёте и Золя,
А вокруг от Ивановых
Содрогается земля.
На полотнах Магдалины,
Сонм Мадонн, Венер и Фрин,
А вокруг кривые спины
Мутноглазых Акулин.
Где событья нашей жизни,
Кроме насморка и блох?
Мы давно живём, как слизни,
В нищете случайных крох.
Спим и хнычем. В виде спорта,
Не волнуясь, не любя,
Ищем бога, ищем чёрта,
Потеряв самих себя.
И с утра до поздней ночи
Все, от крошек до старух,
Углубив в страницы очи,
Небывалым дразнят дух.
В звуках музыки - страданье,
Боль любви и шёпот грёз,
А вокруг одно мычанье,
Стоны, храп и посвист лоз.
Отчего? Молчи и дохни.
Рок - хозяин, ты - лишь раб.
Плюнь, ослепни и оглохни,
И ворочайся, как краб!
…Хорошо при свете лампы
Книжки милые читать,
Перелистывать эстампы
И по клавишам бренчать.
1909
Голова моя -
тёмный фонарь с перебитыми стёклами,
С четырёх сторон
открытый враждебным ветрам.
По ночам я шатаюсь
с распутными, пьяными Фёклами,
По утрам я хожу к докторам.
Тарарам.
Я волдырь на сиденье
прекрасной российской словесности,
Разрази меня гром
на четыреста восемь частей!
Оголюсь и добьюсь
скандалёзно-всемирной известности,
И усядусь, как нищий-слепец,
на распутье путей.
Я люблю апельсины и всё,
что случайно рифмуется,
У меня темперамент макаки
и нервы как сталь.
Пусть любой старомодник
из зависти злится и дуется
И вопит: «Не поэзия - шваль!»
Врёшь! Я прыщ
на извечном сиденье поэзии,
Глянцевито-багровый,
напевно-коралловый прыщ,
Прыщ с головкой
белее несказанно-жжёной магнезии,
И галантно-развязно-манерно-изломанный хлыщ.
Ах, словесные, тонкие-звонкие фокусы-покусы!
Заклюю, забрыкаю, за локоть себя укушу.
Кто не понял - невежда.
К нечистому! Накося - выкуси.
Презираю толпу. Попишу? Попишу, попишу…
Попишу животом, и ноздрёй, и ногами, и пятками,
Двухкопеечным мыслям
придам сумасшедший размах,
Зарифмую всё это для стиля яичными смятками
И пойду по панели, пойду на бесстыжих руках…
1909
Вчера мой кот взглянул на календарь
И хвост трубою поднял моментально,
Потом подрал на лестницу как встарь,
И завопил тепло и вакханально:
«Весенний брак, гражданский брак -
Спешите, кошки, на чердак!»
И кактус мой - о, чудо из чудес! -
Залитый чаем и кофейной гущей,
Как новый Лазарь, взял да и воскрес
И с каждым днём прет из земли всё пуще.
Зелёный шум… Я поражён,
«Как много дум наводит он!»
Уже с панелей слипшуюся грязь,
Ругаясь, скалывают дворники лихие,
Уже ко мне зашёл сегодня «князь»,
Взял тёплый шарф и лыжи беговые…
«Весна, весна! - пою, как бард, -
Несите зимний хлам в ломбард».
Сияет солнышко. Ей-богу, ничего!
Весенняя лазурь спугнула дым и копоть.
Мороз уже не щиплет никого,
Но многим нечего, как и зимою, лопать…
Деревья ждут… Гниёт вода,
И пьяных больше, чем всегда.
Создатель мой! Спасибо за весну!
Я думал, что она не возвратится, -
Но… дай сбежать в лесную тишину
От злобы дня, холеры и столицы!
Весенний ветер за дверьми…
В кого б влюбиться, чёрт возьми?
1909
Квартирант сидит на чемодане
И задумчиво рассматривает пол:
Те же стулья, и кровать, и стол,
И такая же обивка на диване,
И такой же «бигус» на обед, -
Но на всём какой-то новый свет.
Блещут икры полной прачки Фёклы.
Перегнулся сильный стан во двор.
Как нестройный, шаловливый хор,
Верещат намыленные стёкла,
И заплаты голубых небес
Обещают тысячи чудес.
Квартирант сидит на чемодане.
Груды книжек покрывают пол.
Злые стёкла свищут: эй, осёл!
Квартирант копается в кармане,
Вынимает стёртый четвертак,
Ключ, сургуч, копейку и пятак…
За окном стена в сырых узорах,
Сотни ржавых труб вонзились в высоту,
А в Крыму миндаль уже в цвету…
Вешний ветер закрутился в шторах
И не может выбраться никак.
Квартирант пропьёт свой четвертак!
Так пропьёт, что небу станет жарко.
Стёкла вымыты. Опять тоска и тишь.
Фёкла, Фёкла, что же ты молчишь?
Будь хоть ты решительной и яркой:
Подойди, возьми его за чуб
И ожги огнём весенних губ…
Квартирант и Фёкла на диване.
О, какой торжественный момент!
«Ты - народ, а я - интеллигент, -
Говорит он ей среди лобзаний, -
Наконец-то, здесь, сейчас, вдвоём,
Я тебя, а ты меня - поймём…»
1909
Ревёт сынок. Побит за двойку с плюсом,
Жена на локоны взяла последний рубль,
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряxтят на счётаx жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Над самой головой насвистывает чижик
(Xоть птичка божия не кушала с утра),
На блюдце киснет одинокий рыжик,
Но водка выпита до капельки вчера.
Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастья полуоткрывши рот,
И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орёт.
Безбровая сестра в облезлой кацавейке
Насилует простуженный рояль,
А за стеной жиличка-белошвейка
Поёт романс: «Пойми мою печаль»
Как не понять? В столовой тараканы,
Оставя чёрствый xлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы,
И сырость капает слезами с потолка.
1909
Родился карлик Новый Год,
Горбатый, сморщенный урод,
Тоскливый шут и скептик,
Мудрец и эпилептик.
«Так вот он - милый божий свет?
А где же солнце? Солнца нет!
А, впрочем, я не первый,
Не стоит портить нервы».
И люди людям в этот час
Бросали: «С Новым Годом вас!»
Кто честно заикаясь,
Кто кисло ухмыляясь…
Ну, как же тут не поздравлять?
Двенадцать месяцев опять
Мы будем спать и хныкать
И пальцем в небо тыкать.
От мудрых, средних и ослов
Родятся реки старых слов,
Но кто ещё, как прежде,
Пойдёт кутить к надежде?
Ах, милый, хилый Новый Год,
Горбатый, сморщенный урод!
Зажги среди тумана
Цветной фонарь обмана.
Зажги! Мы ждали много лет -
Быть может, солнца вовсе нет?
Дай чуда! Ведь бывало
Чудес в веках не мало…
Какой ты старый, Новый Год!
Ведь мы равно наоборот
Считать могли бы годы,
Не исказив природы.
Да… Много мудрого у нас…
А впрочем, с Новым Годом вас!
Давайте спать и хныкать
И пальцем в небо тыкать.
1908
Холостой стаканчик чаю
(Хоть бы капля коньяку),
На стене босой Толстой.
Добросовестно скучаю
И зелёную тоску
Заедаю колбасой.
Адвокат ведёт с коллегой
Специальный разговор.
Разорвись - а не поймёшь!
А хозяйка с томной негой,
Устремив на лампу взор,
Поправляет бюст и брошь.
«Прочитали Метерлинка?»
- «Да. Спасибо, прочитал…»
- «О, какая красота!»
И хозяйкина ботинка
Взволновалась, словно в шквал.
Лжёт ботинка, лгут уста…
У рояля дочь в реформ'е,
Взяв рассеянно аккорд,
Стилизованно молчит.
Старичок в военной форме
Прежде всех побил рекорд -
За экран залез и спит.
Толстый доктор по ошибке
Жмёт мне ногу под столом.
Я страдаю и терплю.
Инженер зудит на скрипке.
Примирясь и с этим злом,
Я и бодрствую, и сплю.
Что бы вслух сказать такое?
Ну-ка, опыт, выручай!
«Попрошу… ещё стакан»…
Ем вчерашнее жаркое,
Кротко пью холодный чай
И молчу, как истукан.
1908
Повернувшись спиной к обманувшей надежде
И беспомощно свесив усталый язык,
Не раздевшись, он спит в европейской одежде
И храпит, как больной паровик.
Истомила Идея бесплодьем интрижек,
По углам паутина ленивой тоски,
На полу вороха неразрезанных книжек
И разбитых скрижалей куски.
За окном непогода лютеет и злится…
Стены прочны, и мягок пружинный диван.
Под осеннюю бурю так сладостно спится
Всем, кто бледной усталостью пьян.
Дорогой мой, шепни мне сквозь сон по секрету,
Отчего ты так страшно и тупо устал?
За несбыточным счастьем гонялся по свету,
Или, может быть, землю пахал?
Дрогнул рот. Разомкнулись тяжёлые вежды,
Монотонные звуки уныло текут:
«Брат! Одну за другой хоронил я надежды,
Брат! От этого больше всего устают.
Были яркие речи и смелые жесты
И неполных желаний шальной хоровод.
Я жених непришедшей прекрасной невесты,
Я больной, утомлённый урод».
Смолк. А буря всё громче стучалась в окошко.
Билась мысль, разгораясь и снова таясь.
И сказал я, краснея, тоскуя и злясь:
«Брат! Подвинься немножко».
1908
Наши предки лезли в клети
И шептались там не раз:
«Туго, братцы…видно, дети
Будут жить вольготней нас».
Дети выросли. И эти
Лезли в клети в грозный час
И вздыхали: «Наши дети
Встретят солнце после нас».
Нынче так же, как вовеки,
Утешение одно:
Наши дети будут в Мекке,
Если нам не суждено.
Даже сроки предсказали:
Кто - лет двести, кто - пятьсот,
А пока лежи в печали
И мычи, как идиот.
Разукрашенные дули,
Мир умыт, причёсан, мил…
Лет чрез двести? Чёрта в стуле!
Разве я Мафусаил?
Я, как филин, на обломках
Переломанных богов.
В неродившихся потомках
Нет мне братьев и врагов.
Я хочу немножко света
Для себя, пока я жив,
От портного до поэта -
Всем понятен мой призыв…
А потомки… Пусть потомки,
Исполняя жребий свой
И кляня свои потёмки,
Лупят в стенку головой!
1908
- Серёжа! Я прочёл в папашином труде,
Что плавает земля в воде,
Как клёцка в миске супа…
Так в древности учил мудрец Фалес Милетский…
- И глупо! -
Уверенно в ответ раздался голос детский. -
Учёностью своей, Павлушка, не диви,
Не смыслит твой Фалес, как видно, ни бельмеса,
Мой дядя говорил, - а он умней Фалеса, -
Что плавает земля… семь тысяч лет в крови!
1908
Биография
Родился 1 (13) октября 1880 в Одессе в семье провизора. Жил в провинциальных украинских городках - раннее детство провёл в городе Белая Церковь, учился в гимназии в Житомире. В 1902 - 1905 годах служил на таможне.
Начал печататься в Житомире в 1904. В 1905 переехал в Петербург, где сотрудничал в прогрессивных сатирических журналах «Зритель», «Молот», «Маски» и др.
Дерзкая политическая сатира Чёрного «Чепуха» (1905, впервые подписана псевдонимом Саша Чёрный) принесла ему известность и послужила поводом для запрещения «Зрителя».
Первый сборник стихов «Разные мотивы» (1906, подписан А. М. Гликберг), содержавший наряду с лирикой опыты литературной и политической сатиры, был запрещён цензурой.
Чёрный уехал в Германию, где в 1906-07 прослушал курс лекций в Гейдельбергском университете.
В 1908-11 Чёрный - деятельный сотрудник «Сатирикона». Его меткие и беспощадные стихи разоблачали реакцию, зло высмеивали либерального интеллигента. В 1910 Чёрный объединил их в сборник «Сатиры», посвящённый «всем нищим духом». Господствующий мотив книги - жалоба на мелочность, пустоту и однообразие окружающей жизни. Поэт создал оригинальную сатирическую маску интеллигентного обывателя, под прикрытием которой безжалостно бичевал мещанство в различных сферах общественно-литературной жизни.
В сборнике «Сатиры и лирика» (1911) преобладает саркастическая струя; смех поэта окрашен трагическими нотами пессимизма и безверия.
Расставшись с «Сатириконом», Чёрный сотрудничал в различных газетах и журналах, создал несколько произведений для детей, переводил Г. Гейне, Р. Демеля и др.
Наиболее значительные произведения предреволюционных лет - поэма «Ной» (1914) и стихи о войне, написанные в Пскове в 1916-17. В 1914-17 годах он был солдатом при полевом лазарете.
К Октябрю 1917 Чёрный пришёл в состоянии душевного надлома. После революции он уехал в Вильно, где написал цикл стихов, любовно воссоздающих мир ребёнка.
В 1920 из Ковно Чёрный эмигрировал. Занимался издательской деятельностью, был домашним учителем детей Л. Андреева. В Берлине вышла 3-я книга его стихов «Жажда» (1923), окрашенная щемящим чувством тоски по утраченной родине. В эмиграции всё печальнее звучит смех поэта; картины русской жизни расцвели в его воображении далёкими прекрасными миражами.
Большое место в творчестве Чёрного заняла проза, в т.ч., оригинальные по жанру «Солдатские сказки» (опубл. 1933), где он выступает как тонкий знаток народного слова. Написал поэму «Кому в эмиграции жить хорошо» (1931-32).
Последняя книга «Несерьёзные рассказы» (1928) пронизана невинной проказливостью, сквозь которую ощутимо пробиваются горечь и тоска. Умер 5 августа 1932, помогая тушить пожар, в Провансе: перенапряг сердце.
Творчество Чёрного отразило целую полосу русской жизни накануне Октябрьской революции. Его своеобразная сатирическая манера питалась традициями демократической сатиры 60-х гг. 19 века и боевой радикальной журналистики 1905-07. «Психологическая» сатира Чёрного подобна исповеди, саморазоблачению, она рассчитана на сопереживание читателя, который не всегда может легко отличить авторский голос от монолога «нищего духом» героя.
Для Чёрного характерны органичный синтез сатиры и лирики, обнажённо резкий стиль, нарочитый антиэстетизм, повлиявшие на формирование поэтики В. В. Маяковского.
Цикл музыкалных произведений на слова Чёрного создал Д. Д. Шостакович.
ЧЁРНЫЙ, Саша [псевдоним; настоящие имя и фамилия - Александр Михайлович Гликберг; 1(13).X.1880, Одесса, - 5.VIII.1932, местечко Лаванду, Франция] - русский поэт. Родился в семье провизора. Начал печататься в Житомире в 1904. В 1905 переехал в Петербург, где сотрудничал в прогрессивных сатирических журналах «Зритель», «Молот», «Маски» и др. Дерзкая политическая сатира Чёрного «Чепуха» (1905, «Трепов - мягче сатаны…», впервые подписана псевдонимом Саша Чёрный) принесла ему известность и послужила поводом для запрещения «Зрителя». Первый сборник стихов «Разные мотивы» (1906, подписан - А. М. Гликберг), содержавший наряду с лирикой опыты литературной и политической сатиры, был запрещён цензурой. Чёрный уехал в Германию, где в 1906-07 прослушал курс лекций в Гейдельбергском университете. В 1908-11 Чёрный - деятельный сотрудник «Сатирикона». Его меткие и беспощадные стихи разоблачали реакцию, зло высмеивали либерального интеллигента, заявившего о своём отказе от идеалов революции. В 1910 Чёрный объединил их в сборник «Сатиры», посвящённый «всем нищим духом». Господствующий мотив книги - жалоба на мелочность, пустоту и однообразие окружающей жизни. Поэт создал оригинальную сатирическую маску интеллигентного обывателя, под прикрытием которой безжалостно бичевал мещанство в различных сферах общественно-литературной жизни. В сборнике «Сатиры и лирика» (1911) преобладает саркастическая струя; смех поэта окрашен трагическими нотами пессимизма и безверия.
Расставшись с «Сатириконом», Чёрный сотрудничал в различных газетах и журналах, создал несколько произведений для детей, переводил сочинения Г. Гейне, Р. Демеля и др. Наиболее значительные произведения предреволюционных лет - поэма «Ной» (1914) и стихи о войне, написанные в Пскове в 1916-17. К Октябрю 1917 Чёрный пришёл в состоянии душевного надлома. После революции он уехал в Вильно, где написал цикл стихов, любовно воссоздающих внутренний мир ребёнка (вошли в книгу «Детский остров», Данциг, 1921). В 1920 из Ковно Чёрный эмигрировал. В Берлине вышла 3-я книга его стихов «Жажда» (1923), окрашенная щемящим чувством тоски по утраченной родине. В эмиграции всё печальнее звучал смех поэта; картины русской жизни расцвели в его воображении далёкими прекрасными миражами. Большое место в творчестве Чёрного заняла проза, в т. ч. оригинальные по жанру «Солдатские сказки» (опубликованы в 1933), где он выступает как тонкий знаток народного слова. Последняя книга «Несерьёзные рассказы» (1928) пронизана невинной проказливостью, сквозь которую ощутимо пробиваются горечь и тоска.
Творчество Чёрного отразило целую полосу русской жизни накануне Октябрьской революции. Его своеобразная сатирическая манера питалась традициями демократической сатиры 60-х годов 19 века и боевой радикальной журналистики 1905-07. «Психологическая» сатира Чёрного подобна исповеди, саморазоблачению, она рассчитана на сопереживание читателя, который не всегда может легко отличить авторский голос от монолога «нищего духом» героя. Для Чёрного характерны органический синтез сатиры и лирики, обнажённо резкий стиль, нарочитый антиэстетизм, повлиявшие на формирование поэтики В. В. Маяковского. Цикл музыкальных произведений на слова Чёрного создал Д. Д. Шостакович.
Соч.: Стихотворения. [Вступ. ст. К. Чуковского. Критико-биографич. очерк, подгот. текста и примеч. Л. А. Евстигнеевой], Л., 1960.
Лит.: Амфитеатров А. В., О Саше Чёрном, в его кн.: Разговоры по душе, М., 1910; Кранихфельд В., Лит. отклики, «Совр. мир», 1910, № 5; Колтоновская Е. А., Новая сатира, в её кн.: Критич. этюды, СПБ, 1912; Паперный З., Смех Саши Чёрного, «Новый мир», 1960, № 9; Шнейдерман Э., Новое о Саше Чёрном, «Рус. лит-ра», 1966, № 3; Евстигнеева Л., Саша Чёрный, в её кн.: Журнал «Сатирикон» и поэты-сатириконцы, М., 1968; Куприн А. И., О Саше Чёрном и др. статьи, в кн.: А. И. Куприн о лит-ре, Минск, 1969; Тренин В., Харджиев Н., Маяковский и «сатириконская» поэзия, в их кн.: Поэтич. культура Маяковского, М., 1970.
Л. А. Евстигнеева
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 8. - М.: Советская энциклопедия, 1975
