Дворянский род Раевских, герба Лебедь,
выехал из Польши на Московскую службу в
1526 г. в лице Ивана Степановича Раевского.
Раевские служили воеводами, стольниками,
генералами, офицерами-добровольцами в
балканских странах, боровшихся против
османского ига.
По энц. сл. Брокгауза и Ефрона, т. 51
Ян Стефанович Раевский,
Дальний-дальний пращур мой!
Почему кружится лебедь
Над моею головой?
Ваша дерзость, Ваша ревность,
Ваша ненависть к врагам.
Древний род!
Какая древность -
Близится к пяти векам!
Стольники и воеводы…
Генерал…
И декабрист.
У него в лихие годы -
Путь и страшен, и тернист.
Генерал - герой Монмартра
И герой Бородина.
Декабристу вышла карта
Холодна и ледяна.
Только стуже не завеять
Гордый путь его прямой.
Кружит, кружит белый лебедь
Над иркутскою тайгой.
Даль холодная сияет.
Облака - как серебро.
Кружит лебедь и роняет
Золотистое перо.
Трубы грозные трубили
На закат и на восход.
Всех Раевских перебили,
И пресёкся древний род -
На равнине югославской,
Под Ельцом и под Москвой -
На германской,
На гражданской,
На последней мировой.
Но сложилося веками:
Коль уж нет в роду мужчин,
Принимает герб и знамя
Ваших дочек
Старший сын.
Но не хочет всех лелеять
Век двадцатый, век другой.
И опять кружится лебедь
Над иркутскою тайгой.
И легко мне с болью резкой
Было жить в судьбе земной.
Я по матери - Раевский.
Этот лебедь - надо мной.
Даль холодная сияет.
Облака - как серебро.
Кружит лебедь и роняет
Золотистое перо.
1986
Обложили, как волка, флажками,
И загнали в холодный овраг.
И зари желтоватое пламя
Отразилось на чёрных стволах.
Я, конечно, совсем не беспечен.
Жалко жизни и песни в былом.
Но удел мой прекрасен и вечен -
Всё равно я пойду напролом.
Вон и егерь застыл в карауле.
Вот и горечь последних минут.
Что мне пули? Обычные пули.
Эти пули меня не убьют.
1981
[1]
Мой бедный мозг, мой хрупкий разум,
Как много ты всего хранишь!
И всё больнее с каждым разом
Тревожно вслушиваться в тишь.
В глухую тишь безмолвной думы,
Что не отступит никогда,
Где, странны, пёстры и угрюмы,
Живут ушедшие года.
Там всё по-прежнему, как было.
И майский полдень, и пурга.
И друга чёрная могила,
И жёсткое лицо врага…
Там жизнь моя войной разбита
На дальнем-дальнем рубеже…
И даже то, что позабыто,
Живёт невидимо в душе.
Живёт, как вербы у дороги,
Как синь покинутых полей,
Как ветер боли и тревоги
Над бедной родиной моей.
1980
Цветы сажают в торф и думают, что это
Отличный чернозём, прекрасная земля.
Но этот тёмный цвет - лишь внешняя примета,
Давно погибших трав горючая зола…
Я выдумал тебя и сам свой бред разрушу.
Не чайка ты - сова с провалом хищных глаз.
Как ядовитый торф, ты мне сжигала душу.
Последний уголёк, по счастью, не погас.
И пусть была тоска, пусть был обман недолог,
Пусть ты на третий день пришла ко мне сама.
Но как я мог не знать - ведь всё-таки биолог! -
Особенности трав и птичьего ума?!
Забуду навсегда - не больно и не жалко -
И все свои стихи, и все твои слова…
Давно засохла та печальная фиалка.
Лишь кое-где взошла болотная трава.
?
Жизнь! Нечаянная радость.
Счастье, выпавшее мне.
Зорь вечерняя прохладность,
Белый иней на стерне.
И война, и лютый голод.
И тайга - сибирский бор.
И колючий, жгучий холод
Ледяных гранитных гор.
Всяко было, трудно было
На земле твоих дорог.
Было так, что уходила
И сама ты из-под ног.
Как бы ни было тревожно,
Говорил себе: держись!
Ведь иначе невозможно,
Потому что это - жизнь.
Всё приму, что мчится мимо
По дорогам бытия…
Жаль, что ты неповторима,
Жизнь прекрасная моя.
1976
[1,2]
Даль и душа прояснились.
Стаял покров ледяной.
Будто лишь только приснились
Беды, что были со мной.
Буду спокойней и проще.
Буду учиться всерьёз
У фиолетовой рощи
Дымных февральских берёз.
Все позабуду печали -
Бедствий, разлук, похорон…
Что ещё там накричали
Стаи голодных ворон?..
1975
Поэзия не спорт, поэзия - душа!
Прочнее нет на свете аксиомы.
В поэзии не стоят ни гроша
Боксёрские и прочие приёмы.
Поэзия не бег, не вольная борьба.
Поэзия - сомненье и тревога.
Поэзия - надежда и судьба.
Поэзия, как говорят, - от бога.
?
Памяти поэта Д. Голубкова
Я - больной облегчённого типа.
Просто думаю с чувством вины,
Что стихи мои - сущая липа,
Что они никому не нужны.
Впрочем, может, я просто не в форме.
Закатилась, погасла звезда.
…И стихи, к сожаленью, не кормят.
Только поят, и то не всегда.
И трепещет во мне укоризна,
Словно ива на зыбком песке,
К основателям школы «рублизма»
На родимом моём языке…
И навязчиво снова и снова,
Ветром осени жадно дыша,
Вспоминаю глаза Голубкова.
Митя, Митя! Святая душа!..
Что там, Митя, в пустыне безмерной?
Существует ли там благодать?
Очень странно и пусто, наверно,
Не любить, не писать, не страдать?..
1975
Ничего не могу и не значу.
Словно хрустнуло что-то во мне.
От судьбы получаю впридачу
Психбольницу -
К моей Колыме.
Отчуждённые, странные лица.
Настроение - хоть удушись.
Что поделать - такая больница
И такая «весёлая» жизнь.
Ничего, постепенно привыкну.
Ну а если начнут донимать,
Оглушительным голосом крикну:
- Расшиби вашу в Сталина мать!
Впрочем, дудки! Привяжут к кровати.
С этим делом давно я знаком.
Санитар в грязно-белом халате
Приголубит в живот кулаком.
Шум и выкрики как на вокзале.
Целый день - матюки, сквозняки.
Вот уже одного привязали,
Притянули в четыре руки.
Вот он мечется в белой горячке -
Измождённый алкаш-инвалид:
- Расстреляйте, убейте, упрячьте!
Тридцать лет моё сердце болит!
У меня боевые награды,
Золотые мои ордена…
Ну, стреляйте, стреляйте же, гады!
Только дайте глоточек вина…
Не касайся меня, пропадлина!..
Я великой Победе помог.
Я ногами дошёл до Берлина,
И приехал оттуда без ног!..
- Ну-ка, батя, кончай горлопанить!
Это, батя, тебе не война!..
- Отключите, пожалуйста, память
Или дайте глоточек вина!..
Рядом койка другого больного.
Отрешённо за всей суетой
Наблюдает глазами святого
Вор-карманник по кличке Святой.
В сорок пятом начал с «малолетки».
Он ГУЛАГа безропотный сын.
Он прилежно глотает таблетки:
Френолон, терален, тизерцин.
Только нет, к сожалению, средства,
Чтобы жить, никого не коря,
Чтоб забыть беспризорное детство,
Пересылки, суды, лагеря…
Гаснут дали в проёме оконном…
Психбольница, она - как тюрьма.
И слегка призабытым жаргоном
Примерещилась вдруг Колыма…
…От жестокого времени спрячу
Эти строки в худую суму.
Ничего не могу и не значу
И не нужен уже никому.
Лишь какой-то товарищ неблизкий
Вдруг попросит, прогнав мелюзгу:
- Толик, сделай чифир по-колымски!..
Это я ещё, точно, смогу.
Всё смогу! Постепенно привыкну.
Не умолкнут мои соловьи.
Оглушительным голосом крикну:
- Ни хрена, дорогие мои!..
1975
[1]
Ирине
Огненно-рыжий дубок,
Стройный, худой и лохматый.
Облака синий клубок
В жёлтой полоске заката.
Тихо в больничном саду.
Нет ни тревоги, ни страха.
Вместе с тобою пройду
До луговины оврага.
Осень, а клевер цветёт -
Мелкий, неяркий, лиловый.
Скоро зима заметёт
Этот цветок бестолковый.
Это - потом… А сейчас -
Прелесть осеннего сада.
Свет понимающих глаз.
Лучшего в жизни - не надо.
Злые забуду года,
Боль и душевную смуту.
Боже! Продли навсегда
Сладкую эту минуту.
1975
По холодному яру
до редких посадок сосны,
До обломанной серой,
едва распушившейся ивы
Я люблю пробираться
тропинками ранней весны,
Где уже зеленеют
упругие всходы крапивы.
А на склоне оврага
мать-мачеха густо цветёт.
Каждый жёлтый цветок -
словно малое робкое солнце.
Жаль, что всё это вместе
теперь уже скоро уйдёт
И уже никогда,
никогда для меня не вернётся.
А поближе к ручью
оживают на солнце хвощи.
И крапива, крапива -
за домом пустым и разбитым.
Из весенней крапивы
зелёные вкусные щи
Мать готовила в детстве,
далёком, почти позабытом…
Я согласен уйти.
Только пусть не исчезнет тропа.
Пусть поправится ива,
пусть будет желтеть одуванчик.
Будет новая жизнь,
будет новая чья-то изба.
Будет бегать по яру
растрёпанный радостный мальчик.
?
Пишу о душе. А душа
Давно не нужна и забыта.
Неужто должны мы, спеша,
Тянуться лишь к радостям быта?
Машины нужны, «Жигули»,
Ковры, телевизоры, дачи…
В распадках промёрзлой земли
Мне жизнь представлялась иначе.
Прости, дорогая жена,
Как в песне забытой поётся -
До самого вечного сна
Нам жить без машины придётся…
А может быть, всё же правы
Весёлые наши соседи,
И былки осенней травы
Уже не шуршат на рассвете?
И в чёрной воде камыши
Не красит рассветная вспышка,
И нет её вовсе, души,
А только пустая сберкнижка?
1974
День ни солнечный, ни пасмурный -
Как несмелая любовь.
Ни кораблика, ни паруса.
Словно музыка без слов.
Хвойной сушью мягко выстлана
В сонных дюнах тишина.
Легкомысленно, безмысленно
На песке шуршит волна…
И почти невыразимая
Начинается с утра
Предосенняя, предзимняя,
Предпечальная пора…
Улетят в воспоминания -
Ни забыть, ни передать -
Наши тихие гуляния,
Золотая благодать…
Только музыка прощальная
Всё же внятно говорит,
Что совсем не беспечальная
Нам разлука предстоит.
Что когда-то каждой клеточкой
О последнем этом дне
Дрогнет сердце хрупкой веточкой,
Как от ветра на сосне.
1974
Ах, как весело листья летят
И шуршат по безлюдному скверу!
И соборы крестами блестят
И хранят позабытую веру.
Сберегают в осенней тиши
И несут из столетья в столетье
Нерешённую тайну души,
Неизбывную жажду бессмертья.
По старинной по белой стене
Над сухим, над развеянным клёном
Я иду в ветровой тишине,
Словно к рощам лечу отдалённым.
Этот вечный простор с высоты
Всё тревожней, туманней и глуше…
И с обрыва слетают листы,
Словно наши бесплотные души.
1974
Бросаю в воду хлеб -
Кормлю у моря чаек.
Как лёгок их полёт
В безлюдье синевы!
И тихая волна
Задумчиво качает,
Как тени дальних дней,
Пучки морской травы.
Такая благодать
И воды так спокойны!
И сосны, и песок,
И сети рыбаков.
Как будто никогда
Не грохотали войны,
Не гибли корабли
У этих берегов.
Торжественный покой,
Седой и величавый.
И кажется душе:
Грядущий путь един -
Не будет никогда
Ни проволоки ржавой,
Ни обгорелых труб,
Ни плавающих мин.
Конечно, никогда
Беда не повторится.
И будет белый хлеб,
И будет синий свет.
И стаи белых птиц
Кружиться и кружиться
Всё будут в синеве
Над перепутьем лет.
Как розовый туман,
Как солнечная морочь,
Растает вся печаль
В предутренней тиши…
И лишь в седой волне
Чуть затаится горечь,
Как в памяти моей, -
На самом дне души.
1973
И. Ж.
Ты о чём звенишь, овёс,
На вечернем тихом поле?
От твоих зелёных слёз
Сердце тает в сладкой боли.
И слышны во все концы
На последнем склоне лета
Тоненькие бубенцы
Из серебряного света.
Голоса сухой травы,
Голоса сырой дороги.
О покое, о любви.
О растаявшей тревоге.
О неведомой судьбе.
И о днях моих начальных.
И, конечно, о тебе.
О глазах твоих печальных.
1973
Земля, земля… Следы копыт
На голубой прибрежной глине.
И слышно, как ветла скрипит.
И веет горечью полыни…
Уже и вспомнить не могу,
Когда она в меня запала -
Ветла ни низком берегу
И тихий шелест краснотала.
И то далёкое село,
Где жизнь когда-то начиналась.
Как будто время не ушло,
А навсегда во мне осталось.
Остался тот далёкий дом
И блеск росы по жёлтым пожням.
Наверно, так уж мы живём -
Не только нынче, но и в прошлом.
И слышится: ветла скрипит.
И сердцу дороги доныне
Пучки травы, следы копыт
На голубой холодной глине.
1973
Я приеду к тебе, отец,
Лишь водой прошумит апрель,
Лишь в саду запоёт скворец
И потянется к солнцу ель.
Старых листьев зажжём костёр -
Будет дым золотить закат.
И починим гнилой забор,
И вскопаем наш бедный сад.
Этот памятный край любя,
Я приеду - не праздный гость.
Унаследовал от тебя
Я твою крестьянскую кость.
На распутье добра и зла,
В рудниках, в ледяной воде,
Не она ли меня спасла,
Не сломилась в лихой беде?..
А ещё ведь была война.
Скудный хлеб и сырой свинец.
Пусть скорее придёт весна!
Я приеду к тебе, отец.
Будет майское торжество.
Будет верба цвести в лесу.
Внука старшего твоего
Погостить к тебе привезу.
Будет в небе сиять звезда.
Будут в свежей листве дома…
Жаль, что быстро идут года,
Что ещё впереди зима.
Жаль, что в зрелости всё видней
Неизбежный прощальный час.
Жаль, всё меньше и меньше дней
Остаётся теперь у нас.
1973
Соловецкая чайка
Всегда голодна.
Замирает над пеною
Жалобный крик.
И свинцовая
Горькая катит волна
На далёкий туманный
Пустой материк.
А на белом песке -
Золотая лоза.
Золотая густая
Лоза-шелюга.
И солёные брызги
Бросает в глаза,
И холодной водой
Обдаёт берега.
И обветренным
Мокрым куском янтаря
Над безбрежием чёрных
Дымящихся вод,
Над холодными стенами
Монастыря
Золотистое солнце
В тумане встаёт…
Только зыбкие тени
Развеянных дум.
Только горькая, стылая,
Злая вода.
Ничего не решил
Протопоп Аввакум.
Всё осталось как было.
И будет всегда.
Только серые камни
Лежат не дыша.
Только мохом покрылся
Кирпичный карниз.
Только белая чайка -
Больная душа -
Замирает, кружится
И падает вниз.
1973
[1]
Ал. Михайлову
Ещё не все пришли с войны.
Не все прогоны были сжаты.
Среди июльской тишины
Стояли сумрачные хаты.
И пожелтели огурцы
На приовражном суходоле.
И были сложены в крестцы
Снопы на бедном нашем поле.
Потом на глиняном току
Цепами женщины стучали.
И бесконечное «ку-ку»
Кукушки дальние кричали…
И ясно слышится теперь,
Как возле тока у колодца
Скрипел и плакал журавель
О тех, кто вовсе не вернётся…
Открыты новые миры.
Покорены глухие дали.
Но журавель - до сей поры -
Мелькнёт вдали как знак печали.
И на любой тропе судьбы
Всё вижу - явственно до боли, -
Как ровно сложены снопы
В послевоенном бедном поле.
1972
Опять я подумал о родине,
Где стынет в росе лебеда,
Где в старой замшелой колодине
С утра холодеет звезда.
Там чёрные тени в дубраве
И белый над берегом сад.
И можно не думать о славе
И слушать, как листья летят…
Там речка прозрачна, как детство.
Там рыжим кустам камыша,
Наверное, точно известно,
Бессмертна ли наша душа.
1970
Тихое поле над логом.
Чистый холодный овёс.
И за обветренным стогом
Рощица тонких берёз.
Родина! Свет предосенний
Неомрачённого дня.
Жёлтым потерянным сеном
Чуть золотится стерня.
Бледные ломкие стебли
Жмутся к косому плетню.
Эту неяркую землю
Каждой кровинкой люблю.
Если назначена доля
Мне умереть за неё -
Пусть упаду я на поле,
В это сухое жнивьё.
Чтобы уже не подняться,
Чтобы в последней беде
Нежно щекою прижаться
К пыльной сухой борозде.
1969
[2]
Послевоенная Россия,
Буханка хлеба - сто рублей.
Но если бы сейчас спросили, -
Дней не припомню веселей.
Наверно, жизнь лишь в раннем детстве
Так первозданна и свежа,
Что никаких утрат и бедствий
Не хочет принимать душа.
Я убегал тогда с урока
В запретный ельник за селом.
И ржавый танк с пробитым боком
Не увезли в металлолом.
Над обездоленной равниной
Дымок струился от села.
И блиндажей сырая глина
Ещё травой не заросла.
Но я судьбою был доволен,
И сердце прыгало в груди.
И жизнь весенним тёплым полем
Ещё синела впереди.
1969
Здесь, на окраине, над лугом
Был дом, украшенный резьбой.
И был рассыпан чёрный уголь
Под водосточною трубой.
И доносился сладкий привкус
С далёких нив, где зрела рожь.
И выносили пыльный фикус
На тёплый пенный летний дождь.
Здесь тополя цвели в истоме,
В том чистом мире детских лет.
Здесь я родился, в этом доме,
Которого давно уж нет.
А мне он так сегодня нужен,
Тот ранний мир моей души,
Где я с восторгом шёл по лужам,
Не зная горечи и лжи.
Он где-то здесь, под пепелищем,
В глубинах сердца, в толще дней…
Мы все его тревожно ищем
В суровой зрелости своей.
1969
Лает собака с балкона,
С девятого этажа,
Странно и беспокойно
Вдруг встрепенулась душа.
Что ты там лаешь, собака?
Что ты мне хочешь сказать?
Кто-то высоко, однако,
Вздумал тебя привязать!
Падает снег осторожно
В голые руки берёз…
Но почему так тревожно
Лает привязанный пёс?
Вспомнилась чёрная пашня,
Дальних собак голоса,
Маленький одноэтажный
Домик, где я родился.
1969
А. Твардовскому
Осень, опять начинается осень.
Листья плывут, чуть касаясь воды.
И за деревней на свежем покосе
Чисто и нежно желтеют скирды.
Град налетел. Налетел и растаял
Лёгким туманом в лесной полосе.
Жалобным криком гусиная стая
Вдруг всполошила домашних гусей.
Что-то печальное есть в этом часе.
Сосны вдали зеленей и видней.
Сколько ещё остается в запасе
Этих прозрачных стремительных дней?
Солнце на миг осветило деревья,
Мостик, плотину, лозу у пруда.
Словно моё уходящее время,
Тихо в затворе струится вода.
1969
[2]
Капустная синяя свежесть.
И красные клёны вдали.
Последняя кроткая нежность
Притихшей осенней земли.
И сердцу легко и тревожно.
И в речке густеет вода.
Неужто когда-нибудь можно
Всё это забыть навсегда?
И эти намокшие колья,
И стадо на том берегу,
И зелень свекольного поля
На сизом остывшем лугу?
И эти кусты, и осинки,
И берег с холодной травой,
И женщину в красной косынке
Над свежей зелёной ботвой?
1969
Чёрные листья осины.
Зелень кукушкина льна.
Дивной, неведомой силы
Русская осень полна.
Птицы ли вдаль улетают,
Жгут ли на поле жнивьё, -
Эта пора наполняет
Нежностью сердце моё.
Как бы прошёл я все муки
В той неуютной дали,
Если б не помнил в разлуке
Запах родимой земли?
Да и сегодня, пожалуй,
Жить мне трудней бы пришлось,
Если бы грудь не дышала
Светом притихших берёз.
Если бы снова и снова
Не осыпал я росу
С зонтиков болиголова
В этом осеннем лесу.
1969
Невыразимой сладкой тишью
Полны осенние луга.
И с высоты следит за мышью
Проворный сокол пустельга.
То на высокий провод сядет,
То снова вьёт свои круги…
А у болота ветер гладит
Сухие заросли куги.
И ничего не надо больше:
Смотреть на чистые поля,
На облетающие рощи
Желтеющего сентября.
Смотреть бездумно и беспечно,
С ребячьей радостью вокруг -
Как будто жизнь чиста и вечна,
Как этот золочёный луг.
Как будто может повториться
На том печальном рубеже
И эта даль, и эта птица,
И этот лютик на меже.
1969
Зелёные дали померкли.
Но осень суха и чиста.
По старой разрушенной церкви
Узнаю родные места.
Динамик гремит у дороги
О первых полётах к Луне.
Давно позабыли о боге
В родимой моей стороне.
Трава зеленеет привольно
В проломах заброшенных стен.
Взбираются на колокольню
Рогатые черти антенн.
И только у края покоса
Над жёлтой осенней парчой
Тревожно мерцает берёза
Нетающей тонкой свечой.
1969
По лесному перелогу,
По ракитовым кустам
Прямо выйду на дорогу
К дорогим моим местам.
С ручейком посередине
Сыроватый редкий бор.
Там сорока на осине
Мне знакома с давних пор.
Удивляясь, словно чуду,
Всяким травам и хвощам,
Понемногу позабуду,
Что кому наобещал…
Позабуду день, что прожит
В бестолковой толкотне,
И друзей моих хороших,
Что злословят обо мне.
Ничего она не стоит,
Вся на свете суета,
Рядом с мудрой красотою
Придорожного куста.
1969
Кукует поздняя кукушка.
Клубится пар грибных дождей.
Дубы качают на верхушках
Пучки зелёных желудей.
И я иду тропинкой хвойной,
Травинку горькую грызу.
И так чудесно, так спокойно
В согретом солнечном лесу!
Но не могу переупрямить
Ту боль, что сердце мне свела, -
Моя измученная память
Гудит во все колокола.
Гудит во мне глухим набатом
О днях ошибок и потерь,
О том, что сделано когда-то
Не так, как сделал бы теперь…
А лес шумит на косогоре…
Скажи, кукушка, сколько дней
Ещё мне жить, ещё мне спорить
С жестокой памятью моей?
1969
Наконец пришло спокойствие.
Листья падают, шурша.
И рябиновыми гроздьями
Наслаждается душа.
Спит ручей за тонкой наледью,
Сонно, медленно струясь.
Между ним и давней памятью
Есть таинственная связь.
Сердце чувствует согласие
Свежих ран и дальних вех…
Снегири сидят на ясене,
Сыплют семечки на снег.
1968
О, Родина! В неярком блеске
Я взором трепетным ловлю
Твои просеки, перелески -
Всё, что без памяти люблю:
И шорох рощи белоствольной,
И синий дым в дали пустой,
И ржавый крест над колокольней,
И низкий холмик со звездой…
Мои обиды и прощенья
Сгорят, как старое жнивьё.
В тебе одной - и утешенье,
И исцеление моё.
1967
[2]
А. Яшину
Иду в полях. Куда - не знаю.
Межой хрустящею иду.
И всё о чём-то вспоминаю,
И всё чего-то не найду.
Наверно, я ищу рябину,
Степной обветренный дичок.
Вот подойду и сердце выну,
Повешу сердце на сучок.
И буду жить без слёз, без тягот.
Дроздов весёлая семья
Обрадуется цвету ягод,
А это просто - кровь моя.
1967
[2]
Л. О.
Поднимается белый холодный рассвет.
В мёрзлых лужах пожухлая стынет трава.
Словно в жизни хорошего больше и нет.
Только грудь всё болит да болит голова.
Обещая сиянье сентябрьского дня,
Скоро хлынет заря - на больницу, на парк…
Милый доктор! Домой отпустите меня.
Я бы с сыном сегодня пошёл в зоопарк.
Посмотрели бы белых полярных лисиц
И попили с печеньем в кафе молока.
Покормили бы первых осенних синиц
На площадке подросшего молодняка…
И плясал бы медведь, и смеялся бы сын.
Очень весело было бы мне и ему.
Я бы очень толково ему объяснил
Все его бесконечные «как? почему?»
Полыхает заря, тонко-тонко звеня.
В нежном розовом свете берёзовый парк…
Милый доктор! Домой отпустите меня -
Я бы с сыном сегодня пошёл в зоопарк.
1967
И пусть была лишь одурь пьяная,
Пусть вовсе не было любви -
Возникло тонкое и странное,
Что не изучено людьми.
Неощутимое, невнятное,
Неразличимое почти,
Как та звезда голубоватая,
Едва мелькнувшая в ночи.
Её как будто бы и не было,
Но, догоревшая дотла,
В холодном мраке, в чёрной небыли
Она ведь всё-таки была.
1967
Вот и снова мне осень нужна,
Красных листьев скупое веселье,
Словно добрая стопка вина
В час тяжёлого, злого похмелья.
Вот и снова готов я шагать
По хрустящим бурьянам за город,
Чтобы долго и жадно вдыхать
Этот чистый целительный холод…
Тяжелее струится вода.
Горизонт недалёк и прозрачен.
И полоскою тонкого льда
Тихий берег вдали обозначен.
А вокруг ни единой души.
И обрывы от инея белы.
И в заливе дрожат камыши,
Словно в сердце вонзённые стрелы.
1967
Заколоченные дачи.
Дятел будит тишину.
Талым снегом сосны плачут,
Чуют близкую весну.
И идёт со мной Татьяна
И о чём-то говорит.
Это весело и странно
Называется - «кадрит».
Эх, Татьяна! Хвостик рыжий,
Чёлка лисьего огня.
Ни черта не закадришь ты
Волка старого - меня.
Это всё когда-то было:
И ресницы и глаза.
Это всё, как прежде, мило.
Жаль, что вечно так нельзя.
Жаль берёзу, ту, чьё семя
Пало в снежную постель…
Жаль, что время, время, время
Разбивается в капель.
1967
И снова вижу: мимо озими,
Где вьюги землю замели,
Скрипит весёлыми полозьями
Дорога санная вдали.
Ах, сани лёгкие, крылатые!
Куда летите вы, куда?
Туда, где белый дым над хатою
Как хвост сибирского кота.
Где пахнет сеном и овчинами,
Где старый ворон на суку.
Где солнце тонкими лучинами
Зажгло зальделую реку.
Ах, сани, сани! Отзвук прошлого.
Возьмите, милые, меня
Из неуютного и тошного,
Бензином пахнущего дня.
Возьмите, древние и быстрые, -
Ведь вам не стоит ничего -
От горьких дум, друзей неискренних
И от меня от самого.
1967
О, мои счастливые предки,
Как завидую нынче вам!
Вашим вербным пушистым веткам,
Вашим сильным добрым рукам.
Слышу дальний звон колокольный.
Это солнце гудит весной.
Вижу белые колокольни,
Вознесённые над землёй.
Как легко уходить вам было,
Покидать этот белый свет!
Одуванчики на могилах
Говорили, что смерти нет.
Знали вы, что земные звуки
Будут слышать, назло судьбе,
Ваши дети и ваши внуки,
Вашу жизнь пронося в себе,
Будут помнить о вас и плакать,
Будут вечно хранить, беречь
Ваших яблок сочную мякоть,
Вашей нивы тихую речь…
Как уйду я, кому оставлю
Этот мир, где роса чиста,
Эту полную солнца каплю,
Что вот-вот упадёт с листа?
После огненной круговерти
Что их ждёт, потомков моих?
И смогу ли жить после смерти
В невесёлой памяти их?
И приду ли к грядущим людям
Светлой капелькой на весле?
Или, может быть, их не будет
На холодной, пустой Земле?..
1966
Ю. Киселёву
О, замри, моё сердце!
Застынь,
Слышишь,
Ветер качает полынь?..
Занимается свет.
Умирает роса.
И росинки блестят,
Словно чьи-то глаза.
Слышу будто бы плач,
Слышу будто бы стон.
Это тонкий полынный
Серебряный звон.
Это всё, что когда-то
Случилось со мной,
Тихо шепчет полынь
У дороги степной.
Горьковатая,
Близкая сердцу трава
На холодную землю
Роняет слова…
Всё, что в жизни узнать
И увидеть пришлось,
Всё на этом рассвете
Сошлось:
И печаль, и тревога,
И зябкая стынь -
Всё - как эта дорога,
Как эта полынь.
1966
Гулко эхо от ранних шагов.
Треск мороза - как стук карабина.
И сквозь белую марлю снегов
Просочилась,
Пробилась рябина.
А вдали, где серебряный дым, -
Красноклювые краны, как гуси.
И столбов телеграфные гусли
Всё тоскуют над полем седым.
У дороги, у ёлок густых,
Если в зыбкую чащу вглядеться,
Вдруг кольнёт задрожавшее сердце
Обелиска синеющий штык.
А простор - величав и открыт,
Словно не было крови и грусти.
И над белой сверкающей Русью
Красно солнышко в небе горит.
1966
Кто додумался правду
На части делить
И от имени правды
Неправду творить?
Это тело живое -
Не сладкий пирог,
Чтобы резать и брать
Подходящий кусок.
Только полная правда
Жива и права.
А неполная правда -
Пустые слова.
1966
[1]
Вспоминаются чёрные дни.
Вспоминаются белые ночи.
И дорога в те дали - короче,
Удивительно близки они.
Вспоминается мутный залив.
На воде нефтяные разводы.
И кричат,
И кричат пароходы,
Груз печали на плечи взвалив.
Снова видится дым вдалеке.
Снова ветер упругий и жёсткий.
И тяжёлые жёлтые блёстки
На моей загрубевшей руке.
Я вернулся домой без гроша…
Только в памяти билось и пело
И берёзы дрожащее тело,
И костра золотая душа.
Я и нынче тебя не забыл.
Это с той нависающей тропки,
Словно даль с голубеющей сопки,
Жизнь открылась
До самых глубин.
Магадан, Магадан, Магадан!
Давний символ беды и ненастья.
Может быть, не на горе -
На счастье
Ты однажды судьбою мне дан?..
1966
[1]
О, жизнь! Я всё тебе прощаю.
И давний голод в недород,
И что увлёк меня, вращая,
Большой войны круговорот.
Прощаю бед твоих безмерность -
Они устроены людьми.
Прощаю, как закономерность,
Измены в дружбе и любви.
Для всех утрат, былых и близких,
Я оправданий не ищу.
Но даже горечь дней колымских
Тебе я всё-таки прощу.
И только с тем, что вечно стынуть
Придётся где-то без следа,
Что должен я тебя покинуть, -
Не примирюсь я никогда.
1965
Г. К.
Горят сырые листья,
И вьётся горький дым.
В саду, пустом и мглистом,
Он кажется седым.
В молчанье нелюдимом
Я думаю о дне,
Когда растаю дымом
В холодной тишине.
Листок заледенелый
Качается, шурша…
Уже почти сгорела,
Обуглилась душа…
Не будет продолженья
В растаявшем дыму.
И нету утешенья
Раздумью моему.
1965
Где теперь ты, рыжая? Скажи,
Словно бы тебя и не бывало,
Словно бы от горечи и лжи
Сердце по частям не убывало.
И другая ждёт меня теперь,
Та, что я в тебе искал напрасно.
После всех сомнений и потерь
Многое мне нынче стало ясно.
Словно бы поднялся на скалу
И увидел под собой с вершины
Сосны, погружённые во мглу,
Пройденные кручи и долины.
И видна мне с гулкой высоты
За дрожащей рябью бездорожья
Маленькая-маленькая ты,
Что осталась где-то у подножья.
1965
Ирине
Как тяжело лежать в больнице
И ждать свиданья день за днём.
Смотреть, как жёлтые синицы
На ветках скачут за окном.
Халатов стираная байка,
Больничных клёнов хмурый вид…
«Иди, пришла твоя хозяйка!» -
Мне санитарка говорит.
А ты ещё и не хозяйка,
И впереди немало бед.
Ещё попробуй угадай-ка,
Хозяйкой будешь или нет.
И мне ещё грудную клетку
Хирурги будут потрошить.
И случай мой довольно редкий,
И неизвестно, буду ль жить.
И у меня ещё невеста,
Нежна и ласкова со мной.
Боится - потеряет место,
Когда уйду я в мир иной.
Беду считая неминучей,
Совсем не чувствуя греха,
Она уже на всякий случай
Другого ищет жениха.
Я страхом смерти был опутан,
Не различал добра и зла.
Но ты пришла и страх мой лютый
С невестой вместе прогнала…
Ещё нетвёрдо сердце билось,
Тугим прихваченное швом.
Но ты пришла и утвердилась
В нём, неокрепшем, но живом.
И выходил я в сад больничный,
Где на ветру пучки травы.
И голоса густые птичьи
Кричали мне: «Живи! Живи!»
Синиц трепещущая стайка
Справляла жизни торжество.
И рядом шла моя хозяйка,
Хозяйка сердца моего.
1965
Я сыну купил заводную машину.
Я в детстве когда-то мечтал о такой.
Проверил колеса, потрогал пружину,
Задумчиво кузов погладил рукой…
Играй на здоровье, родной человечек!
Песок нагружай и колёса крути.
А можно построить гараж из дощечек,
Дорогу от клумбы к нему провести.
А хочешь, мы вместе с тобой поиграем
В тени лопухов, где живут муравьи,
Где тихо ржавеют за старым сараем
Патронные гильзы - игрушки мои…
1965
Полынный берег, мостик шаткий.
Песок холодный и сухой.
И вьются ласточки-касатки
Над покосившейся стрехой.
Россия… Выжженная болью
В моей простреленной груди.
Твоих плетней сырые колья
Весной пытаются цвести.
И я такой же - гнутый, битый,
Прошедший много горьких вех,
Твоей изрубленной ракиты
Упрямо выживший побег.
1965
[1]
Петляет дорога, ведя на просёлок.
Лобастые камни лежат у ручья.
И маковки церкви за пиками ёлок -
Как дальняя-дальняя память моя…
И девочка-спутница с синим колечком,
И хмурый шофёр, что спешит в сельсовет,
О чём-то забытом, но мудром и вечном
Задумались, глядя в холодный рассвет.
И колокол чёрный опёрся на брусья,
Задумчиво слушая гулкую тишь.
И веет дремучей, глубинною Русью
От серых замшелых осиновых крыш.
1964
Я хожу по лесным дорогам,
Где в траншеях растёт бурьян,
И читаю стихи сорокам,
Ветру, солнцу и муравьям.
Лес молчит, словно критик строгий.
Только птицы трещат в тиши.
Одобряют стихи сороки.
«Хороши, - кричат, - хороши!..»
Забрались молодые ёлки
В неуютный старый окоп.
Сиротливо лежат осколки
На припёке песчаных троп.
А внизу, за оврагом волчьим,
Спит снаряд в песке у реки.
Вырос худенький колокольчик
Возле ржавой его щеки.
Над оврагом шумит ракита.
Лес к зелёной воде приник…
«Очень сильно он был побитый!» -
Говорит мне старый лесник.
«Видишь, сколько тут всякой ржави.
Скрозь железо, где ни копни.
А потом короеды жрали,
Гниль крушила битые пни.
Лес бы выдюжил, он привычный.
Каждый год - пожар, шелкопряд.
Да попался дурак лесничий.
Много лет рубили подряд.
Что получше - пошло на срубы.
Все мы, видно, не без греха.
После тех «санитарных» рубок
Оставалась одна труха…»
Мы идём с лесником в контору.
Под ногами шуршит песок.
Поднимается солнце в гору
По деревьям наискосок.
Между старых, стоящих порознь,
Безвершинных кривых дубов
Поднялась молодая поросль,
Занимая склоны холмов.
У крыльца телок на приколе.
За конторой - луг, тополя.
Лес корявый. Ржаное поле.
Дорогая моя земля.
1964
Что говорить. Конечно, это плохо,
Что жить пришлось от воли далеко.
А где-то рядом гулко шла эпоха.
Без нас ей было очень нелегко.
Одетые в казённые бушлаты,
Гадали мы за стенами тюрьмы:
Она ли перед нами виновата,
А, может, больше виноваты мы?..
Но вот опять весёлая столица
Горит над нами звёздами огней.
И всё, конечно, может повториться.
Но мы теперь во много раз умней.
Мне говорят:
«Поэт, поглубже мысли!
И тень,
И свет эпохи передай!»
И под своим расплывчатым «осмысли»
Упрямо понимают: «оправдай».
Я не могу оправдывать утраты,
И есть одна
особенная боль:
Мы сами были в чём-то виноваты,
Мы сами где-то
Проиграли
Бой.
1964
[1]
Его приговорили к высшей мере,
А он писал,
А он писал стихи.
Ещё кассационных две недели,
И нет минут для прочей чепухи.
Врач говорил,
Что он, наверно, спятил.
Он до утра по камере шагал.
И старый,
Видно, добрый, надзиратель,
Закрыв окошко, тяжело вздыхал…
Уже заря последняя алела…
Окрасил строки горестный рассвет.
А он просил, чтоб их пришили к делу,
Чтоб сохранить.
Он был большой поэт.
Он знал, что мы отыщем,
Не забудем,
Услышим те прощальные шаги.
И с болью в сердце прочитают люди
Его совсем не громкие стихи…
И мы живём,
Живём на свете белом,
Его строка заветная жива:
«Пишите честно -
Как перед расстрелом.
Жизнь оправдает
Честные слова».
1964
[1]
Я был назначен бригадиром.
А бригадир - и царь, и бог.
Я не был мелочным придирой,
Но кое-что понять не мог.
Я опьянён был этой властью.
Я молод был тогда и глуп…
Скрипели сосны, словно снасти,
Стучали кирки в мёрзлый грунт.
Ребята вкалывали рьяно,
Грузили тачки через край.
А я ходил над котлованом,
Покрикивал:
- Давай! Давай!..
И может, стал бы я мерзавцем,
Когда б один из тех ребят
Ко мне по трапу не поднялся,
Голубоглаз и угловат.
- Не дешеви! - сказал он внятно,
В мои глаза смотря в упор,
И под полой его бушлата
Блеснул
Отточеный
Топор!
Не от угрозы оробел я, -
Там жизнь всегда на волоске.
В конце концов, дошло б до дела -
Забурник был в моей руке.
Но стало страшно оттого мне,
Что это был товарищ мой.
Я и сегодня ясно помню
Суровый взгляд его прямой.
Друзья мои! В лихие сроки
Вы были сильными людьми.
Спасибо вам за те уроки,
Уроки гнева
И любви.
1964
[1]
Забытый случай, дальний-дальний,
Мерцает в прошлом, как свеча…
В холодном БУРе на Центральном
Мы удавили стукача.
Нас было в камере двенадцать.
Он был тринадцатым, подлец.
По части всяких провокаций
Ещё на воле был он спец.
Он нас закладывал с уменьем,
Он был «наседкой» среди нас.
Но вот пришёл конец терпенью,
Пробил его последний час.
Его, притиснутого к нарам,
Хвостом начавшего крутить,
Любой из нас одним ударом
Досрочно мог освободить.
Но чтоб никто не смел сознаться,
Когда допрашивать начнут,
Его душили все двенадцать,
Тянули с двух сторон за жгут…
Нас «кум» допрашивал подробно,
Морил в «кондее» сколько мог,
Нас били бешено и злобно,
Но мы твердили: «Сам подох…»
И хоть отметки роковые
На шее видел мал и стар,
Врач записал: «Гипертония» -
В его последний формуляр.
И на погосте, под забором,
Где не росла трава с тех пор,
Он был земельным прокурором
Навечно принят под надзор…
Промчались годы, словно выстрел…
И в память тех далёких дней
Двенадцатая часть убийства
Лежит на совести моей.
1964
[1]
Помню я: под сенью старых вишен
В том далёком,
В том донском селе
Жили пчёлы в камышовых крышах -
В каждой камышинке по пчеле…
Родина!
Простая и великая.
В давнем детстве, от беды храня,
Древними архангельскими ликами
Строго ты смотрела на меня…
А потом,
Позвав в края суровые,
Где весной не встретишь зеленя,
Жизнь взвалила рельсы стопудовые
На худого, юного меня.
Я копал руду на Крайнем Севере.
Много лет я молока не пил.
Только ты, земля моя,
Не верила,
Что тебе я в чём-то изменил.
Всё прошёл я:
Трудные дороги,
Злой навет и горькую беду,
Чтобы снова пальцами потрогать
Пыльную в канаве лебеду.
Я опять с тобой,
Земля просторная,
Где за клином старого жнивья
Под горой стоит село Подгорное -
Родина негромкая моя;
Где висит над хатой
Месяц рыжий;
Где в прозрачной невесомой мгле
Пчёлы спят под камышовой крышей -
В каждой камышинке по пчеле…
1963
[2]
А. И. Солженицыну
В оцеплении, не смолкая,
Целый день стучат топоры.
А у нас работа другая:
Мы солдатам палим костры.
Стужа - будто Северный полюс.
Аж трещит мороз по лесам.
Мой напарник - пленный японец,
Офицер Кумияма-сан.
Говорят, военный преступник
(Сам по-русски - ни в зуб ногой!).
Кто-то даже хотел пристукнуть
На погрузке его слегой…
Все посты мы обходим за день…
Мы, конечно, с ним не друзья.
Но с напарником надо ладить.
Нам ругаться никак нельзя.
Потому что всё же - работа.
Вместе пилим одно бревно…
Закурить нам очень охота,
Но махорочки нет давно.
Табаку не достанешь в БУРе.
Хоть бы раз-другой потянуть.
А конвойный стоит и курит,
Автомат повесив на грудь.
На японца солдат косится,
Наблюдает из-под руки.
А меня, видать, не боится,
Мы случайно с ним земляки.
Да и молод я. Мне, салаге,
И семнадцати лет не дашь…
- Ты за что же попал-то в лагерь?
Неужели за шпионаж?
Что солдату сказать - не знаю.
Всё равно не поймёт никто.
И поэтому отвечаю
Очень коротко: - Ни за что…
- Не бреши, ни за что не садят!
Видно, в чём-нибудь виноват… -
И солдат машинально гладит
Рукавицей жёлтый приклад.
А потом, чтоб не видел ротный,
Достает полпачки махры
И кладёт на пенёк в сугробе:
- На, возьми, мужик! Закури!
Я готов протянуть ладони.
Я, конечно, махорке рад.
Но пенёк-то - в запретной зоне.
Не убьет ли меня солдат?
И такая бывает штука.
Может шутку сыграть с тобой.
Скажет после: «Бежал, подлюка!»
И получит отпуск домой.
Как огреет из автомата -
И никто концов не найдёт…
И смотрю я в глаза солдата.
Нет, пожалуй что не убьёт.
Три шага до пня. Три - обратно.
Я с солдата глаз не свожу.
И с махоркой, в руке зажатой,
Тихо с просеки ухожу.
С сердца словно свалилась глыба.
Я стираю холодный пот,
Говорю солдату: «Спасибо!»
Кумияма - поклон кладёт.
И уходим мы лесом хвойным,
Где белеет снег по стволам.
И махорку, что дал конвойный,
Делим бережно пополам.
1963
В ночную смену на Шайтане,
Где чёрный камень льдом покрыт,
Из горной штольни мы катали
Отпалом вырванный гранит.
Был штрек наполнен пылью едкой,
И каждый радостно вздыхал,
Когда с гружёной вагонеткой
Мы выходили на отвал.
Нас обжигал морозный воздух,
Снежинки стыли на плечах,
И рядом с нами были звёзды.
Под нами спал Бутугычаг.
Дремали горы в дымке синей,
К подножьям становясь темней.
Внизу, в глубокой котловине,
Дрожали бусинки огней…
Мы отдыхали очень редко.
За рейсом - рейс, простоев нет.
На двадцать пятой вагонетке
Вставал над сопками рассвет.
Ещё прожекторы горели.
Но было видно с высоты,
Как с каждым рейсом розовели
Молочно-белые хребты.
Ещё таился мрак в лощинах,
Посёлок тенью закрывал,
А на заснеженных вершинах
Рассвет победно бушевал.
Спецовки мокрые твердели,
И холодила руки сталь.
Но мы стояли и глядели
На пламенеющую даль.
Мы знали: чудо грянет скоро,
Однако долго ждать нельзя,
И мы опять входили в гору,
Вагон порожний увозя.
Но каждый знал: когда вернётся
Из узкой штольни на простор,
Увидит огненное солнце
Над белой цепью снежных гор.
1963
Раз под осень в глухой долине,
Где шумит Колыма-река,
На склонённой к воде лесине
Мы поймали бурундука.
По откосу скрепер проехал
И валежник ковшом растряс,
И посыпались вниз орехи,
Те, что на зиму он запас.
А зверёк заметался, бедный,
По коряжинам у реки.
Видно, думал: «Убьют, наверно,
Эти грубые мужики».
- Чем зимой-то будешь кормиться?
Ишь ты, рыжий какой шустряк!.. -
Кто-то взял зверька в рукавицу
И под вечер принёс в барак.
Тосковал он сперва немножко,
По родимой тайге тужил.
Мы прозвали зверька Тимошкой,
Так в бараке у нас и жил.
А нарядчик, чудак-детина,
Хохотал, увидав зверька:
- Надо номер ему на спину.
Он ведь тоже у нас - зека!..
Каждый сытым давненько не был,
Но до самых тёплых деньков
Мы кормили Тимошу хлебом
Из казённых своих пайков.
А весной, повздыхав о доле,
На делянке под птичий щёлк
Отпустили зверька на волю.
В этом мы понимали толк.
1963
[1]
Летели гуси за Усть-Омчуг
На индигирские луга,
И всё отчётливей и громче
Дышала сонная тайга.
И захотелось стать крылатым,
Лететь сквозь солнце и дожди,
И билось сердце под бушлатом,
Где чёрный номер на груди.
А гуси плыли синим миром,
Скрываясь в небе за горой.
И улыбались конвоиры,
Дымя зелёною махрой.
И словно ожил камень дикий,
И всем заметно стало вдруг,
Как с мёрзлой кисточкой брусники
На камне замер бурундук.
Качалась на воде коряга,
Светило солнце с высоты.
У белых гор Бутугычага
Цвели полярные цветы…
1963
[1]
Семь лет назад я вышел из тюрьмы.
А мне побеги, всё побеги снятся…
Мне шорохи мерещатся из тьмы.
Вокруг сугробы синие искрятся.
Весь лагерь спит, уставший от забот,
В скупом тепле глухих барачных секций.
Но вот ударил с вышки пулемёт.
Прожектор больно полоснул по сердцу.
Вот я по полю снежному бегу.
Я задыхаюсь. Я промок от пота.
Я продираюсь с треском сквозь тайгу,
Проваливаюсь в жадное болото.
Овчарки лают где-то в двух шагах.
Я их клыки оскаленные вижу.
Я до ареста так любил собак.
И как теперь собак я ненавижу!..
Я посыпаю табаком следы.
Я по ручью иду, чтоб сбить погоню.
Она всё ближе, ближе. Сквозь кусты
Я различаю красные погоны.
Вот закружились снежные холмы…
Вот я упал. И не могу подняться.
…Семь лет назад я вышел из тюрьмы.
А мне побеги, всё побеги снятся…
1962-1963
[1]
Среди невзгод судьбы тревожной
Уже без боли и тоски
Мне вспоминается таёжный
Посёлок странный у реки.
Там петухи с зарёй не пели,
Но по утрам в любые дни
Ворота громкие скрипели,
На весь посёлок тот - одни.
В морозной мгле дымили трубы.
По рельсу били - на развод,
И выходили лесорубы
Нечётким строем из ворот.
Звучало: «Первая! Вторая!..»
Под строгий счёт шеренги шли.
И сосны, ругань повторяя,
В тумане прятались вдали…
Немало судеб самых разных
Соединил печальный строй.
Здесь был мальчишка, мой соклассник,
И Брестской крепости герой.
В худых заплатанных бушлатах,
В сугробах, на краю страны -
Здесь было мало виноватых,
Здесь было больше - без вины.
Мне нынче видится иною
Картина горестных потерь:
Здесь были люди с той виною,
Что стала правдою теперь.
Здесь был колхозник, виноватый
В том, что, подняв мякины куль,
В «отца народов» ухнул матом
(Тогда не знали слова «культ»)…
Смотри, читатель: вьюга злится.
Над зоной фонари горят.
Тряпьём прикрыв худые лица,
Они идут за рядом - ряд.
А вот и я. В фуражке летней.
Под чей-то плач, под чей-то смех
Иду - худой, двадцатилетний -
И кровью харкаю на снег.
Да, это я. Я помню твёрдо
И лай собак в рассветный час,
И номер свой пятьсот четвёртый,
И как по снегу гнали нас,
Как над тайгой с оттенком крови
Вставала мутная заря…
Вина!.. Я тоже был виновен.
Я арестован был не зря.
Всё, что сегодня с боем взято,
С большой трибуны нам дано,
Я слышал в юности когда-то,
Я смутно знал давным-давно.
Вы что, не верите? Проверьте -
Есть в деле, спрятанном в архив,
Слова - и тех, кто предан смерти,
И тех, кто ныне, к счастью, жив.
О, дело судеб невесёлых!
О нём - особая глава.
Пока скажу, что в протоколах
Хранятся и мои слова.
Быть может, трепетно, но ясно
Я тоже знал в той дальней мгле,
Что поклоняются напрасно
Живому богу на земле.
Вина! Она была, конечно.
Мы были той виной сильны.
Нам, виноватым, было легче,
Чем взятым вовсе без вины.
Я не забыл: в бригаде БУРа
В одном строю со мной шагал
Тот, кто ещё из царских тюрем
По этим сопкам убегал.
Он лес пилил со мною вместе,
Железной воли человек,
Сказавший «нет» на громком съезде
И вдруг исчезнувший навек.
Я с ним табак делил, как равный,
Мы рядом шли в метельный свист:
Совсем юнец, студент недавний
И знавший Ленина чекист…
О, люди! Люди с номерами.
Вы были люди, не рабы.
Вы были выше и упрямей
Своей трагической судьбы.
Я с вами шёл в те злые годы,
И с вами был не страшен мне
Жестокий титул «враг народа»
И чёрный номер на спине.
1962-1963
Я в первый раз в Москву приехал
Тринадцать лет тому назад
Мне в память врезан скорбной вехой
Тюрьмы облупленный фасад.
Солдат конвойных злые лица.
Тупик, похожий на загон…
Меня в любимую столицу
Привёз «столыпинский» вагон.
Гремели кованые двери,
И кто-то плакал в тишине…
Москва! «Москва слезам не верит» -
Пришли слова на память мне.
Шёл трудный год пятидесятый.
Я ел солёную треску.
И сквозь железные квадраты
Смотрел впервые на Москву.
За прутьями теснились кровли,
Какой-то склад, какой-то мост.
И вдалеке - как капли крови -
Огни родных кремлёвских звёзд.
Хотелось плакать от обиды.
Хватала за душу тоска.
Но, как и в древности забытой,
Слезам не верила Москва…
Текла безмолвная беседа…
Решётки прут пристыл к руке.
И я не спал. И до рассвета
Смотрел на звёзды вдалеке.
И стала вдруг родней и ближе
Москва в предутреннем дыму…
А через день с гудком охрипшим
Ушёл состав - на Колыму…
Я всё прошёл. Я гордо мерил
Дороги, беды и года.
Москва - она слезам не верит.
И я не плакал никогда.
Но помню я квартал притихший,
Москву в те горькие часы.
И на холодных, синих крышах
Скупые капельки росы…
1962-1963
[1]
И. Н.
Стоят дубы задумчивы, тихи.
По жёлтой просеке уходит лето.
Ты мне читаешь грустные стихи
Какого-то салонного поэта.
О том, как где-то в городе пустом
На мёрзлых стёклах тает чья-то нежность…
А мы в лесу, в решнике густом,
Вдыхаем жадно утреннюю свежесть.
Я не люблю бескровные слова,
Холодные, искусственные строки.
Зачем они, когда шуршит трава,
Поют синицы и трещат сороки?
Взгляни вокруг! Открой свои глаза,
Зелёные нетающие льдинки.
Большая золотая стрекоза
Качается на тонкой камышинке…
Поэзия! Она всегда - жива.
Ей чужды стёкол мёртвые узоры.
Она растёт и дышит, как листва,
Как гордая осока на озёрах.
Ей тесен мир условной бахромы
И вздохов у замёрзшего оконца…
Поэзия - она живёт, как мы.
Она не может без любви и солнца!
1962
В серый дом моего вызывали отца.
И гудели слова тяжелее свинца.
И давился от злости упрямый майор.
Было каждое слово не слово - топор.
- Враг народа твой сын! Отрекись от него!
Мы расшлёпаем скоро сынка твоего!..
Но поднялся со стула мой старый отец.
И в глазах его честных был тоже - свинец.
- Я не верю! - сказал он, листок отстраня. -
Если сын виноват - расстреляйте меня.
1962
[1]
Начинаю поэму.
Я у правды в долгу.
Я решить эту тему
По частям не смогу.
Только в целом и полном
Это можно понять.
Только в целом - не больно
Эту правду принять.
Как случилось такое,
Понять не могу:
Я иду под конвоем,
Увязая в снегу.
Не в неволе немецкой,
Не по чёрной золе.
Я иду по советской,
По любимой земле.
Не эсэсовец лютый
Над моею бедой,
А знакомый как будто
Солдат молодой.
Весельчак с автоматом
В ушанке большой,
Он ругается матом
До чего ж хорошо!
- Эй, фашистские гады!
Ваш рот-перерот!
Вас давно бы всех надо
Отправить в расход!..
И гуляет по спинам
Тяжёлый приклад…
А ведь он мой ровесник,
Этот юный солдат.
Уж не с ним ли я вместе
Над задачей сопел?
Уж не с ним ли я песни
О Сталине пел?
Про счастливое детство,
Про родного отца…
Где ж то страшное место,
Где начало конца?
Как расстались однажды
Мы с ним навсегда?
Почему я под стражей
На глухие года?..
Ой, не знаю, не знаю.
Сказать не могу.
Я угрюмо шагаю
В голубую тайгу…
1962
[1]
Снег над соснами кружится, кружится.
Конвоиры кричат в лесу…
Но стихи мои не об ужасах.
Не рассчитаны на слезу.
И не призраки чёрных вышек
У моих воспалённых глаз.
Нашу быль всё равно опишут,
И опишут не хуже нас.
Я на трудных дорогах века,
Где от стужи стыли сердца,
Разглядеть хочу человека -
Современника и борца.
И не надо бояться памяти
Тех не очень далёких лет,
Где затерян по снежной замети
Нашей юности горький след.
Там, в тайге, вдали от селения,
Если боль от обид остра,
Рисовали мы профиль Ленина
На остывшей золе костра.
Там особою мерой мерили
Радость встреч и печаль разлук.
Там ещё сильней мы поверили
В силу наших рабочих рук.
Согревая свой хлеб ладонями,
Забывая тоску в труде,
Там впервые мы твёрдо поняли,
Что друзей узнают в беде.
Как же мне не писать об этом?!
Как же свой рассказ не начать?!
Нет! Не быть мне тогда поэтом,
Если я смогу промолчать!
1962
[1]
Б. Ручьёву
Нет, в нём не попадались ости,
В нём не горчила лебеда.
Он не был ни сырым, ни чёрствым -
Тот хлеб хорошим был всегда.
Одно лишь свойство отличало
Тот хлеб от хлеба лучших дней:
Его всегда недоставало
В суровой юности моей.
Он связан был с тяжёлой нормой,
С делянкой дальней и глухой,
С покрытой инеем платформой,
С гудящей дымною тайгой.
Та связь была простой и грозной…
Под крики «бойся!», брань и смех
Деревья в воздухе морозном
Со стоном падали на снег.
Та связь, наверное, издревле
Была началом всех начал:
Кто больше в день валил деревьев,
Тот больше хлеба получал.
Я всё забыл…
Ожоги ветра.
Друзей угрюмых имена.
А норма - двадцать кубометров, -
Доныне помнится она…
В барак входили в клубах пара,
Ногами топая в сенях,
И сразу падали на нары,
Тяжёлых валенок не сняв.
А хлеб несли из хлеборезки.
Был очень точно взвешен он.
И каждый маленький довесок
Был щепкой к пайке прикреплён.
О, горечь той обиды чёрной,
Когда порой по вечерам
Не сделавшим дневную норму
Давали хлеба двести грамм!
Прошли года…
Теперь, быть может,
Жесток тот принцип и нелеп.
Но сердце до сих пор тревожит
Прямая связь:
Работа - хлеб.
1961
[2]
Биография
Анатолий Жигулин родился 1 января 1930 в с. Подгорное Воронежской области. Отец будущего поэта Владимир был выходцем из крестьян, почтовым служащим. Длительное время он страдал открытой формой чахотки.
Поэтому основные заботы о трёх детях лежали на плечах матери, женщины образованной и любившей поэзию. Она часто читала детям стихи. И пела им песни. Мать была правнучкой участника Отечественной войны 1812 поэта-декабриста Владимира Федосеевича Раевского, принадлежавшего к радикальному крылу Рылеева.
В доме деда, куда переехала семья Жигулиных в 1937 году, уцелела библиотека семьи Раевских, в том числе и фамильные альбомы нескольких поколений. Дом вместе с библиотекой сгорел во время бомбардировок Воронежа в 1942, но вся семья уцелела. Воронеж и область в течение 8-ми месяцев были во фронтовой зоне, семья была разъята, и поэтому не участвовавший в войне по малолетству Анатолий полной чашей испил голод и лишения войны и жизнь в полуразрушенном городе в послевоенное время. Позднее тема родного города, детства и войны отчётливо зазвучит в творчестве Жигулина.
Мальчик подрастал в условиях нарастающего сталинского террора. Другая, ростовская, ветвь семьи Раевских, была либо истреблена в годы гражданской войны, либо погибла в застенках чека. Поэтому родители боялись рассказывать ему о том, что по матери он происходит из древнего и свободолюбивого дворянского рода. Однако пытливый мальчик листал тома библиотеки и фамильные альбомы, из которых узнавал о славных деяниях своих предков. Как эстафету, воспринял мальчик слова своего прапрадеда в письме из Сибири дочери, что он передаёт своё дело в её руки и через неё - в руки потомства и требует помнить о муках людей, угнетённых рабством, и о том, «…Кто их сковал железною рукой, И заклеймил и рабством и позором». Проникновенные слова позднее поэт посвятил не только родителям, но и своей родословной в стихотворении «Белый лебедь».
Стольники и воеводы…
Генерал… И декабрист
У него в лихие годы -
Путь и страшен, и тернист
Уже ретроспективно Жигулин воспринял свою судьбу, как естественное продолжение судьбы Раевских. И на новом витке истории события повторяются:
И легко мне с болью резкой
Было жить в судьбе земной.
Я по матери - Раевский.
Этот лебедь - надо мной.
В старших классах Толя начинает писать стихи, пока, в основном, это изложенные в стихах школьные сочинения. Но постепенно его строки набирают силу, и весной 1949 в воронежской газете появляется первая публикация. Толе Жигулину 19 лет, и он собирается поступить в лесотехнический институт. Почему в лесотехнический? Это было тяжкое послевоенное время, в семье было ещё двое младших: брат и сестра и нужно было получать профессию дома. К тому же отлично учившийся юноша любил и технику, и природу.
Зимой 1946 группа воронежских школьников - старшеклассников, совершила лыжный поход по Воронежской области в родную деревню одного из участников похода, Юрия Киселёва. В числе участников похода был и Борис Батуев, сын второго секретаря Воронежского обкома партии. Опухшие от голода колхозники потрясли неординарного юношу. Слишком явной была разница между оглушительной пропагандой и реальной жизнью. Это подтолкнуло Бориса углублённо заняться изучением истории революции. Прочитанным Борис делился со своими ближайшими друзьями. Под влиянием Бориса они пришли к выводу, что Сталин извратил ленинизм, и что необходимо начать борьбу за восстановление ленинского облика партии, причём исключительно мирными средствами.
Так была создана в 1947 КПМ - Коммунистическая Партия Молодёжи, куда в качестве члена бюро вступил в 1948 и Толя. Вскоре хорошо конспирированная организация насчитывала около 60 человек. Вовлечение в организацию велось по многоступенчатой схеме, однако, несмотря на это, в сентябре 1949, когда члены КПМ из школьников превратились в студентов, начались аресты. Следствие велось 9 месяцев и сопровождалось жестокими избиениями и многочасовыми бессонными допросами. Тщательная конспирация позволила уберечь от ареста половину участников движения, но остальные получили полной мерой. В июне 1950-го решением Особого совещания Жигулин был осуждён к 10-ти годам лагерей строгого режима. Пребывание в тюрьме во время предварительного следствия, жизнь в тайшетском лагере и на Колыме подробно описаны в широко известной повести Жигулина «Чёрные камни» и в его многочисленных стихах.
Справедливо отмечено в одной из статей, посвящённых поэту, что тема Гулага, тема неволи - это тот фундамент, на котором построено всё творчество Жигулина.
Нужно отметить, что ведущие члены КПМ оказались несравненно выше по своему уровню, чем большинство населения страны в понимании происходившего. В 1962, когда Жигулин принёс Ал. Твардовскому своё стихотворение «Вина», Твардовский выразил сомнение в верности того, что школьники могли назвать Сталина «живым богом на земле» и решили бороться со сталинским режимом.
Быть может трепетно, но ясно
Я тоже знал в той дальней мгле,
Что поклоняются напрасно
Живому богу на земле.
Вина! Она была, конечно
Мы были той виной сильны.
Нам, виноватым, было легче,
Чем взятым просто без вины.
Таков был пресс тоталитарной власти, сталинская диктатура вселяла такой ужас, что людям, жившим в советской действительности (даже Твардовскому!) трудно было представить себе, что кто-то может восстать против этой власти.
Другие будущие славные поэты России, Борис Чичибабин и Наум Коржавин, также получили свой «срок», и получили они его не за участие в антисталинском кружке, а только за стихи. Однако, тема сталинских лагерей нашла достойное и полное поэтическое отражение только в творчестве Анатолия Жигулина, «последнего певца колымских лагерей» по выражению одного из критиков.
В 1954 Жигулину удаётся выйти на свободу по амнистии, а в 1956 наступила полная реабилитация. В 1960 он закончил лесотехнический институт, но ещё за год до этого в Воронеже в 1959 вышла первая, тоненькая книжка его стихов [«Огни моего города»], а в 1963 увидела свет первая московская книга стихов «Рельсы». В этом же году Жигулин поступил на Высшие литературные курсы. С этого времени Жигулин жил в Москве и вёл жизнь профессионального литератора. В 1964 в Воронеже тиражом всего в 3 тысячи вышла книжка стихов Жигулина, вызвавшая восторженный отклик со стороны прессы. Борис Слуцкий в журнале «Юность» писал, что «В Воронеже вышла книга замечательных стихов. Её написал Анатолий Жигулин». Ещё выразительнее отозвался об этой книжке в журнале «Новый мир» известный литературный критик В. Лакшин: «Эта книга попадёт к вам в руки разве что по счастливой случайности - она издана в местном издательстве тиражом всего в три тысячи экземпляров. А жаль! Открыв её, вы услышали бы голос, исполненный достоинства и спокойной сосредоточенности».
Важной вехой в жизни поэта стало его знакомство в 1961 с Твардовским. Следует отметить большое влияние на поэзию Жигулина наряду с творчеством Кольцова, Клюева и Есенина творчества Твардовского.
В некоторых даже поздних стихах поэта всё ещё угадывается влияние Есенина. Вот, например, строки из стихотворения «Храм белел сквозь чёрные деревья…»:
Лето, лето! Молодость и сила.
И слеза живицы на сосне.
Слава Богу, - всё когда-то было.
И осталось памятью во мне.
Жигулин был по природе очень добрым человеком. Таким он и остался, несмотря на все ужасы его лагерной жизни. Да и потом ему приходилось нелегко. Выйдя из неволи, в какой-то мере он оказался человеком надломленным, и несколько раз попадал в психиатрическую больницу. И это тоже нашло своё отражение в его пронзительно-искренней поэзии:
Ничего не могу и не значу.
Словно хрустнуло что-то во мне.
От судьбы получаю впридачу
Психбольницу - К моей Колыме.
Жизнь в лагерях не только оставила глубокий след в его жизни, но и в его поэтическом творчестве. Настолько, что некоторые его стихотворения повторяют до мелочей опыт его лагерных злоключений.
Всю жизнь Жигулин возвращался к лагерной теме, считая своим долгом рассказать о том, что видел и испытал. Даже в застойное время он отвергал здесь компромиссы.
Бунтарь и справедливец, Жигулин - тонкий лирик есенинского толка. Изумительна его любовная поэзия, с её тихой меланхолической прелестью. Не зря столько прекрасных песен создано на его стихи.
Вот стихотворение, посвящённое жене:
***
Ирине
Она одна меня поймёт.
Друзья давно в могиле.
Давно ушли от всех невзгод,
Отжили, отлюбили…
А мне дана ещё судьба
О них поведать миру.
Писать стихи, сходить с ума
Над горестною лирой.
Писать который год подряд
И верить доброй сказке,
Что рукописи не горят
И не тускнеют краски…
Мой верный друг - моя жена.
Хоть верьте, хоть не верьте -
Она до смерти мне нужна,
И даже после смерти.
Она простит мои грехи,
Развеет боль сомнений
И сохранит черновики
Моих стихотворений.
(1980)
© Эллан Пасика, Мельбурн (из статьи «Праведник слова»)
ЖИГУЛИН, Анатолий Владимирович (р. 1.I.1930, Воронеж) - русский советский поэт. Член Коммунистической партии с 1963. Окончил Воронежский лесотехнический институт (1960). Печатается с 1949. Раннюю лирику Жигулина (сборники «Рельсы», 1963; «Память», 1964; «Полярные цветы», 1966) определили суровые жизненные впечатления: работа на лесозаготовках и рудниках Крайнего Севера. Жигулин пишет о людях, которые сохраняют достоинство в трудных условиях. С середины 60-х годов выявляется близость поэзии Жигулина к традициям И. А. Бунина, С. А. Есенина и А. Т. Твардовского. Приметы его стиля - ясность, сдержанная интонация, нередко окрашенная светлой печалью. Основной жанр - короткое лирическое стихотворение, философский пейзаж, преимущественно осенний. Основная художественная коллизия - сопоставление «равнодушной» и вечной природы и преходящей жизни человека, пронизанной тревогой и болью, - выражает напряжённость психологической жизни современника, ощущающего органическую связь с природой и миром.
Соч.: Огни моего города, Воронеж, 1959; Прозрачные дни, М., 1970; Свет предосенний, М., 1972; Полынный ветер, М., 1975; Стихотворения, М., 1976; Горящая береста, М., 1977.
Лит.: Абрамов А., Деловито, честно, всерьёз, «Новый мир», 1963, № 10; Слуцкий Б., В Воронеже вышла книга…, «Юность», 1965, № 4; Аннинский Л., Проба истины, «Наш современник», 1970, № 3; Голубков Д., Душа - победительница, «Мол. гвардия», 1971, № 7; Михайлов Ал., О родине, о России, «Москва», 1971, № 8; Михайлов О., Строгая мера, «Наш современник», 1971, № 10; Марченко А., Дар «долгой» памяти, «Лит. газета», 1974, 6 марта; Лазарев В., Чувство пути. Заметки о поэзии А. Жигулина, «Наш современник», 1978, № 2.
Л. А. Аннинский
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 9. - М.: Советская энциклопедия, 1978
