ОтветственностьСорок лет!.. Сквозь пургу и бураны, Среди молний, побед и невзгод… И идут на покой ветераны: Даже сталь, говорят, устаёт. Годы мчатся… Вчерашние дети, Мы становимся старшим под стать И за всё, что творится на свете, Начинаем сейчас отвечать… Да, за всё, в чём воспитаны с детства. Без чего нам не жить, не любить… Революции нашей наследство Обязует нас зоркими быть. Но не думай, что путь уготован, Что наследьем её чистоты Навсегда и во всём застрахован От любого падения ты. Нам завещано Дело и Знамя, И страна, что прошла сквозь бои… Вот и всё! Поколения сами Отвечают за судьбы свои. Нынче очень не просто на свете. В трудный час мы с тобой подросли… Но сегодня мы тоже в ответе За надежду и счастье земли. Путь истории - он нескончаем. Тем путём мы не просто идём, А идём, за него отвечая… И, как старшие, не подведём! ? |
***Он собирался многое свершить, Когда не знал про мелочное бремя. А жизнь ушла на то, чтоб жизнь прожить. По мелочам. Цените, люди, время! Мы рвёмся к небу, ползаем в пыли, Но пусть всегда, везде горит над всеми: Вы временные жители земли! И потому цените, люди, время! ? |
***То свет, то тень, То ночь в моём окне. Я каждый день Встаю в чужой стране. В чужую близь, В чужую даль гляжу, В чужую жизнь По лестнице схожу. Как светлый лик, Влекут в свои врата Чужой язык, Чужая доброта. Я к ним спешу. Но, полон прошлым всем, Не дохожу И остаюсь ни с чем… …Но нет во мне Тоски, - наследья книг, - По той стране, Где я вставать привык. Где слит был я Со всем, где всё - нельзя. Где жизнь моя - Была да вышла вся. Она своё Твердит мне, лезет в сны. Но нет её, Как нет и той страны. Их нет - давно. Они, как сон души, Ушли на дно, Накрылись морем лжи. И с тех широт Сюда, - смердя, клубясь, Водоворот Несёт всё ту же грязь. Я знаю сам: Здесь тоже небо есть. Но умер там И не воскресну здесь. Зовёт труба: Здесь воля всем к лицу. Но там судьба Моя - пришла к концу. Легла в подзол. Вокруг - одни гробы. …И я ушёл. На волю - от судьбы. То свет, то тень. Я не гнию на дне. Я каждый день Встаю в чужой стране. Июль - август 1974, Бостон, Бруклайн Читает Наум Коржавин: |
***Люди пашут каждый раз опять. Одинаково - из года в год. Почему-то нужен нам полёт, Почему-то скучно нам пахать. Я и сам поэт… Писал, пишу, Может, вправду что ещё рожу… А чтоб жрать - не сею, не пашу, Скучные стихи перевожу. И стыдясь - за стол сажусь опять, Унижаю сердце без конца. А ведь всё - чтоб, уцелев, летать, Быть собой и волновать сердца. А ведь всё - чтоб длился мой полёт. Чтоб и вверх взлетать, и падать вниз… Одинаково из года в год Люди пашут землю… В этом - жизнь. Не охотник я до общих мест, Но на этом вправду мир стоит. Если это людям надоест, Всё исчезнет… Даже этот стыд. Мысль, надежда, жажда знать, искать, Свет, тепло, и книги, и кино… Между тем как людям вновь пахать Интересно станет всё равно. А потом окрепнут… И опять, Позабыв про боль былых утрат, Кто-то станет сытости не рад, Не пахать захочет, а летать. Что ж… Душа должна любить полёт. Пусть опять летит!.. Но всё равно: Землю пашут так же - каждый год, И других основ нам - не дано. 1972 |
***Уже июнь. Темней вокруг кусты. И воздух - сух. И стала осень ближе. Прости меня, Господь… Но красоты Твоей земли уже почти не вижу. Всё думаю, куда ведут пути, Кляну свой век и вдаль смотрю несмело, Как будто я рождён был мир спасти, И до всего другого нет мне дела. Как будто не Тобой мне жизнь дана, Не Ты все эти краски шлёшь навстречу… Я не заметил, как прошла весна, Я так зимы и лета не замечу. …Причастности ль, проклятья ль тут печать Не знаю… Но способность к вдохновенью Как раз и есть уменье замечать Исполненные сущности мгновенья. Чтоб - даже пусть вокруг тоска и зло, - Мгновенье то в живой строке дрожало И возвращало суть, и к ней влекло, И забывать себя душе мешало. Жизнь всё же длится - пусть в ней смысл исчез. Всё ж надо помнить, что подарок это: И ясный день, и дождь, и снег, и лес, И всё, чего вне этой жизни нету. Ведь это - так… Хоть впрямь терпеть нельзя, Что нашу жизнь чужие люди тратят, Хоть впрямь за горло схвачены друзья, И самого не нынче завтра схватят. Хоть гложет мысль, что ты на крест идёшь, Чтоб доказать… А ничего не будет: Твой светлый крест зальёт, как море, ложь, И, в чём тут было дело, - мир забудет. Но это - так… Живи, любя, дыша: Нет откровенья в схватках с низкой ложью. Но без души - не любят… А душа Всевластьем лжи пренебрегать не может. Всё рвётся к правде, как из духоты. Всё мнится ей, что крылья - в грязной жиже. …Мне стыдно жить, не видя красоты Твоей земли, Господь… А вот - не вижу. 1972 |
***Неужели птицы пели, Без пальто гуляли мы? Ранний март в конце апреля Давит призраком зимы. Холод неба, зябкость улиц, Ночь без бодрости и сна… Что-то слишком затянулась Нынче ранняя весна. Как тот призрак с места сдвинуть, Заблистать в лучах реке? Мир в пути застрял - и стынет От тепла невдалеке. Это всё - каприз природы, Шутки солнечных лучей… Но в родстве с такой погодой Для меня весь ход вещей. Всё, с чего гнетёт усталость, Всё, что мне внушало злость, Тоже кончилось, осталось И торчит, как в горле кость. В светлых мыслях - жизнь иная, Сам же - в этой дни влачу: Что-то вижу, что-то знаю, Чем-то брежу - и молчу. Словно виден свет вершины, А вокруг всё та же мгла. Словно впрямь - застрял, и стыну На ветру, вблизи тепла. 29 апреля - 1 августа 1972 |
***Иль впрямь я разлюбил свою страну? - Смерть без неё и с ней мне жизни нету. Сбежать? Нелепо. Не поможет это Тому, кто разлюбил свою страну. Зачем тогда бежать? Свою вину Замаливать? - И так, и этак тошно. Что ж, куст зачах бы, отвратясь от почвы, И чахну я. Но лямку я тяну. Куда мне разлюбить свою страну! Тут дело хуже: я в неё не верю. Волною мутной накрывает берег. И почва - дно. А я прирос ко дну. И это дно уходит в глубину. Закрыто небо мутною водою. Стараться выплыть? Но куда? Не стоит. И я тону. В небытии тону. 1972 |
РодинеЧто ж, и впрямь, как в туман, Мне уйти - в край, где синь, а не просинь. Где течёт Иордан, - Хоть пока он не снится мне вовсе. Унести свою мысль, Всю безвыходность нашей печали, В край, где можно спастись Иль хоть сгинуть, себя защищая. Сгинуть, выстояв бой, В жажде жизни о пулю споткнуться. А не так, как с Тобой, - От Тебя же в Тебе задохнуться. Что ж, раздвинуть тиски И уйти?.. А потом постоянно Видеть плёсы Оки В снах тревожных у струй Иордана. Помнить прежнюю боль, Прежний стыд, и бессилье, и братство… Мне расстаться с Тобой - Как с собой, как с судьбою расстаться. Это так всё равно, - Хоть Твой флот у Синая - не малость. Хоть я знаю давно, Что сама Ты с собою рассталась. Хоть я мыслям чужим, Вторя страстно, кричу что есть силы: - Византия - не Рим. Так же точно и Ты - не Россия. Ты спасёшься? - Бог весть! Я не знаю. Всё смертью чревато. …Только что в тебе есть, Если, зная, как ты виновата, Я боюсь в том краю - Если всё ж мы пойдём на такое - Помнить даже в бою Глупый стыд - не погибнуть с Тобою. 1972 |
22 июня 1971 годаСвет похож на тьму, В мыслях - пелена. Тридцать лет тому Началась война. Диктор - словно рад… Душно, думать лень. Тридцать лет назад Был просторный день. Стала лишней ложь, Был я братству рад… А ещё был дождь - Тридцать лет назад. Дождь, азарт игры, Веры и мечты… Сколько с той поры Утекло воды? Сколько средь полей У различных рек Полегло парней, Молодых навек? Разве их сочтёшь? Раны - жизнь души. Открывалась ложь В свете новой лжи… Хоть как раз тогда Честной прозе дня Начала беда Обучать меня. Я давно другой, Проступила суть. Мой ничьей тоской Не оплачен путь. Но всё та же ложь Омрачает день. Стал на тьму похож Свет - и думать лень. Что осталось?.. Быт, Суета, дела… То ли совесть спит, То ли жизнь прошла. То ль свой суд вершат Плешь да седина… Тридцать лет назад Началась война. 1971 |
АпокалипсисМы испытали всё на свете. Но есть у нас теперь квартиры - Как в светлый сон, мы входим в них. А в Праге, в танках, наши дети… Но нам плевать на ужас мира - Пьём в «Гастрономах» на троих. Мы так давно привыкли к аду, Что нет у нас ни капли грусти - Нам даже льстит, что мы страшны. К тому, что стало нам не надо, Других мы силой не подпустим, - Мы, отродясь, - оскорблены. Судьба считает наши вины, И всем понятно: что-то будет - Любой бы каялся сейчас… Но мы - дорвавшиеся свиньи, Изголодавшиеся люди, И нам не внятен Божий глас. 1968 |
Братское кладбище в РигеКто на кладбище ходит, как ходят в музеи, А меня любопытство не гложет - успею. Что ж я нынче брожу, как по каменной книге, Между плитами Братского кладбища в Риге? Белых стен и цементных могил панорама. Матерь-Латвия встала, одетая в мрамор. Перед нею рядами могильные плиты, А под этими плитами - те, кто убиты. - Под знамёнами разными, в разные годы, Но всегда - за неё, и всегда - за свободу. И лежит под плитой русской службы полковник, Что в шестнадцатом пал без терзаний духовных. Здесь, под Ригой, где пляжи, где крыши косые, До сих пор он уверен, что это - Россия. А вокруг всё другое - покой и Европа, Принимает парад генерал лимитрофа. А пред ним на безмолвном и вечном параде Спят солдаты, отчизны погибшие ради. Независимость - вот основная забота. День свободы - свободы от нашего взлёта, От сиротского лиха, от горькой стихии, От латышских стрелков, чьи могилы в России, Что погибли вот так же, за ту же свободу, От различных врагов и в различные годы. Ах, глубинные токи, линейные меры, Невозвратные сроки и жёсткие веры! Здесь лежат, представляя различные страны, Рядом - павший за немцев и два партизана. Чтим вторых. Кто-то первого чтит, как героя. Чтит за то, что он встал на защиту покоя. Чтит за то, что он мстил, - слепо мстил и сурово В сорок первом за акции сорокового. Всё он - спутал. Но время всё спутало тоже. Были разные правды, как плиты, похожи. Не такие, как он, не смогли разобраться. Он погиб. Он уместен на кладбище Братском. Тут не смерть. Только жизнь, хоть и кладбище это… Столько лет длится спор и конца ему нету, Возражают отчаянно павшие павшим По вопросам, давно остроту потерявшим. К возраженьям добавить спешат возраженья. Не умеют, как мы, обойтись без решенья. Тишина. Спят в рядах разных армий солдаты, Спорят плиты - где выбиты званья и даты. Спорят мнение с мнением в каменной книге. Сгусток времени - Братское кладбище в Риге. Век двадцатый. Всех правд острия ножевые. Точки зренья, как точки в бою огневые. 1962 Читает Наум Коржавин: |
Дети в ОсвенцимеМужчины мучили детей. Умно. Намеренно. Умело. Творили будничное дело, Трудились - мучили детей. И это каждый день опять: Кляня, ругаясь без причины… А детям было не понять, Чего хотят от них мужчины. За что - обидные слова, Побои, голод, псов рычанье? И дети думали сперва, Что это за непослушанье. Они представить не могли Того, что было всем открыто: По древней логике земли, От взрослых дети ждут защиты. А дни всё шли, как смерть страшны, И дети стали образцовы. Но их всё били. Так же. Снова. И не снимали с них вины. Они хватались за людей. Они молили. И любили. Но у мужчин «идеи» были, Мужчины мучили детей. Я жив. Дышу. Люблю людей. Но жизнь бывает мне постыла, Как только вспомню: это - было! Мужчины мучили детей! 1961 Читает Наум Коржавин: |
Рафаэлю
|
Инерция стиляСтиль - это человек. Бюффон В жизни, в искусстве, в борьбе, где тебя победили, Самое страшное - это инерция стиля. Это - привычка, а кажется, что ощущенье. Это - стихи ты закончил, а нет облегченья. Это - ты весь изменился, а мыслишь, как раньше. Это - ты к правде стремишься, а лжёшь, как обманщик. Это - душа твоя стонет, а ты - не внимаешь. Это - ты верен себе, и себе - изменяешь. Это - не крылья уже, а одни только перья, Это - уже ты не веришь - боишься неверья. Стиль - это мужество. В правде себе признаваться! Всё потерять, но иллюзиям не предаваться - Кем бы ни стать - ощущать себя только собою, Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою, Даже пускай в тебе сердца теперь уже мало… Правда конца - это тоже возможность начала. Кто осознал пораженье, - того не разбили… Самое страшное - это инерция стиля. 1960 |
Вариации из Некрасова…Столетье промчалось. И снова, Как в тот незапамятный год - Коня на скаку остановит, В горящую избу войдёт. Ей жить бы хотелось иначе, Носить драгоценный наряд… Но кони - всё скачут и скачут. А избы - горят и горят. 1960 Читает Наум Коржавин: |
***Пусть рвутся связи, меркнет свет, Но подрастают в семьях дети… Есть в мире Бог иль Бога нет, А им придётся жить на свете. Есть в мире Бог иль нет Его, Но час пробьёт. И станет нужно С людьми почувствовать родство, Заполнить дни враждой и дружбой. Но древний смысл того родства В них будет брезжить слишком глухо - Ведь мы бессвязные слова Им оставляем вместо духа. Слова трусливой суеты, Нас утешавшие когда-то, Недостоверность пустоты, Где зыбки все координаты… …Им всё равно придётся жить: Ведь не уйти обратно в детство, Ведь жизнь нельзя остановить, Чтоб в ней спокойно оглядеться. И будет участь их тяжка, Времён прервётся связь живая, И одиночества тоска Обступит их, не отставая. Мы не придём на помощь к ним В борьбе с бессмыслицей и грязью. И будет трудно им одним Найти потерянные связи. Так будь самим собой, поэт, Твой дар и подвиг - воплощенье. Ведь даже горечь - это свет, И связь вещей, и их значенье. Держись призванья своего! Ты загнан сам, но ты в ответе: Есть в мире Бог иль нет Его - Но подрастают в семьях дети. 1959 |
Песня, которой тысяча летЭта старинная песня, Которая вечно нова. Г. Гейне Старинная песня. Ей тысяча лет: Он любит её, А она его - нет. Столетья сменяются, Вьюги метут, Различными думами Люди живут. Но так же упрямо Во все времена Его почему-то Не любит она. А он - и страдает, И очень влюблён… Но только, позвольте, Да кто ж это - он? Кто? - Может быть, рыцарь, А может, поэт, Но факт, что она - Его счастье и свет. Что в ней он нашёл Озаренье своё, Что страшно остаться Ему без неё. Но сделать не может Он здесь ничего… Кто ж эта она, Что не любит его? Она? - Совершенство. К тому же она Его на земле Понимает одна. Она всех других И нежней и умней. А он лучше всех Это чувствует в ней… Но всё-таки, всё-таки Тысячу лет Он любит её, А она его - нет. И все же ей по сердцу Больше другой - Не столь одержимый, Но всё ж неплохой. Хоть этот намного Скучнее того (Коль древняя песня Не лжёт про него). Но песня всё так же Звучит и сейчас. А я ведь о песне Веду свой рассказ. Признаться, я толком И сам не пойму: Ей по сердцу больше другой… Почему? Так глупо Зачем выбирает она? А может, не скука Ей вовсе страшна? А просто как люди Ей хочется жить… И холодно ей Озареньем служить. Быть может… не знаю. Ведь я же не Бог. Но в песне об этом Ни слова. Молчок. А может, и рыцарь Вздыхать устаёт. И сам наконец От неё устаёт. И тоже становится Этим другим - Не столь одержимым, Но всё ж неплохим. И слышит в награду Покорное: «да»… Не знаю. Про то Не поют никогда. Не знаю, как в песне, А в жизни земной И то и другое Случалось со мной. Так что ж мне обидно, Что тысячу лет Он любит её, А она его - нет? 1958 Читает Наум Коржавин: |
***Надоели потери. Рознь религий - пуста, В Магомета я верю И в Исуса Христа. Больше спорить не буду И не спорю давно, Моисея и Будду Принимая равно. Всё, что теплится жизнью, Не застыло навек… Гордый дух атеизма Чту - коль в нём человек. Точных знаний и меры В наши нет времена. Чту любую я Веру, Если Совесть она. Только чтить не годится И в кровавой борьбе Ни костров инквизиций, Ни ночей МГБ. И ни хитрой дороги, Пусть для блага она, - Там под именем Бога Правит Суд сатана. Человек не бумага - Стёр, и дело с концом. Даже лгущий для блага - Станет просто лжецом. Бог для сердца отрада, Человечья в нём стать. Только дьяволов надо От богов отличать. Могший верить и биться, Той науке никак Человек обучиться Не сумел за века. Это в книгах и в хлебе И в обычной судьбе. Чёрт не в пекле, не в небе - Рядом с Богом в тебе. Верю в Бога любого И в любую мечту. В каждом - чту его Бога, В каждом - чёрта не чту. Вся планета больная… Может, это - навек? Ничего я не знаю. Знаю: Я человек. 1956 |
***В наши трудные времена Человеку нужна жена, Нерушимый уютный дом, Чтоб от грязи укрыться в нём. Прочный труд и зелёный сад, И детей доверчивый взгляд, Вера робкая в их пути И душа, чтоб в неё уйти. В наши подлые времена Человеку совесть нужна, Мысли те, что в делах ни к чему, Друг, чтоб их доверять ему. Чтоб в неделю хоть час один Быть свободным и молодым. Солнце, воздух, вода, еда - Всё, что нужно всем и всегда. И тогда уже может он Дожидаться иных времён. 1956 Читает Наум Коржавин: |
Ленин в ГоркахПусть много смог ты, много превозмог И даже мудрецом меж нами признан. Но жизнь - есть жизнь. Для жизни ты не бог, А только проявленье этой жизни. Не жертвуй светом, добывая свет! Ведь ты не знаешь, что творишь на деле. Цель средства не оправдывает… Нет! У жизни могут быть иные цели. Иль вовсе нет их. Есть пальба и гром. Мир и война. Гниенье и горенье. Извечная борьба добра со злом, Где нет конца и нет искорененья. Убить. Тут надо ненависть призвать. Преодолеть черту. Найти отвагу. Во имя блага проще убивать!.. Но как нам знать, какая смерть во благо? У жизни свой, присущий, вечный ход. И не присуща скорость ей иная. Коль чересчур толкнуть её вперёд, Она рванёт назад, давя, ломая. Но человеку душен плен границ, Его всё время нетерпенье гложет И перед жизнью он склониться ниц, - Признать её незыблемость - не может. Он всё отдать, всё уничтожить рад. Он мучает других и голодает… Всё гонится за призраком добра, Не ведая, что сам он зло рождает. А мы за ним. Вселенная, держись! Нам головы не жаль - нам всё по силам. Но всё проходит. Снова жизнь, как жизнь. И зло, как зло. И, в общем, всё, как было. Но тех, кто не жалел себя и нас, Пытаясь вырваться из плена буден, В час отрезвленья, в страшный горький час Вы всё равно не проклинайте, люди… …В окне широком свет и белый снег. На ручках кресла зайчики играют… А в кресле неподвижный человек. - Молчит. Он знает сам, что умирает. Над ним любовь и ненависть горит. Его любой врагом иль другом числит. А он уже почти не говорит. Слова ушли. Остались только мысли. Смерть - демократ. Подводит всем черту. В ней беспристрастье есть, как в этом снеге. Ну что ж: он на одну лишь правоту Из всех возможных в жизни привилегий Претендовал… А больше ни на что. Он привилегий и сейчас не просит. Парк за окном стоит, как лес густой, И белую порошу ветер носит. На правоту… Что значит правота? И есть ли у неё черты земные. Шумят-гудят за домом провода И мирно спит, уйдя в себя, Россия. Ну что ж! Ну что ж! Он сделал всё, что мог, Устои жизни яростно взрывая… И всё же не подводится итог. - Его наверно в жизни - не бывает. 1956 |
Осень в КарагандеВ холоде ветра зимы напев. Туч небеса полны. И листья сохнут, не пожелтев, Вянут, - а зелены. Листьям своё не пришлось дожить. Смял их морозный день. Сжатые сроки… Идут дожди… Осень в Караганде. Новые зданья сквозь дождь глядят, В каплях - ещё нежней Бледный зелёный сухой наряд Высаженных аллей, И каждый своё не доживший лист Для сердца - родная весть. Деревья, как люди, - не здесь родились, А жить приходится - здесь. И люди в зданьях полны забот, Спешат, и у всех дела… И людям тоже недостаёт Ещё немного тепла, Но сроки сжаты, и властен труд, И надо всегда спешить… И многие так на ходу умрут, Не зная, что значит жить… Мы знаем… Но мы разошлись с тобой. Не мы, а жизнь развела… И я сохраняю бережно боль, Как луч твоего тепла. Но я далеко, и тебя здесь нет, И всё это - тяжело. Как этим листьям - зелёный цвет, Мне нынче - твоё тепло. Но сроки сжаты, и властен труд, И глупо бродить, скорбя… Ведь люди без многого так живут, Как я живу без тебя. 1954 |
***Я в сказки не верю. Не те уж года мне. И вдруг оказалось, что сказка нужна мне, Что, внешне смирившись, не верящий в чудо, Его постоянно искал я повсюду. Искал напряжённо, нигде не встречая, Отсутствие сказки всегда ощущая… Всё это под спудом невидное крылось, И всё проявилось, лишь ты появилась. 1954 |
На смерть СталинаВсё, с чем Россия в старый мир врывалась, Так что казалось, что ему пропасть, - Всё было смято… И одно осталось: Его неограниченная власть. Ведь он считал, что к правде путь - тяжёлый, А власть его сквозь ложь к ней приведёт. И вот он - мёртв. До правды не дошёл он, А ложь кругом трясиной нас сосёт. Его хоронят громко и поспешно Ораторы, на гроб кося глаза, Как будто может он из тьмы кромешной Вернуться, всё забрать и наказать. Холодный траур, стиль речей - высокий. Он всех давил и не имел друзей… Я сам не знаю, злым иль добрым роком Так много лет он был для наших дней. И лишь народ к нему не посторонний, Что вместе с ним всё время трудно жил, Народ в нём революцию хоронит, Хоть, может, он того не заслужил. В его поступках лжи так много было, А свет знамён их так скрывал в дыму, Что сопоставить это всё не в силах - Мы просто слепо верили ему. Моя страна! Неужто бестолково Ушла, пропала вся твоя борьба? В тяжёлом, мутном взгляде Маленкова Неужто нынче вся твоя судьба? А может, ты поймёшь сквозь муки ада, Сквозь все свои кровавые пути, Что слепо верить никому не надо И к правде ложь не может привести. Март 1953 [1] |
Через годМилая, где ты? - повис вопрос. Стрелки стучат, паровоз вздыхает… Милая, где ты? Двенадцать вёрст Нас в этом месяце разделяет. Так это близко, такая даль, Что даже представить не в состоянье… Я уж два раза тебя видал, Но я не прошёл это расстоянье, Так, чтоб суметь тебя разглядеть Вновь хоть немножечко… Стены… Стены… Видно, измены меняют людей, Видно, не красят лица измены… 1952 |
Встреча с МосквойЧто же! Здравствуй, Москва. Отошли и мечты и гаданья. Вот кругом ты шумишь, вот сверкаешь, светла и нова Блеском станций метро, высотой воздвигаемых зданий Блеск и высь подменить ты пытаешься тщетно, Москва. Ты теперь деловита, всего ты измерила цену. Плюнут в душу твою и прольют безнаказанно кровь, Сложной вязью теорий свою прикрывая измену, Ты продашь всё спокойно: и совесть, и жизнь, и любовь. Чтоб никто не тревожил приятный покой прозябанья - Прозябанье Москвы, освященный снабженьем обман. Так живёшь ты, Москва! Лжёшь, клянёшься, насилуешь память И, флиртуя с историей, с будущим крутишь роман. 1952 |
Вступление в поэмуНи к чему, ни к чему, ни к чему полуночные бденья И мечты, что проснёшься в каком-нибудь веке другом. Время? Время дано. Это не подлежит обсужденью. Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нём. Ты не верь, что грядущее вскрикнет, всплеснувши руками: «Вон какой тогда жил, да, бедняга, от века зачах». Нету лёгких времен. И в людскую врезается память Только тот, кто пронёс эту тяжесть на смертных плечах. Мне молчать надоело. Проходят тяжёлые числа, Страх тюрьмы и ошибок. И скрытая тайна причин… Перепутано - всё. Все слова получили сто смыслов. Только смысл существа остаётся, как прежде, один. Вот такими словами начать бы хорошую повесть, - Из тоски отупенья в широкую жизнь переход… Да! Мы в Бога не верим, но полностью веруем в совесть, В ту, что раньше Христа родилась и не с нами умрёт. Если мелкие люди ползут на поверхность и давят, Если шабаш из мелких страстей называется страсть, Лучше встать и сказать, даже если тебя обезглавят, Лучше пасть самому, - чем душе твоей в мизерность впасть. Я не знаю, что надо творить для спасения века, Не хочу оправданий, снисхожденья к себе - не прошу… Чтобы жить и любить, быть простым, но простым человеком - Я иду на тяжёлый, бессмысленный риск - и пишу. 1952 Читает Наум Коржавин: |
ГенералМалый рост, усы большие, Волос белый и нечастый, Генерал любил Россию, Как предписано начальством. А ещё любил дорогу: Тройки пляс в глуши просторов. А ещё любил немного Соль солдатских разговоров. Шутки тех, кто ляжет утром Здесь в Крыму иль на Кавказе. Устоявшуюся мудрость В незатейливом рассказе. Он ведь вырос с ними вместе. Вместе бегал по баштанам… Дворянин мелкопоместный, Сын в отставке капитана. У отца протекций много, Только рано умер - жалко. Генерал пробил дорогу Только саблей да смекалкой. Не терпел он светской лени, Притеснял он интендантов, Но по части общих мнений Не имел совсем талантов. И не знал он всяких всячин О бесправье и о праве. Был он тем, кем был назначен, - Был столпом самодержавья. Жил, как предки жили прежде, И гордился тем по праву. Бил мадьяр при Будапеште, Бил поляков под Варшавой. И с французами рубился В севастопольском угаре… Знать, по праву он гордился Верной службой государю. Шёл дождями и ветрами, Был везде, где было нужно… Шёл он годы… И с годами Постарел на царской службе. А когда эмира с ханом Воевать пошла Россия, Был он просто стариканом, Малый рост, усы большие. Но однажды бывшим в силе Старым другом был он встречен. Вместе некогда дружили, Пили водку перед сечей… Вместе всё. Но только скоро Князь отозван был в Россию, И пошёл, по слухам, в гору, В люди вышел он большие. И подумал князь, что нужно Старику пожить в покое, И решил по старой дружбе Все дела его устроить. Генерала пригласили В Петербург от марша армий. Генералу предложили Службу в корпусе жандармов. - Хватит вас трепали войны, Будет с вас судьбы солдатской, Всё же здесь куда спокойней, Чем под солнцем азиатским. И ответил строгий старец, Не выказывая радость: - Мне доверье государя - Величайшая награда. А служить - пусть служба длится Старой должностью моею… Я могу ещё рубиться, Ну, а это - не умею. И пошёл паркетом чистым В азиатские Сахары… И прослыл бы нигилистом, Да уж слишком был он старый. 1950 |
***Нелепые ваши затеи И громкие ваши слова… Нужны мне такие идеи, Которыми всходит трава. Которые воздух колышут, Которые зелень дают. Которым всё хочется выше, Но знают и меру свою. Они притаились зимою, Чтоб к ним не добрался мороз. Чтоб, только запахнет весною, Их стебель сквозь почву пророс. Чтоб снова наутро беспечно, Вступив по наследству в права, На солнце, Как юная вечность, Опять зеленела трава. Так нежно и так настояще, Что - пусть хоть бушует беда - Ты б видел, что всё - преходяще, А зелень и жизнь - никогда. 1950 |
***Всё это чушь: в себе сомненье, Безволье жить, - всё ссылка, бред. Он пеленой оцепененья Мне заслонил и жизнь, и свет. Но пелена прорвётся с треском Иль тихо стает, как слеза. В своей естественности резкой Ударит свет в мои глаза. И вновь прорвутся на свободу И верность собственной звезде, И чувство света и природы В её бесстрашной полноте. 1950 |
В трудную минутуХотеть. Спешить. Мечтать о том ночами! И лишь ползти… И не видать ни зги… Я, как песком, засыпан мелочами… Но я ещё прорвусь сквозь те пески! Раздвину их… Вдохну холодный воздух… И станет мне совсем легко идти - И замечать по неизменным звёздам, Что я не сбился и в песках с пути. 1950 |
К моему двадцатипятилетиюЯ жил. И всё не раз тонуло. И возникало вновь в душе. И вот мне двадцать пять минуло, И юность кончилась уже. Мне неудач теперь, как прежде, Не встретить с лёгкой головой, Не жить весёлою надеждой, Как будто вечность предо мной. То есть, что есть. А страсть и пылкость Сойдут как полая вода… Стихи в уме, нелепость ссылки И неприкаянность всегда. И пред непобеждённым бытом Один, отставший от друзей, Стою, невзгодам всем открытый, Прикован к юности своей. И чтоб прижиться хоть немного, Покуда спит моя заря, Мне надо вновь идти в дорогу, Сначала. Будто жил я зря. Я не достиг любви и славы, Но пусть не лгут, что зря бродил. Я по пути стихи оставил, Найдут - увидят, как я жил. Найдут, прочтут, - тогда узнают, Как в этот век, где сталь и мгла, В груди жила душа живая, Искала, мучилась и жгла. И, если я без славы сгину, А все стихи в тюрьме сожгут, Слова переживут кончину, Две-три строки переживут. И в них, доставив эстафету, Уж не пугаясь ничего, Приду к грядущему поэту, - Истоком стану для него. 1950 |
***Стопка книг… Свет от лампы… Чисто. Вот сегодняшний мой уют. Я могу от осеннего свиста Ненадолго укрыться тут. Только свист напирает в окна. Я сижу. Я чего-то жду… Всё равно я не раз промокну И застыну на холоду. В этом свисте не ветер странствий И не поиски тёплых стран, В нём холодная жуть пространства, Где со всех сторон - океан. И впервые боюсь я свиста, И впервые я сжался тут. Стопка книг… Свет от лампы… Чисто… Притаившийся мой уют. 1950 |
Возвращение
Всё это было, было, было…
Всё это было, было, было: И этот пар, и эта степь, И эти взрывы снежной пыли, И этот иней на кусте. И эти сани - нет, кибитка, - И этот волчий след в леске… И даже… даже эта пытка: Гадать, чем встретят вдалеке. И эта радость молодая, Что всё растёт… Сама собой… И лишь фамилия другая Тогда была. И век другой. Их было много: всем известных И не оставивших следа. И на века безмерно честных, И честных только лишь тогда. И вспоминавших время это Потом, в чинах, на склоне лет: Снег… Кони… Юность… Море света. И в сердце угрызений нет. Отбывших ссылку за пустое И за серьёзные дела, Но полных светлой чистотою, Которую давила мгла. Кому во мраке преисподней Свободный ум был светлый дан, Подчас светлее и свободней, Чем у людей свободных стран. Их много мчалось этим следом На волю… (Где есть воля им?) И я сегодня тоже еду Путём знакомым и былым. Путём знакомым - знаю, знаю - Всё узнаю, хоть всё не так, Хоть нынче станция сквозная, Где раньше выход был на тракт. Хотя дымят кругом заводы, Хотя в огнях ночная мгла, Хоть вихрем света и свободы Здесь революция прошла. Но после войн и революций Под всё разъевшей темнотой Мне так же некуда вернуться С душой открытой и живой. И мне навек безмерно близки Равнины, что, как плат, белы, - Всей мглой истории российской, Всем блеском искр средь этой мглы. 1950 |
Друзьям
Бог помочь вам, друзья мои.
Уже прошло два года, два бесцельных С тех пор, когда за юность в первый раз Я новый год встречал от вас отдельно, Хоть был всего квартала три от вас. Что для меня случайных три квартала! К тому ж метро, к тому ж троллейбус есть. Но между нами государство встало, И в ключ замка свою вложило честь. Как вы теперь? А я всё ниже, ниже. Смотрю вокруг, как истинный дурак. Смотрю вокруг - и ничего не вижу! Иль, не хотя сознаться, вижу мрак. Я не хочу делиться с вами ночью. Я день любил, люблю делиться им. Пусть тонкий свет вина ласкает очи, Пусть даль светла вам видится за ним… Бог помочь вам. А здесь, у ночи в зеве, Накрытый стол, и все ж со мною вы… Двенадцать бьёт! В Москве всего лишь девять. Как я давно уж не видал Москвы. Довольно! Встать! Здесь тосковать не нужно! Мы пьём за жизнь! За то, чтоб жить и жить! И пьём за дружбу! Хоть бы только дружбу Во всех несчастьях жизни сохранить. 1949 |
***Хотя б прислал письмо ошибкой Из дальней дали кто-нибудь. Хотя бы женщина улыбкой Меня сумела обмануть, - Чтоб снова в смуглом, стройном теле Я видел солнца свет и власть, Чтоб в мысль высокую оделась Моя безвыходная страсть. 1949 |
***Поэзия не страсть, а власть, И потерявший чувство власти Бесплодно мучается страстью, Не претворяя эту страсть. Меня стремятся в землю вжать. Я изнемог. Гнетёт усталость. Власть волновать, казнить, прощать Неужто ты со мной рассталась? 1949 |
В СибириДома и деревья слезятся, И речка в тумане черна, И просто нельзя догадаться, Что это апрель и весна. А вдоль берегов огороды, Дождями набухшая грязь… По правде, такая погода Мне по сердцу нынче как раз. Я думал, что век мой уж прожит, Что беды лишили огня… И рад я, что ветер тревожит, Что тучами давит меня. Шаги хоть по грязи, но быстры. Приятно идти и дышать… Иду. На свободу. На выстрел. На всё, что дерзнёт помешать. 1949 |
***Паровозов голоса И порывы дыма. Часовые пояса Пролетают мимо. Что ты смотришь в дым густой, В переплёт оконный - Вологодский ты конвой, Красные погоны. Что ты смотришь и кричишь, Хлещешь матом-плёткой? Может, тоже замолчишь, Сядешь за решётку. У тебя ещё мечты - Девка ждёт хмельная. Я ведь тоже был, как ты, И, наверно, знаю. А теперь досталось мне За грехи какие? Ах, судьба моя в окне, Жизнь моя, Россия… Может быть, найдёт покой И умерит страсти… Может, дуростью такой И даётся счастье. Ты, как попка, тут не стой, Не сбегу с вагона. Эх, дурацкий ты конвой, Красные погоны. 1948 |
***О Господи! Как я хочу умереть, Ведь это не жизнь, а кошмарная бредь. Словами взывать я пытался сперва, Но в стенках тюремных завязли слова. О Господи, как мне не хочется жить! Всю жизнь о неправедной каре тужить. Я мир в себе нес - Ты ведь знаешь какой! А нынче остался с одною тоской. С тоскою, которая памяти гнёт, Которая спать по ночам не даёт. Тоска бы исчезла, когда б я сумел Спокойно принять небогатый удел, Решить, что мечты - это призрак и дым, И думать о том, чтобы выжить любым. Я стал бы спокойней, я стал бы бедней, И помнить не стал бы наполненных дней. Но что тогда помнить мне, что мне любить. Не жизнь ли саму я обязан забыть? Нет! Лучше не надо, свирепствуй! Пускай! - Остаток от роскоши, память-тоска. Мути меня горечью, бей и кружись, Чтоб я не наладил спокойную жизнь. Чтоб всё я вернул, что теперь позади, А если не выйдет, - вконец изведи. 1948 |
***Я раньше видел ясно, как с экрана, Что взрослым стал и перестал глупить, Но, к сожаленью, никакие раны Меня мальчишкой не отучат быть. И даже то, что раньше, чем в журнале, Вполне возможно, буду я в гробу, Что я любил, а женщины гадали На чёт и нечет, на мою судьбу. Упрямая направленность движений, В увечиях и ссадинах бока. На кой оно мне чёрт? Ведь я ж не гений И ведь мои стихи не на века. Сто раз решал я жить легко и просто, Забыть про всё, обресть покой земной… Но каждый раз меня в единоборство Ведёт судьба, решённая не мной. И всё равно в грядущем новый автор Расскажет, как назад немало лет С провинциальною тоской о правде Метался по Москве один поэт. 1947 |
***Нет! Так я просто не уйду во мглу, И мне себя не надо утешать. Любимая потянется к теплу, Друзья устанут в лад со мной дышать. Им надоест мой бой, как ряд картин, Который бесконечен всё равно. И я останусь будто бы один - Как сердце в теле. Тоже ведь - одно! 1947 |
***Л. Т. Вспомнишь ты когда-нибудь с улыбкой, Как перед тобой, щемящ и тих, Открывался мир, - что по ошибке Не лежал ещё у ног твоих. А какой-то очень некрасивый - Жаль, пропал - талантливый поэт Нежно называл тебя Россией И искал в глазах нездешний свет… Он был прав, болтавший ночью синей, Что его судьба предрешена… Ты была большою, как Россия, И творила то же, что она. Взбудоражив широтой до края И уже не в силах потушить, Ты сказала мне: - Живи, как знаешь! Буду рада, если будешь жить! - Вы вдвоём одно творите дело. И моя судьба, покуда жив, Отдавать вам душу всю и тело, Ничего взамен не получив. А потом, совсем легко и просто По моей спине с простой душой Вдаль уйдёт спокойно, как по мосту, Кто-то безошибочно большой. Расскажи ему, как мы грустили, Как я путал разные пути… Бог с тобой и с той, с другой Россией. Никуда от вас мне не уйти. 1946 |
УсталостьЖить и как все, и как не все Мне надоело нынче очень. Есть только мокрое шоссе, Ведущее куда-то в осень. Не жизнь, не бой, не страсть, не дрожь, А воздух, полный бескорыстья, Где встречный ветер, мелкий дождь И влажные от капель листья. 1946 |
***Здесь Юг. Здесь мягче. Здесь красивей. Но здесь неладное со мной. Мне снится Средняя Россия С её неяркою весной, С весной, где неприглядны краски, Где сыро, серо, нетепло… Где поезд, вырвавшись из Брянска, В капели дышит тяжело. А пассажиру думать, мучась, Что всё идёт наоборот, Что тянет в мир какой-то лучший, В который поезд не придёт. И он ворчит: «Плоды безделья». Но не спасут его слова. Потом под тот же стук капели Навстречу двинется Москва, И ты, забыв про всё на свете, Опять увидишь радость в том, Что можно грудью резать ветер, С утра смешавшийся с дождём. 1946 |
***Мир еврейских местечек… Ничего не осталось от них, Будто Веспасиан здесь прошёл средь пожаров и гула. Сальных шуток своих не отпустит беспутный резник, И, хлеща по коням, не споёт на шоссе балагула. Я к такому привык - удивить невозможно меня. Но мой старый отец, всё равно ему выспросить надо, Как людей умирать уводили из белого дня И как плакали дети и тщетно просили пощады. Мой ослепший отец, этот мир ему знаем и мил. И дрожащей рукой, потому что глаза слеповаты, Ощутит он дома, синагоги и камни могил, - Мир знакомых картин, из которого вышел когда-то. Мир знакомых картин - уж ничто не вернёт ему их. И пусть немцам дадут по десятку за каждую пулю, Сальных шуток своих всё равно не отпустит резник, И, хлеща по коням, уж не спеть никогда балагуле. 1945 |
***Мы мирились порой и с большими обидами, И прощали друг другу, взаимно забыв. Отчужденье приходит всегда неожиданно, И тогда пустяки вырастают в разрыв. Как обычно поссорились мы этим вечером. Я ушёл… Но внезапно средь затхлости лестниц Догадался, что, собственно, делать нам нечего И что сделано всё, что положено вместе. Лишь с привычкой к теплу расставаться не хочется… Пусть. Но время пройдёт, и ты станешь решительней. И тогда - как свободу приняв одиночество, Вдруг почувствуешь город, где тысячи жителей. 1945 |
***Если можешь неуёмно На разболтанных путях Жить всё время на огромных, Сумасшедших скоростях, Чтоб ветра шальной России Били, яростно трубя, Чтобы все вокруг косились На меня и на тебя, Чтобы дни темнее ночи И крушенья впереди… Если можешь, если хочешь, Не боишься - подходи! 1945 |
ПоэзииТы разве женщина? О нет! Наврали все, что ты такая. Ведь я, как пугало, одет, А ты меня не избегаешь. Пусть у других в карманах тыщи, Но - не кокетка и не бл-дь - Поэзия приходит к нищим, Которым нечего терять. 194? |
***Ещё в мальчишеские годы, Когда окошки бьют, крича, Мы шли в крестовые походы На Лебедева-Кумача. И, к цели спрятанной руля, Вдруг открывали, мальчуганы, Что школьные учителя - Литературные профаны. И, поблуждав в круженье тем, Прослушав разных мнений много, Переставали верить всем… И выходили на дорогу. 1945 |
Стихи о детстве и романтикеГуляли, целовались, жили-были… А между тем, гнусавя и рыча, Шли в ночь закрытые автомобили И дворников будили по ночам. Давил на кнопку, не стесняясь, палец, И вдруг по нервам прыгала волна… Звонок урчал… И дети просыпались, И вскрикивали женщины со сна. А город спал. И наплевать влюблённым На яркий свет автомобильных фар, Пока цветут акации и клёны, Роняя аромат на тротуар. Я о себе рассказывать не стану - У всех поэтов ведь судьба одна… Меня везде считали хулиганом, Хоть я за жизнь не выбил ни окна… А южный ветер навевает смелость. Я шёл, бродил и не писал дневник, А в голове крутилось и вертелось От множества революционных книг. И я готов был встать за это грудью, И я поверить не умел никак, Когда насквозь неискренние люди Нам говорили речи о врагах… Романтика, растоптанная ими, Знамёна запылённые - кругом… И я бродил в акациях, как в дыме. И мне тогда хотелось быть врагом. 30 декабря 1944 Читает Наум Коржавин: |
Смерть ПушкинаСначала не в одной груди Желанья мстить ещё бурлили, Но прозревали: навредит! И, образумившись, не мстили. Летели кони, будто вихрь, В копытном цокоте: «надейся!..» То о красавицах своих Мечтали пьяные гвардейцы… Всё - как обычно… Но в тиши Прадедовского кабинета Ломаются карандаши У сумасшедшего корнета. Он очумел. Он морщит лоб, Шепча слова… А трактом Псковским Уносят кони чёрный гроб Навеки спрятать в Святогорском. Пусть неусыпный бабкин глаз Следит за офицером пылким, Стихи загонят на Кавказ - И это будет мягкой ссылкой. А прочих жизнь манит, зовёт. Балы, шампанское, пирушки… И наплевать, что не живёт, - Как жил вчера - на Мойке Пушкин. И будто не был он убит. Скакали пьяные гвардейцы, И в частом цокоте копыт Им также слышалось: «надейся!..» И лишь в далёких рудниках При этой вести, бросив дело, Рванулись руки… И слегка Кандальным звоном зазвенело. 1944 |
Русской интеллигенцииВьюга воет тончайшей свирелью, И давно уложили детей… Только Пушкин читает ноэли Вольнодумцам неясных мастей. Бьют в ладоши и «браво». А вскоре Ветер севера трупы качал. С этих дней и пошло твоё горе, Твоя радость, тоска и печаль. И пошло - сквозь снега и заносы, По годам летних засух и гроз… Сколько было великих вопросов, Принимавшихся всеми всерьёз? Ты в кровавых исканьях металась, Цель забыв, затеряв вдалеке, Но всегда о хорошем мечтала Хоть за стойкою вдрызг в кабаке - Трижды ругана, трижды воспета. Вечно в страсти, всегда на краю… За твою необузданность эту Я, быть может, тебя и люблю. Я могу вдруг упасть, опуститься И возвыситься дух затая, Потому что во мне будет биться Беспокойная жилка твоя. 1944 |
***
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал.
Меня, как видно, Бог не звал И вкусом не снабдил утонченным. Я с детства полюбил овал, За то, что он такой законченный. Я рос и слушал сказки мамы И ничего не рисовал, Когда вставал ко мне углами Мир, не похожий на овал. Но все углы, и все печали, И всех противоречий вал Я тем больнее ощущаю, Что с детства полюбил овал. 1944 [Приглашаю посмотреть моё стихотворение «Поэты и овал»] |
ЗавистьМожем строчки нанизывать Посложнее, попроще, Но никто нас не вызовет На Сенатскую площадь. И какие бы взгляды вы Ни старались выплёскивать, Генерал Милорадович Не узнает Каховского. Пусть по мелочи биты вы Чаще самого частого, Но не будут выпытывать Имена соучастников. Мы не будем увенчаны… И в кибитках, снегами, Настоящие женщины Не поедут за нами. 1944 Читает Наум Коржавин: |
Восемнадцать летМне каждое слово Будет уликою Минимум На десять лет. Иду по Москве, Переполненной шпиками, Как настоящий поэт. Не надо слежек! К чему шатания! А папки бумаг? Дефицитные! Жаль! Я сам Всем своим существованием - Компрометирующий материал! 1944 |
***От судьбы никуда не уйти, Ты доставлен по списку, как прочий. И теперь ты укладчик пути, Матерящийся чернорабочий. А вокруг только посвист зимы, Только поле, где воет волчица, Чтобы в жизни ни значили мы, А для треста мы все единицы. Видно, вовсе ты был не герой, А душа у тебя небольшая, Раз ты злишься, что время тобой, Что костяшкой на счётах играет. 1943 |
Детство кончилосьТак в памяти будет: и Днепр, и Труханов, И малиноватый весенний закат… Как бегали вместе, махали руками, Как сердце моё обходила тоска. Зачем? Мы ведь вместе. Втроём. За игрою. Но вот вечереет. Пора уходить. И стало вдруг ясно: нас было не трое, А вас было двое. И я был один. 1941 |
БиографияНаум Мандель родился 14 октября 1925 года в Киеве в еврейской семье (его дед был цадиком). Мать была зубным врачом. Рано увлёкся поэзией. Учился в киевской школе. Перед войной, по его собственным воспоминаниям, был исключён из неё «из-за конфликта с директором». Ещё в Киеве молодого поэта заметил , который затем рассказал о нём в московской литературной среде. В начале Великой Отечественной войны Мандель эвакуировался из Киева. В армию не попал по причине сильной близорукости.В 1944 году приехал в Москву и попытался поступить в Литературный институт им. А. М. Горького, но попытка оказалась неудачной. В 1945 году всё же поступил в Литературный институт. Среди его соседей по комнате в общежитии были, в частности, Расул Гамзатов и Владимир Тендряков. В конце 1947 года, в разгар сталинской кампании по «борьбе с космополитизмом», Коржавин был арестован. Около восьми месяцев он провёл в изоляторе Министерства госбезопасности СССР и в Институте им. Сербского. В результате Наум был осуждён постановлением Особого Совещания (ОСО) при МГБ и приговорён к ссылке по статьям Уголовного кодекса 58-1 и 7-35 - как «социально опасный элемент». Осенью 1948 года был выслан в Сибирь, около трёх лет провёл в селе Чумаково. В 1951-1954 годах отбывал ссылку в Караганде. В этот период закончил горный техникум и в 1953 году получил диплом штейгера. В 1954 году, после амнистии, вернулся в Москву. В 1956 году был реабилитирован. Восстановился в Литературном институте и окончил его в 1959 году. Ещё с 1954 года поэт зарабатывал себе на жизнь переводами, в период «оттепели» начал публиковать собственные стихи в журналах. Более широкую известность ему принесла публикация подборки стихов в поэтическом сборнике «Тарусские страницы» (1961). В 1963 году вышел сборник Коржавина «Годы», куда вошли стихи 1941-1961 годов. В 1967 году Театр им. К. С. Станиславского поставил пьесу Коржавина «Однажды в двадцатом». Помимо официальных публикаций, в творчестве Коржавина была и подпольная составляющая - многие его стихи распространялись в самиздатовских списках. Во второй половине 1960-х Коржавин выступал в защиту «узников совести» Даниэля и Синявского, Галанскова и Гинзбурга. Эти обстоятельства привели к запрету на публикацию его произведений. Конфликт Коржавина с властями СССР обострялся, и в 1973 году, после допроса в прокуратуре, поэт подал заявление на выезд из страны, объяснив свой шаг «нехваткой воздуха для жизни». Коржавин уехал в США и обосновался в Бостоне. Был включён В. Максимовым в число членов редколлегии «Континента», продолжая поэтическую работу. В 1976 году во Франкфурте-на-Майне (ФРГ) вышел сборник стихов Коржавина «Времена», в 1981 году там же - сборник «Сплетения». В постперестроечную эпоху у Коржавина появилась возможность приезжать в Россию и проводить поэтические вечера. Первый раз он приехал в Москву по личному приглашению во второй половине 1980-х годов. Первое место, где он тогда выступал, был Дом Кино. Зал был заполнен, на боковые балкончики поставлены дополнительные стулья, взятые из кабинетов работников. Когда Коржавин и вышли на сцену, весь зал не сговариваясь поднялся и стоя аплодировал. Коржавин плохо видел, и , наклонясь к нему, сказал, что зал встал. Было видно, как Коржавин смутился. Потом читал стихи, отвечал на вопросы. Читал стихи по памяти, по книге он не мог читать из-за слабости зрения; или в очень больших специальных очках. Тогда из зала выходили известные актёры, пришедшие на встречу в качестве зрителей, и читали по его книге без подготовки, сразу, первое попавшееся стихотворение, на котором раскрывался сборник. Первым вышедшим без всякого приглашения из зала на сцену и вызвавшимся читать стихи был артист театра «Современник» Игорь Кваша, за ним стали подниматься другие.В своих воспоминаниях и публицистических статьях Коржавин подробно рассказал об эволюции своих политических взглядов. В юности он отвергал сталинскую систему и в то же время разделял коммунистическую идеологию, противопоставляя подлинный коммунизм советской действительности. К концу Великой Отечественной войны он начал «признавать» и оправдывать Сталина, о чём вспоминает с сожалением. Такое настроение сохранялось и после ареста. В ссылке он вновь стал антисталинистом, продолжая исповедовать коммунизм. По собственному признанию, Коржавин отказался от коммунистической идеологии в 1957 году. Как и многие эмигранты из СССР, на Западе Коржавин оказался на правом фланге политического спектра. В публицистике резко выступал не только против коммунизма, но и против западных «друзей СССР», а также против всех форм социализма и революционного движения («Психология современного энтузиазма», «За чей счёт? (Открытое письмо Генриху Бёллю)»). Определял себя как либерального консерватора или «свирепого либерала». В спорах «русофобов» и «русофилов» занимал «русофильскую» позицию, отстаивал традиции русской культуры. В публицистике 1990-х - 2000-х выступал как против коммунизма, так и против радикального либерализма, который упрекал в непродуманной и безответственной политике. В литературоведческих статьях отстаивал традиционную культуру, защищал христианскую мораль в искусстве, настаивал на необходимости глубокого человеческого содержания художественного произведения. Коржавин протестовал против романтической и авангардистской традиции презрения к обывателю, настаивал на том, что литература существует для читателя и должна к нему обращаться. Он защищал «органическую связь искусства с Высоким и Добрым». Именно искусство, стремящееся к гармонии, по Коржавину, удовлетворяет подлинную художественную потребность: «Прекрасное, то есть искусство, не должно подчиняться требованию полезности не потому, что это примитивно и стыдно, а потому, что оно и так полезно, если оно на самом деле искусство». Если стремление к гармонии отсутствует, искусство превращается в простое самоутверждение. С этих позиций Коржавин пересматривал наследие «серебряного века», высказывая упрёки даже в адрес («Игра с дьяволом») и («Анна Ахматова и „серебряный век“»). Резко критиковал поэзию , высмеивал его культ в интеллектуальной среде («Генезис „стиля опережающей гениальности“, или миф о великом Бродском»).Статья из «Википедии» Коржавин (настоящая фамилия - Мандель) Наум Моисеевич родился 14 октября 1925 в Киеве. Перед войной был исключён из школы из-за конфликта с директором. Начавшаяся война заставила покинуть родной город. В 1945 поступил в Литературный институт им. М. Горького, но в конце 1947 был арестован и 8 месяцев провёл на Лубянке, затем был выслан: до 1951 находился в ссылке в сибирской деревне Чумаково, затем - в Караганде, где в 1953 окончил горный техникум и получил специальность штейгера. В 1954 по амнистии вернулся в Москву. На жизнь зарабатывал переводами. В 1956 был реабилитирован и смог продолжить учёбу в Литературном институте, который окончил в 1959. Изредка публиковал свои стихи в различных журналах. Первая значительная подборка стихов Коржавина появилась в 1961 в «Тарусских страницах» и привлекла внимание читателей. В 1963 вышел сборник «Годы» (стихи 1941-61 под редакцией ). Многие стихотворения поэта ходили в списках, издавались в Самиздате.Начал пробовать силы и в драматургии. В 1967 пьеса Коржавина «Однажды в двадцатом» была поставлена в Театре им. К. Станиславского. В 1966-67 участвовал в движении прогрессивной интеллигенции в защиту Даниэля и Синявского, затем Галанского и Гинзбурга. После этого его, как и всех «подписантов», перестали печатать. В 1973 подал заявление на выезд из страны, объявив причину: «нехватка воздуха для жизни». Уезжает в США, в Бостон. Входит в редакцию «Континента». Много выступает в американских университетах. Два сборника стихов - «Времена» (1976) и «Сплетения» (1981) вышли во Франкфурте-на-Майне (Германия). Перу Коржавина принадлежат статьи и очерки - «Опыт поэтической биографии»(1968), «Судьба ». В 1991 выходит его книга «Письмо в Москву» (стихи и поэмы); в 1992 - «Время дано» (стихи и поэмы). В последние годы часто приезжает в Россию. Живёт в Бостоне.Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000 КОРЖАВИН Н. (псевдоним; настоящее имя - Наум Моисеевич Мандель; р. 14.X.1925, Киев) - русский советский поэт. Окончил горный техникум в Караганде, в 1959 - Литературный институт им. М. Горького. Печататься начал в 1941; с 1955 стихи Коржавина появляются в центральной печати. В 1963 вышел сборник стихов «Годы» - итог двадцатилетней работы поэта. Основные темы сборника - размышления о судьбе современника, об искусстве, события истории, Великая Отечественная война («Где вы, где вы…?», «Хлеб», «Дети в Освенциме», «Посвящение Карлу Либкнехту», «Инерция стиля», «Рафаэлю», «Осень в Караганде» и др.). В 1962 опубликовал поэму «Рождение века» - о К. Либкнехте. Стихам Коржавина свойственны гражданственность и философский лиризм. Выступает и как литературный критик (статьи о и др.). Лит.: Лазарев Л., «Годы». [Рец.], «Юность», 1964, № 2; Михайлов И., «Годы». [Рец.], «Звезда», 1964, № 4; , Годы и судьбы, «Новый мир», 1964, № 1.
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 3. - М.: Советская энциклопедия, 1966 |
Стихотворения взяты из книги:1. Наум Коржавин. Время дано. Стихи и поэмы. Москва, Художественная литература, 1992
|