Ответственность
Сорок лет!.. Сквозь пургу и бураны,
Среди молний, побед и невзгод…
И идут на покой ветераны:
Даже сталь, говорят, устаёт.
Годы мчатся…
Вчерашние дети,
Мы становимся старшим под стать
И за всё, что творится на свете,
Начинаем сейчас отвечать…
Да, за всё, в чём воспитаны с детства.
Без чего нам не жить, не любить…
Революции нашей наследство
Обязует нас зоркими быть.
Но не думай, что путь уготован,
Что наследьем её чистоты
Навсегда и во всём застрахован
От любого падения ты.
Нам завещано Дело и Знамя,
И страна, что прошла сквозь бои…
Вот и всё!
Поколения сами
Отвечают за судьбы свои.
Нынче очень не просто на свете.
В трудный час мы с тобой подросли…
Но сегодня мы тоже в ответе
За надежду и счастье земли.
Путь истории - он нескончаем.
Тем путём мы не просто идём,
А идём, за него отвечая…
И, как старшие, не подведём!
? |
***
Он собирался многое свершить,
Когда не знал про мелочное бремя.
А жизнь ушла на то, чтоб жизнь прожить.
По мелочам.
Цените, люди, время!
Мы рвёмся к небу, ползаем в пыли,
Но пусть всегда, везде горит над всеми:
Вы временные жители земли!
И потому цените, люди, время!
? |
***
То свет, то тень,
То ночь в моём окне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.
В чужую близь,
В чужую даль гляжу,
В чужую жизнь
По лестнице схожу.
Как светлый лик,
Влекут в свои врата
Чужой язык,
Чужая доброта.
Я к ним спешу.
Но, полон прошлым всем,
Не дохожу
И остаюсь ни с чем…
…Но нет во мне
Тоски, - наследья книг, -
По той стране,
Где я вставать привык.
Где слит был я
Со всем, где всё - нельзя.
Где жизнь моя -
Была да вышла вся.
Она своё
Твердит мне, лезет в сны.
Но нет её,
Как нет и той страны.
Их нет - давно.
Они, как сон души,
Ушли на дно,
Накрылись морем лжи.
И с тех широт
Сюда, - смердя, клубясь,
Водоворот
Несёт всё ту же грязь.
Я знаю сам:
Здесь тоже небо есть.
Но умер там
И не воскресну здесь.
Зовёт труба:
Здесь воля всем к лицу.
Но там судьба
Моя -
пришла к концу.
Легла в подзол.
Вокруг - одни гробы.
…И я ушёл.
На волю - от судьбы.
То свет, то тень.
Я не гнию на дне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.
Июль - август 1974, Бостон, Бруклайн Читает Наум Коржавин: |
***Люди пашут каждый раз опять. Одинаково - из года в год. Почему-то нужен нам полёт, Почему-то скучно нам пахать. Я и сам поэт… Писал, пишу, Может, вправду что ещё рожу… А чтоб жрать - не сею, не пашу, Скучные стихи перевожу. И стыдясь - за стол сажусь опять, Унижаю сердце без конца. А ведь всё - чтоб, уцелев, летать, Быть собой и волновать сердца. А ведь всё - чтоб длился мой полёт. Чтоб и вверх взлетать, и падать вниз… Одинаково из года в год Люди пашут землю… В этом - жизнь. Не охотник я до общих мест, Но на этом вправду мир стоит. Если это людям надоест, Всё исчезнет… Даже этот стыд. Мысль, надежда, жажда знать, искать, Свет, тепло, и книги, и кино… Между тем как людям вновь пахать Интересно станет всё равно. А потом окрепнут… И опять, Позабыв про боль былых утрат, Кто-то станет сытости не рад, Не пахать захочет, а летать. Что ж… Душа должна любить полёт. Пусть опять летит!.. Но всё равно: Землю пашут так же - каждый год, И других основ нам - не дано. 1972 |
***
Уже июнь. Темней вокруг кусты.
И воздух - сух. И стала осень ближе.
Прости меня, Господь… Но красоты
Твоей земли уже почти не вижу.
Всё думаю, куда ведут пути,
Кляну свой век и вдаль смотрю несмело,
Как будто я рождён был мир спасти,
И до всего другого нет мне дела.
Как будто не Тобой мне жизнь дана,
Не Ты все эти краски шлёшь навстречу…
Я не заметил, как прошла весна,
Я так зимы и лета не замечу.
…Причастности ль, проклятья ль тут печать
Не знаю… Но способность к вдохновенью
Как раз и есть уменье замечать
Исполненные сущности мгновенья.
Чтоб - даже пусть вокруг тоска и зло, -
Мгновенье то в живой строке дрожало
И возвращало суть, и к ней влекло,
И забывать себя душе мешало.
Жизнь всё же длится - пусть в ней смысл исчез.
Всё ж надо помнить, что подарок это:
И ясный день, и дождь, и снег, и лес,
И всё, чего вне этой жизни нету.
Ведь это - так…
Хоть впрямь терпеть нельзя,
Что нашу жизнь чужие люди тратят,
Хоть впрямь за горло схвачены друзья,
И самого не нынче завтра схватят.
Хоть гложет мысль, что ты на крест идёшь,
Чтоб доказать… А ничего не будет:
Твой светлый крест зальёт, как море, ложь,
И, в чём тут было дело, - мир забудет.
Но это - так… Живи, любя, дыша:
Нет откровенья в схватках с низкой ложью.
Но без души - не любят… А душа
Всевластьем лжи пренебрегать не может.
Всё рвётся к правде, как из духоты.
Всё мнится ей, что крылья - в грязной жиже.
…Мне стыдно жить, не видя красоты
Твоей земли, Господь… А вот - не вижу.
1972 |
***
Неужели птицы пели,
Без пальто гуляли мы?
Ранний март в конце апреля
Давит призраком зимы.
Холод неба, зябкость улиц,
Ночь без бодрости и сна…
Что-то слишком затянулась
Нынче ранняя весна.
Как тот призрак с места сдвинуть,
Заблистать в лучах реке?
Мир в пути застрял - и стынет
От тепла невдалеке.
Это всё - каприз природы,
Шутки солнечных лучей…
Но в родстве с такой погодой
Для меня весь ход вещей.
Всё, с чего гнетёт усталость,
Всё, что мне внушало злость,
Тоже кончилось, осталось
И торчит, как в горле кость.
В светлых мыслях - жизнь иная,
Сам же - в этой дни влачу:
Что-то вижу, что-то знаю,
Чем-то брежу - и молчу.
Словно виден свет вершины,
А вокруг всё та же мгла.
Словно впрямь - застрял, и стыну
На ветру,
вблизи тепла.
29 апреля - 1 августа 1972 |
***
Иль впрямь я разлюбил свою страну? -
Смерть без неё и с ней мне жизни нету.
Сбежать? Нелепо. Не поможет это
Тому, кто разлюбил свою страну.
Зачем тогда бежать?
Свою вину
Замаливать? -
И так, и этак тошно.
Что ж, куст зачах бы, отвратясь от почвы,
И чахну я. Но лямку я тяну.
Куда мне разлюбить свою страну!
Тут дело хуже: я в неё не верю.
Волною мутной накрывает берег.
И почва - дно. А я прирос ко дну.
И это дно уходит в глубину.
Закрыто небо мутною водою.
Стараться выплыть? Но куда? Не стоит.
И я тону. В небытии тону.
1972 |
РодинеЧто ж, и впрямь, как в туман, Мне уйти - в край, где синь, а не просинь. Где течёт Иордан, - Хоть пока он не снится мне вовсе. Унести свою мысль, Всю безвыходность нашей печали, В край, где можно спастись Иль хоть сгинуть, себя защищая. Сгинуть, выстояв бой, В жажде жизни о пулю споткнуться. А не так, как с Тобой, - От Тебя же в Тебе задохнуться. Что ж, раздвинуть тиски И уйти?.. А потом постоянно Видеть плёсы Оки В снах тревожных у струй Иордана. Помнить прежнюю боль, Прежний стыд, и бессилье, и братство… Мне расстаться с Тобой - Как с собой, как с судьбою расстаться. Это так всё равно, - Хоть Твой флот у Синая - не малость. Хоть я знаю давно, Что сама Ты с собою рассталась. Хоть я мыслям чужим, Вторя страстно, кричу что есть силы: - Византия - не Рим. Так же точно и Ты - не Россия. Ты спасёшься? - Бог весть! Я не знаю. Всё смертью чревато. …Только что в тебе есть, Если, зная, как ты виновата, Я боюсь в том краю - Если всё ж мы пойдём на такое - Помнить даже в бою Глупый стыд - не погибнуть с Тобою. 1972 |
22 июня 1971 годаСвет похож на тьму, В мыслях - пелена. Тридцать лет тому Началась война. Диктор - словно рад… Душно, думать лень. Тридцать лет назад Был просторный день. Стала лишней ложь, Был я братству рад… А ещё был дождь - Тридцать лет назад. Дождь, азарт игры, Веры и мечты… Сколько с той поры Утекло воды? Сколько средь полей У различных рек Полегло парней, Молодых навек? Разве их сочтёшь? Раны - жизнь души. Открывалась ложь В свете новой лжи… Хоть как раз тогда Честной прозе дня Начала беда Обучать меня. Я давно другой, Проступила суть. Мой ничьей тоской Не оплачен путь. Но всё та же ложь Омрачает день. Стал на тьму похож Свет - и думать лень. Что осталось?.. Быт, Суета, дела… То ли совесть спит, То ли жизнь прошла. То ль свой суд вершат Плешь да седина… Тридцать лет назад Началась война. 1971 |
АпокалипсисМы испытали всё на свете. Но есть у нас теперь квартиры - Как в светлый сон, мы входим в них. А в Праге, в танках, наши дети… Но нам плевать на ужас мира - Пьём в «Гастрономах» на троих. Мы так давно привыкли к аду, Что нет у нас ни капли грусти - Нам даже льстит, что мы страшны. К тому, что стало нам не надо, Других мы силой не подпустим, - Мы, отродясь, - оскорблены. Судьба считает наши вины, И всем понятно: что-то будет - Любой бы каялся сейчас… Но мы - дорвавшиеся свиньи, Изголодавшиеся люди, И нам не внятен Божий глас. 1968 |
Братское кладбище в Риге
Кто на кладбище ходит, как ходят в музеи,
А меня любопытство не гложет - успею.
Что ж я нынче брожу, как по каменной книге,
Между плитами Братского кладбища в Риге?
Белых стен и цементных могил панорама.
Матерь-Латвия встала, одетая в мрамор.
Перед нею рядами могильные плиты,
А под этими плитами - те, кто убиты. -
Под знамёнами разными, в разные годы,
Но всегда - за неё, и всегда - за свободу.
И лежит под плитой русской службы полковник,
Что в шестнадцатом пал без терзаний духовных.
Здесь, под Ригой, где пляжи, где крыши косые,
До сих пор он уверен, что это - Россия.
А вокруг всё другое - покой и Европа,
Принимает парад генерал лимитрофа.
А пред ним на безмолвном и вечном параде
Спят солдаты, отчизны погибшие ради.
Независимость - вот основная забота.
День свободы - свободы от нашего взлёта,
От сиротского лиха, от горькой стихии,
От латышских стрелков, чьи могилы в России,
Что погибли вот так же, за ту же свободу,
От различных врагов и в различные годы.
Ах, глубинные токи, линейные меры,
Невозвратные сроки и жёсткие веры!
Здесь лежат, представляя различные страны,
Рядом - павший за немцев и два партизана.
Чтим вторых. Кто-то первого чтит, как героя.
Чтит за то, что он встал на защиту покоя.
Чтит за то, что он мстил, - слепо мстил и сурово
В сорок первом за акции сорокового.
Всё он - спутал. Но время всё спутало тоже.
Были разные правды, как плиты, похожи.
Не такие, как он, не смогли разобраться.
Он погиб. Он уместен на кладбище Братском.
Тут не смерть. Только жизнь,
хоть и кладбище это…
Столько лет длится спор и конца ему нету,
Возражают отчаянно павшие павшим
По вопросам, давно остроту потерявшим.
К возраженьям добавить спешат возраженья.
Не умеют, как мы, обойтись без решенья.
Тишина. Спят в рядах разных армий солдаты,
Спорят плиты - где выбиты званья и даты.
Спорят мнение с мнением в каменной книге.
Сгусток времени - Братское кладбище в Риге.
Век двадцатый. Всех правд острия ножевые.
Точки зренья, как точки в бою огневые.
1962 Читает Наум Коржавин: |
Дети в Освенциме
Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились - мучили детей.
И это каждый день опять:
Кляня, ругаясь без причины…
А детям было не понять,
Чего хотят от них мужчины.
За что - обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.
Они представить не могли
Того, что было всем открыто:
По древней логике земли,
От взрослых дети ждут защиты.
А дни всё шли, как смерть страшны,
И дети стали образцовы.
Но их всё били.
Так же.
Снова.
И не снимали с них вины.
Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин «идеи» были,
Мужчины мучили детей.
Я жив. Дышу. Люблю людей.
Но жизнь бывает мне постыла,
Как только вспомню: это - было!
Мужчины мучили детей!
1961 Читает Наум Коржавин: |
Рафаэлю
|
Инерция стиляСтиль - это человек. Бюффон
В жизни, в искусстве,
в борьбе, где тебя победили,
Самое страшное -
это инерция стиля.
Это - привычка,
а кажется, что ощущенье.
Это - стихи ты закончил,
а нет облегченья.
Это - ты весь изменился,
а мыслишь, как раньше.
Это - ты к правде стремишься,
а лжёшь, как обманщик.
Это - душа твоя стонет,
а ты - не внимаешь.
Это - ты верен себе,
и себе - изменяешь.
Это - не крылья уже,
а одни только перья,
Это - уже ты не веришь -
боишься неверья.
Стиль - это мужество.
В правде себе признаваться!
Всё потерять,
но иллюзиям не предаваться -
Кем бы ни стать -
ощущать себя только собою,
Даже пускай твоя жизнь
оказалась пустою,
Даже пускай в тебе
сердца теперь уже мало…
Правда конца -
это тоже возможность начала.
Кто осознал пораженье, -
того не разбили…
Самое страшное -
это инерция стиля.
1960 |
Вариации из Некрасова…Столетье промчалось. И снова, Как в тот незапамятный год - Коня на скаку остановит, В горящую избу войдёт. Ей жить бы хотелось иначе, Носить драгоценный наряд… Но кони - всё скачут и скачут. А избы - горят и горят. 1960 Читает Наум Коржавин: |
***Пусть рвутся связи, меркнет свет, Но подрастают в семьях дети… Есть в мире Бог иль Бога нет, А им придётся жить на свете. Есть в мире Бог иль нет Его, Но час пробьёт. И станет нужно С людьми почувствовать родство, Заполнить дни враждой и дружбой. Но древний смысл того родства В них будет брезжить слишком глухо - Ведь мы бессвязные слова Им оставляем вместо духа. Слова трусливой суеты, Нас утешавшие когда-то, Недостоверность пустоты, Где зыбки все координаты… …Им всё равно придётся жить: Ведь не уйти обратно в детство, Ведь жизнь нельзя остановить, Чтоб в ней спокойно оглядеться. И будет участь их тяжка, Времён прервётся связь живая, И одиночества тоска Обступит их, не отставая. Мы не придём на помощь к ним В борьбе с бессмыслицей и грязью. И будет трудно им одним Найти потерянные связи. Так будь самим собой, поэт, Твой дар и подвиг - воплощенье. Ведь даже горечь - это свет, И связь вещей, и их значенье. Держись призванья своего! Ты загнан сам, но ты в ответе: Есть в мире Бог иль нет Его - Но подрастают в семьях дети. 1959 |
Песня, которой тысяча лет
Эта старинная песня,
Которая вечно нова.
Г. Гейне
Старинная песня. Ей тысяча лет: Он любит её, А она его - нет. Столетья сменяются, Вьюги метут, Различными думами Люди живут. Но так же упрямо Во все времена Его почему-то Не любит она. А он - и страдает, И очень влюблён… Но только, позвольте, Да кто ж это - он? Кто? - Может быть, рыцарь, А может, поэт, Но факт, что она - Его счастье и свет. Что в ней он нашёл Озаренье своё, Что страшно остаться Ему без неё. Но сделать не может Он здесь ничего… Кто ж эта она, Что не любит его? Она? - Совершенство. К тому же она Его на земле Понимает одна. Она всех других И нежней и умней. А он лучше всех Это чувствует в ней… Но всё-таки, всё-таки Тысячу лет Он любит её, А она его - нет. И все же ей по сердцу Больше другой - Не столь одержимый, Но всё ж неплохой. Хоть этот намного Скучнее того (Коль древняя песня Не лжёт про него). Но песня всё так же Звучит и сейчас. А я ведь о песне Веду свой рассказ. Признаться, я толком И сам не пойму: Ей по сердцу больше другой… Почему? Так глупо Зачем выбирает она? А может, не скука Ей вовсе страшна? А просто как люди Ей хочется жить… И холодно ей Озареньем служить. Быть может… не знаю. Ведь я же не Бог. Но в песне об этом Ни слова. Молчок. А может, и рыцарь Вздыхать устаёт. И сам наконец От неё устаёт. И тоже становится Этим другим - Не столь одержимым, Но всё ж неплохим. И слышит в награду Покорное: «да»… Не знаю. Про то Не поют никогда. Не знаю, как в песне, А в жизни земной И то и другое Случалось со мной. Так что ж мне обидно, Что тысячу лет Он любит её, А она его - нет? 1958 Читает Наум Коржавин: |
***Надоели потери. Рознь религий - пуста, В Магомета я верю И в Исуса Христа. Больше спорить не буду И не спорю давно, Моисея и Будду Принимая равно. Всё, что теплится жизнью, Не застыло навек… Гордый дух атеизма Чту - коль в нём человек. Точных знаний и меры В наши нет времена. Чту любую я Веру, Если Совесть она. Только чтить не годится И в кровавой борьбе Ни костров инквизиций, Ни ночей МГБ. И ни хитрой дороги, Пусть для блага она, - Там под именем Бога Правит Суд сатана. Человек не бумага - Стёр, и дело с концом. Даже лгущий для блага - Станет просто лжецом. Бог для сердца отрада, Человечья в нём стать. Только дьяволов надо От богов отличать. Могший верить и биться, Той науке никак Человек обучиться Не сумел за века. Это в книгах и в хлебе И в обычной судьбе. Чёрт не в пекле, не в небе - Рядом с Богом в тебе. Верю в Бога любого И в любую мечту. В каждом - чту его Бога, В каждом - чёрта не чту. Вся планета больная… Может, это - навек? Ничего я не знаю. Знаю: Я человек. 1956 |
***В наши трудные времена Человеку нужна жена, Нерушимый уютный дом, Чтоб от грязи укрыться в нём. Прочный труд и зелёный сад, И детей доверчивый взгляд, Вера робкая в их пути И душа, чтоб в неё уйти. В наши подлые времена Человеку совесть нужна, Мысли те, что в делах ни к чему, Друг, чтоб их доверять ему. Чтоб в неделю хоть час один Быть свободным и молодым. Солнце, воздух, вода, еда - Всё, что нужно всем и всегда. И тогда уже может он Дожидаться иных времён. 1956 Читает Наум Коржавин: |
Ленин в ГоркахПусть много смог ты, много превозмог И даже мудрецом меж нами признан. Но жизнь - есть жизнь. Для жизни ты не бог, А только проявленье этой жизни. Не жертвуй светом, добывая свет! Ведь ты не знаешь, что творишь на деле. Цель средства не оправдывает… Нет! У жизни могут быть иные цели. Иль вовсе нет их. Есть пальба и гром. Мир и война. Гниенье и горенье. Извечная борьба добра со злом, Где нет конца и нет искорененья. Убить. Тут надо ненависть призвать. Преодолеть черту. Найти отвагу. Во имя блага проще убивать!.. Но как нам знать, какая смерть во благо? У жизни свой, присущий, вечный ход. И не присуща скорость ей иная. Коль чересчур толкнуть её вперёд, Она рванёт назад, давя, ломая. Но человеку душен плен границ, Его всё время нетерпенье гложет И перед жизнью он склониться ниц, - Признать её незыблемость - не может. Он всё отдать, всё уничтожить рад. Он мучает других и голодает… Всё гонится за призраком добра, Не ведая, что сам он зло рождает. А мы за ним. Вселенная, держись! Нам головы не жаль - нам всё по силам. Но всё проходит. Снова жизнь, как жизнь. И зло, как зло. И, в общем, всё, как было. Но тех, кто не жалел себя и нас, Пытаясь вырваться из плена буден, В час отрезвленья, в страшный горький час Вы всё равно не проклинайте, люди… …В окне широком свет и белый снег. На ручках кресла зайчики играют… А в кресле неподвижный человек. - Молчит. Он знает сам, что умирает. Над ним любовь и ненависть горит. Его любой врагом иль другом числит. А он уже почти не говорит. Слова ушли. Остались только мысли. Смерть - демократ. Подводит всем черту. В ней беспристрастье есть, как в этом снеге. Ну что ж: он на одну лишь правоту Из всех возможных в жизни привилегий Претендовал… А больше ни на что. Он привилегий и сейчас не просит. Парк за окном стоит, как лес густой, И белую порошу ветер носит. На правоту… Что значит правота? И есть ли у неё черты земные. Шумят-гудят за домом провода И мирно спит, уйдя в себя, Россия. Ну что ж! Ну что ж! Он сделал всё, что мог, Устои жизни яростно взрывая… И всё же не подводится итог. - Его наверно в жизни - не бывает. 1956 |
Осень в Караганде
В холоде ветра
зимы напев.
Туч небеса полны.
И листья сохнут,
не пожелтев,
Вянут, -
а зелены.
Листьям своё не пришлось дожить.
Смял их
морозный день.
Сжатые сроки…
Идут дожди…
Осень в Караганде.
Новые зданья
сквозь дождь
глядят,
В каплях -
ещё нежней
Бледный
зелёный
сухой наряд
Высаженных
аллей,
И каждый
своё не доживший лист
Для сердца -
родная весть.
Деревья,
как люди, -
не здесь родились,
А жить приходится -
здесь.
И люди в зданьях
полны забот,
Спешат,
и у всех дела…
И людям тоже недостаёт
Ещё немного
тепла,
Но сроки сжаты,
и властен труд,
И надо всегда спешить…
И многие
так
на ходу
умрут,
Не зная,
что значит
жить…
Мы знаем…
Но мы разошлись с тобой.
Не мы,
а жизнь развела…
И я сохраняю
бережно
боль,
Как луч
твоего тепла.
Но я далеко,
и тебя здесь нет,
И всё это -
тяжело.
Как этим листьям -
зелёный цвет,
Мне нынче -
твоё тепло.
Но сроки сжаты,
и властен труд,
И глупо
бродить, скорбя…
Ведь люди
без многого
так живут,
Как я живу
без тебя.
1954 |
***Я в сказки не верю. Не те уж года мне. И вдруг оказалось, что сказка нужна мне, Что, внешне смирившись, не верящий в чудо, Его постоянно искал я повсюду. Искал напряжённо, нигде не встречая, Отсутствие сказки всегда ощущая… Всё это под спудом невидное крылось, И всё проявилось, лишь ты появилась. 1954 |
На смерть Сталина
Всё, с чем Россия
в старый мир врывалась,
Так что казалось, что ему пропасть, -
Всё было смято… И одно осталось:
Его
неограниченная
власть.
Ведь он считал,
что к правде путь -
тяжёлый,
А власть его
сквозь ложь
к ней приведёт.
И вот он - мёртв.
До правды не дошёл он,
А ложь кругом трясиной нас сосёт.
Его хоронят громко и поспешно
Ораторы,
на гроб кося глаза,
Как будто может он
из тьмы кромешной
Вернуться,
всё забрать
и наказать.
Холодный траур,
стиль речей -
высокий.
Он всех давил
и не имел друзей…
Я сам не знаю,
злым иль добрым роком
Так много лет
он был для наших дней.
И лишь народ
к нему не посторонний,
Что вместе с ним
всё время трудно жил,
Народ
в нём революцию
хоронит,
Хоть, может, он того не заслужил.
В его поступках
лжи так много было,
А свет знамён
их так скрывал в дыму,
Что сопоставить это всё
не в силах -
Мы просто
слепо верили ему.
Моя страна!
Неужто бестолково
Ушла, пропала вся твоя борьба?
В тяжёлом, мутном взгляде Маленкова
Неужто нынче
вся твоя судьба?
А может, ты поймёшь
сквозь муки ада,
Сквозь все свои кровавые пути,
Что слепо верить
никому не надо
И к правде ложь
не может привести.
Март 1953 [1] |
Через годМилая, где ты? - повис вопрос. Стрелки стучат, паровоз вздыхает… Милая, где ты? Двенадцать вёрст Нас в этом месяце разделяет. Так это близко, такая даль, Что даже представить не в состоянье… Я уж два раза тебя видал, Но я не прошёл это расстоянье, Так, чтоб суметь тебя разглядеть Вновь хоть немножечко… Стены… Стены… Видно, измены меняют людей, Видно, не красят лица измены… 1952 |
Встреча с Москвой
Что же! Здравствуй, Москва.
Отошли и мечты и гаданья.
Вот кругом ты шумишь,
вот сверкаешь, светла и нова
Блеском станций метро,
высотой воздвигаемых зданий
Блеск и высь подменить
ты пытаешься тщетно, Москва.
Ты теперь деловита,
всего ты измерила цену.
Плюнут в душу твою
и прольют безнаказанно кровь,
Сложной вязью теорий
свою прикрывая измену,
Ты продашь всё спокойно:
и совесть, и жизнь, и любовь.
Чтоб никто не тревожил
приятный покой прозябанья -
Прозябанье Москвы,
освященный снабженьем обман.
Так живёшь ты, Москва!
Лжёшь,
клянёшься,
насилуешь память
И, флиртуя с историей,
с будущим крутишь роман.
1952 |
Вступление в поэму
Ни к чему,
ни к чему,
ни к чему полуночные бденья
И мечты, что проснёшься
в каком-нибудь веке другом.
Время?
Время дано.
Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты,
разместившийся в нём.
Ты не верь,
что грядущее вскрикнет,
всплеснувши руками:
«Вон какой тогда жил,
да, бедняга, от века зачах».
Нету лёгких времен.
И в людскую врезается память
Только тот,
кто пронёс эту тяжесть
на смертных плечах.
Мне молчать надоело.
Проходят тяжёлые числа,
Страх тюрьмы и ошибок.
И скрытая тайна причин…
Перепутано - всё.
Все слова получили сто смыслов.
Только смысл существа
остаётся, как прежде,
один.
Вот такими словами
начать бы хорошую повесть, -
Из тоски отупенья
в широкую жизнь переход…
Да! Мы в Бога не верим,
но полностью веруем в совесть,
В ту, что раньше Христа родилась
и не с нами умрёт.
Если мелкие люди
ползут на поверхность
и давят,
Если шабаш из мелких страстей
называется страсть,
Лучше встать и сказать,
даже если тебя обезглавят,
Лучше пасть самому, -
чем душе твоей в мизерность впасть.
Я не знаю,
что надо творить
для спасения века,
Не хочу оправданий,
снисхожденья к себе -
не прошу…
Чтобы жить и любить,
быть простым,
но простым человеком -
Я иду на тяжёлый,
бессмысленный риск -
и пишу.
1952 Читает Наум Коржавин: |
Генерал
Малый рост, усы большие,
Волос белый и нечастый,
Генерал любил Россию,
Как предписано начальством.
А ещё любил дорогу:
Тройки пляс в глуши просторов.
А ещё любил немного
Соль солдатских разговоров.
Шутки тех, кто ляжет утром
Здесь в Крыму иль на Кавказе.
Устоявшуюся мудрость
В незатейливом рассказе.
Он ведь вырос с ними вместе.
Вместе бегал по баштанам…
Дворянин мелкопоместный,
Сын
в отставке капитана.
У отца протекций много,
Только рано умер - жалко.
Генерал пробил дорогу
Только саблей да смекалкой.
Не терпел он светской лени,
Притеснял он интендантов,
Но по части общих мнений
Не имел совсем талантов.
И не знал он всяких всячин
О бесправье и о праве.
Был он тем, кем был назначен, -
Был столпом самодержавья.
Жил, как предки жили прежде,
И гордился тем по праву.
Бил мадьяр при Будапеште,
Бил поляков под Варшавой.
И с французами рубился
В севастопольском угаре…
Знать, по праву он гордился
Верной службой государю.
Шёл дождями и ветрами,
Был везде, где было нужно…
Шёл он годы… И с годами
Постарел на царской службе.
А когда эмира с ханом
Воевать пошла Россия,
Был он просто стариканом,
Малый рост, усы большие.
Но однажды бывшим в силе
Старым другом был он встречен.
Вместе некогда дружили,
Пили водку перед сечей…
Вместе всё.
Но только скоро
Князь отозван был в Россию,
И пошёл, по слухам, в гору,
В люди вышел он большие.
И подумал князь, что нужно
Старику пожить в покое,
И решил по старой дружбе
Все дела его устроить.
Генерала пригласили
В Петербург от марша армий.
Генералу предложили
Службу в корпусе жандармов.
- Хватит вас трепали войны,
Будет с вас судьбы солдатской,
Всё же здесь куда спокойней,
Чем под солнцем азиатским.
И ответил строгий старец,
Не выказывая радость:
- Мне доверье государя -
Величайшая награда.
А служить - пусть служба длится
Старой должностью моею…
Я могу ещё рубиться,
Ну, а это - не умею.
И пошёл паркетом чистым
В азиатские Сахары…
И прослыл бы нигилистом,
Да уж слишком был он старый.
1950 |
***Нелепые ваши затеи И громкие ваши слова… Нужны мне такие идеи, Которыми всходит трава. Которые воздух колышут, Которые зелень дают. Которым всё хочется выше, Но знают и меру свою. Они притаились зимою, Чтоб к ним не добрался мороз. Чтоб, только запахнет весною, Их стебель сквозь почву пророс. Чтоб снова наутро беспечно, Вступив по наследству в права, На солнце, Как юная вечность, Опять зеленела трава. Так нежно и так настояще, Что - пусть хоть бушует беда - Ты б видел, что всё - преходяще, А зелень и жизнь - никогда. 1950 |
***Всё это чушь: в себе сомненье, Безволье жить, - всё ссылка, бред. Он пеленой оцепененья Мне заслонил и жизнь, и свет. Но пелена прорвётся с треском Иль тихо стает, как слеза. В своей естественности резкой Ударит свет в мои глаза. И вновь прорвутся на свободу И верность собственной звезде, И чувство света и природы В её бесстрашной полноте. 1950 |
В трудную минутуХотеть. Спешить. Мечтать о том ночами! И лишь ползти… И не видать ни зги… Я, как песком, засыпан мелочами… Но я ещё прорвусь сквозь те пески! Раздвину их… Вдохну холодный воздух… И станет мне совсем легко идти - И замечать по неизменным звёздам, Что я не сбился и в песках с пути. 1950 |
К моему двадцатипятилетиюЯ жил. И всё не раз тонуло. И возникало вновь в душе. И вот мне двадцать пять минуло, И юность кончилась уже. Мне неудач теперь, как прежде, Не встретить с лёгкой головой, Не жить весёлою надеждой, Как будто вечность предо мной. То есть, что есть. А страсть и пылкость Сойдут как полая вода… Стихи в уме, нелепость ссылки И неприкаянность всегда. И пред непобеждённым бытом Один, отставший от друзей, Стою, невзгодам всем открытый, Прикован к юности своей. И чтоб прижиться хоть немного, Покуда спит моя заря, Мне надо вновь идти в дорогу, Сначала. Будто жил я зря. Я не достиг любви и славы, Но пусть не лгут, что зря бродил. Я по пути стихи оставил, Найдут - увидят, как я жил. Найдут, прочтут, - тогда узнают, Как в этот век, где сталь и мгла, В груди жила душа живая, Искала, мучилась и жгла. И, если я без славы сгину, А все стихи в тюрьме сожгут, Слова переживут кончину, Две-три строки переживут. И в них, доставив эстафету, Уж не пугаясь ничего, Приду к грядущему поэту, - Истоком стану для него. 1950 |
***Стопка книг… Свет от лампы… Чисто. Вот сегодняшний мой уют. Я могу от осеннего свиста Ненадолго укрыться тут. Только свист напирает в окна. Я сижу. Я чего-то жду… Всё равно я не раз промокну И застыну на холоду. В этом свисте не ветер странствий И не поиски тёплых стран, В нём холодная жуть пространства, Где со всех сторон - океан. И впервые боюсь я свиста, И впервые я сжался тут. Стопка книг… Свет от лампы… Чисто… Притаившийся мой уют. 1950 |
Возвращение
Всё это было, было, было…
Всё это было, было, было: И этот пар, и эта степь, И эти взрывы снежной пыли, И этот иней на кусте. И эти сани - нет, кибитка, - И этот волчий след в леске… И даже… даже эта пытка: Гадать, чем встретят вдалеке. И эта радость молодая, Что всё растёт… Сама собой… И лишь фамилия другая Тогда была. И век другой. Их было много: всем известных И не оставивших следа. И на века безмерно честных, И честных только лишь тогда. И вспоминавших время это Потом, в чинах, на склоне лет: Снег… Кони… Юность… Море света. И в сердце угрызений нет. Отбывших ссылку за пустое И за серьёзные дела, Но полных светлой чистотою, Которую давила мгла. Кому во мраке преисподней Свободный ум был светлый дан, Подчас светлее и свободней, Чем у людей свободных стран. Их много мчалось этим следом На волю… (Где есть воля им?) И я сегодня тоже еду Путём знакомым и былым. Путём знакомым - знаю, знаю - Всё узнаю, хоть всё не так, Хоть нынче станция сквозная, Где раньше выход был на тракт. Хотя дымят кругом заводы, Хотя в огнях ночная мгла, Хоть вихрем света и свободы Здесь революция прошла. Но после войн и революций Под всё разъевшей темнотой Мне так же некуда вернуться С душой открытой и живой. И мне навек безмерно близки Равнины, что, как плат, белы, - Всей мглой истории российской, Всем блеском искр средь этой мглы. 1950 |
Друзьям
Бог помочь вам, друзья мои.
Уже прошло два года,
два бесцельных
С тех пор, когда
за юность в первый раз
Я новый год встречал от вас отдельно,
Хоть был всего квартала три от вас.
Что для меня случайных три квартала!
К тому ж метро, к тому ж троллейбус есть.
Но между нами государство встало,
И в ключ замка свою вложило честь.
Как вы теперь? А я всё ниже, ниже.
Смотрю вокруг, как истинный дурак.
Смотрю вокруг - и ничего не вижу!
Иль, не хотя сознаться, вижу мрак.
Я не хочу делиться с вами ночью.
Я день любил, люблю делиться им.
Пусть тонкий свет вина ласкает очи,
Пусть даль светла вам видится за ним…
Бог помочь вам.
А здесь, у ночи в зеве,
Накрытый стол, и все ж со мною вы…
Двенадцать бьёт!
В Москве всего лишь девять.
Как я давно уж не видал Москвы.
Довольно!
Встать!
Здесь тосковать не нужно!
Мы пьём за жизнь!
За то, чтоб жить и жить!
И пьём за дружбу!
Хоть бы только дружбу
Во всех несчастьях жизни сохранить.
1949 |
***Хотя б прислал письмо ошибкой Из дальней дали кто-нибудь. Хотя бы женщина улыбкой Меня сумела обмануть, - Чтоб снова в смуглом, стройном теле Я видел солнца свет и власть, Чтоб в мысль высокую оделась Моя безвыходная страсть. 1949 |
***Поэзия не страсть, а власть, И потерявший чувство власти Бесплодно мучается страстью, Не претворяя эту страсть. Меня стремятся в землю вжать. Я изнемог. Гнетёт усталость. Власть волновать, казнить, прощать Неужто ты со мной рассталась? 1949 |
В СибириДома и деревья слезятся, И речка в тумане черна, И просто нельзя догадаться, Что это апрель и весна. А вдоль берегов огороды, Дождями набухшая грязь… По правде, такая погода Мне по сердцу нынче как раз. Я думал, что век мой уж прожит, Что беды лишили огня… И рад я, что ветер тревожит, Что тучами давит меня. Шаги хоть по грязи, но быстры. Приятно идти и дышать… Иду. На свободу. На выстрел. На всё, что дерзнёт помешать. 1949 |
***Паровозов голоса И порывы дыма. Часовые пояса Пролетают мимо. Что ты смотришь в дым густой, В переплёт оконный - Вологодский ты конвой, Красные погоны. Что ты смотришь и кричишь, Хлещешь матом-плёткой? Может, тоже замолчишь, Сядешь за решётку. У тебя ещё мечты - Девка ждёт хмельная. Я ведь тоже был, как ты, И, наверно, знаю. А теперь досталось мне За грехи какие? Ах, судьба моя в окне, Жизнь моя, Россия… Может быть, найдёт покой И умерит страсти… Может, дуростью такой И даётся счастье. Ты, как попка, тут не стой, Не сбегу с вагона. Эх, дурацкий ты конвой, Красные погоны. 1948 |
***
О Господи!
Как я хочу умереть,
Ведь это не жизнь,
а кошмарная бредь.
Словами взывать я пытался сперва,
Но в стенках тюремных завязли слова.
О Господи, как мне не хочется жить!
Всю жизнь о неправедной каре тужить.
Я мир в себе нес - Ты ведь знаешь какой!
А нынче остался с одною тоской.
С тоскою, которая памяти гнёт,
Которая спать по ночам не даёт.
Тоска бы исчезла, когда б я сумел
Спокойно принять небогатый удел,
Решить, что мечты - это призрак и дым,
И думать о том, чтобы выжить любым.
Я стал бы спокойней, я стал бы бедней,
И помнить не стал бы наполненных дней.
Но что тогда помнить мне, что мне любить.
Не жизнь ли саму я обязан забыть?
Нет! Лучше не надо, свирепствуй! Пускай! -
Остаток от роскоши, память-тоска.
Мути меня горечью, бей и кружись,
Чтоб я не наладил спокойную жизнь.
Чтоб всё я вернул, что теперь позади,
А если не выйдет, - вконец изведи.
1948 |
***
Я раньше видел ясно,
как с экрана,
Что взрослым стал
и перестал глупить,
Но, к сожаленью, никакие раны
Меня мальчишкой не отучат быть.
И даже то,
что раньше, чем в журнале,
Вполне возможно, буду я в гробу,
Что я любил,
а женщины гадали
На чёт и нечет,
на мою судьбу.
Упрямая направленность движений,
В увечиях и ссадинах бока.
На кой оно мне чёрт? Ведь я ж не гений
И ведь мои стихи не на века.
Сто раз решал я
жить легко и просто,
Забыть про всё,
обресть покой земной…
Но каждый раз
меня в единоборство
Ведёт судьба,
решённая не мной.
И всё равно
в грядущем
новый автор
Расскажет, как назад немало лет
С провинциальною тоской
о правде
Метался по Москве
один поэт.
1947 |
***
Нет! Так я просто не уйду во мглу,
И мне себя не надо утешать.
Любимая потянется к теплу,
Друзья устанут в лад со мной дышать.
Им надоест мой бой, как ряд картин,
Который бесконечен всё равно.
И я останусь будто бы один -
Как сердце в теле.
Тоже ведь - одно!
1947 |
***Л. Т.
Вспомнишь ты когда-нибудь с улыбкой,
Как перед тобой,
щемящ и тих,
Открывался мир, -
что по ошибке
Не лежал ещё у ног твоих.
А какой-то
очень некрасивый -
Жаль, пропал -
талантливый поэт
Нежно называл тебя Россией
И искал в глазах
нездешний свет…
Он был прав,
болтавший ночью синей,
Что его судьба
предрешена…
Ты была большою,
как Россия,
И творила то же,
что она.
Взбудоражив широтой
до края
И уже не в силах потушить,
Ты сказала мне:
- Живи, как знаешь!
Буду рада,
если будешь жить! -
Вы вдвоём
одно творите
дело.
И моя судьба,
покуда жив,
Отдавать вам
душу всю и тело,
Ничего взамен не получив.
А потом,
совсем легко и просто
По моей спине
с простой душой
Вдаль уйдёт
спокойно,
как по мосту,
Кто-то
безошибочно большой.
Расскажи ему,
как мы грустили,
Как я путал
разные пути…
Бог с тобой
и с той,
с другой Россией.
Никуда
от вас мне не уйти.
1946 |
УсталостьЖить и как все, и как не все Мне надоело нынче очень. Есть только мокрое шоссе, Ведущее куда-то в осень. Не жизнь, не бой, не страсть, не дрожь, А воздух, полный бескорыстья, Где встречный ветер, мелкий дождь И влажные от капель листья. 1946 |
***
Здесь Юг. Здесь мягче. Здесь красивей.
Но здесь неладное со мной.
Мне снится Средняя Россия
С её неяркою весной,
С весной, где неприглядны краски,
Где сыро,
серо,
нетепло…
Где поезд, вырвавшись из Брянска,
В капели дышит тяжело.
А пассажиру думать, мучась,
Что всё идёт наоборот,
Что тянет в мир какой-то лучший,
В который поезд не придёт.
И он ворчит: «Плоды безделья».
Но не спасут его слова.
Потом под тот же стук капели
Навстречу двинется Москва,
И ты, забыв про всё на свете,
Опять увидишь радость в том,
Что можно грудью резать ветер,
С утра смешавшийся с дождём.
1946 |
***
Мир еврейских местечек…
Ничего не осталось от них,
Будто Веспасиан
здесь прошёл
средь пожаров и гула.
Сальных шуток своих
не отпустит беспутный резник,
И, хлеща по коням,
не споёт на шоссе балагула.
Я к такому привык -
удивить невозможно меня.
Но мой старый отец,
всё равно ему выспросить надо,
Как людей умирать
уводили из белого дня
И как плакали дети
и тщетно просили пощады.
Мой ослепший отец,
этот мир ему знаем и мил.
И дрожащей рукой,
потому что глаза слеповаты,
Ощутит он дома,
синагоги
и камни могил, -
Мир знакомых картин,
из которого вышел когда-то.
Мир знакомых картин -
уж ничто не вернёт ему их.
И пусть немцам дадут
по десятку за каждую пулю,
Сальных шуток своих
всё равно не отпустит резник,
И, хлеща по коням,
уж не спеть никогда
балагуле.
1945 |
***
Мы мирились порой и с большими обидами,
И прощали друг другу, взаимно забыв.
Отчужденье приходит всегда неожиданно,
И тогда пустяки вырастают в разрыв.
Как обычно
поссорились мы этим
вечером.
Я ушёл…
Но внезапно
средь затхлости
лестниц
Догадался, что, собственно, делать нам нечего
И что сделано всё, что положено вместе.
Лишь с привычкой к теплу
расставаться не хочется…
Пусть. Но время пройдёт,
и ты станешь решительней.
И тогда -
как свободу приняв одиночество,
Вдруг почувствуешь город,
где тысячи жителей.
1945 |
***Если можешь неуёмно На разболтанных путях Жить всё время на огромных, Сумасшедших скоростях, Чтоб ветра шальной России Били, яростно трубя, Чтобы все вокруг косились На меня и на тебя, Чтобы дни темнее ночи И крушенья впереди… Если можешь, если хочешь, Не боишься - подходи! 1945 |
ПоэзииТы разве женщина? О нет! Наврали все, что ты такая. Ведь я, как пугало, одет, А ты меня не избегаешь. Пусть у других в карманах тыщи, Но - не кокетка и не бл-дь - Поэзия приходит к нищим, Которым нечего терять. 194? |
***
Ещё в мальчишеские годы,
Когда окошки бьют, крича,
Мы шли в крестовые походы
На Лебедева-Кумача.
И, к цели спрятанной руля,
Вдруг открывали, мальчуганы,
Что школьные учителя -
Литературные профаны.
И, поблуждав в круженье тем,
Прослушав разных мнений много,
Переставали верить всем…
И выходили
на дорогу.
1945 |
Стихи о детстве и романтикеГуляли, целовались, жили-были… А между тем, гнусавя и рыча, Шли в ночь закрытые автомобили И дворников будили по ночам. Давил на кнопку, не стесняясь, палец, И вдруг по нервам прыгала волна… Звонок урчал… И дети просыпались, И вскрикивали женщины со сна. А город спал. И наплевать влюблённым На яркий свет автомобильных фар, Пока цветут акации и клёны, Роняя аромат на тротуар. Я о себе рассказывать не стану - У всех поэтов ведь судьба одна… Меня везде считали хулиганом, Хоть я за жизнь не выбил ни окна… А южный ветер навевает смелость. Я шёл, бродил и не писал дневник, А в голове крутилось и вертелось От множества революционных книг. И я готов был встать за это грудью, И я поверить не умел никак, Когда насквозь неискренние люди Нам говорили речи о врагах… Романтика, растоптанная ими, Знамёна запылённые - кругом… И я бродил в акациях, как в дыме. И мне тогда хотелось быть врагом. 30 декабря 1944 Читает Наум Коржавин: |
Смерть Пушкина
Сначала не в одной груди
Желанья мстить ещё бурлили,
Но прозревали: навредит!
И, образумившись, не мстили.
Летели кони, будто вихрь,
В копытном цокоте: «надейся!..»
То о красавицах своих
Мечтали пьяные гвардейцы…
Всё - как обычно… Но в тиши
Прадедовского кабинета
Ломаются карандаши
У сумасшедшего корнета.
Он очумел. Он морщит лоб,
Шепча слова… А трактом Псковским
Уносят кони чёрный гроб
Навеки спрятать в Святогорском.
Пусть неусыпный бабкин глаз
Следит за офицером пылким,
Стихи загонят на Кавказ -
И это будет мягкой ссылкой.
А прочих жизнь манит, зовёт.
Балы, шампанское, пирушки…
И наплевать, что не живёт, -
Как жил вчера - на Мойке Пушкин.
И будто не был он убит.
Скакали пьяные гвардейцы,
И в частом цокоте копыт
Им также слышалось: «надейся!..»
И лишь в далёких рудниках
При этой вести, бросив дело,
Рванулись руки…
И слегка
Кандальным звоном зазвенело.
1944 |
Русской интеллигенции
Вьюга воет тончайшей свирелью,
И давно уложили детей…
Только Пушкин читает ноэли
Вольнодумцам неясных мастей.
Бьют в ладоши и «браво». А вскоре
Ветер севера трупы качал.
С этих дней и пошло твоё горе,
Твоя радость, тоска и печаль.
И пошло - сквозь снега и заносы,
По годам летних засух и гроз…
Сколько было великих вопросов,
Принимавшихся всеми всерьёз?
Ты в кровавых исканьях металась,
Цель забыв, затеряв вдалеке,
Но всегда о хорошем мечтала
Хоть за стойкою
вдрызг
в кабаке -
Трижды ругана, трижды воспета.
Вечно в страсти, всегда на краю…
За твою необузданность эту
Я, быть может, тебя и люблю.
Я могу вдруг упасть, опуститься
И возвыситься
дух затая,
Потому что во мне будет биться
Беспокойная
жилка твоя.
1944 |
***
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал.
Меня, как видно, Бог не звал И вкусом не снабдил утонченным. Я с детства полюбил овал, За то, что он такой законченный. Я рос и слушал сказки мамы И ничего не рисовал, Когда вставал ко мне углами Мир, не похожий на овал. Но все углы, и все печали, И всех противоречий вал Я тем больнее ощущаю, Что с детства полюбил овал. 1944 [Приглашаю посмотреть моё стихотворение «Поэты и овал»] |
Зависть
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплёскивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.
Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.
Мы не будем увенчаны…
И в кибитках,
снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.
1944 Читает Наум Коржавин: |
Восемнадцать летМне каждое слово Будет уликою Минимум На десять лет. Иду по Москве, Переполненной шпиками, Как настоящий поэт. Не надо слежек! К чему шатания! А папки бумаг? Дефицитные! Жаль! Я сам Всем своим существованием - Компрометирующий материал! 1944 |
***От судьбы никуда не уйти, Ты доставлен по списку, как прочий. И теперь ты укладчик пути, Матерящийся чернорабочий. А вокруг только посвист зимы, Только поле, где воет волчица, Чтобы в жизни ни значили мы, А для треста мы все единицы. Видно, вовсе ты был не герой, А душа у тебя небольшая, Раз ты злишься, что время тобой, Что костяшкой на счётах играет. 1943 |
Детство кончилосьТак в памяти будет: и Днепр, и Труханов, И малиноватый весенний закат… Как бегали вместе, махали руками, Как сердце моё обходила тоска. Зачем? Мы ведь вместе. Втроём. За игрою. Но вот вечереет. Пора уходить. И стало вдруг ясно: нас было не трое, А вас было двое. И я был один. 1941 |
БиографияНаум Мандель родился 14 октября 1925 года в Киеве в еврейской семье (его дед был цадиком). Мать была зубным врачом. Рано увлёкся поэзией. Учился в киевской школе. Перед войной, по его собственным воспоминаниям, был исключён из неё «из-за конфликта с директором». Ещё в Киеве молодого поэта заметил , который затем рассказал о нём в московской литературной среде. В начале Великой Отечественной войны Мандель эвакуировался из Киева. В армию не попал по причине сильной близорукости. В 1944 году приехал в Москву и попытался поступить в Литературный институт им. А. М. Горького, но попытка оказалась неудачной. В 1945 году всё же поступил в Литературный институт. Среди его соседей по комнате в общежитии были, в частности, Расул Гамзатов и Владимир Тендряков. В конце 1947 года, в разгар сталинской кампании по «борьбе с космополитизмом», Коржавин был арестован. Около восьми месяцев он провёл в изоляторе Министерства госбезопасности СССР и в Институте им. Сербского. В результате Наум был осуждён постановлением Особого Совещания (ОСО) при МГБ и приговорён к ссылке по статьям Уголовного кодекса 58-1 и 7-35 - как «социально опасный элемент». Осенью 1948 года был выслан в Сибирь, около трёх лет провёл в селе Чумаково. В 1951-1954 годах отбывал ссылку в Караганде. В этот период закончил горный техникум и в 1953 году получил диплом штейгера. В 1954 году, после амнистии, вернулся в Москву. В 1956 году был реабилитирован. Восстановился в Литературном институте и окончил его в 1959 году. Ещё с 1954 года поэт зарабатывал себе на жизнь переводами, в период «оттепели» начал публиковать собственные стихи в журналах. Более широкую известность ему принесла публикация подборки стихов в поэтическом сборнике «Тарусские страницы» (1961). В 1963 году вышел сборник Коржавина «Годы», куда вошли стихи 1941-1961 годов. В 1967 году Театр им. К. С. Станиславского поставил пьесу Коржавина «Однажды в двадцатом». Помимо официальных публикаций, в творчестве Коржавина была и подпольная составляющая - многие его стихи распространялись в самиздатовских списках. Во второй половине 1960-х Коржавин выступал в защиту «узников совести» Даниэля и Синявского, Галанскова и Гинзбурга. Эти обстоятельства привели к запрету на публикацию его произведений. Конфликт Коржавина с властями СССР обострялся, и в 1973 году, после допроса в прокуратуре, поэт подал заявление на выезд из страны, объяснив свой шаг «нехваткой воздуха для жизни». Коржавин уехал в США и обосновался в Бостоне. Был включён В. Максимовым в число членов редколлегии «Континента», продолжая поэтическую работу. В 1976 году во Франкфурте-на-Майне (ФРГ) вышел сборник стихов Коржавина «Времена», в 1981 году там же - сборник «Сплетения». В постперестроечную эпоху у Коржавина появилась возможность приезжать в Россию и проводить поэтические вечера. Первый раз он приехал в Москву по личному приглашению во второй половине 1980-х годов. Первое место, где он тогда выступал, был Дом Кино. Зал был заполнен, на боковые балкончики поставлены дополнительные стулья, взятые из кабинетов работников. Когда Коржавин и вышли на сцену, весь зал не сговариваясь поднялся и стоя аплодировал. Коржавин плохо видел, и , наклонясь к нему, сказал, что зал встал. Было видно, как Коржавин смутился. Потом читал стихи, отвечал на вопросы. Читал стихи по памяти, по книге он не мог читать из-за слабости зрения; или в очень больших специальных очках. Тогда из зала выходили известные актёры, пришедшие на встречу в качестве зрителей, и читали по его книге без подготовки, сразу, первое попавшееся стихотворение, на котором раскрывался сборник. Первым вышедшим без всякого приглашения из зала на сцену и вызвавшимся читать стихи был артист театра «Современник» Игорь Кваша, за ним стали подниматься другие. В своих воспоминаниях и публицистических статьях Коржавин подробно рассказал об эволюции своих политических взглядов. В юности он отвергал сталинскую систему и в то же время разделял коммунистическую идеологию, противопоставляя подлинный коммунизм советской действительности. К концу Великой Отечественной войны он начал «признавать» и оправдывать Сталина, о чём вспоминает с сожалением. Такое настроение сохранялось и после ареста. В ссылке он вновь стал антисталинистом, продолжая исповедовать коммунизм. По собственному признанию, Коржавин отказался от коммунистической идеологии в 1957 году. Как и многие эмигранты из СССР, на Западе Коржавин оказался на правом фланге политического спектра. В публицистике резко выступал не только против коммунизма, но и против западных «друзей СССР», а также против всех форм социализма и революционного движения («Психология современного энтузиазма», «За чей счёт? (Открытое письмо Генриху Бёллю)»). Определял себя как либерального консерватора или «свирепого либерала». В спорах «русофобов» и «русофилов» занимал «русофильскую» позицию, отстаивал традиции русской культуры. В публицистике 1990-х - 2000-х выступал как против коммунизма, так и против радикального либерализма, который упрекал в непродуманной и безответственной политике. В литературоведческих статьях отстаивал традиционную культуру, защищал христианскую мораль в искусстве, настаивал на необходимости глубокого человеческого содержания художественного произведения. Коржавин протестовал против романтической и авангардистской традиции презрения к обывателю, настаивал на том, что литература существует для читателя и должна к нему обращаться. Он защищал «органическую связь искусства с Высоким и Добрым». Именно искусство, стремящееся к гармонии, по Коржавину, удовлетворяет подлинную художественную потребность: «Прекрасное, то есть искусство, не должно подчиняться требованию полезности не потому, что это примитивно и стыдно, а потому, что оно и так полезно, если оно на самом деле искусство». Если стремление к гармонии отсутствует, искусство превращается в простое самоутверждение. С этих позиций Коржавин пересматривал наследие «серебряного века», высказывая упрёки даже в адрес («Игра с дьяволом») и («Анна Ахматова и „серебряный век“»). Резко критиковал поэзию , высмеивал его культ в интеллектуальной среде («Генезис „стиля опережающей гениальности“, или миф о великом Бродском»). Статья из «Википедии» Коржавин (настоящая фамилия - Мандель) Наум Моисеевич родился 14 октября 1925 в Киеве. Перед войной был исключён из школы из-за конфликта с директором. Начавшаяся война заставила покинуть родной город. В 1945 поступил в Литературный институт им. М. Горького, но в конце 1947 был арестован и 8 месяцев провёл на Лубянке, затем был выслан: до 1951 находился в ссылке в сибирской деревне Чумаково, затем - в Караганде, где в 1953 окончил горный техникум и получил специальность штейгера. В 1954 по амнистии вернулся в Москву. На жизнь зарабатывал переводами. В 1956 был реабилитирован и смог продолжить учёбу в Литературном институте, который окончил в 1959. Изредка публиковал свои стихи в различных журналах. Первая значительная подборка стихов Коржавина появилась в 1961 в «Тарусских страницах» и привлекла внимание читателей. В 1963 вышел сборник «Годы» (стихи 1941-61 под редакцией ). Многие стихотворения поэта ходили в списках, издавались в Самиздате. Начал пробовать силы и в драматургии. В 1967 пьеса Коржавина «Однажды в двадцатом» была поставлена в Театре им. К. Станиславского. В 1966-67 участвовал в движении прогрессивной интеллигенции в защиту Даниэля и Синявского, затем Галанского и Гинзбурга. После этого его, как и всех «подписантов», перестали печатать. В 1973 подал заявление на выезд из страны, объявив причину: «нехватка воздуха для жизни». Уезжает в США, в Бостон. Входит в редакцию «Континента». Много выступает в американских университетах. Два сборника стихов - «Времена» (1976) и «Сплетения» (1981) вышли во Франкфурте-на-Майне (Германия). Перу Коржавина принадлежат статьи и очерки - «Опыт поэтической биографии»(1968), «Судьба ». В 1991 выходит его книга «Письмо в Москву» (стихи и поэмы); в 1992 - «Время дано» (стихи и поэмы). В последние годы часто приезжает в Россию. Живёт в Бостоне. Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000 КОРЖАВИН Н. (псевдоним; настоящее имя - Наум Моисеевич Мандель; р. 14.X.1925, Киев) - русский советский поэт. Окончил горный техникум в Караганде, в 1959 - Литературный институт им. М. Горького. Печататься начал в 1941; с 1955 стихи Коржавина появляются в центральной печати. В 1963 вышел сборник стихов «Годы» - итог двадцатилетней работы поэта. Основные темы сборника - размышления о судьбе современника, об искусстве, события истории, Великая Отечественная война («Где вы, где вы…?», «Хлеб», «Дети в Освенциме», «Посвящение Карлу Либкнехту», «Инерция стиля», «Рафаэлю», «Осень в Караганде» и др.). В 1962 опубликовал поэму «Рождение века» - о К. Либкнехте. Стихам Коржавина свойственны гражданственность и философский лиризм. Выступает и как литературный критик (статьи о и др.). Лит.: Лазарев Л., «Годы». [Рец.], «Юность», 1964, № 2; Михайлов И., «Годы». [Рец.], «Звезда», 1964, № 4; , Годы и судьбы, «Новый мир», 1964, № 1.
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 3. - М.: Советская энциклопедия, 1966 |
Стихотворения взяты из книги:1. Наум Коржавин. Время дано. Стихи и поэмы. Москва, Художественная литература, 1992
|