Любовь - неразумный ребёнок -
За нею ухаживать надо
И лет до восьми от пелёнок
Оставить нельзя без пригляда.
От ссоры пасти и от брани
И няню брать с толком, без спешки.
А чтоб не украли цыгане,
Возить за собою в тележке!
Выкармливать грудью с рожденья,
А спать класть у самого сердца,
На стол без предупрежденья
Не ставить горчицы и перца!
А то может так получиться,
Что вымажет ручки и платье
И жизнь вся пропахнет горчицей,
А с горечью что ж за объятья!
И вот за хорошим уходом
Поднимется дочь иль сынишка -
И брови крутые с разводом,
И щёки как свежие пышки!
Но так, знать, положено нам уж,
Что счастью не вечно же длиться:
И дочь может выскочить замуж,
И может сынок отделиться!
Ребёнок же слабый и хилый,
Во всём обойдённый судьбою,
С тобой доживёт до могилы
И ляжет в могилу с тобою!
С ним только вот, кроме пелёнок,
Другой не увидишь отрады:
Любовь - неразумный ребёнок,
Смотреть да смотреть за ней надо!
?
Ко мне мертвец приходит
В глазах с немой тоской,
Хотя и нет в природе
Обычности такой…
Он - гость иного царства
И ходит много лет…
Нет от него лекарства
И заговора нет…
Нет от него молитвы,
Да я и сам отвык
Молиться, в память битвы
Повеся в угол штык…
Мне штык был другом добрым.
Защитник мой и страж,
Не раз, прижатый к рёбрам,
Он отбивал палаш…
Но раз безвестный ворог,
Припёртый им врасплох,
Скатился под огорок,
Отдав последний вздох…
С тех пор ко мне он ходит
В глазах с немой тоской
И по подушке водит
Холодною рукой…
И вот теперь покаюсь,
Что, затаивши крик,
Спросонья я хватаюсь
За мой бывалый штык…
И часто вместе с гостем
Мы слушаем вдвоём,
Как, разбирая кости,
Хрустит он лезвиём…
1929
Меня раздели донага
И достоверной были
На лбу приделали рога
И хвост гвоздём прибили…
Пух из подушки растрясли
И вываляли в дёгте,
И у меня вдруг отросли
И в самом деле когти…
И вот я с парою клешней
Теперь в чертей не верю,
Узнав, что человек страшней
И злей любого зверя…
1929
Сегодня день морозно-синий
С румянцем был во всё лицо,
И ели, убранные в иней,
Обстали к вечеру крыльцо.
Вздыхая грузно на полатях,
До света грежу я всю ночь,
Что это девки в белых платьях
И между ними моя дочь…
Глаза у них круглы и сини
Под нежной тенью поволок,
И наверху, посередине,
Луны отбитый уголок…
Глаза их радостны и чисты,
А щёки мягче калачей…
…И звёзды снизаны в мониста
На нити тонкие лучей!
И дух такой морозно-синий,
Что даже распирает грудь…
И я отряхиваю иней
С висков, но не могу стряхнуть!
?
Стучит мороз в обочья
Натопленной избы…
Не лечь мне этой ночью
Перед лицом судьбы!
В луче луны высокой
Торчок карандаша…
…Легко ложится в строку
Раскрытая душа…
И радостно мне внове
Перебирать года…
…И буковками в слове
Горит с звездой звезда…
И слова молвить не с кем,
И молвить было б грех…
…И тонет в лунном блеске
Собачий глупый брех…
?
Года мои, под вечер на закате
Вздымаясь в грузной памяти со дна,
Стоят теперь, как межевые знаки,
И жизнь, как чаща с просека, видна.
Мне сорок лет, а я живу на средства,
Что не всегда приносят мне стихи,
А ведь мои товарищи по детству -
Сапожники, торговцы, пастухи!
У них прошла по строгому укладу,
В трудах, всё та же вереница лет:
Им даром счастья моего не надо,
А горя моего у них же нет?!
Для них во всём иные смысл и сроки
И уж куда нужней, важней дратва,
Чем рифмами украшенные строки,
Расшитые узорами слова…
А я за полное обмана слово,
За слово, всё ж кидающее в дрожь,
Всё б начал вновь и отдал бы всё снова
За светлую и радостную ложь…
1929
За ясную улыбку,
За звонкий смех врассыпку
Назначил бы я плату,
Я б основал палату,
Где чистою монетой
Платили бы за это…
…Но мы не так богаты:
Такой палаты нету!
1929
Должно быть, я калека,
Наверно, я урод:
Меня за человека
Не признаёт народ!
Хотя на месте нос мой
И уши как у всех…
Вот только разве космы
Злой вызывают смех!
Но это ж не причина,
И это не беда,
Что на лице - личина
Усы и борода!..
…Что провели морщины
Тяжёлые года!
…И полон я любовью
К рассветному лучу,
Когда висит над новью
Полоска кумачу…
…Но я ведь по-коровьи
На праздник не мычу?!
Я с даром ясной речи,
И чту я наш язык,
Я не блеюн овечий
И не коровий мык!
Скажу я без досады,
Что, доживя свой век
Средь человечья стада,
Умру, как человек!
1929
Я тешу и лелею грусть,
Один брожу по дому
И не дивлюсь, и не дивлюсь
На ясном небе грому…
У всех у нас бывает гром
В безоблачной лазури,
И сердце ходит ходуном
От беспричинной дури.
От вздорных мимолётных слёз
Никто, никто не слепнет,
И жизнь, как с дождика овёс,
Корнями только крепнет.
И после нехороших слов,
С которых враг зачахнет,
За тыном луговой покров
И роща гуще пахнет.
Но вот когда без глупых бурь
Неведомо откуда
Вдруг с сердца опадёт лазурь,
Как старая полуда,
Когда на миг застынет кровь,
С лица сойдёт улыбка, -
Без слов поймёшь, что не любовь,
А велика ошибка.
Что по ошибке роковой,
Все проворонив сроки,
Безумный год сороковой
Встречаешь одинокий.
Что за такую уйму лет,
Лишь вынутый из рамки,
И схожесть сохранил портрет,
И две счастливых ямки, -
И глаз поддельную эмаль
Из-под узорной шали…
Но мне не жаль теперь, не жаль
Ни счастья, ни печали.
Всему пора, всему свой час -
И доброму, и злому…
И пусть луны лукавый глаз
Кривится из-за дома!
?
Была душа моя светла
Той теплотою человечьей,
С какою глупая ветла
Хватает путника за плечи!
С какой приземистая рожь
Отвешивает всем поклоны…
С чего же, милый друг, с чего ж
Под бровью огонёк зелёный?..
Иль за плечами добрый дух
Сложил лазоревые крылья?..
Уж не с того ли, верный друг,
Порою зол, порой уныл я?
Ах, знаю я, что злоба - ложь,
И нету тяжелее муки
Познать, что чаще прячут нож,
Когда на сердце держат руки!
Что часто и друзья мои
В признанья, связанные с дрожью,
Мешают тайный яд змеи,
Что на друзей и сам похож я?
О, эта золотая дрожь
И взгляд, с участьем обронённый,
С каким отвешивает рожь
И под серпом земле поклоны!
Тяжка людская коловерть!
И всё ж, смирясь душою сирой,
В ней надо встретить даже смерть
Как нежное лобзанье миру!
?
Так ясно всё и так несложно:
Трудись и всё спеши домой
И всё тащи, как зверь берложный,
Иль праотец косматый мой.
Из края в край корежь, ворочай
И не считай часы и дни
И только ночью, только ночью
Опомнись, вспомни и вздохни.
За день-деньской, такой же мелкий,
Как все, устанешь, а не спишь.
И видишь: вытянулись стрелки
Недвижно усиками в тишь.
И жизнь вся кажется ошибкой:
Из мглы идёшь, уходишь в мглу,
Не знаешь сам, когда же зыбку
Любовь повесила в углу.
И всё простишь, всему поверишь,
Найдёшь разгадку и конец -
Сплелись три ветви, и теперь уж
Ты - мать, а я… а я - отец…
И уж не больно и не жутко,
Что за плечами столько лет:
Что на висках ложится след,
Как бодрый снег по первопутку.
1929
Если б жил я теперь не за Пресней,
Где труба заслонилась трубой,
Ах, вот если… ещё бы раз если…
За ворота я вышел бы с песней
И расстался бы нежно с тобой!
Я ушёл бы в туман на поляну
И легко перенёс бы обман…
И подплыла б луна, как беляна…
И всплыла бы звезда-талисман!
А теперь эти дни как оглобли!
Словно скрип от колёс - эта жизнь!
Не навек ли тогда, не по гроб ли
Мы, не ведая слёз, поклялись?
Кто же думал, что клятва - проклятье?
Кто же знал, что так лживы слова?
Что от нежного белого платья
На заплатки пойдут рукава?
Юность, юность! Залётная птица!
Аль уж бороду мне отпустить?
Аль уйти и ни с кем не проститься,
Оглянуться с пути и простить?
И страшусь я, и жду сам развязки…
И беглец я, и… скорый гонец!
Так у самой затейливой сказки
Нехороший бывает конец…
И когда я в глаза тебе гляну,
Не поймёшь уж теперь… не поймёшь,
Что луна на ущербе - беляна
Аль из сердца исторгнутый нож?..
Ну и что ж? - Плакать тут, на народе,
Душу черпая с самого дна?
Всякий скажет: «Чудак или… вроде…
Видно, кость ему ломит к погоде,
И виски бередит седина!»
?
В багровом полыме осины,
Берёзы в золотом зною,
Но стороны своей лосиной
Я в первый раз не узнаю!
Деревня прежняя: Дубровки,
Отцовский хутор, палисад,
За палисадом, как в обновки,
Под осень вырядился сад!
Отец и мать за хлопотнёю,
Всегда нехваток, недосуг.
И виснут вышивкой цветною
В окне околица и луг.
В лугу, как на рубашке, проймы,
Река-бочажница вдали…
В трубу серебряную с поймы
По зорям трубят журавли…
Идёт, ка прежде, всё по чину,
Как заведёно много лет…
Лишь вместо лампы и лучины
Пылает небывалый свет.
У окон столб, с него на провод
Струится яблочкин огонь…
…И кажется: к столбу за повод
Изба привязана, как конь!..
Солома - грива… жерди - сбруя…
Всё тот же мерин… тот же воз…
Вот только в сторону другую
У коновязи след колёс…
?
Поутру нелады и ссоры
И неумытое лицо.
Ох, как же закатилось скоро
В лазью мышиную кольцо!
И вот слеза едка, как щёлок,
В озноб кидает мутный смех;
И выцвел над кроватью полог,
И вылинял на шубке мех.
Ах, эта шубка, шубка эта
Какая-то сплошная боль!
И платье розовое где-то
На дне сундучном точит моль.
И оба мы глядим пугливо,
Как на поток бежит гроза.
На берегу цветок счастливый,
И у него твои глаза.
?
Я закрываю на ночь ставни
И крепко запираю дверь -
Откуда ж по привычке давней
Приходишь ты ко мне теперь?
Ты далеко, - чего же ради
Садишься ночью в головах:
«Не передать всего во взгляде,
Не рассказать всего в словах!»
И гладишь волосы, и в шутку
Ладонью зажимаешь рот.
Ты шутишь - мне же душно, жутко -
«Во всём, всегда - наоборот!»
Тебя вот нет, а я не верю,
Что не рука у губ, а - луч:
Уйди ж опять и хлопни дверью
И поверни два раза ключ.
Быть может, я проснусь: тут рядом -
Лежал листок и карандаш.
Да много ли расскажешь взглядом
И много ль словом передашь?
1922
Пылает за окном звезда,
Мигает огоньком лампада;
Так, значит, суждено и надо,
Чтоб стала горечью отрада,
Невесть ушедшая куда.
Над колыбелью - тихий свет
И как не твой - припев баюнный…
И снег… и звёзды - лисий след…
И месяц золотой и юный,
Ни дней не знающий, ни лет.
И жаль и больно мне спугнуть
С бровей знакомую излуку
И взять, как прежде, в руки - руку:
Прости ты мне земную муку,
Земную ж радость - не забудь!
Звезда - в окне, в углу - лампада,
И в колыбели - синий свет.
Поутру - стол и табурет.
Так, значит, суждено, и - нет
Иного счастья и не надо!..
?
Мне говорила мать, что в розовой сорочке
Багряною зарёй родился я на свет,
А я живу лишь от строки до строчки,
И радости иной мне в этой жизни нет…
И часто я брожу один тревожной тенью,
И счастлив я отдать всё за единый звук, -
Люблю я трепетное, светлое сплетенье
Незримых и неуловимых рук…
Не верь же, друг, не верь ты мне, не верь мне,
Хотя я без тебя и дня не проживу:
Струится жизнь, - как на заре вечерней
С земли туман струится в синеву!
Но верь мне: не обман в заплечном узелочке -
Чудесный талисман от злых невзгод и бед:
Ведь говорила мать, что в розовой сорочке
Багряною зарёй родился я на свет.
?
Земная светлая моя отрада,
О птица золотая - песнь,
Мне ничего, уж ничего не надо,
Не надо и того, что есть.
Мне лишь бы петь да жить, любя и веря,
Лелея в сердце грусть и дрожь,
Что с птицы облетевшие жар-перья
Ты не поднимешь, не найдёшь.
И что с тоской ты побредёшь к другому
Искать обманчивый удел,
А мне бы лишь на горький след у дома
С полнеба месяц голубел:
Ведь так же будут плыть туманы за ограду,
А яблонные платья цвесть, -
Ах, милый друг, мне ничего не надо,
Не надо и того, что есть.
?
Устать в заботе каждодневной
И всё ж не знать, как завтра быть, -
Трудней всё и труднее жить,
Уехать бы назад в деревню…
Никак тут не привыкнешь к людям,
А рад привыкнуть, рад бы, рад…
А хлеб уж как-нибудь добудем:
Живут же вон отец и брат!..
Привыкнешь тут без горя плакать,
Без неудач искать крючок.
Вот только жив ли рог, собака
Да есть ли за трубой сверчок…
В людях, а стал сам нелюдимый
И непохожий на себя…
Идёшь - и все проходят мимо
Так - без любви и не любя…
Иной вдруг обернётся гневно
И так тебе посмотрит вслед,
Что помнить будешь много лет:
Уехать бы назад в деревню!..
?
Опять, опять родная деревенька,
Коса и плуг, скрипун-отец и мать;
Не знаешь сам, пройдёт в работе день как
И рано лень как поутру вставать.
Гляжу в окно за дымчатые прясла
И глаз от полусонья не протру.
Река дымит, и розовое масло
Поверх воды лоснится поутру.
Уж младший брат в сарае сани чинит,
За летний зной обсохли переда,
И, словно пена в мельничной плотине,
Над ним журчит отцова борода:
«Немного седнясь только хлеба снимем,
А надо бы тебя - пора! - женить».
И смотрит вдаль: за садом в синем-синем
С гусиным криком оборвалась нить.
В уме считает, сколько ржи и жита,
И загибает пальцы у руки,
А яблоки из рукавов расшитых
За изгородку кажут кулаки.
«Дорога, видно, за зиму захрясла,
Как раз покров-то встретим на снегу».
Гляжу в окно - за дымчатые прясла -
И долго оторваться не могу.
?
В жизни всему свои сроки,
Всякому лиху пора…
Две белопёрых сороки
Сядут на тын у двора.
Всё по порядку гадалки
Вспомнят, что сам позабыл,
Что погубить было жалко
И, не губя, погубил…
Словно бродяги без крова,
В окна заглянут года…
Счастье - как пряник медовый!
С солью краюха - беда!
Лень ли за дверь оглянуться,
Палкой воровок спугнуть.
Жалко теперь обмануться.
Трудно теперь обмануть…
Вечер пройдёт и обронит
Щит золотой у ворот…
Кто ж тебя за руку тронет,
Кто же тебя позовёт?
Те же, как веточки, руки,
Те же росинки у глаз.
Только теперь и разлуки
Не посулят ни на час…
Юность - пролёт голубиный!
Сердце - пугливый сурок!
То лишь краснеет рябина
В стрекоте вещих сорок!
?
В лесу на проталой полянке,
В дремучем весеннем бору
Устроили зайцы гулянки,
Затеяли зайцы игру…
Звенели весенние воды,
И прыгал с пригорка родник,
И зайцы вели хороводы,
Забывши про мой дробовик.
И зайцы по-заячьи пели,
Водили за лапки зайчих…
И радостно сосны шумели,
И звёзды качались на них…
Всю ночь я бродил всё и слушал,
Ах, друг мой, открою тебе:
За бедную заячью душу
Я так благодарен судьбе!..
?
Золотятся ковровые нивы
И чернеют на пашнях комли…
Отчего же задумались ивы,
Словно жаль им родимой земли?..
Как и встарь, месяц облаки водит,
Словно древнюю рать богатырь,
И за годами годы проходят,
Пропадая в безвестную ширь.
Та же Русь без конца и без края,
И над нею дымок голубой -
Что ж и я не пою, а рыдаю
Над людьми, над собой, над судьбой?
И мне мнится: в предутрии пламя
Пред бедою затеплила даль
И сгустила туман над полями
Небывалая в мире печаль…
1917
На чужбине далёко от родины
Вспоминаю я сад свой и дом,
Там сейчас расцветает смородина
И под окнами птичий содом…
Там над садом луна величавая,
Низко свесившись, смотрится в пруд,
Где бубенчики жёлтые плавают
И в осоке русалки живут…
Она смотрит на липы и ясени
Из-за облачно-ясных завес,
На сарай, где я нежился на сене,
На дорогу, бегущую в лес…
За ворота глядит, и на улице,
Словно днём, - только дрёма и тишь,
Лишь причудливо избы сутулятся
Да роса звонко падает с крыш, -
Да несётся предзорная конница,
Утонувши в туманы по грудь,
Да берёзки прощаются - клонятся,
Словно в дальний собралися путь!..
Эту пору весеннюю, раннюю
Одиноко встечаю вдали…
Ах, прильнуть бы, послухать дыхание…
Поглядеть в заревое сияние
Милой мати - родимой земли.
?
Под окном сидит старуха
И клюкой пугает птах
И порой вздыхает глухо,
Навевая в сердце страх…
Я живу в избушке чёрной,
Одиноко на краю,
Птахам я бросаю зёрна,
Вместе с птахами пою…
Встану я с зарёю алой,
Позабуду ночи страх,
А она уж раньше встала,
Уж клюкой пугает птах…
Ах, прогнал бы сторожиху,
Ведь бедна моя изба, -
Да старуху - злое лихо
Наняла сама судьба…
?
Снова лес за туманами,
То туман над полянами
Али дым от кадил…
Вот иду я дорожкою,
В мягком мху меж морошкою,
Где когда-то ходил…
Вот и речка журчащая
Льётся чащею, чащею,
Словно в чащу маня, -
Снова, снова я маленький:
Цветик маленький, аленький,
Аль не помнишь меня?
Всё, что было, - приснилося,
Всё прошло - прояснилося,
И утихла гроза…
Что ж стоишь под осинкою
В сних глазках с росинкою -
Али это слеза?..
Звёзды светятся, светятся,
Уж никто мне не встретится:
Тихо, грустно вокруг…
Ах, мне жаль даль весеннюю -
Беззаботное пение
И тебя, милый друг…
Может, снилось - не сбылося,
Может, было - забылося, -
Ах, никто не видал,
Как в лесу на проталинке
Цветик маленький аленький
Умирал, увядал…
?
Я иду, за плечами с кошёлкою,
С одинокою думой своей,
По лесам, рассыпаясь и щёлкая,
Запевает весну соловей.
Попадают мне странницы, странники,
Как и я, все идут не спеша.
Зацветают поля и кустарники,
И моя зацветает душа.
Вот село, не берёзах скворешники, -
Ручейки у закуток журчат, -
И так весело с ними в орешнике
Затаилася песня девчат…
Под вечернею, розовой дымкою,
Когда дремлет весенняя Русь,
Я пройду по селу невидимкою
И у крайней избы постучусь.
В изголовье усталого пахаря,
После страдного, вешнего дня,
Сны воркуют, как дикие вяхири,
И никто не окликнет меня…
На краю под резной боковушею
Невидимкою я постою,
Постою, воркованье послушаю
И в пути в забытьи запою.
А как мину канаву за нивою,
Словно к ласковой матери сын,
Я склонюсь головою счастливою
Средь семьи говорливых осин…
?
Биография
Родился в старообрядческой семье. Отец был сапожником.
В воспоминаниях друга Клычкова, скульптора Коненкова, рассказывается, что вместе с Клычковым они участвовали в восстании 1905 года: «Десять дней мы держали в руках старый Арбат».
Первые его поэтические опыты были поддержаны С. Городецким. Поступив на историко-филологический факультет Московского университета, Клычков подружился с Есениным. Во время Первой мировой войны был на фронте, дослужился до прапорщика.
В 1918 году в первую годовщину Октябрьской революции на открытии мраморной доски, выполненной Коненковым, в присутствии Ленина исполнялась кантата, посвящённая «павшим в борьбе за мир и братство народов», авторами которой были С. Есенин, М. Герасимов, С. Клычков.
Написал три романа: «Сахарный немец» (1925), «Чертухинский балакирь» (1926), «Князь мера» (1928).
Был арестован в 1937 году и бесследно исчез.
Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е. Евтушенко
КЛЫЧКОВ (псевдоним; настоящая фамилия - Лешенков), Сергей Антонович [1 (13).VII.1889, деревня Дубровки Тверской губернии, - 21.I.1940] - русский советский писатель. Родился в семье сапожника. Участвовал в 1-й мировой войне. Печататься начал в 1908. С первых поэтических сборников - «Песни» (1911) и «Потаённый сад» (1913) - Клычков примкнул к т. н. ново-крестьянскому направлению (Н. Клюев, С. Есенин и др.). Разрабатывая мотивы русской песни и сказки, Клычков переосмыслял их в духе символизма, представал как романтик, живущий в «очарованном сне» и бегущий от злобы людей в заколдованное царство фантазии. В поэзии Клычкова преобладают созерцательность, мечты о недостижимом («Я ищу в забытьи, чего нету на свете и чего никогда не найти…»). В 20-е гг. Клычков обратился к прозе (романы «Сахарный немец», 1925; «Чертухинский балакирь», 1926, и др.), которая по сравнению с его поэзией более насыщена образами действительности. Связанное с гоголевской традицией совмещение реального и фантастического планов создаёт в романах Клычкова атмосферу гротескного сказочного быта, в котором действуют его излюбленные герои - одинокие мечтатели, чудаки, правдоискатели. В творчестве Клычкова явственно выражены неприятие советской действительности, «бесовской» машинной цивилизации, тяготение к старине, патриархальному мужицкому укладу, мотивы обречённости и пессимизма. В прозе он придерживался сказовой манеры, мастерски владея сочной народной речью. В 30-е гг. Клычков выступал с переводами и литературной обработкой эпоса народов СССР (вогульский, киргизский эпос, Шота Руставели и т. д.). В 1937 был незаконно репрессирован. Посмертно реабилитирован.
Соч.: Домашние песни, М., 1923; Гость чудесный, М. - П., 1923; Серый барин, Х., 1926; Талисман, Л., 1927; Князь мира, М., 1928; В гостях у журавлей, М., 1930; Сараспан. Стихи. Обработки фольклора и переводы, М., 1936; Мадур Ваза - победитель. Вольная обработка поэмы М. Плотникова «Янгал - Маа», 2 изд., М., 1936.
Лит.: Львов-Рогачевский В., Поэзия новой России. Поэты полей и гор. окраин, М., 1919; Гумилёв Н., Письма о рус. поэзии, П., 1923; Лелевич Г., Поэт мужицкой стихии, «Новый мир», 1926, № 1; Воронский А., Лунные туманы, «Кр. новь», 1926, № 10; Машбиц-Веров И., Сергей Клычков, «На лит. посту», 1927, № 8; История рус. лит-ры конца XIX - нач. XX века. Библиографич. указатель, под ред. К. Д. Муратовой, М. - Л., 1963.
К. Сергеев
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 3. - М.: Советская энциклопедия, 1966
КЛЫЧКОВ Сергей (псевдоним Сергея Антоновича Лешенкова) [1889-] - поэт и беллетрист. Родился в д. Дубровки, Тверской губернии, в семье кустаря-сапожника, Печататься начал в 1909. Клычков - один из наиболее ярких представителей кулацкой литературы. До 1925 Клычков пишет почти исключительно стихи, с 1925 - преимущественно прозу.
Поэтическое творчество Клычкова окрашено в обычные тона националистически-шовинистической лирики, воспевающей все аксессуары «древней», «доброй» лапотной Руси. Он является верным учеником отца современной кулацкой литературы - Клюева, учеником, весьма добросовестно развившим в отдельных своих стихах (и в особенности в прозе) мистическую средневековщину, почерпнутую из русского фольклора. Основной тон поэзии Клычкова не меняется и после Октябрьской революции, но в ней особенно явственно начинают звучать пессимистические мотивы, и чем ближе хронологически стихи поэта к нашим дням, тем эти ноты звучат сильнее. Этот пессимизм (особенно сильно окрашивающий его прозаические вещи) - естественная черта для писателя кулацких слоёв нашей деревни, обречённых на уничтожение закономерностью развития пролетарской революции:
«Та же Русь, без конца и без края,
И над нею дымок голубой.
Что же я не пою, а рыдаю
Над людьми, над собой, над судьбой».
Начиная с 1927 (год начала последней активизации кулачества) творчество Клычкова принимает откровенно заострённый кулацкий характер. Если в книге издания 1928 («Талисман») мы сталкиваемся с ярким кулацко-патриархальным «символом веры» (см. стихотворение «Люблю свой незатейный жребий»), то это ещё более политически демонстративно подчёркивается в книге издания 1930 («В гостях у журавлей») - года начала уничтожения кулачества как класса:
«Хорошо, когда у крова
Сад цветёт с полдесятины…
Хорошо иметь корову,
Добрую жену и сына…
Вдосталь силы, в меру жира,
В жилах тихое тепло…
Словом, жизнью жить здоровой,
Не мотаяся по миру,
Как по осени трепло».
Правда, в этой же книге поэт полностью осознаёт гибель своего класса, раздавливаемого в тисках реконструкции сельского хозяйства (когда «…вслушаешься в гул борьбы, / Поймёшь бессмыслицу страданья / И предвозвестие судьбы»).
Классовый генезис Клычкова раскрывается полностью в его прозаических произведениях. Резкий переход писателя в 1925 от поэзии к прозе не случаен: столь ярко выраженному, классово-боевому писателю, как Клычков, необходим был эпический плацдарм, с которого он мог бы повести наступление на угрожающий его классовой группе, её основе - старине, патриархальности - «новый мир». Романы Клычкова: «Чертухинский балакирь», «Сахарный немец», «Последний Лель», «Князь мира» дают законченное построение кулацкой политической философии, правда, тщательно зашифровываемое мистическим туманом.
Композиция клычковской прозы безусловно заслуживает особого внимания. Она едина для всех его вешей. Сон и явь, сказка и быль, реалистическое описание и фантастическая грёза - всё переплетается так, что отделить одно от другого стоит большого труда. Бред проникает в реальность, реальное становится бредом, а на стыке между реальностью и фантастикой обычно и преподносит Клычков свои политические сентенции.
Такая раздвоенность свойственна творчеству представителей класса или классовой группы, утерявшей или теряющей свои экономические позиции. Безысходность положения загоняет писателей этой классовой группы в прошлое, в фантастику, в бред. Это своеобразный способ оттолкнуться от ненавистной действительности. Раздвоенность сознания распространяется на весь мир. Теряются реальные представления. Всё раскалывается надвое, уходит почва из-под ног, мир становится «шатким». Но класс, классовая группа не умирает без борьбы: это раздвоенное, двуплановое творчество насыщается злобой и неприятием настоящего.
Почти все персонажи Клычкова носят символический характер. Его любимые герои встречаются в нескольких книгах. Это некие обобщающие образы.
Земляную чернозёмную силу призван олицетворять леший Антютик. Он - радостный пособник всех «простых душой». Антютик - это та земляная сила, которая противостоит «железному бесу» (современность) и через которую мировая система превращается в ту патриархальную сказку, о которой постоянно и везде грезит Клычков.
Коренной «россейский» образ ямщика Петра Еремеевича - символ широкой, неизмеряемой «простым аршином» русской души. У него под вожжами традиционная «русская тройка». Надо заметить, что это не просто ямщик, а ямщик-владелец хорошей многолошадной конюшни. Очень характерно, что устами Петра Еремеевича автором преподносятся центральные «философские» места. Галерея «святых людей» и «убогих», по извечному на старой Руси убеждению призванных спасать мир, представлена старичком Михайлой, Недотяпой, старообрядцем Спиридоном, Зайчиком и др. Каковы же основы клычковской философии? Как «исстари» повелось, он естественно видит в мире два начала - божеское и бесовское. (Всё имеет своего самостоятельного беса - есть бес соборный, бес скотский, блудный, железный и даже очажный маленький бесёнок, по вине которого бабы ухватом опрокидывают горшки). Бесы эти являются, так сказать, изнанкой божеского. Налицо некая двуипостасность. Двуипостасность правит миром. Старообрядец Спиридон поучает свою дочь: «Всё сотворено по двум ипостасям…» «По одному пути всё падает вниз… по другому всё поднимается кверху… Кверху деревья растут, а вниз падает камень. Поэтому есть луна и есть солнце, есть звери денные и есть звери ночные… потому и сам человек есть не что иное, как двуипостасная тварь» (здесь мы получаем обоснование клычковских святых из толстосумов: одна ипостась - кошель, другая - душа, святость).
Двуипостасная божеско-бесовская иерархия небесная держит иерархию земную, утверждает подчинение слабого сильному. Надо только знать золотую «божескую» меру.
Сущность этой дуалистической бого-чёртовской концепции мира заключается в том, что она навек разделяет человечество, в частности крестьянство, на две части. Есть сильные и слабые. Это нерушимая данность, божье установление, а не результат производственных отношений. А раз так, то фактически не к чему бороться, бунтовать, добиваться. Пусть сильные дерутся между собой: им есть за что. А слабые пусть друг друга за «ручку держат». Вместо лозунга борьбы с угнетателями протаскивается лозунг дружбы угнетённых, да притом в отвратительном иконописно-сусальном виде. Гнёт и подневольность возводятся в категорию мировой необходимости и закономерности. «Значит, если таким вот глазом, да с этой точки смотреть, выходит, что в мире уже так заранее было всё сотворено, чтобы сильный на сильном ехал верхом, пускай их катаются с богом, а чтобы слабый слабого за ручку держал».
Но Клычков идёт дальше. Он устанавливает полезность социального зла, дабы слабый… не обленился. Вышеприведенная цитата заканчивается так: «А для того, чтобы слабый не обленился и не сделался круглой фефелой, положившись во всём на другого, зло между ними и добро смешано в нужную меру и вес».
Но мир, вопреки желаниям Клычкова, потрясён социальными взрывами. Октябрьская революция начисто сметает патриархальную иерархичность. Клычков выставляет последовательную цепь причин всех этих «ненормальностей». Первейший вред заключён в науке. Человек овладел наукой, наука убила душу человеческую (широкую «русскую душу»), богом данную. «Из барской зевоты родилась наука, скука ума, камень над гробом незрячей души: плавает в этой науке человеческий разум, как слепой котёнок в ведре… Придёт в свой час строгий хозяин, начнёт разметать духовную пустоту, увидит ведёрко, и вот тогда-то котёнок и полетит на луну…» («Последний Лель»).
Мир должен быть душевен, прост, как природа, как первобытная земляная сила.
Пользуясь вопросами о душе, зловредности науки и т. п. как трамплином, Клычков делает скачок непосредственно к политической оценке «момента». Он не называет вещей их собственными именами, а прибегает к символам. Город с его фабричными трубами является для него синтетическим символом всего социалистического строительства, нарушившего «связь времен». Город - это порождение науки, материализма - Клычков ненавидит лютой ненавистью. Одна из глав «Последнего Леля» начинается лирически-философским живописанием города. Глава эта называется «Выдуманные люди». Город, городские люди - выдуманные. Это - марево, бесовское навождение. Город, железо, машина, фабрика не только нарушили первобытную «идиллию», но подрывают и основу основ кулацкого накопительства - религию, церковь. «Город, город, под тобой и земля не похожа на землю… Убил, утрамбовал её сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь по лугу в мыле… Оттого и выросли на ней каменные корабли, оттого она вытянула в небо несгибающиеся ни в грозу, ни в бурю красные пальцы окраин - высокие, выше всяких церквей и соборов - красные фабричные трубы…» И городской темп тоже конечно от сатаны. Он доводит Клычкова до отчаяния, ибо этот напор, энергия - прямая угроза первобытному, патриархально-кабальному «спокойному» укладу стародеревенской жизни. Городу, машине, науке противопоставлена природа. Девственная природа страхует от социальных изменений, сдвигов, от изменений, в первую очередь, производственных отношений. Если машина, наука, прогресс не вмешиваются в дела природы, если никто не угрожает её (природу) использовать скорее и лучше (недаром кулацкие писатели так яростно ненавидят урбанистический темп) - у кулака налицо все гарантии, что именно он, экономически более крепкий, «зажиточный» проэксплоатирует её для приумножения своих накоплений, использовав живую силу «меньшой братии».
То, что наметили остальные россеяне, Клычков блестяще свёл в своих строках о природе - книге золотой, которую старец «потерял во тёмном лесу». Перед нами наука, книга материализуется в самой природе, в самом акте потребления, тем самым как бы замыкая круг пытливости и исканий и передавая крестьянскую массу в руки богатею. В романе «Чертухинский балакирь» Клычков расшифрованно демонстрирует тоску по невозвратному прошлому, которое для Клычкова не хуже (вернее - лучше) настоящего. Смешно, по его мнению, говорить о каком-то изменении крестьянства, об его продвижении вслед за пролетариатом. «Потому что последний мужик свалится с земли, как с телеги, когда земля на другой бок повернётся, а до той поры всё может изгаснуть, а мужик как был мужиком, так и будет… по причине своей выносливой натуры». Старая мужицкая жизнь, по Клычкову, и есть подлинная, настоящая, широкая и раздольная. «А было время - и лешие были, и лес был такой, что только в нём лешим и жить, и ягоды было много в лесу, хоть объешься, и зверья всякого-разного, как из плетуха насыпано, и птица такая водилась, какая теперь только в сказках да на картинах, и верили в них и жили, ей-богу, не хуже, чем теперь живут мужики».
В лице Клычкова кулацкая художественная литература, повторяем, имеет своего самого блестящего представителя. Прекрасный «народный» язык, пользование всем богатством русского фольклора, исключительное владение сказовой формой, умелое (не назойливое) пользование ритмической прозой - всё это ставит Клычкова в ряды первоклассных мастеров слова.
Констатируя всё это, нельзя не подчеркнуть полное соответствие содержания и формы у Клычкова. Это объясняется его исключительно «чистым» классовым существом. Критики, ограничивающиеся только констатацией у Клычкова огромного мастерства по части «русского стиля», весьма недальновидны. Одними разговорами о мастерстве - как бы оно значительно ни было - здесь ограничиться нельзя. «Русский стиль» в своём стопроцентном применении - не только приём, но и активное выражение соответствующего содержания. А Клычков в этом отношении действительно стопроцентен, и стиль его вызывает не только восхищение, но и оскомину квасного патриотизма и национализма довоенного образца.
Библиография: I. Потаённый сад, Стихи, изд. 2-е, М., 1918; Бова, М., 1918; Кольцо Лады, Стихи, М., 1919; Дубравна, М., 1919; Домашние песни, V кн. стихов, М., 1923; Гость чудесный, Избр. стих., М., 1923; Двенадцатая рота, Рассказ, М., 1925; Сахарный немец, Роман, М., 1925; Чертухинский балакирь, Роман, с предисл. Г. Лелевича, М. - Л., 1926; Серый барин и др. рассказы, Харьков, 1926; Последний Лель, Роман, Харьков, 1927; Талисман, Стихи, М. - Л., 1927; Князь мира, Роман, М., 1928; Откровенная лира, 1928; В гостях у журавлей, VII кн. стихов, М., 1930; Ряд критических статей Клычкова разбросан в «Литературной газете», «Красной нови» и др.
II. Гумилёв Н., Письма о русской поэзии, П., 1923; Родов С., В литературных боях, М., 1926; Дивильковский А., На трудовом подъёме, «Новый мир», 1926, VII; Беккер М., Два мира, «Октябрь», 1927, III; Машбиц-Веров И., Сергей Клычков, «На литературном посту», 1927, VIII; Горбачёв Г., Современная русская литература, изд. 2-е, М., 1930; Бескин О., Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика, М., 1930.
III. Владиславлев И. В., Литература великого десятилетия, Т. I, М. - Л., 1928.
О. Бескин
Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939
