Дмитрий Кедрин

Приглашение на дачу

…Итак, приезжайте к нам завтра, не позже!
У нас васильки собирай хоть охапкой.
Сегодня прошёл замечательный дождик -
Серебряный гвоздик с алмазною шляпкой.

Он брызнул из маленькой-маленькой тучки
И шёл специально для дачного леса,
Раскатистый гром - его верный попутчик -
Над ним хохотал, как подпивший повеса.

На Пушкино в девять идёт электричка.
Послушайте, вы отказаться не вправе:
Кукушка снесла в нашей роще яичко,
Чтоб вас с наступающим счастьем
                                поздравить!

Не будьте ленивы, не будьте упрямы.
Пораньше проснитесь, не мешкая встаньте.
В кокетливых шляпах, как модные дамы,
В лесу мухоморы стоят на пуанте.

Вам будет на сцене лесного театра
Вся наша программа показана разом:
Чудесный денёк приготовлен на завтра,
И гром обеспечен, и дождик заказан!

6 июля 1945

***

Л. К.

Нам, по правде сказать, в этот вечер
И развлечься-то словно бы нечем:
Ведь пасьянс - это скучное дело,
Книги нет, а лото надоело…
Вьюга, знать, разгуляется к ночи:
За окошком ненастье бормочет,
Ветер что-то невнятное шепчет…
Завари-ка ты чаю покрепче,
Натурального чаю, с малиной:
С ним и ночь не покажется длинной!
Да зажги в этом сумраке хмуром
Лампу ту, что с большим абажуром.
У огня на скамеечке низкой
Мы усядемся тесно и близко
И, чаёк попивая из чашек,
Дай-ка вспомним всю молодость нашу,
Всю, от ветки персидской сирени
(Положи-ка мне ложку варенья).
Вспомню я,- мы теперь уже седы, -
Как ты раз улыбнулась соседу,
Вспомнишь ты, - что уж нынче за счёты, -
Как пришёл под хмельком я с работы,
Вспомним ласково, по-стариковски,
Нашей дочери русые коски,
Вспомним глазки сынка голубые
И решим, что мы счастливы были,
Но и глупыми всё же бывали…
Постели-ка ты мне на диване:
Может, мне в эту ночь и приснится,
Что ты стала опять озорницей!

5 июля 1945

Я

Много видевший, много знавший,
Знавший ненависть и любовь,
Всё имевший, всё потерявший
И опять всё нашедший вновь.

Вкус узнавший всего земного
И до жизни жадный опять,
Обладающий всем и снова
Всё боящийся потерять.

Июнь 1945

Мышонок

Что ты приходишь, горбатый мышонок,
В комнату нашу в полуночный час?
Сахарных крошек и фруктов сушёных
Нет и в помине в буфете у нас.

Бедный мышонок! Из кухонь соседних,
Верно, тебя выгоняют коты.
Знаешь ли? Мне, мой ночной собеседник,
Кажешься слишком доверчивым ты!

Нрав домработницы нашей - не кроткий:
Что, коль незваных гостей не любя,
Вдруг над тобой занесёт она щётку
Иль в мышеловку изловит тебя?..

Ты поглядел, словно вымолвить хочешь:
«Жаль расставаться с обжитым углом!»
Словно согреться от холода ночи
Хочешь моим человечьим теплом.

Чудится мне - одиночеством горьким
Блещут чуть видные бусинки глаз.
Не потому ли из маленькой норки
Ты и выходишь в полуночный час?..

Что ж! Пока дремлется кошкам и людям
И мышеловок не видно вокруг, -
Мы с тобой все наши беды обсудим,
Мой молчаливый, мой маленький друг!

Я - не гляди, что большой и чубатый, -
А у соседей, как ты, не в чести.
Так приходи ж, мой мышонок горбатый,
В комнату к нам - и подольше гости!

16 мая 1945

Давнее

Всё мне мерещится поле с гречихою,
В маленьком доме сирень на окне,
Ясное-ясное, тихое-тихое
Летнее утро мерещится мне.

Мне вспоминается кляча чубарая,
Аист на крыше, скирды на гумне,
Тёмная-тёмная, старая-старая
Церковка наша мерещится мне.

Чудится мне, будто песню печальную
Мать надо мною поёт в полусне,
Узкая-узкая, дальняя-дальняя
В поле дорога мерещится мне.

Где ж этот дом с оторвавшейся ставнею,
Комната с пёстрым ковром на стене…
Милое-милое, давнее-давнее
Детство моё вспоминается мне.

13 мая 1945

Победа

Шло донское войско на султана.
Табором в степи широкой стало,
И казаки землю собирали -
Кто мешком, кто шапкою бараньей.
В холм её, сырую, насыпали,
Чтоб с кургана мать полуслепая
Озирала степь из-под ладони:
Не пылят ли где казачьи кони?
И людей была такая сила,
Столько шапок высыпано было,
Что земля струей бежала, ширясь,
И курган до звёзд небесных вырос.
Год на то возвышенное место
Приходили жёны и невесты,
Только, как ни вглядывались в дали,
Бунчуков казачьих не видали.
Через три-четыре долгих года
Воротилось войско из похода,
Из жестоких сеч с ордой поганой,
Чтобы возле прежнего кургана
Шапками курган насыпать новый -
Памятник годины той суровой.
Сколько шапок рать ни насыпала,
А казаков так осталось мало,
Что второй курган не вырос выше
Самой низкой камышовой крыши.
А когда он встал со старым рядом,
То казалось, если смерить взглядом, -
Что поднялся внук в ногах у деда…
Но с него была видна победа.

5 апреля 1945

***

Какое просторное небо! Взгляни-ка:
У дальнего леса дорога пылит,
На тихом погосте растёт земляника,
И козы пасутся у каменных плит.

Как сонно на этом урочище мёртвых!
Кукушка гадает кому-то вдали,
Кресты покосились, и надписи стёрты,
Тяжёлым полётом летают шмели.

И если болят твои старые кости,
Усталое бедное сердце болит, -
Иди и усни на забытом погосте
Средь этих простых покосившихся плит.

И будут другие безумцы на свете
Метаться в тенетах любви и тоски,
И станут плести загорелые дети
Над гробом твоим из ромашек венки.

Присядут у ног твоих юноша с милой,
И ты сквозь заката малиновый дым
Услышишь слова над своею могилой,
Которые сам говорил - молодым.

1944

***

Ты говоришь, что наш огонь погас,
Твердишь, что мы состарились с тобою,
Взгляни ж, как блещет небо голубое!
А ведь оно куда старее нас…

1944

***

Вот и вечер жизни. Поздний вечер.
Холодно и нет огня в дому.
Лампа догорела. Больше нечем
Разогнать сгустившуюся тьму.

Луч рассвета, глянь в моё оконце!
Ангел ночи! Пощади меня:
Я хочу ещё раз видеть солнце -
Солнце первой половины Дня!

30 апреля 1943

Алёнушка

Стойбище осеннего тумана,
Вотчина ночного соловья,
Тихая царевна Несмеяна -
Родина неяркая моя!

Знаю, что не раз лихая сила
У глухой околицы в лесу
Ножичек сапожный заносила
На твою нетленную красу.

Только всё ты вынесла и снова
За раздольем нив, где зреет рожь,
На пеньке у омута лесного
Песенку Алёнушки поёшь…

Я бродил бы тридцать лет по свету,
А к тебе вернулся б умирать,
Потому что в детстве песню эту,
Знать, и надо мной певала мать!

9 октября 1942

Красота

Эти гордые лбы винчианских мадонн
Я встречал не однажды
                      у русских крестьянок,
У рязанских молодок, согбенных трудом,
На току молотящих снопы спозаранок.

У вихрастых мальчишек, что ловят грачей
И несут в рукаве полушубка отцова,
Я видал эти синие звёзды очей,
Что глядят
           с вдохновенных картин Васнецова.

С большака перешли на отрезок холста
Бурлаков этих репинских ноги босые…
Я теперь понимаю, что вся красота -
Только луч того солнца, чьё имя - Россия!

5 сентября 1942

Колокол

В колокол, мирно дремавший,
Тяжёлая бомба с размаха
Грянула…
А. К. Толстой

В тот колокол, что звал народ на вече,
Вися на башне у кривых перил,
Попал снаряд, летевший издалече,
И колокол, сердясь, заговорил.

Услышав этот голос недовольный,
Бас, потрясавший гулкое нутро,
В могиле вздрогнул мастер колокольный,
Смешавший в тигле медь и серебро.

Он знал, что в дни, когда стада тучнели
И закрома ломились от добра,
У колокола в голосе звенели
Малиновые ноты серебра.

Когда ж врывались в Новгород соседи
И был весь город пламенем объят,
Тогда глубокий звон червонной меди
Звучал, как ныне… Это был набат!

Леса, речушки, избы и покосцы
Виднелись с башни каменной вдали.
По большакам сновали крестоносцы,
Скот уводили и амбары жгли…

И рухнули перил столбы косые,
И колокол гудел над головой
Так, словно то сама душа России
Своих детей звала на смертный бой!

30 августа 1942

Родина

Весь край этот, милый навеки,
В стволах белокорых берёз,
И эти студёные реки,
У плёса которых ты рос.

И тёмная роща, где свищут
Всю ночь напролёт соловьи,
И липы на старом кладбище,
Где предки уснули твои.

И синий ласкающий воздух,
И крепкий загар на щеках,
И деды в андреевских звёздах,
В высоких седых париках.

И рожь на полях непочатых,
И эта хлеб-соль средь стола,
И псковских соборов стрельчатых
Причудливые купола.

И фрески Андрея Рублёва
На тёмной церковной стене,
И звонкое русское слово,
И в чарочке пенник на дне.

И своды лабазов просторных,
Где в сене - раздолье мышам,
И эта - на ларчиках чёрных -
Кудрявая вязь палешан.

И дети, что мчатся, глазея,
По следу солдатских колонн,
И в старом полтавском музее
Полотнища шведских знамён.

И санки, чтоб вихрем летели!
И волка опасливый шаг,
И серьги вчерашней метели
У зябких осинок в ушах.

И ливни - такие косые,
Что в поле не видно ни зги…
Запомни:
Всё это - Россия,
Которую топчут враги.

16 августа 1942

1941

Ты, что хлеб свой любовно выращивал,
Пел, рыбачил, глядел на зарю.
Голосами седых твоих пращуров
Я, Россия, с тобой говорю.

Для того ль новосёл заколачивал
В первый сруб на Москве первый гвоздь,
Для того ль астраханцам не плачивал
Дани гордый владимирский гость;

Для того ль Окрест города хитрые
Выводились заслоны да рвы
И палили мы пеплом Димитрия
На четыре заставы Москвы;

Для того ль Ермаковы охотники
Белку били дробинкою в глаз;
Для того ль пугачёвские сотники
Смердам чли Государев Указ;

Для того ли, незнамы-неведомы,
Мы в холодных могилах лежим,
Для того ли тягались со шведами
Ветераны Петровых дружин;

Для того ли в годину суровую,
Как пришёл на Москву Бонапарт,
Попалили людишки дворовые
Огоньком его воинский фарт;

Для того ль стыла изморозь хрусткая
У пяти декабристов на лбу;
Для того ль мы из бед землю Русскую
На своём вывозили горбу;

Для того ль сеял дождик холодненький,
Точно слёзы родимой земли,
На этап бритолобых колодников,
Что по горькой Владимирке шли;

Для того ли под ленинским знаменем
Неусыпным тяжёлым трудом
Перестроили мы в белокаменный
Наш когда-то бревенчатый дом;

И от ярого натиска вражьего
Отстояли его для того ль, -
Чтоб теперь истлевать тебе заживо
В самой горькой из горьких неволь,

Чтоб, тараща глаза оловянные,
Муштровала ребят немчура,
Чтобы ты позабыл, что славянами
Мы с тобой назывались вчера?..

Бейся ж так, чтоб пришельцы поганые
К нам ходить заказали другим.
Неприятелям на поругание
Не давай наших честных могил!

Оглянись на леса и на пажити,
Выдвигаясь с винтовкою в бой:
Всё, что кровным трудом нашим нажито, -
За твоею спиной, за тобой!

Чтоб добру тому не быть растащену,
Чтоб Отчизне цвести и сиять,
Голосами седых твоих пращуров
Я велю тебе насмерть стоять!

Февраль 1942

Глухота

Война бетховенским пером
Чудовищные ноты пишет.
Её октав железный гром
Мертвец в гробу - и тот услышит!

Но что за уши мне даны?
Оглохший в громе этих схваток,
Из всей симфонии войны
Я слышу только плач солдаток.

2 сентября 1941

Плач

В убежище плакал ребёнок,
И был нестерпимо высок,
И был раздирающе звонок
Подземный его голосок.

Не треском смешных погремушек,
Что нас забавляли, блестя, -
Отрывистым грохотом пушек
Земля повстречала дитя.

Затем ли живёт он? Затем ли
На свет родила его мать,
Чтоб в яму, в могилу, под землю
Ребёнка живым закопать?

Ему не забыть этой были:
Как выла сирена в ночи,
Как небо наотмашь рубили
Прожекторы, точно мечи.

Седой, через долгие годы
Он вспомнит: его увели
От бомб, что неслись с небосвода,
В глубокие недра земли.

И если он выживет - где бы
И как бы ни лёг его путь, -
Он всюду, боящийся неба,
К земле будет голову гнуть.

17 августа 1941

Осенняя песня

Улетают птицы зА море,
Миновало время жатв,
На холодном сером мраморе
Листья жёлтые лежат.

Солнце спряталось за ситцевой
Занавескою небес,
Чёрно-бурою лисицею
Под горой улёгся лес.

По воздушной тонкой лесенке
Опустился и повис
Над окном - ненастья вестником -
Паучок-парашютист.

В эту ночь по кровлям тёсаным,
В трубах песни заводя,
Заскребутся духи осени,
Стукнут пальчики дождя.

В сад, покрытый ржавой влагою,
Завтра утром выйдешь ты
И увидишь - за ночь - наголо
Облетевшие цветы.

На листве рябин продрогнувших
Заблестит холодный пот.
Дождик, серый, как воробышек,
Их по ягодке склюет.

1937 - 1941

Пирамида

Когда болезнь, как мускусная крыса,
Что заползает ночью в камелёк,
Изъела грудь и чрево Сезостриса -
Царь понял:
День кончины недалёк!
Он продал дочь.
Каменотёсам выдал
Запасы
Меди,
Леса,
Янтаря,
Чтоб те ему сложили пирамиду -
Жильё, во всём достойное царя.

Днём раскаляясь,
Ночью холодея,
Лежал Мемфис на ложе из парчи,
И сотни тысяч пленных иудеев
Тесали плиты,
Клали кирпичи.
Они пришли покорные,
Без жалоб,
В шатрах верблюжьих жили,
Как пришлось;
У огнеглазых иудеек на лоб
Спадали кольца смоляных волос.
Оторваны от прялки и орала,
Палимы солнцем,
Брошены во тьму, -
Рабы царя…
Их сотни умирало,
Чтоб возвести могилу одному.
И вырос конус царственной гробницы
Сперва на четверть,
А потом на треть.
И, глядя вдаль сквозь длинные ресницы,
Ждал Сезострис -
И медлил умереть.

Когда ж ушли от гроба сорок тысяч,
Врубив орнамент на последний фриз,
Велел писцам слова гордыни высечь
Резцом на камне чванный Сезострис:
«Я,
Древний царь,
Воздвигший камни эти,
Сказал:
Покрыть словами их бока,
Чтоб тьмы людей,
Живущие на свете,
Хвалили труд мой
Долгие века».

Вчерашний мир
Раздвинули скитальцы,
Упали царства,
Встали города.
Текли столетья,
Как песок сквозь пальцы,
Как сквозь ведро дырявое -
Вода.
Поникли сфинксы каменными лбами.
Кружат орлы.
В пустыне - зной и тишь,
А время
Надпись
Выгрызло зубами,
Как ломтик сыра
Выгрызает мышь.
Слова,
Что были выбиты, как проба,
Молчат сегодня о его делах,
И прах царя,
Украденный из гроба,
В своей печи убогий
Сжёг феллах.
Но, мир пугая каменным величьем,
Среди сухих известняковых груд
Стоит,
Побелена помётом птичьим,
Его гробница -
Безыменный труд.

И путник,
Ищущий воды и тени,
Лицо от солнца шлемом заслоня,
Пред ней,
В песке сыпучем по колени,
Осадит вдруг поджарого коня
И скажет:
«Царь!
Забыты в сонме прочих
Твои дела
И помыслы твои,
Но вечен труд
Твоих безвестных зодчих,
Трудолюбивых,
Словно муравьи!»

1940

Пластинка

Л. К.

Когда я уйду, я оставлю мой голос
На чёрном кружке. Заведи патефон,
И вот под иголочкой, тонкой, как волос,
От гибкой пластинки отделится он.

Немножко глухой и немножко картавый,
Мой голос тебе прочитает стихи,
Окликнет по имени, спросит: «Устала?»
Наскажет немало смешной чепухи.

И сколько бы ни было злого, дурного,
Печалей, обид, - ты забудешь о них.
Тебе померещится, будто бы снова
Мы ходим в кино, разбиваем цветник.

Лицо твоё тронет волненья румянец,
Забывшись, ты тихо шепнёшь: «Покажись!..»
Пластинка хрипнёт и окончит свой танец,
Короткий, такой же недолгий, как жизнь.

1939

Песня про Алёну-старицу

Что не пройдёт -
Останется,
А что пройдёт -
Забудется…
Сидит Алёна-Старица
В Москве, на Вшивой улице.

Зипун, простоволосая,
На голову набросила,
А ноги в кровь изрезаны
Тяжёлыми железами.

Бегут ребята - дразнятся,
Кипит в застенке варево…
Покажут ноне разинцам
Острастку судьи царевы!

Расспросят, в землю мётлами
Брады уставя долгие,
Как соколы залётные
Гуляли Доном-Волгою,
Как под Азовом ладили
Челны с высоким застругом,
Как шарили да грабили
Торговый город Астрахань!

Палач-собака скалится,
Лиса-приказный хмурится.
Сидит Алёна-Старица
В Москве, на Вшивой улице.
Судья в кафтане до полу
В лицо ей светит свечечкой:
«Немало, ведьма, попила
Ты крови человеческой,
Покуда плахе-матушке
Челом ты не ударила!»
Пытают в раз остаточный
Бояре государевы:
«Обедню чёрту правила ль,
Сквозь сито землю сеяла ль
В погибель роду цареву,
Здоровью Алексееву?»

«Смолой приправлен жидкою,
Мне солон царский хлебушек!
А ты, боярин, пыткою
Стращал бы красных девушек!
Хотите - жгите заживо,
А я царя не сглазила.
Мне жребий выпал - важивать
Полки Степана Разина.
В моих ушах без умолка
Поёт стрела татарская…
Те два полка,
Что два волка,
Дружину грызли царскую!
Нам, смердам, двери заперты
Повсюду, кроме паперти.
На паперти слепцы поют,
Попросишь - грош купцы дают.

Судьба меня возвысила!
Я бар, как семя, щёлкала,
Ходила в кике бисерной,
В зелёной кофте шёлковой.

На Волге - что оконницы -
Пруды с зелёной ряскою,
В них раки нынче кормятся
Свежинкою дворянскою.

Боярский суд не жаловал
Ни старого, ни малого,
Так вас любить,
Так вас жалеть -
Себя губить,
Душе болеть!..

Горят огни-пожарища,
Дымы кругом постелены.
Мои друзья-товарищи
Порубаны, постреляны,
Им глазыньки до донышка
Ночной стервятник выклевал,
Их греет волчье солнышко,
Они к нему привыкнули.
И мне топор, знать, выточен
У ката в башне пыточной,
Да помни, дьяк,
Не ровен час:
Сегодня - нас,
А завтра - вас!
Мне б после смерти галкой стать,
Летать под низкою тучею,
Ночей не спать, -
Царя пугать
Бедою неминучею!..»

Смола в застенке варится,
Опарой всходит сдобною,
Ведут Алёну-Старицу
Стрельцы на место Лобное.
В Зарядье над осокою
Блестит зарница дальняя.
Горит звезда высокая…
Терпи, многострадальная!

А тучи, словно лошади,
Бегут над Красной площадью.

Все звери спят.
Все птицы спят,
Одни дьяки
Людей казнят.

1938

Зодчие

Как побил государь
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье своё
Приходить мастерам.
И велел благодетель, -
Гласит летописца сказанье, -
В память оной победы
Да выстроят каменный храм.

И к нему привели
Флорентийцев,
И немцев,
И прочих
Иноземных мужей,
Пивших чару вина в один дых.
И пришли к нему двое
Безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей,
Статных,
Босых,
Молодых.

Лился свет в слюдяное оконце,
Был дух вельми спёртый.
Изразцовая печка.
Божница.
Угар и жара.
И в посконных рубахах
Перед Иоанном Четвёртым,
Крепко за руки взявшись,
Стояли сии мастера.

- Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю? -
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
- Можем!
Прикажи, государь! -
И ударились в ноги царю.

Государь приказал.
И в субботу на вербной неделе,
Покрестясь на восход,
Ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие
Фартуки наспех надели,
На широких плечах
Кирпичи понесли на леса.

Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, работой своею горды,
Купол золотом жгли,
Кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.

И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху.
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились учёные люди,
Зане эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была!

Был диковинный храм
Богомазами весь размалёван,
В алтаре, и при входах,
И в царском притворе самом.
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублёва
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом…

А в ногах у постройки
Торговая площадь жужжала,
Торовато кричала купцам:
- Покажи, чем живёшь! -
Ночью подлый народ
До креста пропивался в кружалах,
А утрами истошно вопил,
Становясь на правёж.

Тать, засеченный плетью,
У плахи лежал бездыханно,
Прямо в небо уставя
Очёсок седой бороды,
И в московской неволе
Томились татарские ханы,
Посланцы Золотой,
Перемётчики Чёрной Орды.

А над всем этим срамом
Та церковь была -
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во рту, -
Непотребная девка
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту…

А как храм освятили,
То с посохом,
В шапке монашьей,
Обошёл его царь -
От подвалов и служб до креста.
И, окинувши взором
Его узорчатые башни,
- Лепота! - молвил царь.
И ответили все: - Лепота!

И спросил благодетель:
- А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма
Другой, говорю? -
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
- Можем!
Прикажи, государь! -
И ударились в ноги царю.

И тогда государь
Повелел ослепить этих зодчих,
Чтоб в земле его
Церковь
Стояла одна такова,
Чтобы в Суздальских землях
И в землях Рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!

Соколиные очи
Кололи им шилом железным,
Дабы белого света
Увидеть они не могли.
И клеймили клеймом,
Их секли батогами, болезных,
И кидали их,
Тёмных,
На стылое лоно земли.

И в Обжорном ряду,
Там, где заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где было от пару темно,
Где кричали дьяки:
- Государево слово и дело! -
Мастера Христа ради
Просили на хлеб и вино.

И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры.

1938

Глухарь

Выдь на зорьке и ступай на север
По болотам, камушкам и мхам.
Распустив хвоста колючий веер,
На сосне красуется глухарь.

Тонкий дух весенней благодати,
Свет звезды - как первая слеза…
И глухарь, кудесник бородатый,
Закрывает жёлтые глаза.

Из дремотных облаков исторгла
Яркий блеск холодная заря,
И звенит, чумная от восторга,
Зоревая песня глухаря.

Счастлив тем, что чувствует и дышит,
Красотой восхода упоён, -
Ничего не видит и не слышит,
Ничего не замечает он!

Он поёт листву купав болотных,
Паутинку, белку и зарю,
И в упор подкравшийся охотник
Из берданки бьёт по глухарю…

Может, так же в счастья день желанный,
В час, когда я буду петь, горя,
И в меня ударит смерть нежданно,
Как его дробинка - в глухаря.

1938

Зимнее

Экой снег какой глубокий!
Лошадь дышит горячо.
Светит месяц одинокий
Через левое плечо.

Пруд окован крепкой бронью,
И уходят от воды
Вправо - крестики вороньи,
Влево - заячьи следы.

Гнётся кустик на опушке,
Блещут звёзды, мёрзнет лес,
Тут снимал перчатки Пушкин
И крутил усы Дантес.

Раздаётся на полянке
Волчьих свадеб дальний вой.
Мы летим в ковровых санках
По дороге столбовой.

Ускакали с черноокой
И - одни… Чего ж ещё?
Светит месяц одинокий
Через левое плечо.

Неужели на гулянку
С колокольцем под дугой
Понесётся в тех же санках
Завтра кто-нибудь другой?

И усы ладонью тронет,
И увидит у воды
Те же крестики вороньи,
Те же заячьи следы?

На берёзах грачьи гнезда
Да сорочьи терема?..
Те же волки, те же звёзды,
Та же русская зима!

На погост он мельком глянет,
Где ограды да кресты.
Мельком глянет, нас помянет:
Жили-были я да ты!..

И прижмётся к черноокой,
И задышит горячо.
Глянет месяц одинокий
Через левое плечо.

1938

Страдания молодого классика

Всегда ты на людях, как слон в зверинце,
Как муха в стакане, как гусь на блюде…
Они появляются из провинций,
Способные молодые люди.

- У вас одна комната? Ах, как мало!
Погодка стоит - Не придумать плоше! -
Ты хмуришься и отвечаешь вяло:
- Снимайте, снимайте свои калоши!

Ты грустно оглядываешь знакомых
И думаешь: - Ну, добивайте сразу! -
Куда там! Они извлекают томы
Любовных стихов, бытовых рассказов.

- Быть может, укажете недостаток?
Родной! Уделите одну минуту!
Вы заняты? Я буду очень краток:
В поэмке всего восемнадцать футов!

Мелькают листы. Вдохновенье бурно.
Чтецы невменяемы, - бей их, режь ли…
Ты слушаешь. Ты говоришь: - Недурно! -
И - лжёшь. Ибо ты от природы вежлив.

На ходиках без десяти двенадцать.
Ты громко подтягиваешь бечёвку,
Но гости твои говорят: - Признаться,
У вас так уютно! Мы к вам с ночёвкой.

Ты громко вздыхаешь: - Ложитесь с миром! -
И думаешь день ото дня плачевней:
Во что превратилась твоя квартира?
В ночлежку? В родильный приют?
                               В харчевню?

А ночью под сердцем тихонько плачет
Утопленный в пресной дневной водице
Твой стих, что был вовсе неплохо начат,
Но помер в тебе, не успев родиться.

И, стиснувши, как рукоять кинжала,
Мундштук безобиднейший, в нервной дрожи
Ты думаешь: «Муза уже сбежала.
Жена собирается сделать то же…»

А утром, когда постучит знакомый,
Ты снова в себе не найдёшь сноровки
Ему на докучный вопрос: «Вы дома?» -
Раздельно ответить: - В командировке.

1937

***

У поэтов жребий странен,
Слабый сильного теснит.
Заболоцкий безымянен,
Безыменский именит.

1930-е (?)

Беседа

На улице пляшет дождик.
                        Там тихо, темно и сыро.
Присядем у нашей печки
                       и мирно поговорим.
Конечно, с ребёнком трудно.
                            Конечно, мала квартира.
Конечно, будущим летом
                       ты вряд ли поедешь в Крым.

Ещё тошноты и пятен
                    даже в помине нету,
Твой пояс, как прежде, узок,
                             хоть в зеркало посмотри!
Но ты по неуловимым,
                     по тайным женским приметам
Испуганно догадалась,
                      что у тебя внутри.

Не скоро будить он станет
                          тебя своим плачем тонким
И розовый круглый ротик
                        испачкает молоком.
Нет, глубоко под сердцем,
                          в твоих золотых потёмках
Не жизнь, а лишь завязь жизни
                              завязана узелком.

И вот ты бежишь в тревоге
                          прямо к гомеопату.
Он лыс, как головка сыра,
                          и нос у него в угрях,
Глаза у него навыкат
                     и борода лопатой,
Он очень учёный дядя -
                       и всё-таки он дурак!

Как он самодовольно
                    пророчит тебе победу!
Пятнадцать прозрачных капель
                             он в склянку твою нальёт.
«Пять капель перед обедом,
                           пять капель после обеда -
И всё как рукой снимает!
                         Пляшите опять фокстрот!»

Так, значит, сын не увидит,
                            как флаг над Советом вьётся?
Как в школе Первого мая
                        ребята пляшут гурьбой?
Послушай, а что ты скажешь,
                            если он будет Моцарт,
Этот не живший мальчик,
                        вытравленный тобой?

Послушай, а если ночью
                       вдруг он тебе приснится,
Приснится и так заплачет,
                          что вся захолонешь ты,
Что жалко взмахнут в испуге
                            подкрашенные ресницы
И волосы разовьются,
                     старательно завиты,

Что хлынут горькие слёзы
                         и начисто смоют краску,
Хорошую, прочную краску
                        с тёмных твоих ресниц?..
Помнишь, ведь мы читали,
                         как в старой английской сказке
К охотнику приходили
                     души убитых птиц.

А вдруг, несмотря на капли
                           мудрых гомеопатов,
Непрошеной новой жизни
                       не оборвётся нить!
Как ты его поцелуешь?
                       Забудешь ли, что когда-то
Этою же рукою
              старалась его убить?

Кудрявых волос, как прежде,
                            туман золотой клубится,
Глазок исподлобья смотрит
                          лукавый и голубой.
Пускай за это не судят,
                        но тот, кто убил, - убийца.
Скажу тебе правду: ночью
                         мне страшно вдвоём с тобой!

1937

Подмосковная осень

В Перово пришла подмосковная осень
С грибами, с рябиной, с ремонтами дач.
Ты больше, пиджак парусиновый сбросив,
Не ловишь ракеткою теннисный мяч.

Берёзки прозрачны, скворечники немы,
Утрами морозец хрустит по садам:
И дачница в город везёт хризантемы,
И дачник увязывает чемодан.

На мокрых лугах зажелтелась морошка.
Охотник в прозрачном и гулком лесу,
По топкому дёрну шагая сторожко,
Несёт в ягдташе золотую лису.

Бутылка вина кисловата, как дрожжи.
Закурим, нальём и послушаем, как
Шумит элегический пушкинский дождик
И шаткую свечку колеблет сквозняк.

1936

Песня про пана

Настегала дочку мать крапивой:
- Не расти большой, расти красивой,
Сладкой ягодкой, речной осокой,
Чтоб в тебя влюбился пан высокий,
Ясноглазый, статный, черноусый,
Чтоб дарил тебе цветные бусы,
Золотые кольца и белила, -
Вот тогда ты будешь, дочь, счастливой.

Дочка выросла, как мать велела:
Сладкой ягодкою, королевой,
Белой лебедью, речной осокой,
И в неё влюбился пан высокий,
Черноусый, статный, ясноглазый,
Подарил он ей кольцо с алмазом,
Пояс драгоценный, ленту в косы…
Наигрался ею пан - и бросил!

Юность коротка, как песня птичья,
Быстро вянет красота девичья.
Иссеклися косы золотые,
Ясный взор слезинки замутили.
Ничего-то девушка не помнит,
Помнит лишь одну дорогу в омут,
Только тише, чем кутёнок в сенцах,
Шевельнулась дочь у ней под сердцем.

Дочка в пана родилась - красивой.
Настегала дочку мать крапивой:
- Не расти большой, расти здоровой,
Крепкотелой, дерзкой, чернобровой,
Озорной, спесивой, языкатой,
Чтоб тебя не тронул пан проклятый.
А придёт он, потный, вислоусый,
Да начнёт сулить цветные бусы,
Пояс драгоценный, ленту в косы, -
Отпихни его ногою босой,
Зашипи на пана, дочь, гусыней,
Выдери его глаза косые!

1936

Кофейня

…Имеющий в кармане мускус
не кричит об этом на улицах.
Запах мускуса говорит за него.
Саади

У поэтов есть такой обычай:
В круг сойдясь, оплёвывать друг друга.
Магомет, в Омара пальцем тыча,
Лил ушатом на беднягу ругань.

Он в сердцах порвал на нём сорочку
И визжал в лицо, от злобы пьяный:
- Ты украл пятнадцатую строчку,
Низкий вор, из моего «Дивана»!

За твоими подлыми следами
Кто пойдёт из думающих здраво? -
Старики кивали бородами,
Молодые говорили: - Браво!

А Омар плевал в него с порога
И шипел: - Презренная бездарность!
Да минёт тебя любовь пророка
Или падишаха благодарность!

Ты бесплоден! Ты молчишь годами!
Быть певцом ты не имеешь права! -
Старики кивали бородами,
Молодые говорили: - Браво!

Только некто пил свой кофе молча,
А потом сказал: - Аллаха ради!
Для чего пролито столько жёлчи? -
Это был блистательный Саади.

И минуло время. Их обоих
Завалил холодный снег забвенья.
Стал Саади золотой трубою,
И Саади слушала кофейня.

Как ароматические травы,
Слово пахло мёдом и плодами,
Юноши не говорили: «Браво!»
Старцы не кивали бородами.

Он заворожил их песней птичьей -
Песней жаворонка в росах луга…
У поэтов есть такой обычай:
В круг сойдясь, оплёвывать друг друга.

1936

[Приглашаю посмотреть моё небольшое стихотворение: «То врут всё о поэтах люди».]

Приданое

В тростниках просохли кочки,
Зацвели каштаны в Тусе,
Плачет розовая дочка
Благородного Фердуси:
«Больше куклы мне не снятся,
Женихи густой толпою
У дверей моих теснятся,
Как бараны к водопою.
Вы, надеюсь, мне дадите
Одного назвать желанным.
Уважаемый родитель!
Как дела с моим приданым?»

Отвечает пылкой дочке
Добродетельный Фердуси:
«На деревьях взбухли почки.
В облаках курлычут гуси.
В вашем сердце полной чашей
Ходит паводок весенний,
Но, увы: к несчастью, ваши
Справедливы опасенья.
В нашей бочке - мерка риса,
Да и то ещё едва ли.
Мы куда бедней, чем крыса,
Что живёт у нас в подвале.
Но уймите, дочь, досаду,
Не горюйте слишком рано:
Завтра утром я засяду
За сказания Ирана,
За богов и за героев,
За сраженья и победы
И, старания утроив,
Их окончу до обеда,
Чтобы вился стих чудесный
Лёгким золотом по черни,
Чтобы шах прекрасной песней
Насладился в час вечерний.
Шах прочтёт и караваном
Круглых войлочных верблюдов
Нам пришлёт цветные ткани
И серебряные блюда,
Шёлк и бисерные нити,
И мускат с имбирем пряным,
И тогда, кого хотите,
Назовёте вы желанным».

В тростниках размокли кочки,
Отцвели каштаны в Тусе,
И опять стучится дочка
К благодушному Фердуси:
«Третий месяц вы не спите
За своим занятьем странным.
Уважаемый родитель!
Как дела с моим приданым?
Поглядевши, как пылает
Огонёк у вас ночами,
Все соседи пожимают
Угловатыми плечами».

Отвечает пылкой дочке
Рассудительный Фердуси:
«На деревьях мёрзнут почки,
В облаках умолкли гуси,
Труд - глубокая криница,
Зачерпнул я влаги мало,
И алмазов на страницах
Лишь немного заблистало.
Не волнуйтесь, подождите,
Год я буду неустанным,
И тогда, кого хотите,
Назовёте вы желанным».

Через год просохли кочки,
Зацвели каштаны в Тусе,
И опять стучится дочка
К терпеливому Фердуси:
«Где же бисерные нити
И мускат с имбирем пряным?
Уважаемый родитель!
Как дела с моим приданым?
Женихов толпа устала
Ожиданием томиться.
Иль опять алмазов мало
Заблистало на страницах?»

Отвечает гневной дочке
Опечаленный Фердуси:
«Поглядите в эти строчки,
Я за труд взялся не труся,
Но должны ещё чудесней
Быть завязки приключений,
Чтобы шах прекрасной песней
Насладился в час вечерний.
Не волнуйтесь, подождите,
Разве каплет над Ираном?
Будет день, кого хотите,
Назовёте вы желанным».
Баня старая закрылась,
И открылся новый рынок.
На макушке засветилась
Тюбетейка из сединок.
Чуть ползёт перо поэта
И поскрипывает тише.
Чередой проходят лета,
Дочка ждёт, Фердуси пишет.

В тростниках размокли кочки,
Отцвели каштаны в Тусе.
Вновь стучится злая дочка
К одряхлелому Фердуси:
«Жизнь прошла, а вы сидите
Над писаньем окаянным.
Уважаемый родитель!
Как дела с моим приданым?
Вы, как заяц, поседели,
Стали злым и желтоносым,
Вы над песней просидели
Двадцать зим и двадцать вёсен.
Двадцать раз любили гуси,
Двадцать раз взбухали почки.
Вы оставили, Фердуси,
В старых девах вашу дочку».
«Будут груши, будут фиги,
И халаты, и рубахи.
Я вчера окончил книгу
И с купцом отправил к шаху.
Холм песчаный не остынет
За дорожным поворотом -
Тридцать странников пустыни
Подойдут к моим воротам».

Посреди придворных близких
Шах сидел в своём серале.
С ним лежали одалиски,
И скопцы ему играли.
Шах глядел, как пляшут триста
Юных дев, и бровью двигал.
Переписанную чисто
Звездочёт приносит книгу:
«Шаху прислан дар поэтом,
Стихотворцем поседелым…»
Шах сказал: «Но разве это -
Государственное дело?
Я пришёл к моим невестам,
Я сижу в моём гареме.
Тут читать совсем не место
И писать совсем не время.
Я потом прочту записки,
Небольшая в том утрата».
Улыбнулись одалиски,
Захихикали кастраты.

В тростниках просохли кочки,
Зацвели каштаны в Тусе.
Кличет сгорбленную дочку
Добродетельный Фердуси:
«Сослужите службу ныне
Старику, что видит худо:
Не идут ли по долине
Тридцать войлочных верблюдов?»

«Не бегут к дороге дети,
Колокольцы не бренчали,
В поле только лёгкий ветер
Разметает прах песчаный».

На деревьях мёрзнут почки,
В облаках умолкли гуси,
И опять взывает к дочке
Опечаленный Фердуси:
«Я сквозь бельма, старец древний,
Вижу мир, как рыба в тине.
Не стоят ли у деревни
Тридцать странников пустыни?»

«Не бегут к дороге дети,
Колокольцы не бренчали.
В поле только лёгкий ветер
Разметает прах песчаный».

Вот посол, пестро одетый,
Все дворы обходит в Тусе:
«Где живёт звезда поэтов -
Ослепительный Фердуси?
Вьётся стих его чудесный
Лёгким золотом по черни,
Падишах прекрасной песней
Насладился в час вечерний.
Шах в дворце своём - и ныне
Он прислал певцу оттуда
Тридцать странников пустыни,
Тридцать войлочных верблюдов,
Ткани солнечного цвета,
Полосатые бурнусы…
Где живёт звезда поэтов -
Ослепительный Фердуси?»

Стон верблюдов горбоносых
У ворот восточных где-то,
А из западных выносят
Тело старого поэта.
Бормоча и приседая,
Как рассохшаяся бочка,
Караван встречать - седая -
На крыльцо выходит дочка:
«Ах, медлительные люди!
Вы немножко опоздали.
Мой отец носить не будет
Ни халатов, ни сандалий.
Если шитые иголкой
Платья нашивал он прежде,
То теперь он носит только
Деревянные одежды.
Если раньше в жажде горькой
Из ручья черпал рукою,
То теперь он любит только
Воду вечного покоя.
Мой жених крылами чертит
Страшный след на поле бранном.
Джинна близкой-близкой смерти
Я зову моим желанным.
Он просить за мной не будет
Ни халатов, ни сандалий…
Ах, медлительные люди!
Вы немножко опоздали».

Встал над Тусом вечер синий,
И гуськом идут оттуда
Тридцать странников пустыни,
Тридцать войлочных верблюдов.

1935

Крым

Старинный друг, поговорим,
Старинный друг, ты помнишь Крым?
Вообразим, что мы сидим
Под буком тёмным и густым.
Медуз и крабов на мели
Босые школьники нашли,
За волнорезом залегли
В глубоком штиле корабли.
А море, как весёлый пёс,
Лежит у отмелей и кос
И быстрым языком волны
Облизывает валуны.
Звезда похожа на слезу,
А кипарисы там, внизу, -
Как две зелёные свечи
В сандалом пахнущей ночи.
Ты закурил и говоришь:
- Как пахнет ночь! Какая тишь!
Я тут уже однажды был,
Но край, который я любил,
Но Крым, который мне так мил,
Я трёхдюймовками громил.
Тогда, в двадцатом, тут кругом
Нам каждый камень был врагом,
И каждый дом, и каждый куст…
Какая перемена чувств!
Ведь я теперь на берегу
Окурка видеть не могу,
Я веточке не дам упасть,
Я камешка не дам украсть.
Не потому ль, что вся земля -
От Крыма и до стен Кремля,
Вся до последнего ручья -
Теперь ничья, теперь моя?
Пусть в ливадийских розах есть
Кровь тех, кто не успел расцвесть,
Пусть наливает виноград
Та жизнь, что двадцать лет назад
Пришла, чтоб в эту землю лечь, -
Клянусь, что праздник стоит свеч!
Смотри! Сюда со связкой нот
В пижаме шёлковой идёт
И поднимает скрипку тот,
Кто грыз подсолнух у ворот.
Тропинкой, города правей,
В чадры укрыты до бровей
Уже татарки не идут:
Они играют в теннис тут.
Легки, круглы и горячи,
Летят над сеткою мячи,
Их отбивают москвичи -
Парашютистки и врачи…
Наш летний отдых весел, но,
Играя в мяч, идя в кино,
На утлом ялике гребя,
Борясь, работая, любя, -
Как трудно дался этот край,
Не забывай, не забывай!.. -
Ты смолк. В потёмках наших глаз
Звезда крылатая зажглась.
А море, как весёлый пёс,
Лежит у отмелей и кос,
Звезда похожа на слезу,
А кипарисы там, внизу,
Нам светят, будто две свечи,
В сандалом пахнущей ночи…
Тогда мы выпили до дна
Бокал мускатного вина, -
Бокал за Родину свою,
За счастье жить в таком краю,
За то, что Кремль, за то, что Крым
Мы никому не отдадим.

1935

Сердце
Бродячий сюжет

Девчину пытает казак у плетня:
- Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня?
Я саблей добуду для крали своей
И светлых цехинов, и звонких рублей! -
Девчина в ответ, заплетая косу:
- Про то мне ворожка гадала в лесу.
Пророчит она: мне полюбится тот,
Кто матери сердце мне в дар принесёт.
Не надо цехинов, не надо рублей,
Дай сердце мне матери старой твоей.
Я пепел его настою на хмелю,
Настоя напьюсь - и тебя полюблю! -
Казак с того дня замолчал, захмурел,
Борща не хлебал, саламаты не ел.
Клинком разрубил он у матери грудь
И с ношей заветной отправился в путь:
Он сердце её на цветном рушнике
Коханой приносит в косматой руке.
В пути у него помутилось в глазах,
Всходя на крылечко, споткнулся казак.
И матери сердце, упав на порог,
Спросило его: «Не ушибся, сынок?»

1935

Должник

Подгулявший шутник, белозубый, как турок,
Захмелел, прислонился к столбу и поник.
Я окурок мой кинул. Он поднял окурок,
Раскурил и сказал, благодарный должник:

«Приходи в крематорий, спроси Иванова,
Ты добряк, я сожгу тебя даром, браток».
Я запомнил слова обещанья хмельного
И бегущий вдоль потного лба завиток.

Почтальоны приходят, но писем с Урала
Мне в Таганку не носят в суме на боку.
Если ты умерла или ждать перестала,
Разлюбила меня, - я пойду к должнику.

Я приду в крематорий, спущусь в кочегарку,
Где он дырья чинит на коленях штанов,
Подведу его к топке, пылающей жарко,
И шепну ему грустно: «Сожги, Иванов!»

1934

Добро

Потёрт сыромятный его тулуп,
Ушастая шапка его - как склеп,
Он вытер слюну с шепелявых губ
И шёпотом попросил на хлеб.

С пути сучковатой клюкой нужда
Не сразу спихнула его, поди:
Широкая медная борода
Иконой лежит на его груди!

Уже, замедляя шаги на миг,
В пальто я нащупывал серебро:
Недаром премудрость церковных книг
Учила меня сотворять добро.

Но вдруг я подумал: к чему он тут,
И бабы ему медяки дают
В рабочей стране, где станок и плуг,
Томясь, ожидают умелых рук?

Тогда я почуял, что это - враг,
Навёл на него в упор очки,
Поймал его взгляд и увидел, как
Хитро шевельнулись его зрачки.

Мутна голубень беспокойных глаз
И, тягостный, лицемерен вздох!
Купчина, державший мучной лабаз?
Кулак, подпаливший колхозный стог?

Бродя по Москве, он от злобы слеп,
Ленивый и яростный паразит,
Он клянчит пятак у меня на хлеб,
А хлебным вином от него разит!

Такому не жалко ни мук, ни слёз,
Он спящего ахает колуном,
Живого закапывает в навоз
И рот набивает ему зерном.

Хитрец изворотливый и скупой,
Он купит за рубль, а продаст за пять.
Он смазчиком проползёт в депо,
И буксы вагонов начнут пылать.

И если, по грошику наскоблив,
Он выживет, этот рыжий лис, -
Рокочущий поезд моей земли
Придёт с опозданьем в социализм.

Я холодно опустил в карман
Зажатую горсточку серебра
И в льющийся меж фонарей туман
Направился, не сотворив добра.

1933

Кровинка

Родная кровинка течёт в её жилах,
И больно - пусть век мою слабость простит -
От глаз её жалких, от рук её милых
Отречься и память со счётов скостить.

Выветриваясь, по куску выпадая,
Душа искрошилась, как зуб, до корня.
Шли годы, и эта ли полуседая,
Тщедушная женщина - мать у меня?

Убогая! Где твоя прежняя сила?
Какая дорога в могилу свела?
Влюблялась, кисейные платья носила,
Читала Некрасова, смуглой была.

Растоптана зверем, чьё прозвище - рынок,
Раздавлена грузом матрасов и соф,
Сгорела на пламени всех керосинок,
Пылающих в недрах кухонных Голгоф.

И вот они - вечная песенка жалоб,
Сонливость, да втёртый в морщины желток,
Да косо, по-волчьи свисающий на лоб,
Скупой, грязноватый, седой завиток.

Так попусту, так бесполезно и глупо
Дотла допылала твоя красота!
Дымящимся паром кипящего супа
Весь мир от тебя заслонила плита!

В истрёпанных туфлях, потёртых и рыжих,
С кошёлкой, в пальто, что не греет души,
Привыкла блуждать между рыночных выжиг,
Торгуясь, клянясь, скопидомя гроши.

Трудна эта доля, и жребий несладок:
Пугаться трамваев, бояться людей,
Толкаться в хвостах продуктовых палаток,
Среди завсегдатаев очередей.

Но желчи не слышно в её укоризне,
Очаг не наскучил ей, наоборот:
Ей быть и не снилось хозяйкою жизни,
Но только властительницей сковород.

Она умоляет: «Родимый, потише!
Живи не спеша, не волнуйся, дитя!
Давай проживём, как подпольные мыши,
Что ночью глубокой в подвалах свистят!»

Затем, что она исповедует примус,
Затем, что она меж людьми как в лесу, -
Мою угловатую непримиримость
К мышиной судьбе я, как знамя, несу.

Мне хочется расколдовать её морок,
Взять под руку мать, как слепое дитя,
От противней чадных, от жирных конфорок
Увесть её на берег мира, хотя

Я знаю: он будет ей чуден и жуток,
Тот солнечный берег житейской реки…
Слепую от шор, охромевшую в путах,
Я всё ж поведу её, ей вопреки!

1933

Поединок

К нам в гости приходит мальчик
            Со сросшимися бровями,
Пунцовый густой румянец
            На смуглых его щеках.
Когда вы садитесь рядом,
            Я чувствую, что меж вами
Я скучный, немножко лишний,
            Педант в роговых очках.

Глаза твои лгать не могут,
            Как много огня теперь в них!
А как они были тусклы.
            Откуда же он воскрес?
Ах, этот румяный мальчик!
            Итак, это мой соперник,
Итак, это мой Мартынов,
            Итак, это мой Дантес!

Ну, что ж! Нас рассудит пара
           Стволов роковых Лепажа
На дальней глухой полянке,
           Под Мамонтовкой, в лесу.
Два вежливых секунданта,
           Под горкой - два экипажа
Да седенький доктор в чёрном,
           С очками на злом носу.

Послушай-ка, дорогая!
           Над нами шумит эпоха,
И разве не наше сердце -
           Арена её борьбы?
Виновен ли этот мальчик
           В проклятых палочках Коха,
Что ставило нездоровье
           В колёса моей судьбы?

Наверно, он физкультурник,
           Из тех, чья лихая стайка
Забила на стадионе
           Испании два гола.
Как мягко и как свободно
           Его голубая майка
Тугие гибкие плечи
           Стянула и облегла!

А знаешь, мы не подымем
           Стволов роковых Лепажа
На дальней глухой полянке,
           Под Мамонтовкой, в лесу.
Я лучше приду к вам в гости
           И, если позволишь, даже
Игрушку из Мосторгина
           Дешёвую принесу.

Твой сын, твой малыш безбровый,
           Покоится в колыбели.
Он важно пускает слюни,
           Вполне довольный собой.
Тебя ли мне ненавидеть
           И ревновать к тебе ли?
Когда я так опечален
           Твоей морщинкой любой?

Ему покажу я рожки,
           Спрошу: «Как дела, Егорыч?»
И, мирно напившись чаю,
           Пешком побреду домой.
И лишь закурю дорогой,
           Почуяв на сердце горечь,
Что наша любовь не вышла,
           Что этот малыш - не мой.

1933

Китайская любовь

Полезно заметить, что с Фый Сянь-ку
Маруська сошлась, катаясь.
Маруська пошла на Москва-реку,
И к ней подошёл китаец.

Китаец был жёлт и черноволос.
Сказал ей, что служит в тресте.
Хоть он и скуласт и чуточку кос,
А сели кататься вместе.

Он выпалил сотню любовных слов,
Она ему отвечала.
Итак, китайская эта любовь
Имеет своё начало.

Китаец влюбился, как я, как все…
В Таганке жила Маруська.
Китаец пришёл к ней. Её сосед
На гостя пса науськал.

Соседки судачили из-за угла:
- Гляди-ка! С кем она знается! -
И Марья Ивановна предрекла:
- Эй, девка! Родишь китайца!

- В какую ж он масть пойдёт, сирота? -
Гадали кумушки заново.
- Полоска бела, полоска желта, -
Решила Марья Ивановна.

Она ошибалась. Дитя родилось -
Гладкое, без полосок.
Ребёнок был жёлт и слегка раскос,
Но определённо курносый!

Две мощные крови в себе смешав,
Лежал, кулачки меж пелёнок пряча,
Сначала поплакал, потом, не спеша,
И улыбаться начал.

Потом, расширяя свои берега,
Уверенно, прочно, прямо
Пошёл на коротких крепких ногах
И внятно промолвил «мама».

Двух рас в себе сочетающий кровь,
Не выродился, не вымер,
Но жил, но рос, крутолоб и здоров,
И звали его Владимир!

А мать и отец? Растили сынка
И жили да поживали…
И, как утверждают наверняка,
Китайца не линчевали.

1932

Кукла

Как темно в этом доме!
Тут царствует грузчик багровый,
Под нетрезвую руку
Тебя колотивший не раз…
На окне моём - кукла.
От этой красотки безбровой
Как тебе оторвать
Васильки загоревшихся глаз?

Что ж!
Прильни к моим стёклам
И красные пальчики высунь…
Пёс мой куклу изгрыз,
На подстилке её теребя.
Кукле - много недель!
Кукла стала курносой и лысой.
Но не всё ли равно?
Как она взволновала тебя!

Лишь однажды я видел:
Блистали в такой же заботе
Эти синие очи,
Когда у соседских ворот
Говорил с тобой мальчик,
Что в каменном доме напротив
Красный галстучек носит,
Задорные песни поёт.

Как темно в этом доме!
Ворвись в эту нору сырую
Ты, о время моё!
Размечи этот нищий уют!
Тут дерутся мужчины,
Тут женщины тряпки воруют,
Сквернословят, судачат,
Юродствуют, плачут и пьют.

Дорогая моя!
Что же будет с тобой?
Неужели
И тебе между них
Суждена эта горькая часть?
Неужели и ты
В этой доле, что смерти тяжеле,
В девять - пить,
В десять - врать,
И в двенадцать -
Научишься красть?

Неужели и ты
Погрузишься в попойку и в драку,
По намёкам поймёшь,
Что любовь твоя -
Ходкий товар,
Углем вычернишь брови,
Нацепишь на шею - собаку,
Красный зонтик возьмёшь
И пойдёшь на Покровский бульвар?

Нет, моя дорогая!
Прекрасная нежность во взорах
Той великой страны,
Что качала твою колыбель!
След труда и борьбы -
На руке её известь и порох,
И под этой рукой
Этой доли -
Бояться тебе ль?

Для того ли, скажи,
Чтобы в ужасе,
С чёрствою коркой
Ты бежала в чулан
Под хмельную отцовскую дичь, -
Надрывался Дзержинский,
Выкашливал лёгкие Горький,
Десять жизней людских
Отработал Владимир Ильич!

И когда сквозь дремоту
Опять я услышу, что начат
Полуночный содом,
Что орёт забулдыга-отец,
Что валится посуда,
что голос твой тоненький плачет, -
О терпенье моё!
Оборвёшься же ты наконец!

И придут комсомольцы,
И пьяного грузчика свяжут,
И нагрянут в чулан,
где ты дремлешь, свернувшись в калач,
И оденут тебя,
И возьмут твои вещи,
И скажут:
- Дорогая!
Пойдём,
Мы дадим тебе куклу.
Не плачь!

1932