Время-пряха тянет нитку,
И скрипит веретено.
Выхожу я за калитку
И стучу к тебе в окно.
Гаснет свет на стук напрасный,
Ты выходишь из ворот.
И лицо, как месяц ясный,
На меня сиянье льёт.
И, от встречи замирая,
Бродим улицей одни.
Мутна-лунна высь без края,
В хлопьях мутные огни.
До рассвета бродим оба;
Ветер снег шагов метёт
От сугроба до сугроба,
От ворот и до ворот…
Где же ты? Приди, явися!
Или всё, что было, - сон?
Снова в лунных хлопьях выси
И пурга со всех сторон.
Или ты, как юность, где-то
Затерялась, пронеслась
Между ночью и рассветом
Невидимкою для глаз.
Только улицей знакомой,
Где бродили до зари,
Нет ни улицы, ни дома -
Пустыри да пустыри.
И напрасно за калитку
Я хожу, ищу окно…
Время-пряха тянет нитку,
И скрипит веретено.
1948
Давно ль мы грозною стеною
Шли в бой за мир и честь труда?
Опять пугают нас войною…
О чём шумите, господа?
Не вы ли русскую отвагу
Расхваливали в дни, когда
Кровь окропляла путь к рейхстагу?..
Долой цилиндры, господа!
От слов хвалебных что осталось?
От них ни звука, ни следа.
Играет бомбой мистер Даллес…
С огнём играет, господа!
Мы этим шуткам знаем цену.
От этих шуток иногда
Бывало тяжко джентльмену…
«Какому?» - «Многим, господа!»
Не с тех времён ли спорим с вами
И повторяем громко: «Да,
В своей стране мы правим сами,
Себе мы сами господа!
Претит нам ярмарка свободы,
Где продаются без стыда
Любовь, и песни, и народы,
И ваша совесть, господа!»
И оттого кричу открыто:
«Кровь павших в битве - не вода!
Ничто народом не забыто:
Поосторожней, господа!
Он видит правду в дружбе с нами,
Ей не изменит никогда,
Он вам не даст играть словами…
Не проиграйте, господа!
А мы не слово - дело ценим.
И воля, словно сталь, тверда…
Нас не поставишь на колени,
Не выйдет это, господа!»
1947
Брожу среди руин рейхстага.
Под щебнем в мусоре бумага,
С гербом империи у края,
Бесшумно тлеет, догорая.
А туча над просветом крыши
Бросает злую тень на ниши,
Куда укрылись от потомка
Четыре короля-обломка,
Все безголовые (по моде).
Как чучело на огороде!
Стоит среди безвестных статуй
За Карлом Первым Оттон Пятый,
А рядом - Фридрих Барбаросса,
С лицом расколотым, без носа;
И тупо каменные очи
Уставились из вечной ночи
На незнакомого поэта,
Пришедшего с другого света.
Я говорю: «Ну что, вояка?»
Но статуя молчит, однако.
Читаю надписи на стенах
О днях, для памяти священных:
«Дошёл с боями из Ростова
Иван Игнатьевич Подкова!»
«В Берлине мы, ура, ребята!
Рука Потапкина Игната».
А дождик - странный гость в рейхстаге -
Стучит по щебню, по бумаге,
По мрамору, по ржавой жести,
И звук - как шёпот дальней вести,
Как матери-природы слово
О безвозвратности былого.
Брожу среди колонн тяжёлых,
Дверей разбитых, статуй голых…
Где вход, где выход - неизвестно.
Пролом в стене выводит честно
Меня на улицы Берлина.
Туманно, сыро и пустынно.
Ни голоса людей, ни света,
Как мёртвый глаз луна-планета
Скользит в тумане надо мною,
Всё одевая пеленою.
Плывёт осенних туч ватага
Над зданьем бывшего рейхстага.
1946
На память брату
Всё вдаль уйдёт - пройдёт пора лихая,
И, чудом сохранившись за селом,
Степная мельница, одним крылом махая,
Начнёт молоть легенды о былом.
Мальчишка выйдет в степь с бумажным змеем,
Похожий на меня - такой же взгляд и рост;
Его курносый брат, товарищ по затеям,
Расправит на земле у змея длинный хвост.
«Пускай! Пускай!» - И в небо змей взовьётся
И, еле видимый, уйдёт под облака.
И братья лягут рядом у колодца
На ясный день глядеть издалека.
Глядеть на степь, на небо голубое,
На мельницу, притихшую в тени.
Она расскажет им о том, как мы с тобою
Под этим небом коротали дни,
Как в степь мы выходили на рассвете
Томиться высотой, бумажный змей пускать.
О вечной юности напомнят людям дети,
И будут взрослые их к небу поднимать.
Весь вдаль уйдёт - не канет мир нетленный,
Он зло переживёт и встретит песней труд.
И перед ним - там, на краю вселенной,
С бумажным змеем мальчики пройдут.
1943
В осенний тусклый свет рядится
Дождливой осени рассвет.
Стоит-летит на месте птица,
Как будто ей пять тысяч лет.
Идёшь, идёшь, и всё знакомо:
Дорога, насыпи, овраг.
И двести километров к дому
Пройти без отдыха - пустяк!
Но вот в тумане холм покатый
И за оврагом перевал.
И кажется, здесь был когда-то,
И кажется, что не бывал.
Как древний ящер, дачный поезд
Ползёт от насыпи в Херсон.
И, рыжим дымом в небе кроясь,
Походит на забытый сон.
Какой? - Не вспомнишь, не опишешь,
Он тенью в памяти мелькнёт,
И долго голос детства слышишь,
Пока он в сердце не замрёт.
1940
Под зимним небом воют волки,
Окно заносит мокрый снег.
Спят гении на книжной полке,
Я книгу взял: я - человек!
Как синий дым над водопадом,
Мне снится в шуме жизнь моя;
Долина детства где-то рядом,
И к ней бегу без шапки я.
Неслышная, легко и прямо,
Уходит женщина в закат.
Не ты ли это? Мама? Мама!
Не уходи, вернись назад…
Молчание, под свист метели
Поёт сверчок, хрипят часы.
И вижу: человек в шинели
Кладёт два мира на весы.
И, вихрем в комнату влетая,
Заносит книги мокрый снег,
Скребётся в двери волчья стая…
Я взял ружьё: я - человек!
1940
Долго дорогая
Смотрит на меня,
С книгой засыпая,
Не гасит огня.
Вздрогнет с полуслова,
Взглянет в полусне,
Засыпая снова,
Улыбнётся мне.
Улыбнётся сладко,
Бросит взгляд тайком:
Все ли там в порядке
За моим столом?
Пусть молчу часами,
Пусть для всех - другой,
Для неё я самый,
Самый дорогой.
Самый, самый славный,
Лучших в мире нет.
Для неё я главный
На земле поэт.
1939
[Приглашаю посмотреть мою пародию на эти стихи: «О чём думала дорогая»]
Я мог бы тоже рифмой ловкой
На вздохи снова отвечать,
Я б тоже мог инструментовкой,
Как музыка сама, звучать.
Я б мог, как многие иные,
Всю славу взявшие уже,
Заставить строфы неживые
Мычать на «мэ», жужжать на «жэ».
Но миллионы ждут иного, -
И яростно, день ото дня,
Кую для них стальное слово
У ненасытного огня.
И вижу - с толпами, живая,
Родится песня без прикрас,
И сотни тысяч, распевая,
Идут с улыбкой мимо вас, -
За то, что вы, меняя кожу,
В душе не расставались с ней,
За то, что рифма вам дороже
Всемирной родины моей.
1936
Горбатая улица. Низенький дом.
Кривые деревья стоят под окном.
Кривая калитка. Кругом тишина.
И мать, поджидая, сидит у окна.
Ей снится - за городом кончился бой,
И сын её снова вернулся домой.
Иду как во сне я, ружьё за плечом.
Горбатая улица. Низенький дом.
Калитка всё та же, и дворик - всё тот.
Сестра, задыхаясь, бежит из ворот.
- Я плачу, прости мне, обнимемся, брат!
Мы думали, ты не вернёшься назад.
За годами годы бегут чередой.
Знакомой дорогой иду я домой.
Чего ж мне навстречу сестра не идёт?
Чего ж меня мать из окна не зовёт?
Забита калитка. Кругом - тишина.
Высокое небо, большая луна.
О детство, о юность! О бой за Днепром,
Горбатая улица, низенький дом…
1936
В степи под Херсоном
Высокие травы,
В степи под Херсоном курган.
Лежит под курганом,
Заросшим бурьяном,
Матрос Железняк - партизан.
… (далее по ссылке ниже)
1935
Поёт Артур Эйзен. Музыка: М.Блантер.
Шёл отряд по берегу,
Шёл издалека,
Шёл под красным знаменем
Командир полка.
Голова обвязана,
Кровь на рукаве,
След кровавый стелется
По сырой траве.
… (далее по ссылке ниже)
1935
Поют П.Киричек и С.Хромченко. Музыка: М.Блантер.
Николаю Островскому
Смушковая шапка,
Серая шинель.
По полю гуляет
Снежная метель.
А в тепле за чаем
Два дружка сидят.
Рыж один, как пламя,
А другой щербат.
Говорит щербатый:
«Мне начхать на мир.
Я Кудель Осока,
Вольный дезертир.
У меня в деревне
Мельница и дом.
Брат мой при хозяйстве.
Хорошо живём.
Ну, а ты, товарищ?
Кто ты есть такой?
Почему качаешь
Рыжею башкой?..»
Отвечает рыжий:
«Не чихай на мир.
Я товарищ Терник,
Красный командир.
У тебя в деревне
Мой отряд стоит.
За рекой у белых
Брат в петле висит.
Не растопишь бани,
Не поспишь с женой,
Скоро в снег уткнёшься
Мёртвой головой.
Ну, вставай, Осока,
Выходи на двор!
Кровью я отмою
Чёрный твой позор…»
По полю гуляет
Снежная метель.
Смушковая шапка,
Серая шинель…
1932
Три дня, как мой голос вернулся ко мне, -
За песнею - песня другая…
«Что с вами?.. Вы бродите точно во сне!»
Не слышу. Не вижу. Не знаю.
Москва зеленеет. И парит три дня.
Присяду. Вон столик свободный,
Но нет, не ослышался - кличут меня.
Вот снова: «Голодный! Голодный!»
Как стёкла цветные висят небеса.
Кто мог их так низко повесить?
И душно. Должно быть, четыре часа…
А может быть, семь или десять?..
«Дружище, послушай, спешишь, ну куда?
Минуту, минуту. Здорово!»
«Спешу на Мясницкую… Ты не видал -
Там мною утеряно слово?»
«Не надо мне слова - я двадцать нашёл!..»
Откуда - не помню, не знаю.
Прислушался. Слышу. Пусть будет глагол -
За рифмою рифма другая…
Покровку, Покровку мне надо найти.
Шумнее и гуще бульвары.
Вот начало солнце за мною ползти…
За городом где-то пожары.
Качаюсь от блеска, от говора толп, -
Что будет с моей головою?
Ну, полно! Довольно! Как огненный столб
Взлетают стихи надо мною!
Три дня, как мой голос вернулся ко мне,
И я всё забросил жестоко.
И критик - мой друг - улыбается мне:
Спокойней, исполнились сроки.
1927
Ветер. Дождик. Тьме конца не вижу.
А Москву такой люблю я слёзно.
Пёсик вон. Поди-ка, пёсик, ближе,
Да не бойсь, я только с виду грозный.
Это у меня как бы защита,
Чтобы ближний не кусался больно.
Я гляжу угрюмо, говорю сердито,
Это, знаешь, пёсик мой, невольно.
Ты слыхал, конечно, о поэтах?
О весне они поют, о солнце;
Все они обуты и одеты,
У одних таланты, у других червонцы.
Я хоть не одет, да сыт на диво.
Вот сейчас смеялся сам с собою.
Скажем: будь я женщиной красивой,
Кое-где успел бы больше втрое.
Труд каков мой? Труд мой невесёлый.
Непонятному всю жизнь ищу названья.
Ну, а ты? Всегдв ты ходишь голым?
Дождик каплет, сыростно. Молчанье.
Ты меня, мой пёсик, не обидишь.
Говорят, я в убежденьях шаткий.
Разве это верно? Это - видишь?
У меня любовь сидит в лопатке!
Да, да, женщина такая, значит,
Там сидит она, в лопатке… Гложет.
Умереть захочешь - горько плачет,
Говорит: - Иди, а-а-а, ты не можешь?..
То-то. Так-то. Носик твой холодный.
Дай-ка лапку. Хорошо. Похвально.
А теперь скажи мне: Михаил Голодный,
Ты мне не по вкусу. Ты оригинальный.
Что ж, прощай, собачка. До свиданья!
Говорить не хочешь, всё виляешь.
Или, может, скажешь на прощанье:
Отчего мы любим так? Не знаешь?..
1927
[Приглашаю посмотреть мою пародию на эти стихи: «Второй монолог М. Голодного»]
Люби до смерти. Мне в любви
Конца не увидать.
Ты оттолкни, и позови,
И обними опять.
С тобою просидим вдвоём
С зари и до зари.
Люби до смерти, а потом,
Коль можно… повтори!
1925
[Приглашаю посмотреть мою пародию на эти стихи: «Люби до…»]
Всегда во мне живёт мой стих.
Пою ли я, иль не пою, -
Средь сотен голосов чужих
Его я голос узнаю.
Я бурею гражданских дел
Его венчал, сзывая в бой,
Чтоб он будил, чтоб он гремел
То лёгкой флейтой, то трубой.
Чтоб мог я с ним в одно сливать,
Что ненавижу, что люблю.
Он будет для меня звучать,
Как я хочу, как я велю!
Я с ним брожу вдоль старых стен
И жадно вглядываюсь в тьму,
Он слышит запах перемен,
Пока не слышных никому.
Пространств высоких смутный гуд,
Движенья вихрь и блеск огня,
Отображаясь, в нём пройдут
Через меня и от меня.
И в час, когда весенний гром
К победе призовёт живых,
Паду я на землю бойцом
И рядом - мой последний стих.
1925
Отцы уходят понемногу,
Вожди седеют средь забот,
Всё чаще их гнетёт тревога
За тех, кому пылать черёд.
И что ж, весёлые на диво,
Беспечные до простоты,
Глядим вокруг себя хвастливо,
Павлиньи распустив хвосты.
Века нам отданы в наследство,
А мы над истиной одной
Сидим, не в силах наглядеться,
Глумясь гнусаво над другой!
Раздолье овладело нами,
И, гогоча вослед всему,
Мы можем лишь играть словами,
И холодно от слов уму.
Любовь, любовь, ты сладко пела,
Но горько будет нас забыть,
Давно успели мы умело
Тебя распутством подменить!
Раздумье мы несём как бремя,
И оттого, - когда поймём,
Что молчаливо наше время,
Хоть барабанный бой кругом?
Мы знали буйное веселье, -
Что нам осталось от него?
Восторг слепой, любовь с похмелья
И спесь - и больше ничего?
Мы нищие. Ликуя, чванство
В нас охладило жар обид,
А чудные кипят пространства,
А сумерках полмира спит!
Гляжу - обнявшись, деревнями
Бредут невежество и мгла,
Гляжу - война висит над нами,
Два хищных развернув крыла…
Не радуйся, не ты, сомненье,
Вошло неслышно в грудь мою, -
Призыв второго поколенья
Я, услыхав, передаю…
Герои, где вы? Встанем! Встанем!
Кем путь наш прошлый не забыт,
Чья кровь стучит не в барабане,
Кто не одним восторгом сыт.
Я вас зову. Под Перекопом
Оставили вы славный след.
В бою не расточали ропот,
Не слепли жалко от побед.
Я вас зову, родное племя!
Нет лучшего, чем наш удел.
Нам суждено увидеть время
Не в шуме слов, а в блеске дел.
И в нас, бичуемые страхом,
Враги прочтут свой приговор:
Наш век им приготовил плаху,
Мы подадим ему топор.
Сомкнёмся! Будут дни тревоги -
Спокойно их переживём.
Вожди седеют понемногу.
Отцы уходят, мы - идём.
1925
С каждым днём
Всё ближе дальний путь.
Дай-ка, милая,
Присядем отдохнуть.
Небеса прозрачны
И тихи,
Видно, Лермонтов
Читает им стихи.
Пусть читает…
Я хочу тебе сказать:
Начал я
Как будто уставать.
Взгляд не тот,
Да нет того огня,
И товарищи
Сторонятся меня.
Да, по правде,
Коль пошло на то, скажу -
Не печалюсь я об этом, -
Не тужу.
Верь, усталости
Не знает только тот,
Кто не любит,
Не жалеет и не ждёт.
Ну и нам -
Не раз с тобой в пути
И любить,
И вянуть, и цвести.
Не устанешь -
И на свете скучно жить, -
А устанешь -
Стоит ли тужить?
Что ж, смелей!
Прижмись к моей груди,
Видишь - небо
Размечталось впереди.
Скоро свет его
Застанет нас вдвоём.
Отдохнём ещё немного -
И пойдём.
1924
Мир поющий, полный звонов
И огней,
Я люблю тебя, зелёный,
Всё нежней.
Твой простор голубоватый -
Сторож гор -
Мне остался верным братом
До сих пор.
Не пахал твоих полей я,
Не косил,
Но в бою с врагом посеял
Ряд могил,
Чтобы кровь узнавший колос
Выше рос,
Чтобы пел весёлый голос
Звонче кос.
Вышина твоя живая
В тишине
Всё расскажет, остывая,
Обо мне, -
Как я шёл со смертью рядом
По полям,
Как мешали радость с ядом
Пополам,
Как любил тебя, зелёный,
Всё нежней,
Мир поющий, полный звонов
И огней!..
1924
Биография
Голодный Михаил Семёнович (настоящая фамилия Эпштейн) родился в г. Бахмут (ныне Артёмовск) Донецкой губернии в семье чернорабочего, с двенадцати лет работавшего на гребёночной фабрике; - и сын тоже начинал с чернорабочего, потом стоял у станка на той же фабрике в Екатеринославе, куда семья переехала в 1906.
В 16 лет во время гражданской войны был бойцом отряда ЧОН в Екатеринославе (ныне Днепропетровск), позднее работал в коллегии Политпросвета ЦК КСМУ.
В 1920–23 сотрудничал в екатеринославских и харьковских газетах и журналах: «К труду!», «Молот», «Зори грядущего», «Молодой рабочий», «Наша неделя», «Рабочая Украина», «Грядущая смена», «Молодая кузница». Первые стихи опубликовал в журнале «Юный пролетарий» (Екатеринослав) в 1920.
В 1923 учился на рабфаке в Москве, затем в Высшем литературно-художественном институте им. В. Я. Брюсова, в дальнейшем продолжал образование в Московском университете.
Первые стихи напечатал в 1920 в московском журнале «Юный коммунист» и екатеринославском журнале «Юный пролетарий», первый сборник стихов «Сваи» вышел в 1922 в Харькове.
В Москве были изданы сборники: «Земное» (1924, 1926), «Дороги» (1925), «Новые стихотворения» (1928), «Стихи и песни» (1930), «Избранные стихи» (1934), «Слово пристрастных» (1934, 1936).
В стихах Голодного отразились пафос «комсомолии» начала 20-х гг., неприятие нэпманских нравов.
Входил в литературное объединение «Молодая гвардия», был одним из организаторов группы «Перевал»; занимался переводами. В годы Великой Отечественной войны был военным корреспондентом центральных и фронтовых газет.
Лучшие стихи написал в 30-е гг. - баллада «Партизан Железняк» и «Песня о Щорсе». В 1942 выпустил «Песни и баллады Отечественной войны» и «Стихи об Украине».
Умер 20 января 1949 в Москве (был сбит автомобилем).
ГОЛОДНЫЙ, Михаил [псевдоним; настоящее имя - Михаил Семёнович Эпштейн; 11(24).XII.1903, г. Бахмут (ныне Артёмовск), - 20.I.1949, Москва] - русский советский поэт. Член Коммунистической партии с 1939. С 12 лет работал на гребёночной фабрике. Первые стихи опубликовал в журнале «Юный пролетарий» (Екатеринослав) в 1920. Учился в Высшем литературно-художественом институте им. В. Я. Брюсова. Входил в литературное объединение «Молодая гвардия». Первые книги стихов Голодного «Сваи» (1922) и «Земное» (1924), ещё незрелые и подражательные, отразили задор и пафос «комсомолии» начала 20-х годов. В «Новых стихотворениях» (1928) и «Стихах и песнях» (1930) Голодный остро реагировал на нэпманские, мещанские нравы, порой предпочитая строительным будням «божественный ад» гражданской войны (стихотворения «Будни», «Степь», «Призыв»). Голодный испытал влияние эстетических теорий «Перевала». В 30-е годы он написал свои лучшие баллады и песни: «Песня о Щорсе» и «Партизан Железняк» (положенные на музыку), «Судья ревтрибунала», «Казнь коммуниста в Берлине», «Волки» и другие, напечатанные в сборниках «Стихи о гражданской войне» (1932), «Слово пристрастных» (1934) и др. В 1942 Голодный выпустил «Песни и баллады Отечественной войны» и «Стихи об Украине». Пронизанная революционной романтикой, патетическая поэзия Голодного сыграла свою роль в идейном воспитании молодежи 20-30-х годов. Голодный переводил польских, украинских, белорусских поэтов.
Соч.: Избранное. [Вступ. ст. И. Гринберга], М., 1956; Стихотворения. Баллады. Песни. [Вступ. ст. И. Гринберга], М., 1959.
Лит.: Усиевич Е., К спорам о политич. поэзии, «Лит. критик», 1937, № 5; Тарасенков А., Страсть и разум, в кн.: Статьи о лит-ре, т. 1, М., 1958; Беккер М., Поэзия классового пристрастия, в его кн.: О поэтах, М., 1961.
А. М. Турков
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 2. - М.: Советская энциклопедия, 1964
ГОЛОДНЫЙ Михаил (псевдоним Михаила Семёновича Эпштейна) [1903-] - современный поэт. Родился Голодный в Артёмовске, в бедной еврейской семье, с 1915 работал на фабрике. До 1928 - член ВЛКСМ. Пишет с 1919, печататься начал с 1921. Несколько лет состоял в литературной группе «Перевал».
Первые стихи Голодного - перепевы мотивов, характерных для пролетарской поэзии начала революции. Это - пафосно-отвлечённое воспевание труда, революции, стали. В последующем творчестве Голодного преобладает лирика раздумий. Не мало места занимают и любовно-лирические мотивы. В последнее время (стихи 1927-1929) Голодным овладели явно упадочнические настроения. Наша действительность представляется ему чрезвычайно серой и будничной («иду - и будни надо мной знамёна вяло развернули»). «Будничности» и «вялости» Голодный противопоставляет время гражданской войны, когда «пушки музыкой звучали».
Чувство ненависти к классовому врагу сочетается у Голодного зачастую с большим социальным пессимизмом. Когда Голодный берётся за «разрешение» каких-нибудь этических, моральных проблем, он говорит не словами нового человека, строителя-борца, а словами усталого человека прошлого.
Тематика Голодного за последнее время значительно снизилась в её общественной ценности. Мотивы «чистой» - любовной и пейзажной - лирики начинают занимать в его творчестве доминирующее место.
Как мастер Голодный далеко ещё не определился. Стиль его эклектичен (можно найти примеры влияния и Пушкина, и Асеева, и Тютчева).
Библиография: I. Сваи (стихи), изд. ЦК КСМУ, Харьков, 1922; 2-е изд., там же, 1922; Васька с Александровской улицы, Харьков, 1923; Стихи, изд. «Молодая гвардия», М., 1924; Земное (стихи), изд. «Пролетарий», Харьков, 1924; изд. 2-е, дополн., «Молодая гвардия», М., 1926; Дороги (стихи), изд. «Новая Москва», М., 1925; Избранные стихотворения, «Огонёк», М., 1927; Новые стихотворения, изд. «Молодая гвардия», М., 1928.
II. Малахов С., Трое, «На посту», 1923, IV; Воронский А., О группе писателей «Молодая гвардия» и «Октябрь», «Красная новь», 1924, II; Лелевич Г., Литературные итоги, «На посту», 1924, I; Его же, О пролетарской лирике, «Октябрь», 1925, III-IV; Гербстман А., Михаил Голодный, «Комсомолия», 1926, IV; Лежнев А., Голодный, «Прожектор», 1928, I; Малахов С., «На лит-ом посту», 1928, № 11-12.
III. Владиславлев И. В., Литература великого десятилетия, т. I, Гиз, М., 1928.
Ан. Т.
Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939.