Садишься рядом с человеком
И предлагаешь ему мёд,
И ублажаешь его млеком,
А он совсем другого ждёт!
Сыт, ждёт винища, табачища
И выдумок, а то и врак -
Вот он какой духовной пищи
Желает от тебя, чудак!
[1980]
Солнце висело,
Зайти не хотя, ненасытное,
И долго следил я,
Как любопытное парнокопытное
Несмело смотрело
На милое чешуйчатокрылое,
Мерцающее и порхающее,
Покуда солнце не село.
[1980]
[Приглашаю посмотреть мою пародию на это стихотворение: «О пользе взаимных наблюдений»]
Со смерти
Всё и начинается,
И выясняется тогда,
Кто дружен с кем,
Кто с кем не знается
И кем земля твоя горда.
И всё яснее освещается,
Кто - прав, кто - прах,
Кто - раб, кто - знать…
А если смертью всё кончается,
То нечего и начинать!
1971
А почему
По вечерам,
Как все седые ветераны,
Рассказывая столь пространно
Про всё, что было тут и там,
Ты, о участник старых драм,
Не говоришь про этот шрам?
Не хочешь трогать старой раны?
Слов подходящих не найдёшь?..
- Бедняк пырнул меня со страха.
Ему сказали: «Уничтожь,
Не то тебе - топор и плаха!
Иди!» - и дали в руку нож.
Ну вот, он и пырнул с размаху,
Но шкуру этим не спасёшь, -
Сам стал он вскоре кучкой праха.
Цена ему, конечно, грош.
Но ведь жива его вдова,
Да выросли теперь и дети.
Что ж им вредить? К чему слова?
Зачем воспоминанья эти!
Пусть думают, что их отец
Достоин рая, а не ада.
Невинных разбивать сердец
Без надобности не надо.
Да эти раны бередить,
Бывает, и себе дороже.
Столетье можно погодить,
Пусть правда выяснится позже!
И он потрогал шрам на коже,
Шрам этот тонок был, как нить.
1970
Поэзия
Отчаянно сложна,
И с этим очень многие боролись,
Крича, что только почвенность нужна,
В виду имея только хлебный колос.
Но иногда, в словесном щебне роясь,
И там, где не восходит ни зерна,
Её мы обнаруживаем,
То есть
Она везде, и не её вина,
Что, и в земле и в небе равно кроясь,
Как Эребус, венчая Южный полюс,
Поэзия не ребус, но вольна
Звучать с любого белого пятна,
Как длинная и средняя волна,
И на волне короткой весть и повесть!
1970
Слова!
Сова
И та способна вымолвить:
- Угу!
В рычанье льва
Услышать можно голос естества.
У каждого
Свои права
В своём кругу -
И у кузнечика, и у кита.
И только я
Ни слова не могу
Сказать порой, замкнув себе уста,
Совсем как лютому врагу,
Как будто только молча я не лгу.
Но
Неспроста
Хитрей
Зверей
И птиц,
Не то чтобы следами на снегу
Я испещряю белизну листа,
И от молчанья в письмена бегу
И, ощущая рыхлый дёрн страниц
Безмолвным когтем острого пера,
В них все слова я ставлю на места.
Всё выразить пришла моя пора,
И совесть
Вдруг
Становится
Чиста!
1970
В роще,
Где туристами
Ставятся шатры,
Есть над быстрой Истрою
Древние бугры.
Где стоят горелые
Мёртвые дубы,
Вылезают белые
Старцы, как грибы.
Это племя вятичей
Обитало там,
Где течёт назад ручей
По глухим местам.
Это смотрят вятичи
Из своих бугров
И, на мир наш глядючи,
Молвят: - Будь здоров!
Вопрошают вятичи:
- Кто такие вы,
Мужи-самокатичи,
Мятичи травы?
Вы автомашинычи,
Газовая чадь,
Или как вас иначе
Звать и величать?
Вы кричите, воете,
Жжёте вы костры,
Бестолково роете
Старые бугры.
С банками-жестянками
Мечете вы сор,
Чтоб из ям с поганками
Вырос мухомор.
Это правда истая,
Ибо так и есть
Здесь над быстрой Истрою,
Где бугров не счесть.
И сочит закат лучи,
Чтобы их стеречь,
И уходят вятичи
В Горелую Сечь.
1967
Он залатан,
Мой косматый парус,
Но исправно служит кораблю.
Я тебя люблю.
При чём тут старость,
Если я тебя люблю!
Может быть,
Обоим и осталось
В самом деле только это нам, -
Я тебя люблю, чтоб волновалось
Море, тихое по временам.
И на небе тучи,
И скрипучи
Снасти.
Но хозяйка кораблю -
Только ты.
И ничего нет лучше
Этого, что я тебя люблю!
1967
Не будь
Увядшим гладиолусом,
Всё ниже голову клоня,
Не говори упавшим голосом,
Что это всё из-за меня.
Я силищей такой могучею
Не помышляю обладать,
Чтоб жгучим зноем, тёмной тучею
Твою нарушить благодать.
Ты это знала и тогда ещё
В начале ветреного дня.
И не тверди мне убеждающе,
Что это всё из-за меня!
1967
Теперь,
Когда столь много новых книг
И многому идёт переоценка,
Я как-то заново прочёл дневник
Шевченко.
И увидел я Шевченко -
Великого упрямца, хитреца,
Сумевшего наперекор запретам
Не уступить, не потерять лица,
Художником остаться и поэтом,
Хоть думали, что дух его смирят
И памяти о нём мы не отыщем.
Итак,
Таивший десять лет подряд
Свои творения за голенищем,
Уволенный от службы рядовой,
Ещё и вовсе не подозревая
Своей грядущей славы мировой,
А радуясь, что вывезла кривая,
Устроился на пароходе «Князь
Пожарский» плыть из Астрахани в Нижний.
Компанья славная подобралась.
И ближнего не опасался ближний:
Беседуя, не выбирали слов,
Сужденья становились всё бесстрашней.
Был мил владелец рыбных промыслов,
Ещё милее - врач его домашний.
И капитан, прекрасный человек,
Открыв заветные свои портфели,
Издания запретные извлек,
И пассажиры пели, как Орфеи.
Читались хомяковские стихи,
Вот эти: «Кающаяся Россия»,
И обличались старые грехи:
Мол, времена пришли теперь такие,
Что в либеральный лагерь перешёл
И Бенедиктов даже.
Вы бы знали,
Как он, певец кудряшек, перевёл
«Собачий пир» Барбье!
В оригинале
Стихотворение звучит не столь
Блистательно, как в переводе этом.
Не стало Тормоза - ведь вот в чём соль!
И Бенедиктов сделался поэтом.
Вот что рука Шевченко в дневнике
С великим восхищеньем отмечала.
И «Князь Пожарский» шлёпал по реке,
Машина всё стучала и стучала.
Погода становилась холодна,
Готовя Волгу к ледяным оковам.
Пройдя Хвалынск, читали Щедрина.
«Благоговею перед Салтыковым», -
Писал Шевченко.
К жизни возвращён,
Он радовался и всему дивился.
Так в Нижний Новгород и прибыл он,
И в Пиунову Катеньку влюбился,
И возмечтал, что «Фауста» прочесть
Она должна с нижегородской сцены.
Но, глупая, отвергла эту честь
И страсть его отвергнула надменно.
И всё-таки он духом не поник:
- А я-то думал, что она святая!
И многое ещё
Вместил дневник,
И волновался я, его читая.
Смотрите!
Вот как надобно писать
И мемуары и воспоминанья,
Писать, чтоб душу грешную спасать,
Писать, как возвращаясь из изгнанья!
Писать, чтоб сколько уз ни разорви
И в чьём ни разуверься дарованье,
А получилась повесть о любви,
Очарованье, разочарованье!
Писать как дикий, чтоб потом тетрадь
Без оговорок ринуть всем в подарок
И снова воскресать и умирать
Таким, каким родился, - без помарок!
1967
Вообразите
Оторопь всесильных
Вчера ещё сановников надменных.
Вообразите возвращенье ссыльных,
Освобождение военнопленных.
Вообразите
Концессионеров,
Цепляющихся бешено за недра,
Их прибылью дарившие столь щедро.
Вообразите коммивояжёров
В стране, забывшей вдруг о дамских тряпках.
Вообразите всяких прокуроров,
Полусмиривших свой суровый норов
И как бы пляшущих на задних лапках
Уж не в своих, но в адвокатских шапках.
Представьте на волках овечью шкуру.
Вообразите дикий вихрь газетный
И запрещённую литературу,
Считаться переставшую запретной
Ещё впервые!
И представьте город,
Как будто бы расколот и распорот
В часы, когда звенели, звезденели
Расшибленные стёкла на панели,
И прыгали с трибун полишинели,
Как будто их сметала и сдувала
Ко всем чертям, ликуя небывало,
Душа народа, вырвавшись на волю
Из самого глубокого подполья
Для вольного и дальнего полёта
Во дни Октябрьского переворота.
[1967]
Я попал в компанью мелких трусов,
В круг их интересов и запросов,
Колебаний и вчерашних вкусов.
И сказал мне мелкий трус-философ:
- Это было бы наглейшей ложью
Утверждать, что зря всего боимся!
Мелкою охваченные дрожью,
Мы двоимся как бы и троимся,
Чтоб казалось больше нас намного,
Чем в природе есть на самом деле,
И никто бы не подвёл итога,
И боялись нас и не задели!
[1965]
Короче,
Короче, короче!
Прошу тебя, не тяни.
Короче становятся ночи.
Но будут короче и дни.
Все сроки
Отныне короче
И каждый намеченный путь.
И даже пророкам, пророча,
Не следует очень тянуть.
И хватит
Стоять на пороге.
Медлительность - это порок,
Рассказывай, что там в итоге,
Выкладывай, что приберёг!
[1965]
Есть люди:
Обо мне забыли,
А я - о них.
У них всегда автомобили,
А я ленив.
Поверхность гладкая намокла
И холодит.
Через небьющиеся стёкла
Едва глядит
В лицо мне некто, на пружины
Облокотясь,
Как будто вождь своей дружины,
Древлянский князь.
И, может быть,
Меня не старше
И не бодрей,
Не может он без секретарши,
Секретарей,
Но, может быть, иду я всё же
Пешком скорей,
Я, может быть, его моложе,
А не старей!
[1965]
Мои
Товарищи,
Поэты,
Вы
Быль и явь
И тайный знак,
Любые времени приметы
Читать умеете ли так,
Как Ленин свежие газеты
Читал в Разливе у костра?
Мне
Кажется:
У нас,
Поэты,
Мысль
Недостаточно
Остра!
1963
Надоело! Хватит! Откажусь
Помнить всё негодное и злое -
Сброшу с плеч воспоминаний груз
И предам забвению былое.
Сбросил! И от сердца отлегло,
И, даря меня прохладной тенью,
Надо мною пышно расцвело
Всезабвенья мощное растенье.
Но о чём мне шелестит листва,
Почему-то приходя в движенье
И полубессвязные слова
В цельные слагая предложенья?
Либо листья начал теребить
Ветерок, недремлющий всезнайка:
- Не забыл ли что-нибудь забыть?
Ну-ка, хорошенько вспоминай-ка!
Либо птичьи бьются там сердца,
Вызывая листьев колебанье?
Но перебираю без конца
Я несчётные воспоминанья.
Не забыл ли что-нибудь забыть?
Ведь такие случаи бывали!
…Нет! Воспоминаний не убить, -
Только бы они не убивали!
1960
Люди,
В общем,
Мало просят,
Но дают довольно много.
Люди
Многое выносят:
Если надо - ходят в ногу,
Устают, недоедают,
Но уж если взрыв за взрывом, -
Этот ад надоедает
Даже самым терпеливым.
Люди,
В общем,
Мало знают,
Но они прекрасно чуют,
Если где-то распинают
И кого-нибудь линчуют.
И тогда творцов насилья
Люди смешивают с пылью,
Сбрасывают их со счёта.
Не по людям их работа!
Люди,
В общем,
Мало верят
В заклинанья, в пентограммы,
А своею меркой мерят
На фунты и килограммы,
И на ярды, и на метры.
Счёт иной ещё не начат.
Люди,
В общем,
Незаметны,
Но довольно много значат!
1958
Вы
Видели её,
Когда она настала?
Она взяла своё.
Свергала с пьедестала
Всех, кто пытался влезть
Низвергнутым на смену.
Прыть, краснобайство, лесть
Всё потеряло цену.
На пыльной мостовой
С опавшею листвой
Керенок прах мешала,
По своему решала.
Сорила шелухой
Подсолнухов лущёных.
Казались чепухой
Сомнения учёных.
Казались пустяком
И саботаж и фронда
В сравненье с мужиком,
Упорно прущим с фронта.
И были ерундой
Европы пересуды
В сравнении с нуждой
Оборванного люда.
Шла осень горячо.
Шли толпы. Страшен гнев их.
Вас не было ещё
И в материнских чревах,
Когда дрались отцы
И кровь из ран хлестала.
Вас не было, юнцы,
Когда она настала -
На горе меньшинству
И большинству на счастье,
Настала наяву,
Чтоб стать Советской властью!
1957
Как всё это случилось, в самом деле?
Двадцатый век, с чего он начался?
Мелели реки, и леса редели…
Но в сизые от дыма небеса
Аэропланы ухитрились взвиться,
И мгла не преградила им пути.
И на земле сумели объявиться
Те, кто решились этот мир спасти,
Чтоб снова плодородной и сырою
Измученная сделалась земля,
И сутью государственного строя
Не мнились бы ни штык и ни петля,
И двери тюрем полетели с петель,
И чтоб искусство не было мертво…
А ты не только этому свидетель -
Свидетелями этого всего
Пусть остаются ветхие бойницы
И рыхлый камень вековечных стен, -
Ты не свидетель! Ты, как говорится,
Виновник этих самых перемен.
Ведь всё ж не вихрь весенний иль осенний
Бесповоротно пробудил умы, -
Виновники великих потрясений
И их творцы не кто-нибудь - а мы!
1956
В час ночи
Все мы на день старше.
Мрак поглощает дым и чад.
С небес не вальсы и не марши,
А лишь рапсодии звучат.
И вдохновенье, торжествуя,
Дойти стремится до вершин,
И зренье через мостовую
Сквозь землю видит на аршин.
Как будто на рентгеноснимке,
Всё проступает. Даже те,
Кто носят шапки-невидимки,
Теперь заметны в темноте.
И улицы, чья даль туманна,
Полны машин, полны людей,
И будто бы фата-моргана,
Всплывают морды лошадей.
Да, с кротостью идут во взорах
Конь за конём, конь за конём,
Вот эти самые, которых
Днём не отыщешь и с огнём.
И движутся при лунном свете
У всей вселенной на виду
Огромнейшие фуры эти
На каучуковом ходу.
А в фурах что? Не только тонны
Капусты синей и цветной,
Не только плюшки, и батоны,
И булки выпечки ночной,
Но на Центральный склад утиля,
На бесконечный задний двор
Везут ночами в изобилье
Отходы всякие и сор.
За возом воз - обоз громаден,
И страшно даже посмотреть
На то, что за день, только за день
Отжить успело, устареть.
В час ночи улицы пустые
Ещё полней, ещё тесней.
В час ночи истины простые
Ещё понятней и ясней.
И даже листьев шелестенье
Подобно истине самой,
Что вот на свалку заблужденья
Везут дорогою прямой.
Везут, как трухлые поленья,
Как барахло, как ржавый лом,
Ошибочные представленья
И кучи мнимых аксиом.
Глядишь: внезапно изменилось,
Чего не брал ни штык, ни нож,
И вдруг - такая эта гнилость,
Что, пальцем ткнув, насквозь проткнёшь.
И старой мудрости не жалко!
Грядущий день, давай пророчь,
Какую кривду примет свалка
Назавтра, в будущую ночь!
Какие тягостные грузы
Мы свалим в кладовую мглы!
Какие разорвутся узы
И перерубятся узлы!
А всё, что жить должно на свете,
Чему пропасть не надлежит, -
Само вернётся на рассвете:
Не выдержит, не улежит!
1956
И вот
В ночном
Людском потоке
Мою дорогу пересек
Седой какой-то, и высокий,
И незнакомый человек.
Застыл он
У подножья зданья,
На архитектора похож,
Где, гикая и шарлатаня,
Толклась ночная молодёжь.
Откуда эта юность вышла
И к цели движется какой?
И тут сказал мне еле слышно
Старик, задев меня рукой:
- С Икаром мы летели двое,
И вдруг остался я один:
На крыльях мальчика от зноя
Растаял воск. Упал мой сын.
Я вздрогнул.
- Что вы говорите?
- Я? Только то, что говорю:
Я лабиринт воздвиг на Крите
Неблагодарному царю.
Но чтоб меня не заманили
В тот лабиринт, что строил сам,
Се6e и сыну сделав крылья,
Я устремился к небесам!
Я говорю: нас было двое,
И вдруг остался я один.
На крыльях мальчика от зноя
Растаял воск. Упал мой сын.
Куда упал? Да вниз, конечно,
Где люди по своим делам
Стремясь упорно и поспешно,
Шагали по чужим телам.
И ринулся я вслед за сыном.
Взывал к земле, взывал к воде,
Взывал к горам, взывал к долинам.
- Икар! - кричал я. - Где ты, где?
И червь шипел в могильной яме,
И птицы пели мне с ветвей:
- Не шутит небо с сыновьями,
Оберегайте сыновей!
И даже через хлопья пены
Неутихающих морей
О том же пели мне сирены:
- Оберегайте дочерей!
И этот голос в вопль разросся,
И тёмный собеседник мой
Рванулся в небо и унёсся
Куда-то прямо по прямой.
Ведь между двух соседних точек
Прямая - самый краткий путь,
Иначе слишком много кочек
Необходимо обогнуть.
И как ни ярок был прожектор,
Его я больше не видал:
Исчез крылатый архитектор,
Воздухоплаватель Дедал!
1955
Одно
Волнение
Уляжется -
Другое сразу же готовится,
А мир ещё прекрасней кажется;
Ещё желаннее становится
Земля,
Укатанная гладкими
Посадочными площадками,
Увешанная виадуками,
Источенная водостоками,
Набитая золой и туками,
Насквозь пронизанная токами…
А там, вдали, -
Вчера пустынная,
Земля целинная, былинная,
Забытая и вновь открытая,
Степными ливнями омытая,
Нигде как будто не кончается…
Над ней
Заря с зарёй встречается.
Вот этим месяц май и славится
И соловьями славословится.
Земля, великая красавица,
Ещё прекраснее становится!
1955
О годовщины,
Годовщины,
Былые дни!
Былые дни, как исполины,
Встают они!
Мы этих дней не позабыли,
Горим огнём
Тех дней, в которые мы жили
Грядущим днём!
И в час,
Когда опять двенадцать
На башне бьёт,
Когда дома уже теснятся,
Чтоб дать проход
Неведомым грядущим суткам,
Почти мечтам,
Вновь ставлю я своим рассудком
Всё по местам.
Да,
Он назад не возвратится -
Вчерашний день,
Но и в ничто не превратится
Вчерашний день,
Чтоб никогда мы не забыли,
Каким огнём
Горели дни, когда мы жили
Грядущим днём.
1955
Звонят в Елоховском соборе.
И это значит - понимай,
Что вслед за пасхой очень вскоре
Придёт весенний праздник Май.
А эта девочка на рынке
Торгует птичками. Блестят
Очаровательные спинки
Кустарно сделанных утят.
«Ответь, какой ты воск топила?»
- «Я в нефтелавочку зашла,
Свечей церковных накупила
И на утят перелила».
Ведь вот судьба твоя, художник!
Таков блаженный твой удел,
Наивный основоположник
Новейших форм старинных тел.
Творим мы из чего-то что-то,
А что творим мы из чего -
Не ваша, умники, забота,
И в том - искусства торжество!
1954
Когда
Пахнёт
Великим хаосом -
Тут не до щебета весёлого,
И кое-кто, подобно страусам,
Под крылья робко прячут головы.
И стынут
В позах неестественных,
Но всё-таки и безыскусственных,
Забыв о промыслах божественных
И обещаниях торжественных,
Бесчувственны среди бесчувственных.
И смутные
Полубесплотные,
Покуда буря не уляжется,
Одним тогда они встревожены:
А вдруг кому-нибудь покажутся
Ножнами их подмышки потные,
Куда, как шпаги, клювы вложены?
1954
Что-то
Новое в мире.
Человечеству хочется песен.
Люди мыслят о лютне, о лире.
Мир без песен
Неинтересен.
… (далее по ссылке ниже)
1948, 1954
Читает Леонид Мартынов:
Мир велик!
До того он велик,
Что иные писатели книг,
Испытав бесконечный испуг,
Уверяли, что мир только миг,
Лишь мгновение, полное мук,
И оно обрывается вдруг,
Ибо жизни неведома цель.
А иные владельцы земель
Объявили, что мир - это пир.
Заявили, что мир - это жир,
Лёгший складками по животу.
Да ещё, чтоб смирить нищету,
Разъяснили, что мир - это мор;
Что, число бедняков сократив,
На земле и покой и простор
Обеспечат холера и тиф,
Ибо мир вообще - это тир
Для пальбы по мишени живой
На арене войны мировой.
Но таков ли действительно мир?
Нет!
Могучее существо
Не вместится в солдатский мундир,
Надеваемый на него.
Мир, извечный дробитель цепей,
Рвёт застёжки любых портупей,
Ибо сила его велика!
Привезённые издалека
Танки, булькнув, идут ко дну,
Потому что людская рука
В море с мола столкнула войну.
Люди мира и счастья хотят.
И когда на добычу летят
Двойники отплясавших в петле,
Человек предаёт их земле.
Человек предаёт их земле!
1953
Событье
Свершилось,
Но разум
Его не освоил ещё;
Оно ещё пылким рассказом
Не хлынуло с уст горячо;
Его оценить беспристрастно
Мгновенья ещё не пришли;
Но всё-таки
Всё было ясно
По виду небес и земли,
По грому,
По вспугнутым птицам,
По пыли, готовой осесть.
И разве что только по лицам
Нельзя было это прочесть!
1953
Кто следующий?
Ты следующий!
Во многом ещё несведущий,
Но ясную цель преследующий,
Моим оружьем орудующий,
Откликнись,
Товарищ
Будущий!
1952
Я опять тебя обидел -
Понимаю, сознаю,
Я опять тебя обидел
За доверчивость твою.
Вновь невольно сделал больно
Я тебе. А почему?
Я сказал тебе: «Довольно
Верить на слово всему!
На свою ты мерку меришь
И всему, что ни скажи,
Веришь, веришь, веришь, веришь…
Лгут и жёны и мужи!
Докажу, что лгут и дети,
И не верь им ни на грош,
Ибо властвуют на свете
Лицемерие и ложь».
«Да?» - сказала ты, тоскуя.
«Нет! - ответил я, ликуя. -
Есть на свете добрый люд -
Очень многие не лгут…
Почему ж ты даже тут
Истины не разгадала?»
Так кричал я.
Ты страдала.
1952
А птицей стать я не хотел бы,
Быть соловьём я не желаю.
Сама подумай, -
Прилетел бы,
На подоконник сел бы с краю,
И ты б сказала:
«Что за птица
На подоконнике томится,
Стучит в стекло летучим телом?»
А я в стремленье неумелом
Царапал перьями стекло бы.
К чему всё это привело бы?
Ты форточку бы приоткрыла,
Влетел бы я. Как это мило!
В твою ладонь упал бессильно.
Ты к чёрту выгнала бы кошку,
Подумала,
Поймала мошку,
Схватила булочную крошку
И в клюв мне всунула насильно,
И досыта бы накормила,
И, повторив:
«Как это мило!» -
Поцеловала бы губами.
Так мы становимся рабами.
…Я никогда не буду птицей!
1952
Ложь
Поначалу в самых мелочах,
А дальше - больше, гладко, без заминки,
Как будто в ясных солнечных лучах
Бесчисленные плавают пылинки.
И если в глаз попало - трёшь и трёшь
И пальцами, и даже кулаками,
Но кажется, что маленькую ложь
Не вынуть и обеими руками.
Крупицы лжи щекочут, колют, жгут,
Слеза всё пуще застилает око.
Ведь нам лгуны для этого и лгут,
Чтоб видеть не умели мы далёко.
Но выход есть и в случае таком:
И, за ресничку подымая веко,
Вдруг поддевает смелым языком
Всё это человек у человека.
И докторов напрасно не тревожь,
А знай: всего искуснее и чище
Глаза нам застилающую ложь
Прочь устраняет дерзкий язычище!
1951
У ночи - мрак,
У листьев - шум,
У ветра - свист,
У капли - дробность,
А у людей пытливый ум
И жить упорная способность.
И мы живём…
Но дело в том,
Что хоть и властны над собою,
Но в такте жизненном простом
Бывают всё же перебои.
Не можешь распознать врага
И правду отличить от лести,
И спотыкается нога
Как будто и на ровном месте.
Но лишь
Оступишься вот так -
И всё на место станет разом:
И шум листвы, и свет, и мрак.
И вновь навеки ясен разум!
1951
И вскользь мне бросила змея:
- У каждого судьба своя! -
Но я-то знал, что так нельзя -
Жить, извиваясь и скользя.
1949
В чём убедишь ты стареющих,
Завтрашний день забывающих,
Спины на солнышке греющих
И о покое взывающих!
Но не легко собеседовать
С юными, кто не успел ещё
Всё на земле унаследовать:
Капища, игрища, зрелища,
Истины обнажённые,
Мысли, уже зарождённые,
Кисти, уже погружённые
В краски, уже разведённые.
Да! Сговориться со старыми
Так же не просто, как с малыми.
Движутся старые с малыми
Будто музейными залами,
Глядя в безумной надменности,
Как на окаменелости,
На золотые от зрелости
Ценности
Современности.
1948
Ушёл он рано вечером,
Сказал:
- Не жди. Дела…
Шёл первый снег.
И улица
Была белым-бела.
В киоске он у девушки
Спросил стакан вина.
«Дела… - твердил он мысленно, -
И не моя вина».
Но позвонил он с площади:
- Ты спишь?
- Нет, я не сплю.
- Не спишь? А что ты делаешь? -
Ответила:
- Люблю!
…Вернулся поздно утром он,
В двенадцатом часу,
И озирался в комнате,
Как будто бы в лесу.
В лесу, где ветви чёрные
И чёрные стволы,
И все портьеры чёрные,
И чёрные углы,
И кресла чёрно-бурые,
Толпясь, молчат вокруг…
Она склонила голову,
И он увидел вдруг:
Быть может, и сама ещё
Она не хочет знать,
Откуда в тёплом золоте
Взялась такая прядь!
Он тронул это милое
Теперь ему навек
И понял,
Чьим он золотом
Платил за свой ночлег.
Она спросила:
- Что это? -
Сказал он:
- Первый снег!
1946
Возвращались солдаты с войны.
По железным дорогам страны
День и ночь поезда их везли.
Гимнастерки их были в пыли
И от пота ещё солоны
В эти дни бесконечной весны.
Возвращались солдаты с войны.
И прошли по Москве, точно сны, -
Были жарки они и хмельны,
Были парки цветами полны.
В Зоопарке трубили слоны, -
Возвращались солдаты с войны!
Возвращались домой старики
И совсем молодые отцы -
Москвичи, ленинградцы, донцы…
Возвращались сибиряки!
Возвращались сибиряки -
И охотники, и рыбаки,
И водители сложных машин,
И властители мирных долин, -
Возвращался народ-исполин…
1945
И вдруг мне вспомнилось:
Я - царь!
Об этом забывал я годы…
Но как же быть?
Любой букварь
Свидетельствовал это встарь,
Что человек есть царь природы!
Одевши ткани и меха,
На улицу я молча вышел.
Прислушиваюсь.
Ночь тиха.
Себе я гимнов не услышал.
Но посмотрел тогда я ввысь,
Уверенности не теряя,
И вижу:
Звёзды вдруг зажглись,
Как будто путь мне озаряя
И благосклонно повторяя:
- Ты - царь природы! Убедись!
Что ж, хорошо!
Не торопясь,
Как будто просто так я, некто,
Не царь и даже и не князь,
Дошёл я молча до проспекта.
Как убедиться мне скорей,
Высок удел мой иль плачевен?
При свете фар и фонарей
Толпу подобных мне царей,
Цариц, царевичей, царевен
Я наблюдал.
Со всех сторон
Шли властелины без корон.
Я знал, что в этот поздний час
Царь воздуха, забыв про нас,
Витал меж туч.
Владыка касс
Свои расчёты вёл сейчас.
Царь лыж блуждал по снежным тропам,
Царь звёзд владычил телескопом.
А царь бацилл над микроскопом
Склонился, щуря мудрый глаз.
Я наблюдал.
Издалека
Заметил я: царь-оборванец,
Великий князь запойных пьяниц,
Ничком лежит у кабака.
А тоже царь. Не самозванец.
А вот я вижу пешехода,
Одетого вдвойне пестрей
Всех этих остальных царей
И при короне.
Брадобрей
Ему корону на полгода
Завил, как то диктует мода.
Эй вы! Подвластна вам природа?
Ну, отвечайте поскорей!
Вам сотворили чудеса
В искусствах, равно как в науке,
Вам покорили небеса,
Вам атом передали в руки.
Цари вы или не цари,
А существа иной породы?
Быть может, врали буквари,
Что человек есть царь природы
Во множестве своём один?
«Эй, ты, природы господин!
Скажи мне: царь ты или князь?
Дерзаешь ты природой править?»
А он в ответ: «Прошу оставить
Меня в покое!» И, боясь,
Что, может быть, его ударю,
Что кулаки я, вздрогнув, сжал,
Он, недостойно государя,
По-мышьи пискнув, отбежал.
О царь! Прошу тебя: цари!
Вынь из ушей скорее вату!
К тебе, возлюбленному брату,
Я обращаюсь - посмотри!
Разбужен оттепелью ранней,
Услышишь завтра даже ты:
Она трубит из темноты
Со снежных крыш высоких зданий
В свой серебристый звонкий рог,
Сама Весна!
Ясак, оброк -
Как звать не знаю эту дань -
И ты берешь с природы. Встань!
Ведь это же твоя земля!
Твои обрубки-тополя
Стоят, сучками шевеля,
Тебя о милости моля!
Прислушайся к хвале ручьёв,
Прими посольство соловьёв
И через задние дворы
Иди, о царь своей свободы,
Принять высокие дары
От верноподданной природы!
1945
Мне кажется, что я воскрес.
Я жил. Я звался Геркулес.
Три тысячи пудов я весил.
С корнями вырывал я лес.
Рукой тянулся до небес.
Садясь, ломал я спинки кресел.
И умер я… И вот воскрес:
Нормальный рост, нормальный вес -
Я стал как все. Я добр, я весел.
Я не ломаю спинки кресел…
И всё-таки я Геркулес.
1945
А ты?
Входя в дома любые -
И в серые,
И в голубые,
Всходя на лестницы крутые,
В квартиры, светом залитые,
Прислушиваясь к звону клавиш
И на вопрос даря ответ,
Скажи:
Какой ты след оставишь?
След,
Чтобы вытерли паркет
И посмотрели косо вслед,
Или
Незримый прочный след
В чужой душе на много лет?
1945
Замечали -
По городу ходит прохожий?
Вы встречали -
По городу ходит прохожий,
Вероятно, приезжий, на нас непохожий?
То вблизи он появится, то в отдаленье,
То в кафе, то в почтовом мелькнёт отделенье.
Опускает он гривенник в щель автомата,
Крутит пальцем он шаткий кружок циферблата
И всегда об одном затевает беседу:
«Успокойтесь, утешьтесь – я скоро уеду!»
Это – я!
Тридцать три мне исполнилось года.
Проникал к вам в квартиры я с чёрного хода.
На потёртых диванах я спал у знакомых,
Приклонивши главу на семейных альбомах.
Выходил по утрам я из комнаты ванной.
«Это гость, – вспоминали вы, – гость не незваный,
Но, с другой стороны, и не слишком желанный.
Ничего! Беспорядок у нас постоянный».
- Это гость, – поясняли вы мельком соседу
И попутно со мной затевали беседу:
- Вы надолго к нам снова?
- Я скоро уеду!
- Почему же? Гостите. Придёте к обеду?
- Нет.
- Напрасно торопитесь. Чаю попейте.
Отдохните да, кстати, сыграйте на флейте. -
Да! Имел я такую волшебную флейту.
За мильоны рублей ту не продал бы флейту.
Разучил же на ней лишь одну я из песен:
«В Лукоморье далёком чертог есть чудесен!»
Вот о чём вечерами играл я на флейте.
Убеждал я: поймите, уразумейте,
Расскажите знакомым, шепните соседу,
Но, друзья, торопитесь, – я скоро уеду!
Я уеду туда, где горят изумруды,
Где лежат под землёй драгоценные руды,
Где шары янтаря тяжелеют у моря.
Собирайтесь со мною туда, в Лукоморье!
О! Нигде не найдёте вы края чудесней!
И являлись тогда, возбуждённые песней,
Люди. Разные люди. Я видел их много.
Чередой появлялись они у порога
Помню – некий строитель допрашивал строго:
- Где чертог? Каковы очертанья чертога? -
Помню также – истории некий учитель
Всё пытал: – Лукоморья кто был покоритель? -
И не мог ему связно ответить тогда я…
Появлялся ещё плановик, утверждая,
Что не так велики уж ресурсы Луккрая,
Чтобы петь о них песни, на флейте играя.
И в крылатке влетал ещё старец хохлатый,
Непосредственно связанный с Книжной палатой:
- Лукоморье! Изволите звать в Лукоморье?
Лукоморье отыщете только в фольклоре! -
А бездельник в своей полосатой пижамке
Хохотал: – Вы воздушные строите замки! -
И соседи, никак не участвуя в споре,
За стеной толковали:
- А?
- Что?
- Лукоморье?
- Мукомолье?
- Какое ещё Мухоморье?
- Да о чём вы толкуете? Что за исторья?
- Рукомойня? В исправности.
- На пол не лейте!
- Погодите – в соседях играют на флейте!
Флейта, флейта!
Охотно я брал тебя в руки.
Дети, севши у ног моих, делали луки,
Но, нахмурившись, их отбирали мамаши:
- Ваши сказки, а дети-то всё-таки наши!
Вот сначала своих воспитать вы сумейте,
А потом в Лукоморье зовите на флейте! -
Флейту прятал в карман.
Почему ж до сих пор я
Не уехал с экспрессом туда, в Лукоморье?
Ведь давным бы давно уж добрался до гор я,
Уж давно на широкий бы вышел простор я.
Объясните знакомым, шепните соседу,
Успокойте, утешьте, – я скоро уеду!
Я уеду, и гнев стариков прекратится,
Злая мать на ребёнка не станет сердиться.
Смолкнут толки соседей, забулькает ванна,
Распрямятся со звоном пружины дивана.
Но сознайтесь!
Недаром я звал вас, недаром!
Пробил час – по проспектам, садам и бульварам
Все пошли вы за мною, пошли вы за мною,
За моею спиной, за моею спиною.
Все вы тут! Все вы тут!
Даже старец крылатый,
И бездельник в пижаме своей полосатой,
И невинные дети, и женщина эта -
Злая спорщица с нами, и клоп из дивана…
О, холодная ясность в чертоге рассвета,
Мерный грохот валов – голоса океана,
Так случилось -
Мы вместе!
Ничуть не колдуя,
В силу разных причин за собой вас веду я.
Успокойтесь, утешьтесь!
Не надо тревоги!
Я веду вас по ясной, широкой дороге.
Убедитесь: не к бездне ведёт вас прохожий,
Скороходу подобный, на вас непохожий, -
Тот прохожий, который стеснялся в прихожей,
Тот приезжий, что пахнет коричневой кожей,
Неуклюжий, но дюжий, в тужурке медвежьей.
…Реки, рощи, равнины, печаль побережий.
Разглядели? В тумане алеют предгорья.
Где-то там, за горами, волнуется море.
Горы, море… Но где же оно, Лукоморье?
Где оно, Лукоморье, твоё Лукоморье?
1935, 1945
Биография
Мартынов Леонид Николаевич [9 (22) мая 1905, Омск - 21 июня 1980, Москва] - поэт, журналист, прозаик, публицист.
Детство и юность Мартынова прошли в Омске. Отец, Н. И. Мартынов, был инженером путей сообщения. Мать, М. Г. Збарская, привила сыну любовь к чтению и искусству.
В отрочестве Мартынов читал много романтико-приключенческой литературы - А. Конан Дойль, Дж. Лондон, А. Грин; изучал географию и теологию, интересовался техникой и сибирским фольклором. Учился в Омской классической гимназии, но не окончил. В 1920 примкнул к группе омских футуристов - художников, артистов и поэтов.
С 1921 начал печатать свои заметки в омской газете «Рабочий путь». К тому же времени относятся первые публикации его стихов в местных газетах. Позже они появились и на страницах журнала «Сибирские огни». Вскоре Мартынов отправился в Москву поступать во ВХУТЕМАС, где попал в круг близких ему по духу молодых художников русского авангарда, но из-за болезни и голода был вынужден вернуться домой. В Омске занимался самообразованием, много работал как журналист, активно участвовал в художественной жизни города.
От редакции он ездил в командировки по Сибири, Казахстану и Средней Азии - писал о строительстве Турксиба и первых совхозов - гигантов, занимался поисками мамонтовых бивней между Обью и Иртышем, а также древних рукописных книг в Тобольске. Эти впечатления отразились в его первой книге - книге очерков «Грубый корм, или Осеннее путешествие по Иртышу» (1930). Журналистский опыт позже сказался и на тематике, и на поэтике Мартынова.
В 1932 поэт был арестован по обвинению в контрреволюционной пропаганде. Ему приписали участие в мифической группе писателей - «сибирской бригаде». От гибели Мартынова спасла лишь случайность. В 1933 он был отправлен в административную ссылку в Вологду, где жил до 1935, сотрудничая в местных газетах. После ссылки Мартынов вернулся в Омск и написал ряд поэм на тему сибирской истории.
В 1939 поэт издал книгу «Стихи и поэмы». Книга принесла ему известность среди читателей Сибири. В 1945 в Москве вышла вторая книга Мартынова «Лукоморье». Она стала центральной в его творчестве. В ней поэт пытался на основе преданий возродить миф о Сибири как о некогда существовавшем счастливом царстве.
В конце 1940-х в связи с выходом книги «Эрцинский лес» Мартынов подвергся журнально-газетной травле. Поэта обвинили в аполитичности и перестали печатать. Новые книги Мартынова начали выходить только после смерти И. В. Сталина. С начала «оттепели» до 1980 было издано более 20 книг поэзии и прозы.
Пик популярности Мартынова совпал с выходом в 1961 его сборника «Стихотворения». В это время в поэзии Мартынова меняется тематика: уменьшается доля историзма и появляются стихи к юбилейным датам. Всё больше привлекают поэта реалии научно-технической революции - транзисторы, реакторы и самолёты «Ту». Это стремление «шагать в ногу со временем» обернулось тем, что лирика Мартынова 1960-х - 1980-х значительно уступает по своему художественному достоинству творчеству 1930-х - 1950-х. Наиболее заметными из книг двух последних десятилетий стали сборники «Первородство» (1965), «Гиперболы» (1972), «Земная ноша» (1976), «Узы бурь» (1979) и посмертный сборник «Золотой запас» (1981). Кроме того, интерес представляют переводы Мартынова из А. Мицкевича, Л. Кохановского, Ш. Петефи, Э. Ади и других поэтов, а также книга его мемуарных новелл «Воздушные фрегаты» (1974).
МАРТЫНОВ, Леонид Николаевич [р. 9.(22).V.1905, Омск] - русский советский поэт. Родился в семье техника путей сообщения, детство провёл на Великом Сибирском ж.-д. пути, в служебном вагоне отца. В 1921 опубликовал стихи в омском журнале «Искусство», затем - в журналах «Сибирские огни», «Сибирь», в газете «Омский водник». В ранних стихах Мартынова, в поэмах «Зверуха» (1925), «Золотая лихорадка» (1926) застывшим уныло-прозаическим формам нэповского городского быта противопоставлены дерзость мечты и чувство «праистории», связанное с поэтическим восприятием величественного и древнего простора Сибирской равнины. В эти же годы у Мартынова пробуждается внимание к прошлому Сибири в его конкретных историко-бытовых деталях (поэмы «Старый Омск», «Адмиральский час», 1924; «Сестра», 1939).
20-е гг. Мартынов провёл в скитаниях, сменив множество занятий (от сельского книгоноши до участника геолого-геодезических экспедиций). В конце 20-х - начале 30-х гг. Мартынов в качестве корреспондента «Сибирских огней», «Советской Сибири» и «Наших достижений» совершает ряд поездок по Сибири, Семиречью, Туркестану; часть его корреспонденции и очерков собрана в книге «Грубый корм» (1930); тема социалистического строительства отражена и в стихах этого времени. Затем Мартынов побывал в северных городах - Архангельске, Вологде, Ярославле. Эти путешествия укрепили его интерес к истории, этнографии, к сложнейшему пересечению межнациональных влияний и культурных напластований.
Историческому прошлому Азиатской России (с непременной проекцией в настоящее) посвящён своеобразный цикл сюжетных поэм: «Патрик» (1935), «Правдивая история об Увинькае» (1935-36), «Рассказ о русской инженере» (1936), «Тобольский летописец» (1937), «Искатель рая» (1937), «Волшебные сады» (1938), «Исповедь Елтона», «Сказка про атамана Василия Тюменца», «Домотканая Венера» (1939). Сюда же примыкают исторические баллады: «Бусы», «Пленный швед», «Ермак» и др. Эти поэмы-повести отличаются изощрённой фабульной выдумкой, великолепным знанием фольклорно-этнографического и историко-бытового материала, масштабностью историко-философского фона. Излюбленный герой исторических поэм Мартынова - одарённый мечтатель-правдолюбец, радеющий о народном благе и не находящий поддержки у столпов современного ему общества. Поэмы написаны в оригинальной стихотворной манере: классический размер передан длинной прозаизированной строкой, что, наряду с естественными диалогическими интонациями, приближает его к гибкой форме народного раёшника. Как бы комментарием к поэмам являются художественно-исторические очерки в прозе «Крепость на Оми» (1939) и «Повесть о Тобольском воеводстве» (1945), один из эпизодов которой развернулся в поэму «Дукс Иван непотребный и многогрешный».
Стержневой мотив лирических стихов Мартынова 30-х гг. - сказочно-фантастическая тема «Лукоморья», нашедшая завершение в сборниках «Лукоморье» (1945) и «Эрцинский лес» (1945). Заимствованный из новгородских сказаний образ северного Лукоморья (Обской губы) символически многозначен. Поэт рассматривает эти произведения как единую стихотворную повесть о желанной стране счастья. Послевоенная критика несправедливо резко осудила «лукоморский» цикл за вневременность и аполитичность, что привело к почти 10-летнему перерыву в публикации стихов Мартынова.
В военные годы поэт вводит тему культурно-исторической преемственности, мотив «сладкого дыма отечества» в агитационные стихи и очерки. Со 2-й половины 40-х гг. лирическое творчество Мартынова вступает в пору расцвета. Советский поэт охвачен чувством новизны мира и уверенности в его неуклонном движении к свету и добру, к эпохе повсеместного освобождения человечества от войн, от цепей рабства и лжи («Седьмое чувство», «Земля», «Мир»), и это предопределяет динамичность и сейсмографическую чуткость его поэзии. Для героя его лирики характерны радостное ощущение внутренней свободы, несломленности, брезгливое отношение к раболепию перед дутыми авторитетами, неподдельно демократическая приязнь к многоликой человеческой массе, желание взять на себя ответственность за всё происходящее в мире («Мне кажется, что я воскрес…», «Царь природы», «Дедал», «Люди», «Радиоактивный остров», «Европа», «Свобода» и др.).
Стихи Мартынова аллегоричны. Многие из них посвящены смене времён года, природе в её вольно-стихийных и тревожных проявлениях (ветер, гроза, ледоход); в этой теме также проявляется иносказательное выражение любимой мысли поэта о неизбежном обновлении общественного бытия и человеческих отношений («Вода», «Август», «Клинок», «Градус тепла», «Дуб», «Декабрь», «Дрёма луговая»). Причём предельно обобщённая, почти силлогическая форма, в которой подаются мысль, чувство, настроение, выводит стихи Мартынова из узкопублицистического контекста и сообщает им своеобразную дально-действенность, космический масштаб («Природа», «Гимн Солнцу», поэма «Северное сияние», 1965). В лексику послевоенной лирики Мартынова врываются разговорные пласты современного большого города, новейшие заимствования из научно-технического словаря. Стихи Мартынова носят характер размышлений, часто обращены к условному собеседнику и наполнены звучными афористическими формулами, остроумной игрой разносмысленных словесных значений, скреплённых оригинальной, дополненной консонансами «цепной» рифмовкой. Мартынов переводит стихи с английского, французского, итальянского, польского, чешского, венгерского и др. языков (сборник «Поэты разных стран», 1964), он перевёл книгу стихов и поэм татарского поэта Такташа Хади (1955) и др. Стихи Мартынова переводились на многие иностранные языки. Книга стихов «Первородство» (1965) удостоена Государственной премии РСФСР (1966).
Соч.: Стихи и поэмы, Омск, 1939; Поэмы, М., 1940; Жар-цвет, Омск, 1943; Стихи, М., 1957; Лирика, М., 1958; Стихотворения, М., 1961 (здесь ст. Мартынова «Мой путь»); Новая книга, М., 1962; Поэмы. [Вступ. ст. С. Залыгина], Новосиб., 1964; Стихотворения и поэмы, т. 1-2, М., 1965.
Лит.: Итин В., О поэтах, в кн.: Худож. лит-pa Сибири, Новосиб., 1927; Симонов К., Три поэмы, «Лит. газета», 1939, 10 июля; Тарасенков А., Поэмы Леонида Мартынова, в его кн.: Статьи о лит-ре, т. 1, М., 1958; Бурмин В., Заметки о творчестве Л. Мартынова, «Сиб. огни», 1940, № 2; Борисов Ал., В стране поэта (О новых поэмах Л. Мартынова), «Сиб. огни», 1941, № 2; Панов Н., Стихи Леонида Мартынова, «Октябрь», 1941, № 4; Чугунов Вл., Поэмы Леонида Мартынова, «Лит-pa и иск-во Казахстана», 1941, № 2-3; Александров В., История и география. Новые стихи Л. Мартынова, «Знамя», 1942, № 12; Бухштаб Б., Путь поэта (Поэзия Леонида Мартынова), «Омский альманах», 1943, № 3; Гринберг И., Дорога в Лукоморье, «Звезда», 1945, № 7; Ивинская О., У «Лукоморья» Л. Мартынова, «Новый мир», 1945, № 10; Инбер В., Уход от действительности, «Лит. газета», 1946, 7 дек.; Луговской В., Стихи Л. Мартынова, «Известия», 1956, 4 июля; Рунин Б., В защиту лирич. индивидуальности, в кн.: День поэзии, М., 1956; Паперный З., След в душе, «Октябрь», 1956, № 7; его же, Ново как мир!, в кн.; День поэзии, М., 1962; Никульков А., Обретённое Лукоморье. О творчестве Л. Н. Мартынова, в его кн.: Пути упорных поисков, Новосиб., 1958; Македонов А., Вода благоволила литься (Заметки о лирике Л. Мартынова), в его кн.: Очерки сов. поэзии, Смоленск, 1960; Боровкова Г., В центре города Знойного (Казахстан в творчестве Л. Мартынова), «Простор», 1960, № 2; Огнев В., Лирика Л. Мартынова, в его кн.: Поэзия и современность, М., 1961; Урбан А., Грядущим днем, «Звезда», 1964, № 10; Соловьев Б., Вторая весна, «Москва», 1964, № 11; Марченко А., Историограф Лукоморья, «Лит. Россия», 1965. 21 мая; Слуцкий Б., Воплощение времени, «Известия», 1966, 11 марта.
И. Роднянская
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 4. - М.: Советская энциклопедия, 1967
МАРТЫНОВ Леонид Николаевич [1905-] - советский поэт и журналист. Был корреспондентом «Советской Сибири», «Сибирских огней», «Наших достижений». Печататься начал в 1922; совершил ряд больших поездок по Сибири, Семиречью, Туркестану. Из произведений Мартынова нужно отметить стихи на темы социалистического строительства Сибири, поэму «Адмиральский час» - о падении Колчака и завоевании Омска Красной армией. Мартынова особенно прельщает боевая героика. Нельзя не отметить излишнего тяготения Мартынова к сибирской «экзотике». С 1929 Мартынов пишет многочисленные художественные очерки, частично объединённые в книге «Грубый корм» (изд. «Федерация», М., 1930). Среди них заслуживают внимания очерки о строительстве Турксиба и о зерновых совхозах степных районов Зап. Сибири.
Библиография: II. Итин В., Поэты и критики, «Сибирские огни», 1927, № 2; «Художественная литература в Сибири», Новосибирск, 1927.
Г. В.
Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939
