Издатель добрый мой! Вот вам мои творенья!
Вы - друг испытанный, вам можно вверить их…
А всё в их авторе, в последний самый миг,
Такие ж всякий раз тревоги и сомненья…
Он - жил в самом себе; писал лишь для себя
Без всяких помыслов о славе в настоящем,
О славе в будущем… Лишь Красоту любя,
Искал лишь Вечное в явленье преходящем
Отшельник - что же он для света может дать!
К чему и выносить на рынок всенародный
Плод сокровенных дум, и настежь растворять
Святилище души очам толпы холодной…
23 мая 1893
Из бездны Вечности, из глубины Творенья
На жгучие твои запросы и сомненья
Ты, смертный, требуешь ответа в тот же миг,
И плачешь, и клянёшь ты Небо в озлобленье,
Что не ответствует на твой душевный крик…
А Небо на тебя с улыбкою взирает,
Как на капризного ребёнка смотрит мать.
С улыбкой - потому, что всё, все тайны знает,
И знает, что тебе ещё их рано знать!
1892
«Прочь идеалы!» Грозный клик!..
«Конец загробной лжи и страху!
Наш век тем славен и велик,
Что рубит в корень и со взмаху!
Мир лишь от нас спасенья ждёт -
Так - без пощады! и вперёд!..»
И вот, как пьяный, как спросонок,
Приняв за истину символ,
Ты рушить бросился… Ребёнок!
Игрушку разломал и зол,
Что ничего в ней не нашёл!..
Ты рушишь храмы, рвёшь одежды,
Сквернишь алтарь, престол, потир, -
Но разве в них залог Надежды,
Любви и Веры видит мир?
Они - в душе у нас, как скрытый
Дух жизни в семени цветка, -
И что тут меч твой, ржой покрытый,
И детская твоя рука!..
4-10 октября 1889
«Не отставай от века» - лозунг лживый,
Коран толпы. Нет: выше века будь!
Зигзагами он свой свершает путь,
И вкривь, и вкось стремя свои разливы.
Нет! мысль твоя пусть зреет и растёт,
Лишь в вечное корнями углубляясь,
И горизонт свой ширит, возвышаясь
Над уровнем мимобегущих вод!
Пусть их напор неровности в ней сгладит,
Порой волна счастливый даст толчок, -
А золота крупинку мчит поток -
Оно само в стихе твоём осядет.
1889
В чем счастье?..
В жизненном пути,
Куда твой долг велит - идти,
Врагов не знать, преград не мерить,
Любить, надеяться и - верить.
1889
Куда б ни шёл шумящий мир,
Что б разум будничный ни строил,
На что б он хор послушных лир
На всех базарах ни настроил, -
Поэт, не слушай их. Пускай
Растёт их гам, кипит работа, -
Они все в Книге Жизни - знай -
Пойдут не дальше переплёта!
Святые тайны книги сей
Раскрыты вещему лишь оку:
Бог открывался сам пророку,
Его ж, с премудростью своей,
Не видел гордый фарисей.
Им только видимость - потреба,
Тебе же - сущность, тайный смысл;
Им - только ряд бездушных числ,
Тебе же - бесклнечность неба,
Задача смерти, жизни цель -
Неразрешимые досель,
Но уж и в чаемом решенье,
Уже в предчувствии его
Тебе дающие прозренье
В то, что для духа - вещество
Есть только форма и явленье.
1888
Всё, чем когда-то сердце билось
В груди поэта, в чём, творя,
Его душа испепелилась,
Вся в бурях творчества сгоря, -
В толпе самодовольной света
Встречая чуть что не укор,
Всё - гаснет, тускнет без привета,
Как потухающий костёр…
Пахнёт ли ветер на мгновенье
И вздует уголь здесь и там -
И своего уж он творенья
Не узнаёт почти и сам…
Восторг их первого созданья,
Их мощь, их блеск, их аромат -
Исчезло всё, и средь молчанья
Их даже самые названья
Могильной надписью звучат!
Безмолвный, робкий, полн сомнений,
Проходит он подобно тени
Средь века хладного вождей,
Почти стыдяся вдохновений
И откровений прежних дней.
Но поколенья уж иного
Приходит юноша-поэт:
Одно сочувственное слово -
Проснулся бог и хлынул свет!
Встают и образы, и лица,
Одушевляются слова,
Племён, народов вереница,
Их голоса, их торжества,
Дух, ими двигавший когда-то,
Всё - вечность самая встаёт,
И душу старшего собрата
По ним потомок узнаёт!
Да! крепкий выветрится камень,
Литой изржавеет металл,
Но влитый в стих сердечный пламень
В нём вечный образ восприял!
Твори, избранник муз, лишь вторя
Чудесным сердца голосам;
Твори, с кумиром дня не споря,
И строже всех к себе будь сам!
Пусть в испытаньях закалится
Свободный дух - и образ твой
В твоих созданьях отразится
Как общий облик родовой.
Октябрь 1887
В. и А. - сыновья Майкова Владимир и Аполлон.
Мысль поэтическая - нет! -
В душе мелькнув, не угасает!
Ждёт вдохновенья много лет
И, вспыхнув вдруг, как бы в ответ
Призыву свыше - воскресает…
Дать надо времени протечь,
Нужна, быть может, в сердце рана -
И не одна, - чтобы облечь
Мысль эту в образ и извлечь
Из первобытного тумана.
Февраль 1887
Нет, то не Муза, дщерь небес,
Что нас детьми уж дразнит славой!
То злобный гений, мрачный бес,
То сын погибели лукавый
К нам, улыбаясь, предстаёт,
Пленит нас лирою заёмной,
И поведёт, и понесёт,
И пред тобой уж тартар тёмный,
Но ты летишь в него стремглав,
Без рассужденья, без сознанья,
В душе, увы! давно поправ
Любви и веры упованья,
Не признавая ничего
И, бесу в радость и забаву,
За недающуюся славу
Кляня и мир, и божество!
Нет, Муза - строгая богиня:
Ей слава мира - тлен и прах!
Ей сердце чистое - святыня,
И ум, окрепнувший в трудах!
В жизнь проникая постепенно,
И в глубину, и в высоту,
Она поёт отцу вселенной
С своею лирой умиленной
Его творений красоту!
1887
Зачем смущать меня под старость!
Уж на покой я собрался -
Убрал поля, срубил леса,
И если новая где зарость
От старых тянется корней,
То это - бедные побеги,
В которых нет уж прежних дней
Ни величавости, ни неги…
Даль безграничная кругом,
И, прежде крытое листвою,
Одно лишь небо надо мною
В безмолвном торжестве своём…
И вот - нежданно, к нелюдиму,
Ваш стих является ко мне
И дразнит старого, как в зиму
Воспоминанье о весне…
1887
Романов Константин Константинович (1858-1915) - русский поэт; подписывал свои стихи «К.Р.»; считал Майкова (наряду с А.А.Фетом и Я.П.Полонским) своим учителем, состоял с ним в переписке.
Стихов мне дайте, граф, стихов,
Нетленных образов и вечных,
В волшебстве звуков и цветов
И горизонтов бесконечных!
Чтоб, взволновав, мне дали мир,
Чтоб я и плакал, и смеялся,
И вместе - старый ювелир -
Их обработкой любовался…
Да! ювелир уж этот стар,
Рука дрожит, - но во мгновенье
Готов в нём вспыхнуть прежний жар
На молодое вдохновенье!
1887
Голенищев-Кутузов Арсений Аркадьевич (1848-1913), граф - русский поэт и переводчик; с Майковым его связывали многолетние дружеские отношения.
К тебе слетело вдохновенье -
Его исчерпай всё зараз,
Покуда творческий восторг твой не погас
И полон ты и сил, и дерзновенья!
Оно недолго светит с вышины
И в смысл вещей, и духа в глубины,
И твоего блаженства миг недолог!
Оно умчалося - и тотчас пред тобой
Своей холодною рукой
Обычной жизни ночь задёрнет тёмный полог.
1881
Смотри, смотри на небеса,
Какая тайна в них святая
Проходит молча и сияя
И лишь настолько раскрывая
Свои ночные чудеса,
Чтобы наш дух рвался из плена,
Чтоб в сердце врезывалось нам,
Что здесь лишь зло, обман, измена,
Добыча смерти, праха, тлена,
Блаженство ж вечное - лишь там.
1881
Посвящается Коле Трескину
Уходи, зима седая!
Уж красавицы Весны
Колесница золотая
Мчится с горней вышины!
Старой спорить ли, тщедушной,
С ней - царицею цветов,
С целой армией воздушной
Благовонных ветерков!
А что шума, что гуденья,
Тёплых ливней и лучей,
И чиликанья, и пенья!..
Уходи себе скорей!
У неё не лук, не стрелы,
Улыбнулась лишь - и ты,
Подобрав свой саван белый,
Поползла в овраг, в кусты!..
Да найдут и по оврагам!
Вон - уж пчёл рои шумят,
И летит победным флагом
Пёстрых бабочек отряд!
[1880]
Коля Трескин - вероятно, сын Н.А.Трескина (1838-94) - цензора Московского цензурного комитета, друга брата А.Майкова.
***
(Из Аполлодора Гностика)
Не говори, что нет спасенья,
Что ты в печалях изнемог:
Чем ночь темней, тем ярче звёзды,
Чем глубже скорбь, тем ближе бог…
1878
***
(Из Аполлодора Гностика)
Дух века ваш кумир: а век ваш - краткий миг.
Кумиры валятся в забвенье, в бесконечность…
Безумные! ужель ваш разум не постиг,
Что выше всех веков - есть Вечность!…
[1877]
В скиту давно забытом, в чаще леса,
Укрылися от бури, в дождь, два беса, -
Продрогшие, промокши от дождя,
Они тряслись, зуб с зубом не сводя.
Один был толст, коротенькие ножки,
А головою - смесь вола и кошки;
Другой - высок, с собачьей головой,
И хвост крючком, сам тонкий и худой.
Тот, как вломился, и присел у печки,
И с виду был смиреннее овечки;
Другой зато метался и ворчал
И в бешенстве зубами скрежетал.
«Ну уж житьё! - ворчал он. - Мокни, дрогни,
И всё одно, что завтра, что сегодни!
Ждать мочи нет! Уж так подведено,
Что, кажется, всё рухнуть бы должно, -
Ан - держится! - Он плюнул от досады. -
Работаешь, и нет тебе награды!»
Толстяк смотрел, прищуря левый глаз,
Над бешеным товарищем смеясь,
И молвил: «Эх, вы, бесы нетерпенья!
Такой ли век теперь и поколенье,
Чтоб нам роптать? Я каждый день тащу
Десяток душ - сам цел и не грущу!
То ль было прежде? Вспомни хоть, как секли
Святые нас! Здесь выпорют, а в пекле
Ещё потом подбавят, как придёшь!
И вспомнить-то - кидает в жар и дрожь!
На этом месте, помню я, спасался
Блаженный. Я ль над ним не постарался!
Топил в болотах, по лесам
Дней по пяти кружил; являлся сам,
То девицей являлся, то во звере -
Он аки столб неколебим был в вере!
Я наконец оставил. Заходить
Стал так к нему, чтобы поговорить,
Погреться. Он, бывало, тут читает,
А я в углу. И вот он начинает
Мне проповедь: не стыдно ли, о бес,
Ты мечешься весь век свой, аки пес,
Чтоб совратить людей с пути блаженства!..
Ах, говорю я, ваше, мол, степенство,
Чай знаете, я разве сам собой?
У каждого у нас начальник свой,
И видишь сам, хоть из моей же хари,
Какая жизнь для подначальной твари!
Да я б тебя не тронул и вовек, -
Ан спросят ведь: что, оный человек
Сияет всё ещё, свече подобно?
Да на спине и выпишут подробно,
Зачем ещё сияет!.. Вот и знай,
И нынешний народ ты не ругай!
Где к кабаку лишь покажи дорогу,
Где подтолкни, а где подставь лишь ногу -
И все твои!..» - «Эх, вы, - вскричал другой, -
Рутина! Ветошь!.. Век бы только свой
Вам преть вокруг купчих, чтоб их скоромить
Иль дочек их с гусарами знакомить!
Не то уж нынче принято у нас:
Мы действуем на убежденья масс,
Так их ведём, чтоб им ни пить, ни кушать,
А без разбору только б рушить, рушить!
В них разожги все страсти, раздразни,
Все заповеди им переверни:
Пусть вместо «не убий» - «убий» читают
(Седьмую уж и так не соблюдают!).
«Не пожелай» - десятая - пускай
Напишут на скрижалях: «пожелай», -
Тут дело о принципах. Пусть их caми
Работают, подтолкнутые нами!
Об нас же пусть помину нет! Зачем!
Пусть думают, что нас и нет совсем,
Что мы - мечта, невежества созданье,
Что нам и места нет средь мирозданья!
Пусть убедятся в этом… И тогда,
Тогда, любезный друг, придёт чреда,
Мы явимся в своём природном виде,
И скажем им: «Пожалуйте»»…
Вы примете, читатель дорогой,
За выдумку всё сказанное мной, -
Напрасно! Видел всё и слышал это
Один семинарист. Он шёл на лето
Домой, к отцу, - но тут главнейше то -
Он, в сущности, не верил ни во что
И - сапоги на палке - шёл, мечтая,
Что будет светом целого он края…
О братьях, сёстрах - что и говоригь!
Одна беда - со стариком как быть?
А старикашка у него чудесный,
Сердечный - но круг зренья очень тесный,
Понятия давно былых веков:
Он верил крепко - даже и в бесов.
Так шёл он, шёл - вдруг туча налетела,
И по лесу завыло, загудело;
Дождь хлынул, - как, по счастию, глядит:
Тут, в двух шагах, забытый, старый скит, -
Он в келийку и за печь, следом двое
Бесов, и вам известно остальное.
Что он их видел - он стоял на том!
И поплатился ж, бедненький, потом!
Товарищам за долг почёл открыться.
А те - над ним смеяться и глумиться;
Проникла весть в учительский совет,
Составили особый комитет,
Вошли к начальству с форменным докладом -
Что делать, мол, с подобным ретроградом,
Что вообще опасный прецедент, -
И напоследок вышел документ,
Подписанный самим преосвященным:
«Считать его в рассудке поврежденным».
1876
Ночь на дворе и мороз.
Месяц - два радужных светлых венца вкруг него…
По небу словно идёт торжество;
В келье ж игуменской зрелище скорби и слёз…
Тихо лампада пред образом Спаса горит;
Тихо игумен пред ним на молитве стоит;
Тихо бояре стоят по углам;
Тих и недвижим лежит, головой к образам,
Князь Александр, чёрной схимой покрыт…
Страшного часа все ждут: нет надежды, уж нет!
Слышится в келье порой лишь болящего бред.
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижно во тьму,
в беспредельность глядит…
Сон ли проходит пред ним,
иль видений таинственных цепь -
Видит он: степь, беспредельная бурая степь…
Войлок разостлан на выжженной солнцем земле.
Видит: отец! смертный пот на челе,
Весь измождён он, и бледен, и слаб…
Шёл из Орды он, как данник, как раб…
В сердце, знать, сил не хватило обиду стерпеть…
И простонал Александр: «Так и мне умереть…»
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижно во тьму,
в беспредельность глядит…
Видит: шатёр, дорогой, златотканый шатёр…
Трон золотой на пурпурный поставлен ковёр…
Хан восседает средь тысячи мурз и князей…
Князь Михаил** перед ставкой стоит у дверей…
Подняты копья над княжеской светлой главой…
Молят бояре горячей мольбой…
«Не поклонюсь истуканам вовек», - он твердит…
Миг - и повержен во прах он лежит…
Топчут ногами и копьями колют его…
Хан, изумлённый, глядит из шатра своего…
Князь отвернулся со стоном и, очи закрыв,
«Я ж, - говорит, - поклонился болванам,
чрез огнь я прошёл,
Жизнь я святому венцу предпочёл…
Но, - на Спасителя взор устремив, -
Боже! ты знаешь - не ради себя -
Многострадальный народ свой
лишь паче души возлюбя!..»
Слышат бояре и шепчут, крестясь:
«Грех твой, кормилец, на нас!»
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижно во тьму,
в беспредельность глядит…
Снится ему Ярославов в Новгороде двор…
В шумной толпе и мятеж, и раздор…
Все собралися концы и шумят…
«Все постоим за святую Софию, - вопят, -
Дань ей несут от Угорской земли до Ганзы…
Немцам и шведам страшней нет грозы…
Сам ты водил нас, и Биргер твоё
Помнит досель на лице, чай, копьё!..
Рыцари, - памятен им пооттаявший лёд!..
Конница словно как в море летит кровяном!..
Бейте, колите, берите живьём
Лживый, коварный, пришельческий род!..
Нам ли баскаков пустить
Грабить казну, на правёж нас водить?
Злата и серебра горы у нас в погребах, -
Нам ли валяться у хана в ногах!
Бей их, руби их, баскаков поганых, татар!..»
И разлилася река, взволновался пожар…
Князь приподнялся на ложе своём;
Очи сверкнули огнём,
Грозно сверкнули всем гневом высокой души, -
Крикнул: «Эй, вы, торгаши!
Бог на всю землю послал злую мзду.
Вы ли одни не хотите его покориться суду?
Ломятся тьмами ордынцы на Русь -
я себя не щажу,
Я лишь один на плечах их держу!..
Бремя нести - так всем миром нести!
Дружно, что бор вековой, подыматься, расти,
Веруя в чаянье лучших времён, -
Всё лишь в конец претерпевый - спасён!..»
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижно во тьму,
в беспредельность глядит…
Тьма, что завеса, раздвинулась вдруг перед ним…
Видит он: облитый словно лучом золотым,
Берег Невы, где разил он врага…
Вдруг возникает там город…
Народом кишат берега…
Флагами веют цветными кругом корабли…
Гром раздаётся; корабль показался вдали…
Правит им кормчий с открытым высоким челом…
Кормчего все называют царём…
Гроб с корабля поднимают, ко храму несут,
Звон раздаётся, священные гимны поют…
Крышу открыли… Царь что-то толпе говорит…
Вот - перед гробом земные поклоны творит…
Следом - все люди идут приложиться к мощам…
В гробе ж, - князь видит, - он сам…
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижен лежит…
Словно как свет над его просиял головой -
Чудной лицо озарилось красой,
Тихо игумен к нему подошёл и дрожащей рукой
Сердце ощупал его и чело
И, зарыдав, возгласил: «Наше солнце зашло!»
1875
* Городец на Волге; там умер на возвратном пути из Орды в. к. Александр Ярославич Невский в 1263 г.
** Кн. Михаил Черниговский.
Степной травы пучок сухой,
Он и сухой благоухает!
И разом степи надо мной
Всё обаянье воскрешает…
Когда в степях, за станом стан,
Бродили орды кочевые,
Был хан Отрок и хан Сырчан,
Два брата, батыри лихие.
И раз у них шёл пир горой -
Велик полон был взят из Руси!
Певец им славу пел, рекой
Лился кумыс во всём улусе.
Вдруг шум и крик, и стук мечей,
И кровь, и смерть, и нет пощады!
Всё врозь бежит, что лебедей
Ловцами спугнутое стадо.
То с русской силой Мономах
Всесокрушающий явился;
Сырчан в донских залёг мелях,
Отрок в горах кавказских скрылся.
И шли года… Гулял в степях
Лишь буйный ветер на просторе…
Но вот - скончался Мономах,
И по Руси - туга и горе.
Зовёт к себе певца Сырчан
И к брату шлёт его с наказом:
«Он там богат, он царь тех стран,
Владыка надо всем Кавказом, -
Скажи ему, чтоб бросил всё,
Что умер враг, что спали цепи,
Чтоб шёл в наследие своё,
В благоухающие степи!
Ему ты песен наших спой, -
Когда ж на песнь не отзовётся,
Свяжи в пучок емшан степной
И дай ему - и он вернётся».
Отрок сидит в златом шатре,
Вкруг - рой абхазянок прекрасных;
На золоте и серебре
Князей он чествует подвластных.
Введён певец. Он говорит,
Чтоб в степи шёл Отрок без страха,
Что путь на Русь кругом открыт,
Что нет уж больше Мономаха!
Отрок молчит, на братнин зов
Одной усмешкой отвечает, -
И пир идёт, и хор рабов
Его что солнце величает.
Встаёт певец, и песни он
Поёт о былях половецких,
Про славу дедовских времён
И их набегов молодецких, -
Отрок угрюмый принял вид
И, на певца не глядя, знаком,
Чтоб увели его, велит
Своим послушливым кунакам.
И взял пучок травы степной
Тогда певец, и подал хану -
И смотрит хан - и, сам не свой,
Как бы почуя в сердце рану,
За грудь схватился… Все глядят:
Он - грозный хан, что ж это значит?
Он, пред которым все дрожат, -
Пучок травы целуя, плачет!
И вдруг, взмахнувши кулаком:
«Не царь я больше вам отныне! -
Воскликнул. - Смерть в краю родном
Милей, чем слава на чужбине!»
Наутро, чуть осел туман
И озлатились гор вершины,
В горах идёт уж караван -
Отрок с немногою дружиной.
Минуя гору за горой,
Всё ждёт он - скоро ль степь родная,
И вдаль глядит, травы степной
Пучок из рук не выпуская.
1874
* Рассказ этот взят из Волынской летописи. Емшан - название душистой травы, растущей в наших степях, вероятно полынок.
О трепещущая птичка,
Песнь, рождённая в слезах!
Что, неловко, знать, у этих
Умных критиков в руках?
Ты бы им про солнце пела,
А они тебя корят,
Отчего под их органчик
Не выводишь ты рулад!
1872
Приговор
(Легенда о Констанцском соборе)
На соборе на Констанцском
Богословы заседали:
Осудив Йоганна Гуса,
Казнь ему изобретали.
В длинной речи доктор чёрный,
Перебрав все истязанья,
Предлагал ему соборно
Присудить колесованье;
Сердце, зла источник, кинуть
На съеденье псам поганым,
А язык, как зла орудье,
Дать склевать нечистым вранам,
Самый труп - предать сожженью,
Наперёд прокляв трикраты,
И на все четыре ветра
Бросить прах его проклятый…
Так, по пунктам, на цитатах,
На соборных уложеньях,
Приговор свой доктор чёрный
Строил в твёрдых заключеньях;
И, дивясь, как всё он взвесил
В беспристрастном приговоре,
Восклицали: «Bene, bene!» -
Люди, опытные в споре;
Каждый чувствовал, что смута
Многих лет к концу приходит
И что доктор из сомнений
Их, как из лесу, выводит…
И не чаяли, что тут же
Ждёт ещё их испытанье…
И соблазн великий вышел!
Так гласит повествованье:
Был при кесаре в тот вечер
Пажик розовый, кудрявый;
В речи доктора не много
Он нашёл себе забавы;
Он глядел, как мрак густеет
По готическим карнизам,
Как скользят лучи заката
Вкруг по мантиям и ризам;
Как рисуются на мраке,
Красным светом облитые,
Ус задорный, череп голый,
Лица добрые и злые…
Вдруг в открытое окошко
Он взглянул и - оживился;
За пажом невольно кесарь
Поглядел, развеселился;
За владыкой - ряд за рядом,
Словно нива от дыханья
Ветерка, оборотилось
Тихо к саду всё собранье:
Грозный сонм князей имперских,
Из Сорбонны депутаты,
Трирский, Люттихский епископ,
Кардиналы и прелаты,
Оглянулся даже папа! -
И суровый лик дотоле
Мягкой, старческой улыбкой
Озарился поневоле;
Сам оратор, доктор чёрный,
Начал путаться, сбиваться,
Вдруг умолкнул и в окошко
Стал глядеть и - улыбаться!
И чего ж они так смотрят?
Что могло привлечь их взоры?
Разве небо голубое?
Или - розовые горы?
Но - они таят дыханье
И, отдавшись сладким грёзам,
Точно следуют душою
За искусным виртуозом…
Дело в том, что в это время
Вдруг запел в кусту сирени
Соловей пред тёмным замком,
Вечер празднуя весенний;
Он запел - и каждый вспомнил
Соловья такого ж точно,
Кто в Неаполе, кто в Праге,
Кто над Рейном, в час урочный,
Кто - таинственную маску,
Блеск луны и блеск залива,
Кто - трактиров швабских Гебу,
Разливательницу пива…
Словом, всем пришли на память
Золотые сердца годы,
Золотые грёзы счастья,
Золотые дни свободы…
И - история не знает,
Сколько длилося молчанье
И в каких странах витали
Души чёрного собранья…
Был в собранье этом старец;
Из пустыни вызван папой
И почтён за строгость жизни
Кардинальской красной шляпой, -
Вспомнил он, как там, в пустыне,
Мир природы, птичек пенье
Укрепляли в сердце силу
Примиренья и прощенья, -
И, как шёпот раздаётся
По пустой, огромной зале,
Так в душе его два слова:
«Жалко Гуса» - прозвучали;
Машинально, безотчётно
Поднялся он - и, объятья
Всем присущим открывая,
Со слезами молвил: «Братья!»
Но, как будто перепуган
Звуком собственного слова,
Костылём ударил об пол
И упал на место снова;
«Пробудитесь! - возопил он,
Бледный, ужасом объятый. -
Дьявол, дьявол обошёл нас!
Это глас его проклятый!..
Каюсь вам, отцы святые!
Льстивой песнью обаянный,
Позабыл я пребыванье
На молитве неустанной -
И вошёл в меня нечистый!
К вам простёр мои объятья,
Из меня хотел воскликнуть:
«Гус невинен». Горе, братья!..»
Ужаснулося собранье,
Встало с мест своих, и хором
«Да воскреснет бог!» запело
Духовенство всем собором, -
И, очистив дух от беса
Покаяньем и проклятьем,
Все упали на колени
Пред серебряным распятьем, -
И, восстав, Йоганна Гуса,
Церкви божьей во спасенье,
В назиданье христианам,
Осудили - на сожженье…
Так святая ревность к вере
Победила ковы ада!
От соборного проклятья
Дьявол вылетел из сада,
И над озером Констанцским,
В виде огненного змея,
Пролетел он над землёю,
В лютой злобе искры сея.
Это видели: три стража,
Две монахини-старушки
И один констанцский ратман,
Возвращавшийся с пирушки.
1860
Светлый праздник будет скоро,
И христосоваться к вам
Я приду: смотри же, Дора,
Не одни мы будем там!
Будто в первый раз, краснея,
Поцелуемся при всех,
Ты - очей поднять не смея,
Я - удерживая смех!
[1860]
По городу плач и стенанье…
Стучит гробовщик день и ночь…
Ещё бы ему не работать!
Просватал красавицу дочь!
Сидит гробовщица за крепом
И шьёт - а в глазах, как узор,
По чёрному так и мелькает
В цветах подвенечный убор.
И думает: «Справлю ж невесту,
Одену её, что княжну, -
Княжон повидали мы вдоволь, -
На днях хоронили одну:
Всё розаны были на платье,
Почти под венцом померла,
Так, в брачном наряде, и клали
Во гроб-то… красотка была!
Оденем и Глашу не хуже,
А в церкви все свечи зажжём;
Подумают: графская свадьба!
Уж в грязь не ударим лицом!..»
Мечтает старушка - у двери ж
Звонок за звонком… «Ну, житьё!
Заказов-то - господи боже!
Знать, Глашенька, счастье твоё!»
1859
[1]
Её в грязи он подобрал;
Чтоб всё достать ей - красть он стал;
Она в довольстве утопала
И над безумцем хохотала.
И шли пиры… но дни текли -
Вот утром раз за ним пришли:
Ведут в тюрьму… Она стояла
Перед окном и - хохотала.
Он из тюрьмы её молил:
«Я без тебя душой изныл,
Приди ко мне!» - Она качала
Лишь головой и - хохотала.
Он в шесть поутру был казнён
И в семь во рву похоронён, -
А уж к восьми она плясала,
Пила вино и хохотала.
1857
Положено на музыку - Лишин, Бранденбург, Поллак. Входило в репертуар Шаляпина.
Перевод стихотворения Г.Гейне «Ein Weib».
Зачем, шутя неосторожно,
В мою ты вкрадывалась душу?
Я знал, что, мир карая ложный,
Я сон души твоей нарушу…
И что ж? Мы смотрим друг на друга!
Ты - в изумленье и бессилье,
Как ангел чистый, от испуга
Расправить не могущий крылья…
А я… я чувствую - над бездной
Теперь поставлена ты мною…
Ах, мчись скорей в свой мир надзвездный
И - не зови меня с собою!
Нет, не одна у нас дорога!
То, чем я горд, тебя пугает,
И не уверуешь ты в бога,
Который грудь мне наполняет…
1857
Всё вокруг меня, как прежде -
Пестрота и блеск в долинах…
Лес опять тенист и зелен,
И шумит в его вершинах…
Отчего ж так сердце ноет,
И стремится, и болеет,
Неиспытанного просит
И о прожитом жалеет?
Не начать ведь жить сначала -
Даром сила растерялась,
Да и попусту растратишь
Ту, которая осталась…
А вокруг меня, как прежде,
Пестрота и блеск в долинах!
Лес опять тенист и зелен,
И шумит в его вершинах!..
1857
Шумит, звенит ручей лесной,
Лиясь блистающим стеклом
Вокруг ветвей сосны сухой,
Давно, как гать, лежащей в нём.
Вкруг тёмен лес и воздух сыр;
Иду я, страх едва тая…
Нет! Здесь свой мир, живущий мир,
И жизнь его нарушил я…
Вдруг всё свершавшееся тут
Остановилося при мне,
И все следят за мной и ждут,
И злое мыслят в тишине;
И точно любопытный взор
Ко мне отвсюду устремлён,
И слышу я немой укор,
И дух мой сдавлен и смущён.
1857
Ещё печаль! Опять утрата!
Опять вопрос в душе заныл
Над прахом бедного собрата:
Куда ж он шёл? Зачем он жил?
Ужель затем, чтоб сердца муки
На песни нам перевести,
Нам дать в забаву эти звуки
И неразгаданным уйти?..
Я эти звуки повторяю -
Но песням, милым с давних дней,
Уже иначе я внимаю…
Они звучат уже полней…
Как будто в них теперь всецело
Вошла, для жизни без конца,
Душа, оставившая тело
Их бездыханного творца.
1857
Я с содроганием смотрел
На эту кость иного века…
И нас такой же ждёт удел:
Пройдёт и время человека…
Умолкнет славы нашей шум;
Умрут о людях и преданья;
Всё, чем могуч и горд наш ум,
В иные не войдёт созданья.
Оледенелою звездой
Или потухнувшим волканом
Помчится, как корабль пустой,
Земля небесным океаном.
И, странствуя между миров,
Воссядет дух мимолетящий
На остов наших городов,
Как на гранит неговорящий…
Так разум в тайнах бытия
Читает нам… Но сердце бьётся,
Надежду робкую тая -
Авось он, гордый, ошибётся!
1857
Свои поместья умным немцам
На попечение отдав,
Ты сам меж ними чужеземцем
Проводишь век - и что ж? ты прав…
Твои мечты витают выше…
Что перед ними - нищих полк,
Да избы с сломанною крышей,
Да о житейских дрязгах толк?
Подобно мудрому Зевесу,
Ты в олимпийской тишине,
На мир накинув туч завесу,
Сидишь с собой наедине.
Сидишь, для мира вымышляя
И лучший строй, и новый чин, -
И весь Олимп молчит, гадая,
Чем озабочен властелин…
И лишь для резвого Эрота
У жизнедавца и отца
Миродержавная забота
Спадает с грозного лица.
1857
Когда гоним тоской неутолимой,
Войдёшь во храм и станешь там в тиши,
Потерянный в толпе необозримой,
Как часть одной страдающей души, -
Невольно в ней твоё потонет горе,
И чувствуешь, что дух твой вдруг влился
Таинственно в своё родное море
И заодно с ним рвётся в небеса…
1857
Кроет уж лист золотой
Влажную землю в лесу…
Смело топчу я ногой
Вешнюю леса красу.
С холоду щёки горят;
Любо в лесу мне бежать,
Слышать, как сучья трещат,
Листья ногой загребать!
Нет мне здесь прежних утех!
Лес с себя тайну совлёк:
Сорван последний орех,
Свянул последний цветок;
Мох не приподнят, не взрыт
Грудой кудрявых груздей;
Около пня не висит
Пурпур брусничных кистей;
Долго на листьях лежит
Ночи мороз, и сквозь лес
Холодно как-то глядит
Ясность прозрачных небес…
Листья шумят под ногой;
Смерть стелет жатву свою…
Только я весел душой
И, как безумный, пою!
Знаю, недаром средь мхов
Ранний подснежник я рвал;
Вплоть до осенних цветов
Каждый цветок я встречал.
Что им сказала душа,
Что ей сказали они -
Вспомню я, счастьем дыша,
В зимние ночи и дни!
Листья шумят под ногой…
Смерть стелет жатву свою!
Только я весел душой -
И, как безумный, пою!
1856
По ниве прохожу я узкою межой,
Поросшей кашкою и цепкой лебедой.
Куда ни оглянусь - повсюду рожь густая!
Иду - с трудом её руками разбирая.
Мелькают и жужжат колосья предо мной,
И колют мне лицо… Иду я, наклоняясь,
Как будто бы от пчёл тревожных отбиваясь,
Когда, перескочив чрез ивовый плетень,
Средь яблонь в пчельнике
проходишь в ясный день.
О, божья благодать!.. О, как прилечь отрадно
В тени высокой ржи, где сыро и прохладно!
Заботы полные, колосья надо мной
Беседу важную ведут между собой.
Им внемля, вижу я - на всём полей просторе
И жницы и жнецы, ныряя, точно в море,
Уж вяжут весело тяжёлые снопы;
Вон на заре стучат проворные цепы;
В амбарах воздух полн и розана и мёда;
Везде скрипят возы; средь шумного народа
На пристанях кули валятся; вдоль реки
Гуськом, как журавли, проходят бурлаки,
Нагнувши головы, плечами напирая
И длинной бичевой по влаге ударяя…
О боже! Ты даёшь для родины моей
Тепло и урожай, дары святые неба,
Но, хлебом золотя простор её полей,
Ей также, господи, духовного дай хлеба!
Уже над нивою, где мысли семена
Тобой насажены, повеяла весна,
И непогодами несгубленные зёрна
Пустили свежие ростки свои проворно.
О, дай нам солнышка! пошли ты вёдра нам,
Чтоб вызрел их побег по тучным бороздам!
Чтоб нам, хоть опершись на внуков, стариками
Прийти на тучные их нивы подышать,
И, позабыв, что мы их полили слезами,
Промолвить: «Господи! какая благодать!»
1856
Мой сад с каждым днём увядает;
Помят он, поломан и пуст,
Хоть пышно ещё доцветает
Настурций в нём огненный куст…
Мне грустно! Меня раздражает
И солнца осеннего блеск,
И лист, что с берёзы спадает,
И поздних кузнечиков треск.
Взгляну ль по привычке под крышу
Пустое гнездо над окном:
В нём ласточек речи не слышу,
Солома обветрилась в нём…
А помню я, как хлопотали
Две ласточки, строя его!
Как прутики глиной скрепляли
И пуху таскали в него!
Как весел был труд их, как ловок!
Как любо им было, когда
Пять маленьких, быстрых головок
Выглядывать стали с гнезда!
И целый-то день говоруньи,
Как дети, вели разговор…
Потом полетели, летуньи!
Я мало их видел с тех пор!
И вот - их гнездо одиноко!
Они уж в иной стороне -
Далёко, далёко, далёко…
О, если бы крылья и мне!
1856
Помнишь: мы не ждали ни дождя, ни грома,
Вдруг застал нас ливень далеко от дома,
Мы спешили скрыться под мохнатой елью
Не было конца тут страху и веселью!
Дождик лил сквозь солнце, и под елью мшистой
Мы стояли точно в клетке золотистой,
По земле вокруг нас точно жемчуг прыгал
Капли дождевые, скатываясь с игол,
Падали, блистая, на твою головку,
Или с плеч катились прямо под снуровку.
Помнишь - как всё тише смех наш становился.
Вдруг над нами прямо гром перекатился -
Ты ко мне прижалась, в страхе очи жмуря.
Благодатный дождик! золотая буря!
1856
Пахнет сеном над лугами…
В песне душу веселя,
Бабы с граблями рядами
Ходят, сено шевеля.
Там - сухое убирают;
Мужички его кругом
На воз вилами кидают…
Воз растёт, растёт, как дом.
В ожиданьи конь убогий
Точно вкопанный стоит…
Уши врозь, дугою ноги
И как будто стоя спит…
Только жучка удалая
В рыхлом сене, как в волнах,
То взлетая, то ныряя,
Скачет, лая впопыхах.
1856
Бездарных несколько семей
Путем богатства и поклонов
Владеют родиной моей.
Стоят превыше всех законов,
Стеной стоят вокруг царя,
Как мопсы жадные и злые,
И простодушно говоря:
«Ведь только мы и есть Россия!»
1855 или 1856
Пусть пасмурный октябрь осенней дышит стужей,
Пусть сеет мелкий дождь или порою град
В окошки звякает, рябит и пенит лужи,
Пусть сосны чёрные, качаяся, шумят,
И даже без борьбы, покорно, незаметно,
Сдаёт угрюмый день, больной и бесприветный,
Природу грустную ночной холодной мгле, -
Я одиночества не знаю на земле.
Забившись на диван, сижу; воспоминанья
Встают передо мной; слагаются из них
В волшебном очерке чудесные созданья
И люди движутся, и глубже каждый миг
Я вижу души их, достоинства их мерю
И так уж наконец в присутствие их верю,
Что даже кажется, их видит чёрный кот,
Который, поместясь на стол, под образами,
Подымет морду вдруг и жёлтыми глазами
По тёмной комнате, мурлыча, поведёт…
1855
Весна! выставляется первая рама -
И в комнату шум ворвался,
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса.
Мне в душу повеяло жизнью и волей:
Вон - даль голубая видна…
И хочется в поле, в широкое поле,
Где, шествуя, сыплет цветами весна!
1854
Положено на музыку - Г.Конюсом, Н.Ладухиным, В.Ребиковым и др.
Они обедали отлично:
Тепло вращается их кровь,
И к человеку безгранично
Их разгорелася любовь.
Они - и мухи не погубят!
И - дай господь им долги дни! -
Мне даже кажется, что любят
Друг друга искренно они!
Октябрь 1853
Люблю дорожкою лесною,
Не зная сам куда, брести;
Двойной глубокой колеёю
Идёшь - и нет конца пути…
Кругом пестреет лес зелёный;
Уже румянит осень клёны,
А ельник зелен и тенист; -
Осинник жёлтый бьёт тревогу;
Осыпался с берёзы лист
И, как ковёр, устлал дорогу…
Идёшь, как будто по водам, -
Нога шумит… а ухо внемлет
Малейший шорох в чаще, там,
Где пышный папоротник дремлет,
А красных мухоморов ряд,
Что карлы сказочные, спят…
Уж солнца луч ложится косо…
Вдали проглянула река…
На тряской мельнице колёса
Уже шумят издалека…
Вот на дорогу выезжает
Тяжёлый воз - то промелькнёт
На солнце вдруг, то в тень уйдёт…
И криком кляче помогает
Старик, а на возу - дитя,
И деда страхом тешит внучка;
А, хвост пушистый опустя,
Вкруг с лаем суетится жучка,
И звонко в сумраке лесном
Весёлый лай идёт кругом.
1853
Ещё я полн, о друг мой милый,
Твоим явленьем, полн тобой!..
Как будто ангел легкокрылый
Слетал беседовать со мной, -
И, проводив его в преддверье
Святых небес, я без него
Сбираю выпавшие перья
Из крыльев радужных его…
1852
Будьте, юноши, скромнее!
Что за пыл! Чуть стал живее
Разговор - душа пиров -
Вы и вспыхнули, как порох!
Что за крайность в приговорах,
Что за резкость голосов!
И напиться не сумели!
Чуть за стол - и охмелели,
Чем и как - вам всё равно!
Мудрый пьёт с самосознаньем,
И на свет, и обоняньем
Оценяет он вино.
Он, теряя тихо трезвость,
Мысли блеск даёт и резвость,
Умиляется душой,
И, владея страстью, гневом,
Старцам мил, приятен девам
И - доволен сам собой.
1852
Мне душно здесь! Ваш мир мне тесен!
Цветов мне надобно, цветов,
Весёлых лиц, весёлых песен,
Горячих споров, острых слов,
Где б был огонь и вдохновенье,
И беспорядок, и движенье,
Где б походило всё на бред,
Где б каждый был хоть миг - поэт!
А то - сберётеся вы чинно;
Гирлянды дам сидят в гостиной;
Забава их - хула и ложь;
Танцует в зале молодёжь -
Девицы с уст улыбку гонят,
По лицам их не разберёшь,
Тут веселятся иль хоронят…
Вы сами бьётесь в ералаш,
Чинопоклонствуете, лжёте,
Торгуете и продаёте -
И это праздник званый ваш!
Недаром, с бала исчезая
И в санки быстрые садясь,
Как будто силы оправляя,
Корнет кричит: «Пошёл в танцкласс!»
А ваши дамы и девицы
Из-за кулис бросают взор
На пир разгульный модной львицы,
На золотой её позор!
1850
Ах, люби меня без размышлений,
Без тоски, без думы роковой,
Без упрёков, без пустых сомнений!
Что тут думать? Я твоя, ты мой!
Всё забудь, всё брось, мне весь отдайся!..
На меня так грустно не гляди!
Разгадать, что в сердце, не пытайся!
Весь ему отдайся - и иди!
Я любви не числю и не мерю;
Нет, любовь есть вся моя душа.
Я люблю - смеюсь, клянусь и верю…
Ах, как жизнь, мой милый, хороша!..
Верь в любви, что счастью не умчаться,
Верь, как я, о гордый человек,
Что нам ввек с тобой не расставаться
И не кончить поцелуя ввек…
1845
Пора, пора! Уж утро славит птичка,
И свежестью пахнуло мне в окно.
Из города зовёт меня давно
К полям широким старая привычка.
Возьмём коней, оставим душный Рим,
И ряд дворцов его тяжеловесных,
И пёструю толпу вдоль улиц тесных,
И воздухом подышим полевым.
О! как легко! как грудь свободно дышит!
Широкий горизонт расширил душу мне…
Мой конь устал… Мысль бродит в тишине,
Земля горит, и небо зноем пышет…
Сабинских гор неровные края
И Апеннин верхи снеговенчанны,
Шум мутных рек, бесплодные поля,
И, будто нищий с ризою раздранной,
Обломок башни, обвитой плющом,
Разбитый храм с остатком смелых сводов
Да бесконечный ряд водопроводов
Открылися в тумане голубом…
Величие и ужас запустенья…
Угрюмого источник вдохновенья…
Всё тяжко спит, всё умерло почти…
Лишь простучит на консульском пути
По гладким плитам конь поселянина,
И долго дикий всадник за горой
Виднеется, в плаще и с палкой длинной,
И в шапке острой… Вот в тени руины
Ещё монах усталый и босой,
Окутавшись широким капюшоном,
Заснул, склонясь на камень головой,
А вдалеке, под синим небосклоном,
На холме мазанка из глины и ветвей,
И кипарис чернеется над ней…
Измученный полудня жаром знойным,
Вошёл я внутрь руин, безвестных мне.
Я был объят величьем их спокойным.
Глядеть и слушать в мёртвой тишине
Так сладостно!.. Тут целый мир видений!..
То цирк был некогда; теперь он опустел,
Полынь и терн уселись на ступени,
Там, где народ ликующий шумел;
Близ ложи цезарей ещё лежали
Куски статуй, курильниц и амфор:
Как будто бы они здесь восседали
Ещё вчера, увеселяя взор
Ристанием… но по арене длинной
Цветистый мак пестреет меж травой
И тростником, и розой полевой,
И рыщет ветр, один, что конь пустынный.
Лохмотьями прикрыт, полунагой,
Глаза как смоль и с молниею взгляда,
С чернокудрявой, смуглой головой,
Пасёт ребёнок коз пугливых стадо.
Трагически ко мне он руку протянул,
«Я голоден, - со злобою взывая. -
Я голоден!..» Невольно я вздохнул
И, нищего и цирк обозревая,
Промолвил: «Вот она - Италия святая!»
1844
* Римская Кампанья (ит.).
Во мне сражаются, меня гнетут жестоко
Порывы юности и опыта уроки.
Меня влекут мечты, во мне бунтует кровь,
И знаю я, что всё - и пылкая любовь,
И пышные мечты пройдут и охладятся
Иль к бездне приведут…
Но с ними жаль расстаться!
Любя, уверен я, что скоро разлюблю;
Порой, притворствуя, сам клятвою шалю, -
Внимаю ли из уст, привыкших лицемерить,
Коварное «люблю», я им готов поверить;
Порой бешусь, зачем я разуму не внял,
Порой бешусь, зачем я чувство удержал,
Затем в душе моей, волнениям открытой,
От всех высоких чувств осадок ядовитый.
1843
Гармонии стиха божественные тайны
Не думай разгадать по книгам мудрецов:
У брега сонных вод, один бродя, случайно,
Прислушайся душой к шептанью тростников,
Дубравы говору; их звук необычайный
Прочувствуй и пойми… В созвучии стихов
Невольно с уст твоих размерные октавы
Польются, звучные, как музыка дубравы.
1841
Положено на музыку Н.Римским-Корсаковым.
Дитя моё, уж нет благословенных дней,
Поры душистых лип, сирени и лилей;
Не свищут соловьи, и иволги не слышно…
Уж полно! не плести тебе гирлянды пышной
И незабудками головки не венчать;
По утренней росе уж зорек не встречать,
И поздно вечером уже не любоваться,
Как лёгкие пары над озером клубятся
И звёзды смотрятся сквозь них в его стекле.
Не вереск, не цветы пестреют по скале,
А мох в расселинах пушится ранним снегом.
А ты, мой друг, всё та ж: резва, мила… Люблю,
Как, разгоревшися и утомившись бегом,
Ты, вея холодом, врываешься в мою
Глухую хижину, стряхаешь кудри снежны,
Хохочешь и меня целуешь звонко, нежно!
1841
Откуда ты, о ключ подгорный,
Катишь звенящие струи?
Кто вызвал вас из бездны чёрной,
Вы, слёзы чистые земли?
На горных главах луч палящий
Кору ль льдяную растопил?
Земли ль из сердца ключ шипящий
Истоки тайные пробил?
Откуда б ни был ты, но сладко
В твоих сверкающих зыбях
Дремать наяде иль украдкой
Свой лик купать в твоих водах;
Отрадно пастырям долины
У вод твоих в свой рог играть
И девам звонкие кувшины
В студёной влаге погружать.
Таков и ты, о стих поэта!
Откуда ты? и для кого?
Тебя кто вызвал в бездну света?
Кого ты ищешь средь него?
То тайно всем; но всем отрадно
Твоей гармонии внимать,
Любить твой строй, твой лепет складный,
В тебе усладу почерпать.
Февраль 1841
Один, я погребён пустыней снеговою.
Здесь всем моих стихов гармония чужда,
И некому над ней задуматься порою,
Ей нет ни в чьей душе отзыва и следа.
Зачем же я пою? Зачем же я слагаю
Слова в размерный стих на языке родном?
Кто будет их читать и чувствовать?.. О, знаю,
Их ветер разнесёт на береге пустом!
Лишь эхо повторит мои мечты и муки!..
Но всё мне сладостно обманывать себя:
Я жажду услыхать страны родимой звуки,
Свои элегии читаю громко я,
И думаю (дитя!), что это голос друга,
Что я в кругу друзей… зову их имена, -
И вот - мне кажется, что дымная лачуга
Присутствием гостей невидимых полна.
Январь 1841
Люби, люби камен, кури им фимиам!
Лишь ими жизнь красна, лишь ими милы нам
Панорма небеса, Фетиды блеск неверный,
И виноградники богатого Фалерна,
И розы Пестума, и в раскалённый день
Бландузия кристалл, и мир его прохлады,
И Рима древнего священные громады,
И утром ранний дым сабинских деревень.
13 апреля 1840
О мысль поэта! ты вольна,
Как песня вольной гальционы!
В тебе самой твои законы,
Сама собою ты стройна!
Кто скажет молнии: браздами
Не раздирай ночную мглу?
Кто скажет горному орлу:
Ты не ширяй под небесами,
На солнце гордо не смотри
И не плещи морей водами
Своими чёрными крылами
При блеске розовой зари?
1839, Санкт-Петербург
Когда ложится тень прозрачными клубами
На нивы жёлтые, покрытые скирдами,
На синие леса, на влажный злак лугов;
Когда над озером белеет столп паров
И в редком тростнике, медлительно качаясь,
Сном чутким лебедь спит, на влаге отражаясь, -
Иду я под родной соломенный свой кров,
Раскинутый в тени акаций и дубов;
И там, в урочный час, с улыбкой уст приветных,
В венце дрожащих звёзд и маков темноцветных,
С таинственных высот, воздушною стезёй,
Богиня мирная, являясь предо мной,
Сияньем палевым главу мне обливает
И очи тихою рукою закрывает,
И, кудри подобрав, главой склонясь ко мне,
Лобзает мне уста и очи в тишине.
1839
Пусть говорят: поэзия - мечта,
Горячки сердца бред ничтожный,
Что мир её есть мир пустой и ложный,
И бледный вымысл - красота;
Пусть нет для мореходцев дальных
Сирен опасных, нет дриад
В лесах густых, в ручьях кристальных
Золотовласых нет наяд;
Пусть Зевс из длани не низводит
Разящей молнии поток
И на ночь Гелиос не сходит
К Фетиде в пурпурный чертог;
Пусть так! Но в полдень листьев шёпот
Так полон тайны, шум ручья
Так сладкозвучен, моря ропот
Глубокомыслен, солнце дня
С такой любовию приемлет
Пучина моря, лунный лик
Так сокровен, что сердце внемлет
Во всём таинственный язык;
И ты невольно сим явленьям
Даруешь жизни красоты,
И этим милым заблужденьям
И веришь и не веришь ты!
1839
В забытой тетради забытое слово!
Я всё прожитое в нём вижу опять;
Но странно, неловко и мило мне снова
Во образе прежнем себя узнавать…
Так путник приходит чрез многие годы
Под кровли отеческой мирные своды.
Забор его дома травою оброс,
И привязи псов у крыльца позабыты;
Крапива в саду прорастает меж роз,
И ласточек гнёзда над окнами свиты;
Но всё в тишине ему кажется вкруг -
Что жив ещё встарь обитавший здесь дух.
7 июня 1838, Ораниенбаум
Уж утра свежее дыханье
В окно прохладой веет мне.
На озарённое созданье
Смотрю в волшебной тишине:
На главах смоляного бора,
Вдали лежащего венцом,
Восток пурпуровым ковром
Зажгла стыдливая Аврора;
И, с блеском алым на водах,
Между рядами чёрных елей,
Залив почиет в берегах,
Как спит младенец в колыбели;
А там, вкруг холма, где шумит
По ветру мельница крылами,
Ручей алмазными водами
Вкруг яркой озими бежит…
Как тёмен свод дерев ветвистых!
Как зелен бархат луговой!
Как сладок дух от сосн смолистых
И от черёмухи младой!
О други! в поле! Силой дивной
Мне утро грудь животворит…
Чу! в роще голос заунывный
Весенней иволги гремит!
1838, Ораниенбаум
Биография
МАЙКОВ, Аполлон Николаевич [23.V(4.VI).1821, Москва, - 8.(20).III.1897, Петербург] - русский поэт. Родился в дворянской семье. Сын академика живописи Н. А. Майкова, брат В. Н. и Л. Н. Майковых.
Майков воспитывался в атмосфере, насыщенной интересом к искусству. В 1837-41 Майков учился на юридическом факультете Петербургского университета. С 1844 - помощник библиотекаря при Румянцевском музее, с 1852 до конца жизни - цензор, затем председатель комитета иностранной цензуры. Неоднократно выезжал за границу, главным образом, в Грецию и Италию. Первые его стихи появились в рукописных сборниках «Подснежник» (1835-1838) и «Лунные ночи» (1839), выпускавшихся в семье Майковых. Выступил в печати со стихотворением «Орёл» («Библиотека для чтения», 1835, т. IX). В 1842 издал сборник «Стихотворения», в которых проявился характерный для Майкова интерес к Древней Греции и Риму. Майков продолжал традиции антологической поэзии К. Н. Батюшкова и Н. И. Гнедича. Ему свойственны ясность и пластичность образов, гуманистический идеал земной жизни. В. Г. Белинский, отмечая узость идейного кругозора стихов Майкова, увидел в нём, однако, «дарование неподдельное и замечательное». В следующем сборнике «Очерки Рима» (1847) Майков сделал попытку на фоне древнего мира показать природу и бытовые сцепы из жизни современной Италии. Идеализация древности сочетается с мыслями о потомках свободных народов, сочувствием к национально-освободительному движению во главе с Дж. Гарибальди (стихотворение «Palazzo»). В середине 40-х годов Майков сближается с Белинским и петрашевцами. Некоторые произведения этого периода, например, поэмы «Две судьбы» (1845), «Машенька» (1846), «Барышне» (1846), написанные в духе натуральной школы, содержат гражданские мотивы. Начиная с 50-х годов, Майков всё более смыкается с консервативным лагерем. Патриотические чувства накануне Крымской войны отразились в поэме «Клермонтский собор» (1853) и в сборнике «1854» (1855). В 1858 после поездки в Грецию появились циклы «Неаполитанский альбом» и «Новогреческие песни». Крестьянскую реформу 1861 Майков встретил восторженными стихами («Картинка», «Поля», «Нива»). Противопоставляя себя революционно-демократическому лагерю, он стал сторонником «искусства для искусства», что вызвало резкую критику М. Е. Салтыкова-Щедрина, пародии Н. А. Добролюбова, поэтов «Искры», Козьмы Пруткова.
Майков проявлял постоянный интерес к исторической тематике. Увлечение эпохой Древней Руси и славянским фольклором помогло ему создать один из лучших поэтических переводов «Слова о полку Игореве» (1866-70). Подобно славянофилам, Майков противопоставлял новым буржуазным отношениям традиции русской старины и сильную русскую государственность.
С сочувствием рисовал образы Александра Невского, Ивана IV, Петра I («Кто он?», 1868; «В Городце в 1263», 1875; «Стрелецкое сказание о царевне Софье Алексеевне», 1867; «У гроба Грозного», 1887). Майкова привлекали драматические эпизоды мировой истории. В поэмах «Савонарола» (1851) и «Приговор» (1860) религиозному фанатизму и догматике противопоставлено гуманистическое мировосприятие. По мотивам истории Древнего Рима написаны драматические поэмы «Три смерти» (1851, опубликована в 1857), «Смерть Люция» (1863), «Два мира» (1872, 1881, удостоена Пушкинской премии в 1882), тесно связанные между собой. Первая из них, рисующая деспотизм Нерона, давала богатый материал для параллелей с деспотическим режимом Николая I. В «Смерти Люция» язычеству противопоставляется христианство, завоёвывающее новых сторонников. Та же антитеза и в лирической драме «Два мира».
Последний период (с 70-х годов) отмечен спадом творческой активности Майкова, усилением религиозных настроений, пришедших на смену артистическому эпикуреизму. На первое место выступает религиозно-философская тематика, противопоставленная современности с ненавистным Майкову наступлением капитала (цикл стихов «Вечные вопросы», «Excelsior», «Из Аполлодора Гностика»). К числу лучших творений Майкова относится его пейзажная лирика («Весна! Выставляется первая рама», «Сенокос», «Под дождём», «Ласточки» и др.). В отличие от итальянских пейзажей, где поэт стремился к внешней декоративности, стихи, посвящённые русской природе, отличаются задушевностью, акварельной тонкостью красок, напевностью, некоторой созерцательностью. Многие его стихи вдохновили композиторов (П. И. Чайковский, Н. А. Римский-Корсаков и другие). Майков выступал с переводами из В. Гёте, Г. Гейне, А. Мицкевича, Г. Лонгфелло и других.
Соч.: Полн. собр. соч., т. 1-3, 6 изд., СПБ, 1893; Полн. собр. соч. [Вступ. ст. П. В. Быкова], 9 изд., т. 1-4, СПБ, 1914; Избр. произв. [Вступ. ст. Н. Л. Степанова], Л., 1957; в кн.: Мей Л., Драмы, Майков А., Драматич. поэмы. Вступ. ст. Е. И. Прохорова, М., 1961.
Лит.: Белинский В. Г., Стихотворения А. Майкова, Полн. собр. соч., т. 6, М., 1955; Чернышевский Н. Г., Полн. собр. соч., т. 2, М., 1949, с. 643-47; Некрасов Н. А., Полн. собр. соч., т. 9, М., 1950, с. 239-43, 393-95; Салтыков-Щедрин М. Е., Полн. собр. соч., т. 5, М., 1937, с. 369-79; Григорьев А. А., Полн. собр. соч., т. 1, П., 1918, с. 196-200, Златковский М. Л., А. Н. Майков, 2 изд., СПБ 1898; Бородкин М., Поэтич. творчество А. Н. Майкова, СПБ, 1900; Венгеров С. А., Источники словаря рус. писателей, т. 4, П., 1917; История рус. лит-ры XIX в. Библиографич. указатель, под ред. К. Д. Муратовой, М. - Л., 1962.
И. А. Щуров
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 1. - М.: Советская энциклопедия, 1962
МАЙКОВ Аполлон Николаевич [1821-1897] - поэт. Родился в родовитой дворянской семье, сын академика живописи. В течение многих лет Майков служил на государственной службе, был помощником библиотекаря Румянцевского музея, а затем работал в комитете иностранной цензуры, где с 1875 был председателем, дослужившись до чина действительного статского советника. В молодые годы Майков усиленно занимался живописью, но потом сосредоточился на поэзии. После выхода первой книги стихов Майкову «по высочайшему повелению» было выдано 1 000 руб. на заграничную поездку в Италию [в 1842].
Вместе с Полонским и Фетом Майков составил ту известную триаду поэтов, которая выступала с лозунгом «искусство для искусства». Группа эта находилась на правом фланге тогдашней литературы и составляла нечто вроде штаба поэтического отряда крепостников, не желавших без боя сдавать позиции развивающемуся капитализму, в особенности же озабоченных ростом революционно-демократического движения. Однако сознание непоправимой обречённости старых устоев вынуждает Майкова отталкиваться от современности во имя «чистой красоты», которую он искал в природе или в историческом прошлом, преимущественно в античном мире.
Эти две струи в творчестве Майкова и развиваются им с особенной силой и мастерством; однако Майков не может целиком оторваться от современности, внимание его сосредоточивается на критических периодах античности, на Риме времён упадка («Три смерти», «Два мира»), где он сопоставляет умирающий мир благородных патрициев и торжествующий мир торгашей и плебеев, тщетно пытаясь найти выход в христианстве. Из этого отрыва от действительности и неудовлетворённости ею и вырастает индивидуализм Майкова, приводящий его к созданию образа противостоящего толпе поэта: «Чужой для всех, со всеми в мире, / Таков, поэт, твой жребий в мире, / Ты на горе, они в долине, / Но бог и свет в твоей пустыне…» Поэт творит для вечности, для искусства: «Отшельник, что ж он для света может дать. / К чему и выносить на рынок всенародный / Плод сокровенных дум и настежь растворять / Святилище души очам толпы холодной…» Однако соприкасаясь с действительностью, Майков сразу же терял своё возвышенное хладнокровие и обнаруживал реакционную сущность своей поэзии. Он не только шёл здесь по линии более или менее отвлечённого противопоставления развращённого города невинной природе, где только и может быть счастлив человек, спасаясь от городов, «их скуки злоб, их ложности веселья», от «златого тельца» и т. д., но и переходил к яростным выпадам против народничества с его «тиранами либерализма». В этом отношении показательна поэма «Княжна» (где демонстрируется «гибельное влияние нигилизма», противопоставляется ему красота старых устоев и т. д.), стихотворение «Два беса» (в котором бес заявляет: «Мы действуем на убежденья масс, / Так их ведём, чтоб им ни пить, ни кушать, / А без разбору только рушить, рушить… / Пусть вместо «не убий» - «убий» читают / Седьмую уж и так не соблюдают» и т. д.) и др. Наряду с этими выпадами Майков выступает как официальный поэт «народности» и монархизма (кантата в день венчания на царство Александра III и др.), в слащавых тонах изображая деревню под эгидой ласкового помещика («Сенокос») и т. д. Стихотворения Майкова, в особенности те, в которых он пытается воссоздать те или иные картины античного мира, отличаются высоким словесным мастерством («Пан», «Эхо», «Сон», «Октава» и др.). Майков выступал также как прекрасный переводчик (произведений Гейне, «Слова о полку Игореве» и др.). Прозаические его произведения незначительны.
Библиография: I. Полное собран. сочин., 4 тт., изд. 9-е исправлен. и дополнен., под ред. П. В. Быкова, СПБ, 1914 (прил. к «Ниве»).
II. Златковский М., А. Н. Майков, Биографич. очерк, изд. 2-е, СПБ, 1898; Батюшков Ф., Критические очерки, СПБ, 1900; Покровский В., Ап. Майков. Его жизнь и сочинения, изд. 2-е, М., 1911 (Сб. ст. разных авторов).
III. Венгеров С. А., Источники словаря русских писателей, т. IV, П., 1917; Пиксанов Н. К., Два века русской литературы, издание 2-е, Гиз, М., 1924, стр. 188-189; Владиславлев И. В., Русские писатели, изд. 4-е, Гиз, М. - Л., 1924; Его же, Литература великого десятилетия (1917-1927), т. I, Гиз, М., 1928.
Л. Тимофеев
Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939
Майков (Аполлон Николаевич) - один из главных поэтов послепушкинского периода, сын Николая Аполлоновича Майкова, род. 23 мая 1821 г., первоначальным своим развитием обязан В. А. Солоницину и И. А. Гончарову, преподававшему ему русскую литературу. Стихи стал писать с 15-ти лет. Поступив в 1837 г. в спб. унив. по юридич. факультету, Майков мечтал о карьере живописца, но лестные отзывы Плетнёва и Никитенко о его первых поэтических опытах, в связи с слабостью зрения, побудили его посвятить себя литературе.
В 1842 г. Майков предпринял заграничное путешествие, около года жил в Италии, затем в Париже, где вместе с своим братом, Валерианом Николаевичем, слушал лекции в Сорбонне и College de France; на обратном пути близко сошёлся с Ганкою в Праге. Результатом этой поездки явились с одной стороны «Очерки Рима» (СПб., 1847), а с другой кандидатская диссертация о древнеславянском праве.
Служил Майков сначала в министерств финансов, затем был библиотекарем Румянцевского музея до перенесения его в Москву, в настоящее время состоит председателем комитета иностр. цензуры.
Поэзия Майкова отличается ровным, созерцательным настроением, обдуманностью рисунка, отчётливостью и ясностью форм, но не красок, и сравнительно слабым лиризмом. Последнее обстоятельство, кроме природных свойств дарования, объясняется отчасти и тем, что поэт слишком тщательно работает над отделкою подробностей, иногда в ущерб первоначальному вдохновению. Стих Майкова в лучших его произведениях силён и выразителен, но вообще не отличается звучностью. По главному своему содержанию, поэзия Майкова определяется, с одной стороны, древнеэллинским эстетическим миросозерцанием, с явно преобладающим эпикурейским характером, с другой - преданиями русско-византийской политики. Темы того и другого рода, хотя внутренне ничем не связанные между собою, одинаково дороги поэту. Как на второстепенный мотив, заметный более в первую половину литературной деятельности Майкова, можно указать на мирные впечатления рус. сельской природы, которым поэт имел особенные удобства отдаваться, вследствие своей страсти к рыболовству. Майков сразу приобрёл себе литературное имя стихотворениями «в антологическом роде», из которых по ясности и законченности образов выдаются: «Сон», «Воспоминание», «Эхо и молчание», «Дитя моё, уж нет благословенных дней», «Поэзия»; выше всяких похвал в своём роде «Барельеф»…
Вл. Соловьёв
«Майков» (фрагменты статьи из «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона», 1890 – 1907)
[Статьи (1) об А. Майкове]
