Аполлон Григорьев

Биография

ГРИГОРЬЕВ, Аполлон Александрович [около 20.VII(1.VIII).1822, Москва, - 25.IX(7.Х).1864, Петербург] - русский литературный критик и поэт. Родился в семье мелкого чиновника, окончил юридический факультет Московского университета (1838-42).

Некоторое время служил, затем был учителем законоведения. Григорьев постоянно нуждался, жизненная неустроенность доводила его до полной нищеты. Начал публиковать критические статьи в «Репертуаре и пантеоне» (1845-46), «Финском вестнике» (1846), «Московском городском листке» (1847), «Отечественных записках» (1849-50). В 40-х гг. увлекался утопическими идеями Ш. Фурье, христианским социализмом Ж. Санд, масонством, Ф. Шеллингом. Литературные суждения Григорьева этих лет были противоречивы: похвалы реалистическому направлению и критика романтического индивидуализма сочетаются с религиозными настроениями (защита «Выбранных мест из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя) и проповедью «свободы воли», которую он противопоставлял тому, что ошибочно называл «фатализмом» натуральной школы. Более определённое (хотя по-прежнему противоречивое) мировоззрение вырабатывается после 1848, в т. н. «„молодой редакции“ „Москвитянина“», где Григорьев стал ведущим критиком (1850-56). Взглядам Григорьева были свойственны одновременно прогрессивные и консервативные тенденции. Григорьев ненавидел официальную церковь, но в православии находил «истинный демократизм», считая христианство религией братства и взаимопомощи. С ужасом смотрел он на буржуазное развитие Западной Европы и России, но противопоставлял ему романтическую утопию: мечту о патриархальном народе, свободном, щедром, талантливом (элементы такого идеала Григорьев видел в русском купечестве). Всякую систему взглядов Григорьев воспринимал как догматическую, насильственную, стремящуюся нарушить естественный ход событий, разъять органическое целое жизни; «теоретиками» он называл и «гегелистов», и славянофилов, и защитников «чистого искусства», и революционных демократов. Исключение составляли воззрения Шеллинга и Т. Карлейля, которые были особенно близки ему: идея вечной неизменной жизни; преклонение перед стихией; стремление к «высокому», к идеалу, к тождеству и «синтезу»; таинственная сложность души, постигаемая искусством интуитивно и целостно; превосходство искусства над наукой. Свой метод Григорьев назвал органической критикой («Критический взгляд на основы, значение и приёмы современной критики искусства», 1858; «Несколько слов о законах и терминах органической критики», 1859). Основной пафос её - защита «мысли сердечной» и борьба с «мыслью головной». Григорьев считал художественными те произведения, которые представляют синтез мысли и души художника, охватывают значительные явления современной жизни во всей глубине и целостности (наряду с «вечными» проблемами Григорьев искал в искусстве и отражение «цвета и запаха эпохи»). В «органичности», «живорожденности» Григорьев видел силу громадного общественного воздействия искусства на массы. Отсюда его увлечение театром. С конца 40-х по 60-е гг. Григорьев был ведущим русским театральным критиком; здесь он наиболее последовательно поверял искусство действительностью. Кумиром его был Шекспир, из русского репертуара он выделял «Горе от ума», пьесы А. Н. Островского, «Горькую судьбину» А. Ф. Писемского; ему принадлежат глубокие и тонкие разборы актёрской игры М. С. Щепкина, А. Е. Мартынова, П. М. Садовского. Видя в художнике проповедника высоких истин и открывателя тайн и глубин современной жизни, Григорьев боролся с «искусством для искусства», пренебрегал анализом художественной формы, главное внимание уделял злободневным вопросам эпохи, понимая под ними преимущественно национальные и нравственные проблемы народной жизни. Поэтому, подобно Н. А. Добролюбову, Григорьев утверждал: «Критика пишется не о произведениях, а по поводу произведений…». Но, в отличие от революционных демократов, Григорьев в соответствии со своими идеалистическими воззрениями принципиально отказывался от социально-политических выводов; интересовался не столько объективной общественной сущностью художественных характеров, сколько их этическим поведением и переживаниями, отношением автора к образам, индивидуальностью, «натурой», интуицией писателя, отражением этического облика автора в его героях. Статьи свои Григорьев писал без плана, вдохновенно, наполняя их необычными терминами («цветная истина», «растительная поэзия», «живорожденный» и т. п.).

Григорьев-критик в 50-60-х гг. существенно менял свои взгляды. В период «Москвитянина» он активно защищает идею патриархальной самобытности, возводя в культ творчество Островского тех лет («О комедиях Островского», 1855). После 1855 Григорьев признал в русском национальном характере не только «смирение», но и бунтарство, поэтому стал положительно отзываться о М. Ю. Лермонтове, А. И. Герцене, И. С. Тургеневе («Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина», «И. С. Тургенев и его деятельность…», 1859; «После „Грозы“ Островского», 1860), однако идеалом считал образ Лаврецкого в «Дворянском гнезде», сочетавшего патриархальные черты с индивидуальностью современного человека. В 1856-61 Григорьев, не имея своего журнала, печатался в «Русской беседе», «Библиотеке для чтения», «Русском слове», «Отечественных записках» и др. В 1861 Григорьев сближается с Ф. М. Достоевским и Н. Н. Страховым, близок к «почвенничеству», участвует в журналах «Время» (1861-63), «Эпоха» (1864). В эти годы усиливаются историзм его критического метода, социальный пафос, растёт интерес к правам личности, её протесту («О развитии идеи народности в нашей литературе», 1861-62; «Стихотворения Н. Некрасова», 1862). Григорьев признал народность и историческое значение революционных демократов, но, считая их деятельность односторонне-критической, выступал против них, пытался сочетать передовые идеалы эпохи с христианством. Романтические мемуары Григорьева о юности «Мои литературные и нравственные скитальчества» (1862-64) написаны под влиянием и в полемике с «Былым и думами» Герцена. В 1863-1864 Григорьев - редактор журнала «Якорь»; в его статьях усилились реакционные и субъективные элементы, он снова переживал кризис мировоззрения. Н. Г. Чернышевский писал о Григорьеве-критике: «…почти постоянно поддаётся странным обольщениям, но в самых странных тирадах которого виден ум живой, энергический и искреннее, горячее увлечение тем, что представляется ему истиною».

Григорьев известен и как поэт. Первые стихи опубликованы в журнале «Москвитянин» в 1843. Настроения 40-х годов отразились в его лирике той поры: от увлечения масонством («Гимны») до нелегальных революционных стихов («Нет, не рождён я биться лбом…», «Когда колокола торжественно звучат…»). Но главным являлось внимание к романтической страдающей личности лермонтовского типа, однако лишь частично мотивированной социально (драма «Два эгоизма», 1845, - вариация на тему «Маскарада»; поэма «Олимпий Радин», 1845). Григорьев романтически подчёркивал «стихийность» и роковую таинственность характера и чувств (стихотворения «Комета», «К Лавинии»); страсть героя возвышенна и разрушительна одновременно. В книге Григорьева «Стихотворения» (1846) В. Г. Белинский увидел «блёстки дельной поэзии», отметил его гражданскую лирику («Город», «Нет, не тебе идти со мной…»), но осудил мистицизм «Гимнов». Идеологический кризис Григорьева после 1855 и страстное увлечение Л. Я. Визард отразились в лирическом сюжетном цикле «Борьба» (1857), куда входят лучшие стихотворения Григорьева: «О, говори хоть ты со мной…» и «Цыганская венгерка»; в ней в форме «цыганского» романса ярко передана трагическая безысходность большой и неразделённой любви. История любви Григорьева к М. Ф. Дубровской, закончившаяся разрывом и совпавшая с идейными метаниями Григорьева, отражена в поэме «Вверх по Волге» (1862). Григорьев много переводил (Софокл, Шекспир, Байрон, Гёте, Шиллер, Гейне, Мольер, Беранже и др.). Поэзия Григорьева была высоко оценена А. А. Блоком и оказала влияние на его творчество.

Соч.: Соч., т. 1, СПБ, 1876; Собр. соч., под ред. В. Саводника, в. 1-14, М., 1915-16; Стихотворения, собрал и прим. снабдил А. Блок, М., 1916 (с библиографией худож. прозы и переводов Григорьева); Полн. собр. соч. и писем, под ред., с биогр. очерком и прим. В. Спиридонова, т. 1, П., 1918; Воспоминания, М. - Л., 1930; Стихотворения, вступ. ст. и прим. Н. Л. Степанова, [Л.], 1937; Избр. произведения, вступ. ст. П. П. Громова, прим. Б. О. Костелянца, Л., 1959.

Лит.: Аполлон Александрович Григорьев. Материалы для биографии, под ред. В. Княжнина, П., 1917; Белинский В. Г., Стихотворения Аполлона Григорьева…, Полн. собр. соч., т. 9, М., 1959; Гуральник У. А., Ап. Григорьев - критик. в кн.: История рус. критики, т. 1, М. - Л., 1958; Егоров Б. Ф., Аполлон Григорьев - критик, «Уч. зап. гос. Тартуского ун-та», 1960, в. 98 (с библиографией критич. статей Г.) и 1961, в. 104; История рус. лит-ры XIX в. Библиографич. указатель, под ред. К. Д. Муратовой, М. - Л., 1962.

Б. Ф. Егоров

Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 2. - М.: Советская энциклопедия, 1964

ГРИГОРЬЕВ Аполлон Александрович [1822-1864] - русский критик и поэт. Родился в Москве, в семье чиновника. По окончании юридического факультета служил чиновником в Петербурге. В 1846 выпустил книжку стихотворений. Печатает статьи и переводы в разных малозначительных изданиях, изредка помещая свои работы в более крупных (театральные рецензии в «Отечественных записках»), пока не становится членом так называемой «молодой редакции» «Москвитянина», которой Погодин - издатель этого журнала - передал свой орган, находившийся в состоянии упадка. «Молодая редакция» группировалась вокруг двух писателей, сотрудников «Москвитянина» - Островского и Писемского. Литературно-критические статьи Григорьева являются в значительной степени прославлением обоих этих писателей, в особенности Островского. В своей автобиографии Григорьев сам красноречиво свидетельствует о том, какое огромное значение имел для него Островский. Не Пушкин, не Тургенев, о которых он был такого высокого мнения, а именно автор «Бедной невесты» и «Бедности не порок» позволил ему осознать себя. Отсюда - восторженный культ Островского, провозгласившего, по мнению критика, «новое слово» в литературе. В третьем номере «Москвитянина» за 1853 год появляется статья Григорьева, специально посвящённая Островскому: «О комедиях Островского и их значении в литературе и на сцене». «Новое слово Островского, - заявляет он, - есть самое старое слово - народность». Но что такое собственно народность? Ответу на этот вопрос посвящена статья Григорьева, написанная в форме письма к И. С. Тургеневу и напечатанная в 1860 году в «Русском мире». Народность в данном здесь толковании есть конечно не что иное, как национальность. Григорьев прекрасно отдавал себе отчёт в том, что, говоря о нации, нужно иметь в виду не весь «народ», а «передовые его слои». Кого же разумел Григорьев под «передовыми слоями» русской нации? Так как речь идёт о пьесах Островского, так как Островский назван именно национальным поэтом, то очевидно передовые слои русской нации - это те самые, которые изображены этим писателем, сказавшим своё большое новое слово, т. е. выросшее из крестьянства и мещанства русское купечество, близкое по своему умственному тонусу к своей исходной ячейке, к крестьянству и мещанству, ещё не затронутым европейской цивилизацией. А что это именно так, что под нацией Григорьев мыслил купечество на фоне крестьянства, с совершеннейшей точностью сказано им в его письме к старшим славянофилам, с которыми «молодая редакция» «Москвитянина» находилась в несомненном, хотя и довольно далёком родстве. «Убеждённые, как вы же, - говорит здесь Григорьев, - что залог будущего России хранится только в классах народа, сохранившего веру, нравы, язык отцов, в классах, не тронутых фальшью цивилизации, мы не берём таковым исключительно одно крестьянство: в классе среднем, промышленном, купеческом по преимуществу, видим старую извечную Русь». С точки зрения инстинктивного, ощупью шедшего идеолога «среднего класса», «преимущественно купеческого», расценена Григорьевым и вся литература дворянского периода. Наибольшее значение придаётся критиком «Москвитянина» тем двум дворянским писателям, которые в своей психике и в своём творчестве отразили и воплотили процесс эмансипации самосознания общества из-под власти идеологии «касты» во имя утверждения идеологии «народности», которые на место типа кастового, аристократического, «хищного» поставили тип национальный, народный, «смиренный». Это, с одной стороны, Пушкин, - творец фигуры Белкина, - с другой - Тургенев, - автор романа «Дворянское гнездо».

Как итог борьбы национального против кастового, родился у Пушкина образ Белкина - первое художественное оформление «критической стороны нашей души, очнувшейся после сна, в котором грезились ей различные миры». Дело Пушкина продолжил Тургенев. Белкин, - ещё только «отрицательное состояние», некоторого рода схема, - превращается в живого человека - в Лаврецкого. Между тем как отец Лаврецкого - представитель касты, вольтерианец, грезил во сне о чужих мирах, герой «Дворянского гнезда», в чьей душе глубоко отзываются «воспоминания детства и семейные предания, быт родного края и даже суеверия», возвращается «на родную, его взрастившую почву», и здесь он «живёт впервые полной, гармоничной жизнью». Белкин и Лаврецкий рисуются, таким образом, критику «Москвитянина» как два момента в развитии и росте национального самосознания или как два этапа на пути к раскрепощению общества от власти идеологии касты (дворянства) во имя утверждения самосознания «среднего класса», купеческого, буржуазного. Процесс этот нашёл своё завершение в творчестве Островского, который закрепил в своих пьесах победу «нации», «народности», над «кастой» и являет, таким образом, по отношению к Пушкину и Тургеневу уже не «контурами» набросанный, а «красками» исполненный «образ народной нашей сущности».

Как идеолог «среднего класса» (хотя и недоработавшийся до чёткого самосознания), Григорьев должен был относиться одинаково сдержанно как к славянофилам, так и к западникам. От славянофилов классического направления его отделяло убеждение, что будущее России - не в крестьянстве, а именно в «среднем классе», «преимущественно купеческом». Разногласие Григорьева и Хомякова - К. Аксакова было расхождением между славянофильством буржуазным и славянофильством помещичьим. Ему, идеологу купеческого класса, должен был претить и тот «социалистический» оттенок, который лежал на учении об общине старших славянофилов - славянофилов-помещиков. Расходясь со славянофилами, Григорьев не мог дружить, естественно, и с западниками. Если славянофильство было для Григорьева неприемлемым, как идеология известных слоёв помещичьего класса, то западничество он отвергал главным образом за его централизаторские тенденции и за его культ идеи «человечества», следовательно как формальную идеологию прежде всего промышленной буржуазии европейского типа. Расходясь как со славянофилами, так и с западниками, Григорьев не мог сочувствовать, естественно, и социализму.

Отвергая и славянофильство, и западничество, и социализм, Григорьев вместе с тем инстинктивно находился в поисках такой теории, которая могла бы служить опорой для его собственной позиции как идеолога того класса, на который он очень отчётливо ориентировался. Но мыслитель не очень крепкий, идеолог класса, социально и политически незрелого, он не сумел изобрести ничего иного, как ту теорию, которую он назвал «органической». В одной из своих статей («Парадоксы органической критики») Григорьев пытается собрать все те книги, которые могло бы назвать своими то «направление мышления», которое он окрестил «органической критикой» (критика здесь не только в смысле литературной критики), и уже один этот перечень книг - достаточно пёстрый и сумбурный. Это - сочинения Шеллинга «во всех фазисах его развития», Карлейль, отчасти Эмерсон, несколько этюдов Ренана, сочинения Хомякова. Это - книги, «собственно принадлежащие органической критике». Затем имеется ряд книг, которые могут служить «пособиями», например труд Бокля, книга Льюса о Гёте, сочинения Шевырева, статьи Белинского «до второй половины 40-х годов» и т. д. Основным базисом «органической теории» является философия Шеллинга. Метафизика Шеллинга, перенесённая в область общественно-историческую, учит тому, что «народам и лицам возвращается их цельное самоответственное значение». Эта формула «разбивает кумир, которому приносились требы идольские, кумир отвлечённого духа человечества и его развития» (Гегель). «Развиваются народные организмы. Каждый таковой организм, так или иначе сложившийся, вносит свой органический принцип в мировую жизнь. Каждый таковой организм сам по себе замкнут, сам по себе необходим, имеет полномочие жить по законам, ему свойственным, а не обязан служить переходной формой для другого…» («Взгляд на современную критику искусства»). Формула Шеллинга (в противовес гегелевскому апофеозу человечества) служила оправданием права на самостоятельное существование русской народности, а «русская народность» была представлена в глазах сторонника органической теории преимущественно «средним классом», «ещё не тронутым фальшью цивилизации».

Эстетические и литературно-критические взгляды Григорьева не только не противоречат его позиции идеолога «среднего класса», но вполне гармонически с ней сочетаются и логически из неё вытекают. Для него, как для идеолога здорового, поднимающегося, оформляющегося класса, естественно, совершенно неприемлема теория чистого искусства, и он прекрасно чувствовал и понимал, что подобная теория есть плод упадочного состояния общества и классов. «Не только в нашу эпоху», но «в какую угодно истинную эпоху искусства», так называемое «искусство для искусства» по существу немыслимо. А если истинное искусство не может быть «чистым», отрешённым от жизни, то естественно теряет всякий смысл, всякое право на существование так называемая эстетическая, «отрешённо художественная», или «чисто техническая» критика. Все эти рассуждения о плане созданий, о соразмерности частей и т. п. бесполезны «для художников», ибо последние «сами родятся с чувством красоты и меры», и для «массы», ибо «нисколько не уясняют ей смысл художественных произведений». Всякое истинное искусство всегда представляет собой выражение «жизни общественной». «Через посредство жизни творца» произведения искусства связаны «с жизнью эпохи». «Они выражают собой то, что есть живого в эпохе, часто как бы предугадывают вдаль, разъясняют или определяют смутные вопросы, сами нисколько, однако, не поставляя себе такое разъяснение задачей». «Как в фокусе», искусство «отражает то, что уже есть в жизни, и то, что носится в воздухе эпохи. Оно уловляет вечно текущую, вечно несущуюся вперёд жизнь, отливая моменты её в вековечные формы. Творцом художественного произведения является даже не столько художник, а скорее народ, к которому он принадлежит, и эпоха, когда он творит. Художник вносит в свои произведения - и свою личность и свою эпоху». «Он творит не один, и творчество его не есть только личное, хотя, с другой стороны, и не безличное, не без участия его души совершающееся». Поэтому-то «художество есть дело общее, жизненное, народное, даже местное». «Искусство воплощает в образы, в идеалы сознание массы. Поэты суть голоса масс, народностей, местностей, глашатаи великих истин и великих тайн жизни, носители слов, которые служат к уразумению эпох - организмов во времени - и народов - организмов в пространстве». А если искусство есть «выражение жизни», то единственной законной критикой является та, которая «присвоила себе название исторической». «Историческая критика рассматривает литературу, как органический продукт века и народа, в связи с развитием государственных, общественных и моральных понятий. Таким образом, всякое произведение литературы является на суд её живым отголоском времени, его понятий, верований, убеждений и постольку замечательным, поскольку отразило оно жизнь века и народа». «Историческая критика рассматривает (далее) литературные произведения в их преемственной и последовательной связи, выводя их, так сказать, одно из другого, сличая их между собою, но не уничтожая одно в пользу другого». Наконец, «историческая критика рассматривает литературные произведения, как живой продукт общественной и моральной жизни, определяет, что произведение принесло, или лучше, отразило в себе живого, т. е. непременного, каких новых струн коснулось оно в душе человеческой, что, одним словом, внесло оно содержанием своим в массу познаний о человеке». Историческая критика может, однако, при известных условиях пойти по «ложному пути», а именно, стать критикой публицистической. В такую «ошибку» может впасть и «признанный критик», каким был «покойный Белинский», Белинский «второй половины 40-х годов». В конце 50-х и начале 60-х годов на арену русской общественности выступила, в лице Добролюбова и в особенности Чернышевского, революционная мелкобуржуазная интеллигенция, восторжествовала по всей линии публицистическая критика шестидесятников, и Григорьев, раздосадованный победой этих «семинаристов-социалистов», резко восстал против Чернышевского, на тот «варварский взгляд на искусство, который ценит значение живых созданий вечного искусства постольку, поскольку они служат той или другой поставленной теории, цели». Если раньше Григорьеву приходилось отстреливаться от дилетантов, превращавших искусство в забаву, то теперь он обрушивался с ещё большей ненавистью на социалистов, для которых «вечное» искусство было лишь средством «рабски служить жизни».

В лице Григорьева выступает, таким образом, на арену литературной критики, и отчасти публицистики, тот же самый класс, который в лице Островского нашёл своего писателя-драматурга. Этот класс - «средний», «купеческий по преимуществу», - стоял в 40-е и 50-е гг. между классом помещиков и промышленников, с одной стороны, и классом мелкой разночинной буржуазии - с другой. Идеология Григорьева обращена поэтому с большей или меньшей враждебностью против обоих этих миров. Отсюда - его расхождение со славянофилами, его неприязнь к чистым западникам, его отрицание социализма. Этот класс стоял и между деградировавшим барством и восходившей разночинной интеллигенцией. Отсюда в области эстетической и литературно-критической - враждебное отношение Григорьева одинаково как к эстетическому взгляду на искусство и к эстетической критике, так и к утилитарному взгляду на искусство и к критике публицистической. В противовес обеим этим теориям - дворянской и мелкобуржуазной - Григорьев пытался построить из чужеземных материалов, главным образом из мыслей Шеллинга и Карлейля, свою теорию «органической критики», которая под флагом «русской народности» должна была отстоять право на существование в жизни и в литературе среднего класса, «нетронутого фальшью цивилизации», «сохранившего веру, нравы и язык отцов» - патриархальной и консервативной русской купеческой буржуазии.

Как поэтом Григорьевым заинтересовались лишь в XX веке. В его поэзии нашли отзвук воззрения идеолога торговой буржуазии. В стихотворении «Москва», где говорится о том, что когда-нибудь вновь загудит умолкнувший вечевой колокол, он прославляет древнюю торговую республику. С этой же очерченной выше идеологией связаны и его протесты против знати и абсолютизма. В драме «Два эгоизма», в поэме «Встреча» он зло высмеивает аристократию и дворянскую интеллигенцию, как западническую, так и славянофильскую, «столбовых философов». Но в лирике Григорьева есть другая, особая сторона. В ней отразилось чувство великого общественного сдвига его времени, крушения старого, патриархального быта. Сам поэт - питомец Замоскворечья, оторвавшийся от своей мещанско-чиновнической среды, - интеллигентный пролетарий, не находящий себе места ни в старом, ни в новом. Вечный скиталец, он недаром любит цыганский романс с его тоской и безудержностью. Этот культ «цыганщины» и привлек к Григорьеву внимание крупного поэта, которому эти мотивы также были близки, - А. Блока. Блок заинтересовался Григорьевым, нашёл в нём и его судьбе много общего с собой и тщательно собрал стихотворения Григорьева, снабдив их примечаниями и вступительной статьей (издание Некрасова). Влияние Григорьева на поэзию Блока несомненно (сравните «Снежную маску», «Вольные мысли» и др.). В отношении формы Григорьев также был предшественником Блока: он уже применял дольник, впоследствии разработанный Блоком.

Деятельность Григорьева как переводчика Беранже, Гейне, Гёте, Шиллера, Шекспира, Байрона, Софокла - должна быть также отмечена.

Библиография: I. Собр. сочин., под ред. и со вступит. ст. Н. Н. Страхова (вышел лишь I т., СПБ., 1876); Собр. сочин., под ред. В. Саводника, М., 1915-1916 (14 выпусков); Стихотворения, М., 1915; Мои литературные и нравственные скитальчества, под ред. и с послесловием П. Сухотина, изд. К. Ф. Некрасова, М., 1915; А. А. Григорьев. Материалы для биографии, ред. В. Княжнина, П., 1917 (произведения, письма, документы); Полн. собр. сочин., под ред. В. Спиридонова, т. I, П., 1918.

II. Языков Н. (Н. Шелгунов), Пророк славянофильского идеализма, «Дело», 1876, IX; Венгеров С. А., «Молодая редакция» «Москвитянина», «Вестник Европы», 1886, II; Саводник В., А. А. Григорьев (Сочинения Григорьева, М., 1915, т. I); Княжнин В., Ап. Григорьев-поэт, «Русская мысль», 1916, кн. V; Лернер Н., Ст. в «Истории русской лит-ры XIX в.», изд. «Мир»; Гроссман Л., Основатель новой критики, сб. «Три современника», М., 1922; Бем А., Оценка А. Григорьева в прошлом и настоящем, «Русский исторический журнал», 1918, V; Сакулин П., Органическое мировосприятие, «Вестник Европы», 1915, VI; Его же, Русская литература и социализм, ч. 1, Гиз, 1924; Благой Д. Д., А. Блок и А. Григорьев, сб. «О Блоке», «Никитинские субботники», М., 1929; Фриче В. М., Ап. Григорьев, Ст. в «Истории русской критики», ред. Вал. Полянского, М., 1929, т. I; Рубинштейн Н., Ст. о Григорьеве в журн. «Литература и марксизм», кн. II, 1929.

III. «Библиографию о Григорьеве» (328 номеров) см. в указ. выше «Материалах», под ред. В. Княжнина, стр. 352-363 и у Владиславлева, Русские писатели, изд. 4-е, Л., 1924.

В. Фриче

Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939.

ГРИГОРЬЕВ А. А. (статья из «Нового энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона», 1911 – 1916)

Григорьев Аполлон Александрович - один из самых выдающихся русских критиков.

Родился в 1822 в Москве, где отец его был секретарём городского магистрата. Получив хорошее домашнее воспитание, он окончил Московский университет первым кандидатом юридического факультета и тотчас же получил место секретаря университетского правления. Не такова, однако, была натура Григорьева, чтобы прочно осесть где бы то ни было.

Потерпев неудачу в любви, он внезапно уехал в Петербург, пробовал устроиться и в Управе Благочиния, и в сенате, но, по вполне артистическому отношению к службе, быстро терял её.

Около 1845 он завязывает сношения с «Отечественными Записками», где помещает несколько стихотворений, и с «Репертуаром и Пантеоном». В последнем журнале он написал ряд мало чем замечательных статей во всевозможных литературных родах: стихи, критические статьи, театральные отчеты, переводы и т. д.

В 1846 Григорьев издал отдельной книжкой свои стихотворения, встреченные критикой не более как снисходительно. Впоследствии Григорьев немного уже писал оригинальных стихов, но много переводил: из Шекспира («Сон в летнюю ночь», «Венецианского купца», «Ромео и Джульетту»), из Байрона («Паризину», отрывки из «Чайльд-Гарольда» и др.), Мольера, Делавиня.

Образ жизни Григорьева за всё время пребывания в Петербурге был самый бурный, и злосчастная русская «слабость», привитая студенческим разгулом, всё более и более его захватывала.

В 1847 он переселяется обратно в Москву, становится учителем законоведения в 1-й Московской гимназии, деятельно сотрудничает в «Московском Городском Листке» и пробует остепениться. Женитьба на Л. Ф. Корш, сестре известных литераторов, ненадолго сделала его человеком правильного образа жизни.

В 1850 Григорьев устраивается в «Москвитянине» и становится во главе замечательного кружка, известного под именем «молодой редакции Москвитянина». Без всяких усилий со стороны представителей «старой редакции» - Погодина и Шевырева, как-то сам собою вокруг их журнала собрался, по выражению Григорьева, «молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями» дружеский кружок, в состав которого входили: Островский, Писемский, Алмазов, А. Потехин, Печерский-Мельников, Эдельсон, Мей, Ник. Берг, Горбунов и др. Никто из них не был славянофилом правоверного толка, но всех их «Москвитянин» привлекал тем, что здесь они могли свободно обосновывать своё общественно-политическое миросозерцание на фундаменте русской действительности. Григорьев был главным теоретиком и знаменосцем кружка. В завязавшейся борьбе с петербургскими журналами оружие противников всего чаще направлялось именно против него. Борьба эта Григорьевым велась на принципиальной почве, но ему обыкновенно отвечали на почве насмешек, как потому, что петербургская критика, в промежуток между Белинским и Чернышевским, не могла выставить людей, способных к идейному спору, так и потому, что Григорьев своими преувеличениями и странностями сам давал повод к насмешкам.

Особенные глумления вызывали его ни с чем несообразные восторги Островским, который был для него не простой талантливый писатель, а «глашатай правды новой» и которого он комментировал не только статьями, но и стихами, и притом очень плохими - например, «элегией - одой - сатирой»: «Искусство и правда» (1854), вызванною представлением комедии «Бедность не порок». Любим Торцов не на шутку провозглашался здесь представителем «русской чистой души» и ставился в укор «Европе старой» и «Америке беззубо-молодой, собачьей старостью больной». Десять лет спустя сам Григорьев с ужасом вспоминал о своей выходке и единственное ей оправдание находил в «искренности чувства». Такого рода бестактные и крайне вредные для престижа идей, им защищаемых, выходки Григорьева были одним из характерных явлений всей его литературной деятельности и одной из причин малой его популярности. И чем больше писал Григорьев, тем больше росла его непопулярность.

В 1860-х годах она достигла своего апогея. Со своими туманнейшими и запутаннейшими рассуждениями об «органическом» методе он до такой степени был не ко двору в эпоху «соблазнительной ясности» задач и стремлений, что уже над ним и смеяться перестали, перестали даже и читать его. Большой поклонник таланта Григорьева и редактор «Времени», Достоевский, с негодованием заметивший, что статьи Григорьева прямо не разрезаются, дружески предложил ему раз подписаться псевдонимом и хоть таким контрабандным путём привлечь внимание к своим статьям.

В «Москвитянине» Григорьев писал до его прекращения в 1856, после чего работал в «Русской Беседе», «Библиотеке для Чтения», первоначальном «Русском Слове», где был некоторое время одним из трёх редакторов, в «Русском Мире», «Светоче», «Сыне Отечества» Старчевского, «Русском Вестнике» Каткова, но устроиться прочно ему нигде не удалось.

В 1861 возникло «Время» братьев Достоевских, и Григорьев как будто опять вошёл в прочную литературную пристань. Как и в «Москвитянине», здесь группировался целый кружок писателей «почвенников» - Страхов, Аверкиев, Достоевский и др., - связанных между собой как общностью симпатий и антипатий, так и личной дружбой. К Григорьеву они все относились с искренним уважением. Скоро, однако, ему почуялось и в этой среде какое-то холодное отношение к его мистическим вещаньям, и он в том же году уехал в Оренбург учителем русского языка и словесности в кадетском корпусе. Не без увлечения взялся Григорьев за дело, но весьма быстро остыл, и через год вернулся в Петербург и снова зажил беспорядочной жизнью литературной богемы, до сидения в долговой тюрьме включительно.

В 1863 «Время» было запрещено. Григорьев перекочевал в еженедельный «Якорь». Он редактировал газету и писал театральные рецензии, неожиданно имевшие большой успех, благодаря необыкновенному одушевлению, которое Григорьев внёс в репортёрскую рутину и сушь театральных отметок. Игру актёров он разбирал с такой же тщательностью и с таким же страстным пафосом, с каким относился к явлениям остальных искусств. При этом он, кроме тонкого вкуса, проявлял большое знакомство с немецкими и французскими теоретиками сценического искусства.

В 1864 «Время» воскресло в форме «Эпохи». Григорьев опять берётся за амплуа «первого критика», но уже ненадолго. Запой, перешедший прямо в физический, мучительный недуг, надломил могучий организм Григорьева: 25 сентября 1864 он умер и похоронен на Митрофаниевском кладбище, рядом с такой же жертвой вина - поэтом Меем.

Разбросанные по разным и большей частью малочитаемым журналам статьи Григорьева были в 1876 собраны Н. Н. Страховым в один том. В случае успеха издания предполагалось выпустить дальнейшие тома, но намерение это до сих пор не осуществлено. Непопулярность Григорьева в большой публике, таким образом, продолжается.

Но в тесном кругу людей, специально интересующихся литературой, значение Григорьева значительно возросло, в сравнении с его загнанностью при жизни. Дать сколько-нибудь точную формулировку критических взглядов Григорьева нелегко по многим причинам. Ясность никогда не входила в состав критического таланта Григорьева, крайняя запутанность и темнота изложения недаром отпугивали публику от статей его. Определённому представлению об основных чертах мировоззрения Григорьева мешает и полная недисциплинированность мысли в его статьях.

С той же безалаберностью, с которой он прожигал физические силы, он растрачивал своё умственное богатство, не давая себе труда составить точный план статьи, не имея силы воздержаться от соблазна поговорить тотчас же о вопросах, попутно встречающихся. Благодаря тому, что значительнейшая часть его статей помещена в «Москвитянине», «Времени» и «Эпохе», где во главе дела стояли либо он сам, либо его приятели, эти статьи прямо поражают своей нестройностью и небрежностью. Он сам отлично сознавал лирический беспорядок своих писаний, сам их раз охарактеризовал как «статьи халатные, писанные нараспашку», но это ему нравилось как гарантия полной их «искренности». За всю свою литературную жизнь он не собрался сколько-нибудь определённо выяснить своё мировоззрение. Оно было настолько неясно даже ближайшим его друзьям и почитателям, что последняя статья его - «Парадоксы органической критики» (1864) - по обыкновению, неконченная и трактующая о тысяче вещей, кроме главного предмета, является ответом на приглашение Достоевского изложить, наконец, критическое profession de foi своё. Сам Григорьев всё чаще и охотнее называл свою критику «органической», в отличие как от лагеря «теоретиков» - Чернышевского, Добролюбова, Писарева, так и от критики «эстетической», защищающей принцип «искусства для искусства», и от критики «исторической», под которой он подразумевал Белинского.

Белинского Григорьев ставил необыкновенно высоко. Он его называл «бессмертным борцом идей», «с великим и могущественным духом», «с натурой по истине гениальной». Но Белинский видел в искусстве только отражение жизни и само понятие о жизни у него было слишком непосредственно и «голо логично». По Григорьеву, «жизнь есть нечто таинственное и неисчерпаемое, бездна, поглощающая всякий конечный разум, необъятная ширь, в которой нередко исчезает, как волна в океане, логический вывод какой бы то ни было умной головы - нечто даже ироническое и вместе с тем полное любви, производящее из себя миры за мирами»… Сообразно с этим «органический взгляд признаёт за свою исходную точку творческие, непосредственные, природные, жизненные силы. Иными словами: не один ум, с его логическими требованиями и порождаемыми ими теориями, а ум плюс жизнь и её органические проявления». Однако «змеиное положение: что есть - то разумно» Григорьев решительно осуждал. Мистическое преклонение славянофилов перед русским народным духом он признавал «узким» и только Хомякова ставил высоко, и то потому, что он «один из славянофилов жажду идеала совмещал удивительнейшим образом с верой в безграничность жизни и потому не успокаивался на идеальчиках» Константина Аксакова и др.

В книге Виктора Гюго о Шекспире Григорьев видел одно из самых цельных формулирований «органической» теории, последователями которой он считал также Ренана, Эмерсона и Карлейля. А «исходная, громадная руда» органической теории, по Григорьеву, - «сочинения Шеллинга во всех фазисах его развития». Григорьев с гордостью называл себя учеником этого «великого учителя». Из преклонения перед органической силой жизни в её разнообразных проявлениях вытекает убеждение Григорьева, что абстрактная, голая истина, в чистом своём виде, недоступна нам, что мы можем усваивать только истину цветную, выражением которой может быть только национальное искусство.

Пушкин велик отнюдь не одним размером своего художественного таланта: он велик потому, что претворил в себе целый ряд иноземных влияний в нечто вполне самостоятельное. В Пушкине в первый раз обособилась и ясно обозначилась «наша русская физиономия, истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных сочувствий, полный очерк типа русской души». С особенною любовью останавливался поэтому Григорьев на личности Белкина, совсем почти не комментированной Белинским, на «Капитанской дочке» и «Дубровском».

С такой же любовью останавливался он на Максиме Максимыче из «Героя нашего времени» и с особенной ненавистью - на Печорине как одном из тех «хищных» типов, которые совершенно чужды русскому духу.

Искусство, по самому существу своему, не только национально - оно даже местно. Всякий талантливый писатель - есть неизбежно «голос известной почвы, местности, имеющей право в общенародной жизни, как тип, как цвет, как отлив, оттенок». Сводя таким образом искусство к почти бессозательному творчеству, Григорьев не любил даже употреблять слова: влияние, как нечто чересчур абстрактное и мало стихийное, а вводил новый термин «веяние».

Вместе с Тютчевым Григорьев восклицал, что природа «не слепок, не бездушный лик», что прямо и непосредственно «В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык». Таланты истинные охватываются этими органическими «веяниями» и созвучно вторят им в своих произведениях. Но раз истинно талантливый писатель есть стихийный отзвук органических сил, он должен непременно отразить какую-нибудь неизвестную ещё сторону национально-органической жизни данного народа, он должен сказать «новое слово».

Каждого писателя поэтому Григорьев рассматривал прежде всего по отношению к тому, сказал ли он «новое слово». Самое могущественное «новое слово» в новейшей русской литературе сказал Островский; он открыл новый, неизведанный мир, к которому относился отнюдь не отрицательно, а с глубокой любовью.

Истинное значение Григорьева - в красоте его собственной духовной личности, в глубоко искреннем стремлении к безграничному и светлому идеалу. Сильнее всех путаных и туманных рассуждений Григорьева действует обаяние его нравственного существа, представляющего собой истинно «органическое» проникновение лучшими началами высокого и возвышенного.

С. Венгеров

Стихотворения взяты из книги:

Григорьев А. А. Стихотворения и поэмы. Л., «Советский писатель», 1966