Максимилиан Волошин, книга стихов «Неопалимая Купина»

НЕОПАЛИМАЯ КУПИНА

Стихи о войне и революции

I. ВОЙНА

Россия
(1915 г.)

Враждующих скорбный гений
Братским вяжет узлом,
И зло в тесноте сражений
Побеждается горшим злом.

Взвивается стяг победный…
Что в том, Россия, тебе?
Пребудь смиренной и бедной -
Верной своей судьбе.

Люблю тебя побеждённой,
Поруганной и в пыли,
Таинственно осветлённой
Всей красотой земли.

Люблю тебя в лике рабьем,
Когда в тишине полей
Причитаешь голосом бабьим
Над трупами сыновей.

Как сердце никнет и блещет,
Когда, связав по ногам,
Наотмашь хозяин хлещет
Тебя по кротким глазам.

Сильна ты нездешней мерой,
Нездешней страстью чиста,
Неутолённой верой
Твои запеклись уста.

Дай слов за тебя молиться,
Понять твоё бытие,
Твоей тоске причаститься,
Сгореть во имя твое.

17 августа 1915, Биарриц

В эти дни

И. Эренбургу

В эти дни великих шумов ратных
И побед, пылающих вдали,
Я пленён в пространствах безвозвратных
Оголтелой, стынущей земли.

В эти дни не спазмой трудных родов
Схвачен дух: внутри разодран он
Яростью сгрудившихся народов,
Ужасом разъявшихся времён.

В эти дни нет ни врага, ни брата:
Все во мне, и я во всех; одной
И одна - тоскою плоть объята
И горит сама к себе враждой.

В эти дни безвольно мысль томится,
А молитва стелется, как дым.
В эти дни душа больна одним
Искушением - развоплотиться.

5 февраля 1915, Париж

Волошин тесно общался с И. Эренбургом в Париже в 1915-16 гг.

Под знаком Льва

М. В. Сабашниковой

Томимый снами, я дремал,
Не чуя близкой непогоды;
Но грянул гром, и ветр упал,
И свет померк, и вздулись воды.

И кто-то для моих шагов
Провёл невидимые тропы
По стогнам буйных городов
Объятой пламенем Европы.

Уже в петлях скрипела дверь
И в стены бил прибой с разбега,
И я, как запоздалый зверь,
Вошёл последним внутрь ковчега.

Август 1914, Дорнах

Сабашникова Маргарита Васильевна (1882-1973) - художница, жена Волошина (1906-1907).

Вошёл последним внутрь ковчега - Волошин пересёк границу нейтральной Швейцарии 31 июля (н.ст.) 1914 г., т.е. в день начала мировой войны.

Над полями Альзаса

Ангел непогоды
Пролил огнь и гром,
Напоив народы
Яростным вином.

Средь земных безлюдий
Тишина гудит
Грохотом орудий,
Топотом копыт.

Преклоняя ухо
В глубь души, внемли,
Как вскипает глухо
Желчь и кровь земли.

Ноябрь 1914, Дорнах

Посев

В осенний день по стынущим полянам
Дымящиеся водят борозды
Не пахари;
Не радуется ранам
Своим земля;
Не плуг вскопал следы;
Не семена пшеничного посева,
Не ток дождей в разъявшуюся новь, -

Но сталь и медь,
Живую плоть и кровь
Недобрый Сеятель
В годину Лжи и Гнева
Рукою щедрою посеял…
Бед
И ненависти колос,
Змеи плевел
Взойдут в полях безрадостных побед,
Где землю-мать
Жестокий сын прогневил.

3 февраля 1915, Париж

Газеты

Я пробегаю жадным взглядом
Вестей горючих письмена,
Чтоб душу, влажную от сна,
С утра ожечь ползучим ядом.

В строках кровавого листа
Кишат смертельные трихины,
Проникновенно лезвиины,
Неистребимы, как мечта.

Бродила мщенья, дрожжи гнева,
Вникают в мысль, гниют в сердцах,
Туманят дух, цветут в бойцах
Огнями дьявольского сева.

Ложь заволакивает мозг
Тягучей дрёмой хлороформа
И зыбкой полуправды форма
Течёт и лепится, как воск.

И, гнилостной пронизан дрожью,
Томлюсь и чувствую в тиши,
Как, обезболенному ложью,
Мне вырезают часть души.

Hе знать, не слышать и не видеть…
Застыть, как соль… уйти в снега…
Дозволь не разлюбить врага
И брата не возненавидеть!

12 мая 1915, Париж

Другу

«А я, таинственный певец,
На берег выброшен волною…»
Арион

Мы, столь различные душою,
Единый пламень берегли
И братски связаны тоскою
Одних камней, одной земли.
Одни сверкали нам вдали
Созвездий пламенные диски;
И где бы ни скитались мы,
Но сердцу безысходно близки
Феодосийские холмы.
Нас тусклый плен земной тюрьмы
И рдяный угль творящей правды
Привёл к могильникам Ардавды,
И там, вверяясь бытию,
Снастили мы одну ладью;
И, зорко испытуя дали
И бег волнистых облаков,
Крылатый парус напрягали
У Киммерийских берегов.
Но ясновидящая сила
Хранила мой беспечный век:
Во сне меня волною смыло
И тихо вынесло на брег.
А ты, пловец, с душой бессонной
От сновидений и молитв,
Ушёл в круговороты битв
Из мастерской уединённой.
И здесь, у чуждых берегов,
В молчаньи ночи одинокой
Я слышу звук твоих шагов,
Неуловимый и далёкий.
Я буду волить и молить,
Чтобы тебя в кипеньи битвы
Могли, как облаком, прикрыть
Неотвратимые молитвы.
Да оградит тебя Господь
От Князя огненной печали,
Тоской пытающего плоть,
Да защитит от едкой стали,
От жадной меди, от свинца,
От стерегущего огнива,
От злобы яростного взрыва,
От стрел крылатого гонца,
От ядовитого дыханья,
От проницающих огней,
Да не смутят души твоей
Ни гнева сладостный елей,
Ни мести жгучее лобзанье.
Да не прервутся нити прях,
Сидящих в пурпурных лоскутьях
На всех победных перепутьях,
На всех погибельных путях.

23 августа 1915, Биарриц

Пролог

Андрею Белому

Ты держишь мир в простёртой длани,
И ныне сроки истекли…
В начальный год Великой Брани
Я был восхищен от земли.

И, на замок небесных сводов
Поставлен, слышал, смуты полн,
Растущий вопль земных народов,
Подобный рёву бурных волн.

И с высоты непостижимой
Низвергся Вестник, оку зримый,
Как вихрь сверлящей синевы.
Огнём и сумраком повитый,
Шестикрылатый и покрытый
Очами с ног до головы.

И, сводом потрясая звездным,
На землю кинул он ключи,
Земным приказывая безднам
Извергнуть тучи саранчи,
Чтоб мир пасти жезлом железным.

А на вратах земных пещер
Он начертал огнём и серой:
«Любовь воздай за меру мерой,
А злом за зло воздай без мер».

И, став как млечный вихрь в эфире,
Мне указал Весы:
                 «Смотри:
В той чаше - мир; в сей чаше - гири:
Всё прорастающее в мире
Давно завершено внутри».

Так был мне внешний мир показан
И кладезь внутренний разъят.
И, знаньем звёздной тайны связан,
Я ввержен был обратно в ад.

Один среди враждебных ратей -
Не их, не ваш, не свой, ничей -
Я голос внутренних ключей,
Я семя будущих зачатий.

11 сентября 1915, Биарриц

Армагеддон

Л. С. Баксту

«Три духа, имеющие вид жаб…
соберут царей вселенной
для великой битвы… в место,
называемое Армагеддон…»
    Откровение, XVI, 12-16

Положив мне руки на заплечье
(Кто? - не знаю, но пронзил испуг
И упало сердце человечье…)
Взвёл на холм и указал вокруг.

Никогда такого запустенья
И таких невыявленных мук
Я не грезил даже в сновиденьи!
Предо мной, тускла и широка,
Цепенела в мёртвом исступленьи
Каменная зыбь материка.

И куда б ни кинул смутный взор я -
Расстилались саваны пустынь,
Русла рек иссякших, плоскогорья;
По краям, где индевела синь,
Громоздились снежные нагорья
И клубились свитками простынь
Облака. Сквозь огненные жёрла
Тесных туч багровые мечи
Солнце заходящее простёрло…
Так прощально гасли их лучи,
Что тоскою мне сдавило горло
И просил я:
            «Вещий, научи:
От каких планетных ураганов
Этих волн гранитная гряда
Взмыта вверх?»
               И был ответ:
                            «Сюда
По иссохшим ложам океанов
Приведут в день Страшного Суда
Трое жаб царей и царства мира
Для последней брани всех времён.

Камни эти жаждут испокон
Хмельной желчи Божьего потира.
Имя этих мест - Армагеддон».

3 октября 1915, Биарриц

***

Не ты ли
В минуту тоски
Швырнул на землю
Весы и меч
И дал безумным
Свободу весить
Добро и зло?

Не ты ли
Смесил народы
Густо и крепко,
Заквасил тесто
Слезами и кровью
И топчешь, грозный,
Грозды людские
В точиле гнева?

Не ты ли
Поэта кинул
На стогны мира
Быть оком и ухом?

Не ты ли
Отнял силу у рук
И запретил
Сложить обиды
В глубокой чаше
Земных весов,
Но быть назначил
Стрелой, указующей
Разницу веса?

Не ты ли
Неволил сердце
Благословить
Убийц и жертву,
Врага и брата?

Не ты ли
Неволил разум
Принять свершенье
Непостижимых
Твоих путей
Во всём гореньи
Противоречий,
Несовместимых
Для человечьей
Стеснённой мысли?

Так дай же силу
Поверить в мудрость
Пролитой крови;

Дозволь увидеть
Сквозь смерть и время
Борьбу народов,
Как спазму страсти,
Извергшей семя
Всемирных всходов!

1 декабря 1915, Париж

Усталость

М. Стебельской

«Трости надломленной
                  не преломит
И льна дымящегося
                  не угасит».
                 Исаия 42, 3

И тогда, как в эти дни, война
Захлебнётся в пламени и в лаве,
Будет спор о власти и о праве,
Будут умирать за знамена…

Он придёт не в силе и не в славе,
Он пройдёт в полях, как тишина;
Ничего не тронет и не сломит,
Тлеющего не погасит льна
И дрожащей трости не преломит.
Не возвысит голоса в горах,
Ни вина, ни хлеба не коснётся -
Только всё усталое в сердцах
Вслед Ему с тоскою обернётся.
Будет так, как солнце в феврале
Изнутри неволит нежно семя
Дать росток в оттаявшей земле.

И для гнева вдруг иссякнет время,
Братской распри разомкнётся круг,
Алый Всадник потеряет стремя,
И оружье выпадет из рук.

27 сентября 1915, Биарриц

II. ПЛАМЕНА ПАРИЖА

Весна

А. В. Гольштейн

Мы дни на дни покорно нижем.
Даль не светла и не мутна.
Над замирающим Парижем
Плывёт весна… и не весна.

В жемчужных утрах, в зорях рдяных
Ни радости, ни грусти нет;
На зацветающих каштанах
И лист - не лист, и цвет - не цвет.

Неуловимо-беспокойна,
Бессолнечно-просветлена,
Неопьянённо и не стройно
Взмывает жданная волна.

Душа болит в краю бездомном;
Молчит, и слушает, и ждёт…
Сама природа в этот год
Изнемогла в бореньи тёмном.

26 апреля 1915, Париж

Гольштейн Александра Васильевна (1850-1937) - переводчица, критик (псевдоним А. Баулер); политэмигрантка, постоянно жила в Париже.

Париж в январе 1915 г.

Кн. В. Н. Аргутинскому

Всё тот же он во дни войны,
В часы тревог, в минуты боли…
Как будто грезит те же сны
И плавит в горнах те же воли.
Всё те же крики продавцов
И гул толпы, глухой и дальний.
Лишь голос уличных певцов
Звучит пустынней и печальней.
Да ловит глаз в потоках лиц
Решимость сдвинутых надбровий,
Улыбки маленьких блудниц,
Войной одетых в траур вдовий;
Решётки запертых окон
Да на фасадах полинялых
Трофеи праздничных знамён,
В дождях и ветре обветшалых.
А по ночам безглазый мрак
В провалах улиц долго бродит,
Напоминая всем, что враг
Не побеждён и не отходит.
Да светы небо стерегут,
Да ветр доносит запах пашни,
И беспокойно-долгий гуд
Идёт от Эйфелевой башни.
Она чрез океаны шлёт
То бег часов, то весть возмездья,
И сквозь железный переплёт
Сверкают зимние созвездья.

19 февраля 1915, Париж

Цеппелины над Парижем

А. Н. Ивановой

Весь день звучали сверху струны
И гуды стерегущих птиц.
А после ночь писала руны,
И взмахи световых ресниц
Чертили небо. От окрестных
Полей поднялся мрак и лёг.
Тогда в ущельях улиц тесных
Заголосил тревожный рог…
И было видно: осветлённый
Сияньем бледного венца,
Как ствол дорической колонны,
Висел в созвездии Тельца
Корабль. С земли взвивались змеи,
Высоко бил фонтан комет
И гас средь звёзд Кассиопеи.
Внизу несомый малый свет
Строений колыхал громады;
Но взрывов гул и ядр поток
Ни звёздной тиши, ни прохлады
Весенней - превозмочь не мог.

18 апреля 1915, Париж

Реймская богоматерь

Марье Самойловне Цетлин

Vue de trois-quarts,
la Cathedrale de Reims evoque
une grande figure de femme
agenouillee, en priere.
Rodin

В минуты грусти просветлённой
Народы созерцать могли
Её - коленопреклонённой
Средь виноградников Земли.
И всех, кто сном земли недужен,
Её целила благодать,
И шли волхвы, чтоб увидать
Её - жемчужину жемчужин.
Она несла свою печаль,
Одета в каменные ткани,
Прозрачно-серые, как даль
Спокойных овидей Шампани.
И соткан был её покров
Из жемчуга лугов поёмных,
Туманных утр и облаков,
Дождей хрустальных, ливней тёмных.
Одежд её чудесный сон,
Небесным светом опалён,
Горел в сияньи малых радуг,
Сердца мерцали алых роз,
И светотень курчавых складок
Струилась прядями волос.
Земными создана руками,
Она сама была землёй -
Её лугами и реками,
Её предутренними снами,
Её вечерней тишиной.
…И, обнажив, её распяли…
Огонь лизал и стрелы рвали
Святую плоть… Но по ночам,
В порыве безысходной муки,
Её обугленные руки
Простёрты к зимним небесам.

19 февраля 1915, Париж

Написано как отклик на разрушение Реймского собора - одного из шедевров зрелой французской готики XIII в. - немецкими войсками в сентябре 1914 г. при артобстреле Реймса, города в Шампани.

Эпиграф: «Видимый на три четверти, Реймский собор напоминает фигуру огромной женщины, коленопреклонённой, в молитве. Роден» (фр.).

Роден Огюст - скульптор, автор книги «Кафедральные соборы Франции».

Цетлин Мария Самойловна (урожд. Тумаркина; 1882-1976) - жена М. О. Цетлина, поэта (псевдоним Амари), издателя, друга Волошина.

Овидь - кругозор, горизонт.

Lutetia Parisiorum

«Fluctuat neс mergitur»

Париж, Царьград и Рим - кариатиды
При входе в храм! Вам - солнцам-городам,
Кольцеобразно лёгшим по водам,
Завещан мир. В вас семя Атлантиды

Дало росток. Пророки и друиды
Во тьме лесов таили Девы храм,
А на реке, на месте Notre-Dame
Священник пел заутрени Изиды.

Париж! Париж! К какой плывёт судьбе
Ладья Озириса в твоём гербе
С полночным грузом солнечного диска?

Кто закрепил на площади твоей
Драконью кровь волхвов и королей
Луксорского печатью обелиска?

22 апреля 1915, Париж

Fluctuat neс mergitur - Его качает, но он не тонет (лат.).

Парижу

Е. С. Кругликовой

Неслись года, как клочья белой пены…
Ты жил во мне, меняя облик свой;
И, уносимый встречною волной,
Я шёл опять в твои замкнуться стены.

Но никогда сквозь жизни перемены
Такой пронзённой не любил тоской
Я каждый камень вещей мостовой
И каждый дом на набережных Сены.

И никогда в дни юности моей
Не чувствовал сильнее и больней
Твой древний яд отстоенной печали

На дне дворов, под крышами мансард,
Где юный Дант и отрок Бонапарт
Своей мечты миры в себе качали.

19 апреля 1915, Париж

Кругликова Елизавета Сергеевна (1865-1941) - художница, в 1900-е гг. постоянно жила в Париже, близкая приятельница Волошина и его спутница по путешествию (июнь-июль 1901 г.) на Балеарские острова.

Юный Дант… - Данте Алигьери (1265-1321) был в Париже, согласно утверждению Дж. Боккаччо, не в юности, а в зрелые годы.

Отрок Бонапарт… - Наполеон I (1769-1821) учился в Парижской военной школе в 1784-85 гг.

Голова madam de Lamballe
(4 сент. 1792 г.)

Это гибкое, страстное тело
Растоптала ногами толпа мне,
И над ним надругалась, раздела…
И на тело
Не смела
Взглянуть я…
Но меня отрубили от тела,
Бросив лоскутья
Воспалённого мяса на камне…

И парижская голь
Унесла меня в уличной давке,
Кто-то пил в кабаке алкоголь,
Меня бросив на мокром прилавке…
Куафёр меня поднял с земли,
Расчесал мои светлые кудри,
Нарумянил он щеки мои,
И напудрил…

И тогда, вся избита, изранена
Грязной рукой,
Как на бал завита, нарумянена,
Я на пике взвилась над толпой
Хмельным тирсом…
                   Неслась вакханалия.
Пел в священном безумьи народ…
И, казалось, на бале в Версале я -
Плавный танец кружит и несёт…

Точно пламя гудели напевы.
И тюремною узкою лестницей
В башню Тампля к окну Королевы
Поднялась я народною вестницей.

1906, Париж

ДВЕ СТУПЕНИ

Марине Цветаевой

1

Взятие Бастилии
(14 июля)

«14 juillеt 1789. - Riens».
Journal de Louis XVI

Бурлит Сент-Антуан. Шумит Пале-Рояль.
В ушах звенит призыв Камиля Демулена.
Народный гнев растёт, взметаясь ввысь, как пена.
Стреляют. Бьют в набат. В дыму сверкает сталь.

Бастилия взята. Предместья торжествуют.
На пиках головы Бертье и де Лоней.
И победители, расчистив от камней
Площадку, ставят столб и надпись:
                                  «Здесь танцуют».

Король охотился с утра в лесах Марли.
Борзые подняли оленя. Но пришли
Известья, что мятеж в Париже. Помешали…

Сорвали даром лов. К чему? Из-за чего?
Не в духе лёг. Не спал. И записал в журнале:
«Четыр-надца-того и-юля. Ни-чего».

12 декабря 1917

Эпиграф: «14 июля 1789. - Ничего». Дневник Людовика ХVI (фр.).

2

Взятие Тюильри
(10 августа 1792 г.)

«Je me manque deux batteries pour balayer
toute cette canaille la».
(Мемуары Бурьенна. Слова Бонапарта)

Париж в огне. Король низложен с трона.
Швейцарцы перерезаны. Народ
Изверился в вождях, казнит и жжёт.
И Лафайет объявлен вне закона.

Марат в бреду и страшен, как Горгона.
Невидим Робеспьер. Жиронда ждёт.
В садах у Тюильри водоворот
Взметённых толп и львиный зев Дантона.

А офицер, незнаемый никем,
Глядит с презреньем - холоден и нем -
На буйных толп бессмысленную толочь,

И, слушая их исступлённый вой,
Досадует, что нету под рукой
Двух батарей «рассеять эту сволочь».

21 ноября 1917, [Коктебель]

Эпиграф: «Достаточно двух батарей, чтобы смести эту сволочь» (фр.).

Термидор

1

Катрин Тео во власти прорицаний.
У двери гость - закутан до бровей.
Звучат слова: «Верховный жрец закланий,
Весь в голубом, придёт, как Моисей,

Чтоб возвестить толпе, смирив стихию,
Что есть Господь! Он - избранный судьбой,
И, в бездну пав, замкнёт её собой…
Приветствуйте кровавого Мессию!

Се Агнец бурь! Спасая и губя,
Он кровь народа примет на себя.
Един Господь царей и царства весит!

Мир жаждет жертв, великим гневом пьян.
Тяжёл Король… И что уравновесит
Его главу? - Твоя, Максимильян!»

2

Разгар Террора. Зной палит и жжёт.
Деревья сохнут. Бесятся от жажды
Животные. Конвент в смятеньи. Каждый
Невольно мыслит: завтра мой черёд.

Казнят по сотне в сутки. Город замер
И задыхается. Предместья ждут
Повальных язв. На кладбищах гниют
Тела казнённых. В тюрьмах нету камер.

Пока судьбы кренится колесо,
В Монморанси, где веет тень Руссо,
С цветком в руке уединённо бродит,

Готовя речь о пользе строгих мер,
Верховный жрец - Мессия - Робеспьер -
Шлифует стиль и тусклый лоск наводит.

3

Париж в бреду. Конвент кипит, как ад.
Тюрьо звонит. Сен-Жюста прерывают.
Кровь вопиет. Казнённые взывают.
Мстят мертвецы. Могилы говорят.

Вокруг Леба, Сен-Жюста и Кутона
Вскипает гнев, грозя их затопить.
Встал Робеспьер. Он хочет говорить.
Ему кричат: «Вас душит кровь Дантона!»

Ещё судьбы неясен вещий лёт.
За них Париж, коммуны и народ -
Лишь кликнуть клич и встанут исполины.

Воззвание написано, но он
Кладёт перо: да не прейдёт закон!
Верховный жрец созрел для гильотины.

4

Уж фурии танцуют карманьолу,
Пред гильотиною подъемля вой.
В последний раз, подобная престолу,
Она царит над буйною толпой.

Везут останки власти и позора:
Убит Леба, больной Кутон без ног…
Один Сен-Жюст презрителен и строг.
Последняя телега Термидора.

И среди них на кладбище химер
Последний путь свершает Робеспьер.
К последней мессе благовестят в храме,

И гильотине молится народ…
Благоговейно, как ковчег с дарами,
Он голову несёт на эшафот.

7 декабря 1917, [Коктебель]

Термидор - подразумевается 9 термидора III года (27 июля 1794 г.), день падения якобинской диктатуры.

Катрин Тео (1725-1794) - визионерка; с её сектой поддерживал связь Робеспьер.

Верховный жрец… - Робеспьер считал себя основателем новой государственной религии - культа «верховного существа»; 2 прериаля III года (8 июня 1794 г.) в Париже был проведён праздник верховного существа.

Тюрио де Ла Розьер (1753-1829) - адвокат, депутат Конвента.

Сен-Жюст Луи Антуан (1767-1794), Леба Филипп Франсуа Жозеф (1764-1794), Кутон Жорж Огюст (1755-1794) - члены Конвента, якобинцы, ближайшие сподвижники Робеспьера.

Дантон Жорж Жак (1759-1794) - деятель Французской революции, главный организатор национальной обороны; противник террора, в 1793 г. был отстранён от власти и по настоянию Робеспьера 16 жерминаля III года (5 апреля 1794 г.) гильотинирован.

Убит Леба. - Леба покончил с собой.

Последний путь свершает Робеспьер. - Робеспьер и 20 его сподвижников были гильотинированы утром 10 термидора (28 июля 1794 г.), перед казнью их долго возили по улицам под оскорбления толпы.

III. ПУТИ РОССИИ

Предвестия
(1905 г.)

Сознанье строгое есть в жестах Немезиды:
Умей читать условные черты:
Пред тем как сбылись Мартовские Иды,
Гудели в храмах медные щиты…

Священный занавес был в скинии распорот:
В часы Голгоф трепещет смутный мир…
О, бронзовый Гигант! ты создал призрак-город,
Как призрак-дерево из семени - факир.

В багряных свитках зимнего тумана
Нам солнце гневное явило лик втройне,
И каждый диск сочился, точно рана…
И выступила кровь на снежной пелене.

А ночью по пустым и гулким перекрёсткам
Струились шелесты невидимых шагов,
И город весь дрожал далёким отголоском
Во чреве времени шумящих голосов…

Уж занавес дрожит перед началом драмы,
Уж кто-то в темноте - всезрящий, как сова, -
Чертит круги, и строит пентаграммы,
И шепчет вещие заклятья и слова.

9 января 1905, С.-Петербург

Ангел мщенья
(1905 г.)

Народу Русскому: Я скорбный Ангел Мщенья!
Я в раны чёрные - в распаханную новь
Кидаю семена. Прошли века терпенья.
И голос мой - набат. Хоругвь моя - как кровь.
На буйных очагах народного витийства,
Как призраки, взращу багряные цветы.
Я в сердце девушки вложу восторг убийства
И в душу детскую - кровавые мечты.
И дух возлюбит смерть, возлюбит крови алость.
Я грёзы счастия слезами затоплю.
Из сердца женщины святую выну жалость
И тусклой яростью ей очи ослеплю.
О, камни мостовых, которых лишь однажды
Коснулась кровь! я ведаю ваш счёт.
Я камни закляну заклятьем вечной жажды,
И кровь за кровь без меры потечёт.
Скажи восставшему: Я злую едкость стали
Придам в твоих руках картонному мечу!
На стогнах городов, где женщин истязали,
Я «знаки Рыб» на стенах начерчу.
Я синим пламенем пройду в душе народа,
Я красным пламенем пройду по городам.
Устами каждого воскликну я «Свобода!»,
Но разный смысл для каждого придам.
Я напишу: «Завет мой - Справедливость!»
И враг прочтёт: «Пощады больше нет»…
Убийству я придам манящую красивость,
И в душу мстителя вольётся страстный бред.
Меч справедливости - карающий и мстящий -
Отдам во власть толпе… И он в руках слепца
Сверкнёт стремительный, как молния разящий, -
Им сын заколет мать, им дочь убьёт отца.
Я каждому скажу: «Тебе ключи надежды.
Один ты видишь свет. Для прочих он потух».
И будет он рыдать, и в горе рвать одежды,
И звать других… Но каждый будет глух.
Не сеятель сберёг колючий колос сева.
Принявший меч погибнет от меча.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.

1906, Париж

«Знаки Рыб» - средневековый символ тайного отмщения.

Москва
(Mарт 1917 г.)

В. А. Рагозинскому

В Москве на Красной площади
Толпа черным-черна.
Гудит от тяжкой поступи
Кремлёвская стена.

На рву у места Лобного
У церкви Покрова
Возносят неподобные
Нерусские слова.

Ни свечи не засвечены,
К обедне не звонят,
Все груди красным мечены,
И плещет красный плат.

По грязи ноги хлюпают,
Молчат… проходят… ждут…
На папертях слепцы поют
Про кровь, про казнь, про суд.

[20 ноября 1917]

Петроград
(1917)

Сергею Эфрону

Как злой шаман, гася сознанье
Под бубна мерное бряцанье
И опоражнивая дух,
Распахивает дверь разрух -
И духи мерзости и блуда
Стремглав кидаются на зов,
Вопя на сотни голосов,
Творя бессмысленные чуда, -
И враг, что друг, и друг, что враг,
Меречат и двоятся… - так,
Сквозь пустоту державной воли,
Когда-то собранной Петром,
Вся нежить хлынула в сей дом
И на зияющем престоле,
Над зыбким мороком болот
Бесовский правит хоровод.
Народ, безумием объятый,
О камни бьётся головой
И узы рвёт, как бесноватый…
Да не смутится сей игрой
Строитель внутреннего Града -
Те бесы шумны и быстры:
Они вошли в свиное стадо
И в бездну ринутся с горы.

9 декабря 1917, Коктебель

Трихины

Появились новые трихины…
Ф. Достоевский

Исполнилось пророчество: трихины
В тела и в дух вселяются людей,
И каждый мнит, что нет его правей.
Ремёсла, земледелие, машины
Оставлены. Народы, племена
Безумствуют, кричат, идут полками,
Но армии себя терзают сами,
Казнят и жгут - мор, голод и война.
Ваятель душ, воззвавший к жизни племя
Страстных глубин, провидел наше время.
Пророчественною тоской объят
Ты говорил томимым нашей жаждой,
Что мир спасётся красотой, что каждый
За всех во всём пред всеми виноват.

10 декабря 1917

Эпиграф восходит к эпилогу «Преступления и наказания» Ф. М. Достоевского: «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей».

За всех во всём пред всеми виноват - Неточная цитата из «Братьев Карамазовых»: «…воистину всякий пред всеми за всех и за всё виноват».

Святая Русь

А. М. Петровой

Суздаль да Москва не для тебя ли
По уделам землю собирали
Да тугую золотом суму?
В рундуках приданое копили
И тебя невестою растили
В расписном да тесном терему?

Не тебе ли на речных истоках
Плотник-Царь построил дом широко -
Окнами на пять земных морей?
Из невест красой да силой бранной
Не была ль ты самою желанной
Для заморских княжих сыновей?

Но тебе сыздетства были любы -
По лесам глубоких скитов срубы,
По степям кочевья без дорог,
Вольные раздолья да вериги,
Самозванцы, воры да расстриги,
Соловьиный посвист да острог.

Быть Царёвой ты не захотела -
Уж такое подвернулось дело:
Враг шептал: развей да расточи,
Ты отдай казну свою богатым,
Власть - холопам, силу - супостатам,
Смердам - честь, изменникам - ключи.

Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище
И пошла поруганной и нищей
И рабой последнего раба.

Я ль в тебя посмею бросить камень?
Осужу ль страстной и буйный пламень?
В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,
След босой ноги благословляя, -
Ты - бездомная, гулящая, хмельная,
Во Христе юродивая Русь!

19 ноября 1917, Коктебель

Петрова Александра Михайловна (1871-1921) - преподавательница Александровского училища в Феодосии.

Мир

С Россией кончено… На последях
Её мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада. Монгол с востока,
Отдай нас в рабство, вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!

23 ноября 1917, Коктебель

Первоначальное название - «Брестский мир». Отражает переживания Волошина, связанные с началом (20 ноября 1917 г.) переговоров в Брест-Литовске с Германией, диктовавшей России тягчайшие условия мира.

Из бездны
(Октябрь 1917)

А. А. Новинскому

Полночные вздулись воды,
И ярость взметённых толп
Шатает имперский столп
И древние рушит своды.
Ни выхода, ни огня…
Времён исполнилась мера.
Отчего же такая вера
Переполняет меня?
Для разума нет исхода.
Но дух ему вопреки
И в бездне чует ростки
Неведомого всхода.
Пусть бесы земных разрух
Клубятся смерчем огромным -
Ах, в самом косном и тёмном
Пленён мировой дух!
Бичами страстей гонимы -
Распятые серафимы
Заточены в плоть:
Их жалит горящим жалом,
Торопит гореть Господь.
Я вижу в большом и в малом
Водовороты комет…
Из бездны - со дна паденья
Благословляю цветенье
Твоё - всестрастной свет!

15 января 1918, [Коктебель]

Новинский Александр Александрович - капитан 2-го ранга, начальник Феодосийского порта. Познакомился и сблизился с Волошиным летом 1916 г.

Демоны глухонемые

«Кто так слеп, как раб Мой? и глух,
как вестник Мой, Мною посланный?»
Исайя 42, 19

Они проходят по земле,
Слепые и глухонемые,
И чертят знаки огневые
В распахивающейся мгле.

Собою бездны озаряя,
Они не видят ничего,
Они творят, не постигая
Предназначенья своего.

Сквозь дымный сумрак преисподней
Они кидают вещий луч…
Их судьбы - это лик Господний,
Во мраке явленный из туч.

29 декабря 1917, [Коктебель]

Русь глухонемая

Был к Иисусу приведён
Родными отрок бесноватый:
Со скрежетом и в пене он
Валялся, корчами объятый.
- «Изыди, дух глухонемой!» -
Сказал Господь. И демон злой
Сотряс его и с криком вышел -
И отрок понимал и слышал.
Был спор учеников о том,
Что не был им тот бес покорен,
А Он сказал:
             «Сей род упорен:
Молитвой только и постом
Его природа одолима».

Не тем же ль духом одержима
Ты, Русь глухонемая! Бес,
Украв твой разум и свободу,
Тебя кидает в огнь и в воду,
О камни бьёт и гонит в лес.
И вот взываем мы: Прииди…
А избранный вдали от битв
Куёт постами меч молитв
И скоро скажет: «Бес, изыди!».

6 января 1918, [Коктебель]

Родина

«Каждый побрёл в свою сторону
И никто не спасёт тебя».
(Слова Исайи, открывшиеся,
в ночь на 1918 г.)

И каждый прочь побрёл, вздыхая,
К твоим призывам глух и нем,
И ты лежишь в крови, нагая,
Изранена, изнемогая,
И не защищена никем.

Ещё томит, не покидая,
Сквозь жаркий бред и сон - твоя
Мечта в страданьях изжитая
И неосуществлённая…

Ещё безумит хмель свободы
Твои взметённые народы
И не окончена борьба -
Но ты уж знаешь в просветленьи,
Что правда Славии - в смиреньи,
В непротивлении раба;

Что искус дан тебе суровый:
Благословить свои оковы,
В темнице простираясь ниц,
И части восприять Христовой
От грешников и от блудниц;

Что, как молитвенные дымы,
Темны и неисповедимы
Твои последние пути,
Что не допустят с них сойти
Сторожевые Херувимы!

30 мая 1918, [Коктебель]

Эпиграф - неточная цитата из Книги пророка Исайи; в первоисточнике: «Каждый побрёл в свою сторону; никто не спасает тебя».

Преосуществление

К. Ф. Богаевскому

«Postquam devastationem XL aut amplius
dies Roma fuit ita desolata, ut nemo ibi
hominum, nisi bestiae morareuntur».
Marcellni Commentarii

В глухую ночь шестого века,
Когда был мир и Рим простёрт
Перед лицом германских орд,
И Гот теснил и грабил Грека,
И грудь земли и мрамор плит
Гудели топотом копыт,
И лишь монах, писавший «Акты
Остготских королей», следил
С высот оснеженной Соракты,
Как на равнине средь могил
Бродил огонь и клубы дыма,
И конницы взметали прах
На жёлтых Тибрских берегах, -
В те дни всё населенье Рима
Тотила приказал изгнать.

И сорок дней был Рим безлюден.
Лишь зверь бродил средь улиц. Чуден
Был Вечный Град: ни огнь сглодать,
Ни варвар стены разобрать
Его чертогов не успели.
Он был велик, и пуст, и дик,
Как первозданный материк.
В молчаньи вещем цепенели,
Столпившись, как безумный бред,
Его камней нагроможденья -
Все вековые отложенья
Завоеваний и побед:
Трофеи и обломки тронов,
Священный Путь, где камень стёрт
Стопами медных легионов
И торжествующих когорт,
Водопроводы и аркады,
Неимоверные громады
Дворцов и ярусы колонн,
Сжимая и тесня друг друга,
Загромождали небосклон
И горизонт земного круга.
И в этот безысходный час,
Когда последний свет погас
На дне молчанья и забвенья,
И древний Рим исчез во мгле,
Свершалось преосуществленье
Всемирной власти на земле:
Орлиная разжалась лапа
И выпал мир. И принял Папа
Державу и престол воздвиг.
И новый Рим процвёл - велик
И необъятен, как стихия.
Так семя, дабы прорасти,
Должно истлеть…
                Истлей, Россия,
И царством духа расцвети!

17 января 1918, Коктебель

Богаевский Константин Фёдорович (1872-1943) - художник, живший в Феодосии, друг Волошина.

Эпиграф (лат.): После разрушения 40 или более дней Рим оставался настолько опустошённым, что из людей никто в нём не задерживался, но только звери. Комментарии Марцеллина (лат.).

Марцеллин (VI в.) - автор хроники на латинском языке о событиях в Византии.

Гот теснил и грабил Грека… - В войне Византии с остготами (536-552) Рим 6 раз подвергался осаде и переходил из рук в руки.

Монах, писавший «Акты Остготских королей» - готский историк Иордан (Иорданес, VI в.

Соракта - гора в 40 км от Рима, высшая точка возвышенности на правом берегу Тибра.

Тотила - остготский король (541-552); при нём была истреблена значительная часть римского населения, а оставшиеся жители выведены из города и размещены по тюрьмам Кампании.

Священный Путь - улица на Римском форуме, ведущая к Капитолию.

Папа - Григорий I Великий (ок.540-604), римский папа (590-604), принявший на себя право высшего надзора за действиями правителей.

Европа

В. Л. Рюминой

Держа в руке живой и влажный шар,
Клубящийся и дышаший, как пар,
Лоснящийся здесь зеленью, там костью,
Струящийся, как жидкий хрисолит,
Он говорил, указывая тростью:

Пойми земли меняющийся вид:
Материков живые сочетанья,
Их органы, их формы, их названья
Водами Океана рождены.
И вот она - подобная кораллу,
Приросшая к Кавказу и к Уралу,
Земля морей и полуостровов,
Здесь вздутая, там сдавленная узко,
В парче лесов и в панцире хребтов,
Жемчужница огромного моллюска,
Атлантикой рождённая из пен -
Опаснейшая из морских сирен.
Страстей её горючие сплетенья
Мерцают звёздами на токах вод -
Извилистых и сложных, как растенья.
Она водами дышит и живёт.
Её провидели в лучистой сфере
Блудницею, сидящею на звере,
На водах многих с чашею в руке,
И девушкой, лежащей на быке.

Полярным льдам уста её открыты,
У пояса, среди сапфирных влаг,
Как пчельный рой у чресел Афродиты,
Раскинул острова Архипелаг.
Сюда ведут страстных желаний тропы,
Здесь матерние органы Европы,
Здесь, жгучие дрожанья затая, -
В глубоких влуминах укрытая стихия,
Чувствилище и похотник ея, -
Безумила народы Византия.

И здесь, как муж, поял её Ислам:
Воль Азии вершитель и предстатель -
Сквозь Бычий Ход Махмут-завоеватель
Проник к её заветным берегам.
И зачала и понесла во чреве
Русь - третий Рим - слепой и страстный плод:
Да зачатое в пламени и в гневе
Собой восток и запад сопряжёт!

Но, роковым охвачен нетерпеньем,
Всё исказил неистовый Хирург,
Что кесаревым вылущил сеченьем
Незрелый плод Славянства - Петербург.
Пойми великое предназначенье
Славянством затаённого огня:
В нём брезжит солнце завтрашнего дня,
И крест его - всемирное служенье.
Двойным путём ведёт его судьба -
Она и в имени его двуглава:
Пусть SCLAVUS - раб, но Славия есть СЛАВА:
Победный нимб над головой раба!
В тисках войны сейчас ещё томится
Всё, что живёт, и всё, что будет жить:
Как солнца бег нельзя предотвратить -
Зачатое не может не родиться.
В крушеньях царств, в самосожженьях зла
Душа народов ширилась и крепла:
России нет - она себя сожгла,
Но Славия воссветится из пепла!

20 мая 1918, Коктебель

Написание о царях московских

1

Царь Иван был ликом некрасив,
Очи имея серы, пронзительны и беспокойны.
Нос протягновенен и покляп.
Ростом велик, а телом сух.
Грудь широка и туги мышцы.
Муж чудных рассуждений,
Многоречив зело,
В науке книжной опытен и дерзок.
А на рабы от Бога данные жестокосерд.
В пролитьи крови
Неумолим.
Жён и девиц сквернил он блудом много.
И множество народа
Немилостивой смертью погубил.
Таков был царь Иван.

2

Царь же Фёдор
Был ростом мал,
А образ имея постника,
Смирением обложен,
О мире попеченья не имея,
А только о спасении душевном.
Таков был Фёдор-царь.

3

Царь Борис - во схиме Боголеп -
Был образом цветущ,
Сладкоречив вельми,
Нищелюбив и благоверен,
Строителен зело
И о державе попечителен.
Держась рукой за верх срачицы, клялся
Сию последнюю со всеми разделить.
Единое имея неисправленье:
Ко властолюбию несытое желанье
И ко врагам сердечно прилежанье.
Таков был царь Борис.

4

Царевич Фёдор - сын царя Бориса -
Был отрок чуден,
Благолепием цветущ,
Как в поле крин, от Бога преукрашен,
Очи велики, черны,
Бел лицом,
А возраст среден.
Книжному научен почитанью.
Пустошное али гнилое слово
Из уст его вовек не исходише.

5

Царевна Ксения
Власы имея черны, густы,
Аки трубы лежаще по плечам.
Бровьми союзна, телом изобильна,
Вся светлостью облистана
И млечной белостью
Всетельно облиянна.
Воистину во всех делах чредима.
Любила воспеваемые гласы
И песни духовные.
Когда же плакала,
Блистала ещё светлее
Зелной красотой.

6

Расстрига был ростом мал,
Власы имея руды.
Безбород и с бородавкой у переносицы.
Пясти тонки,
А грудь имел широку,
Мышцы толсты,
А тело помраченно.
Обличьем прост,
Но дерзостен и остроумен
В речах и наученьи книжном.
Конские ристалища любил,
Был ополчитель смел.
Ходил танцуя.

7

Марина Мнишек была прельстительна.
Бела лицом, а брови имея тонки.
Глаза змеиные. Рот мал. Поджаты губы.
Возрастом невелика,
Надменна обращеньем.
Любила плясания и игрища,
И пялишася в платья
Тугие с обручами,
С каменьями и жемчугом,
Но паче честных камней любяше негритёнка.

8

Царь Василий был ростом мал,
А образом нелеп.
Очи подслеповаты. Скуп и неподатлив.
Но книжен и хитёр.
Любил наушников,
Был к волхованьям склонен.

9

Боярин Фёдор - во иночестве Филарет -
Роста и полноты был средних.
Был обходителен.
Опальчив нравом.
Владетелен зело.
Божественное писанье разумел отчасти.
Но в знании людей был опытен:
Царями и боярами играше,
Аки на тавлее.
И роду своему престол Московский
Выиграл.

10

Так видел их и, видев, записал
Иван Михайлович
Князь Катырев-Ростовский.

23 августа 1919, Коктебель

Dmetrius-imperator
(1591 - 1613)

Ю. Л. Оболенской

Убиенный много и восставый,
Двадцать лет со славой правил я
Отчею Московскою державой,
И годины более кровавой
Не видала русская земля.

   В Угличе, сжимая горсть орешков
Детской окровавленной рукой,
Я лежал, а мать, в сенях замешкав,
Голосила, плача надо мной.
С перерезанным наотмашь горлом
Я лежал в могиле десять лет;
И рука Господняя простёрла
Над Москвой полетье лютых бед.
Голод был, какого не видали.
Хлеб пекли из кала и мезги.
Землю ели. Бабы продавали
С человечьим мясом пироги.
Проклиная царство Годунова,
В городах без хлеба и без крова
Мёрзли у набитых закромов.
И разъялась земная утроба,
И на зов стенящих голосов
Вышел я - замученный - из гроба.

   По Руси что ветер засвистал,
Освещал свой путь двойной луною,
Пасолнцы на небе засвечал.
Шестернёю в полночь над Москвою
Мчал, бичом по маковкам хлестал.
Вихрь-витной, гулял я в ратном поле,
На Московском венчанный престоле
Древним Мономаховым венцом,
С белой панной - с лебедью - с Мариной
Я - живой и мёртвый, но единый -
Обручался заклятым кольцом.

   Но Москва дыхнула дыхом злобным -
Мёртвый я лежал на месте Лобном
В чёрной маске, с дудкою в руке,
А вокруг - вблизи и вдалеке -
Огоньки болотные горели,
Бубны били, плакали сопели,
Песни пели бесы на реке…
Не видала Русь такого сраму!
А когда свезли меня на яму
И свалили в смрадную дыру, -
Из могилы тело выходило
И лежало цело на юру.
И река от трупа отливала,
И земля меня не принимала.
На куски разрезали, сожгли,
Пепл собрали, пушку зарядили,
С четырёх застав Москвы палили
На четыре стороны земли.

   Тут тогда меня уж стало много:
Я пошёл из Польши, из Литвы,
Из Путивля, Астрахани, Пскова,
Из Оскола, Ливен, из Москвы…
Понапрасну в обличенье вора
Царь Василий, не стыдясь позора,
Детский труп из Углича опять
Вёз в Москву - народу показать,
Чтобы я на Царском на призоре
Почивал в Архангельском соборе,
Да сидела у могилы мать.

   А Марина в Тушино бежала
И меня живого обнимала,
И, собрав неслыханную рать,
Подступал я вновь к Москве со славой…
А потом лежал в снегу - безглавый -
В городе Калуге над Окой,
Умерщвлён татарами и Жмудью…
А Марина с обнажённой грудью,
Факелы подняв над головой,
Рыскала над мёрзлою рекой
И, кружась по-над Москвою, в гневе
Воскрешала новых мертвецов,
А меня живым несла во чреве…

   И пошли на нас со всех концов,
И неслись мы парой сизых чаек
Вдоль по Волге, Каспию - на Яик, -
Тут и взяли царские стрелки
Лебедёнка с Лебедью в силки.

   Вся Москва собралась, что к обедне,
Как младенца - шёл мне третий год -
Да казнили казнию последней
Около Серпуховских ворот.

   Так, смущая Русь судьбою дивной,
Четверть века - мёртвый, неизбывный
Правил я лихой годиной бед.
И опять приду - чрез триста лет.

19 декабря 1917, Коктебель

Датировки в названии обозначают: 1591, 15 мая - убийство в Угличе сына Ивана Грозного царевича Дмитрия; 1613 - казнь в Москве у Серпуховских ворот малолетнего сына Лжедмитрия I и Марии Мнишек.

Оболенская Юлия Леонидовна (1889-1945) - художница, в 1910-е гг. близкая приятельница Волошина.

Мезга - толчёная древесная кора.

Вышел я… - Лжедмитрий I, русский царь в 1605-1606 гг.

Пасолнце - побочное солнце, явление на небе отражения солнца.

Марина Мнишек - дочь воеводы Сандомирского Юрия Мнишка; её свадьба с Лжедмитрием I состоялась в Москве 8 мая 1606 г.

Сопель - дудка, свирель.

…сожгли, пепл собрали и т.д. - тело Лжедмитрия I, убитого в ночь с 16 на 17 мая 1606 г., было сожжено, прахом выстрелили из пушки в сторону Польши и Литвы.

Я пошёл из Польши… - Лжедмитрий II, также польско-литовский ставленник, в 1608 г. обосновался военным лагерем в Тушине под Москвой.

Василий Иванович Шуйский (1552-1612), царь в 1606-1610 гг., повелел перенести тело царевича Дмитрия из Углича в Москву и похоронить в Архангельском соборе.

А Марина в Тушино бежала… - Марина Мнишек в 1608 г. тайно обвенчалась с Лжедмитрием II.

Умерщвлён татарами и Жмудью… - Лжедмитрий II был убит 11 декабря 1610 г.

Стенькин суд

Н. Н. Кедрову

У великого моря Хвалынского,
Заточённый в прибрежный шихан,
Претерпевый от змия горынского,
Жду вестей из полуношных стран.
Всё ль как прежде сияет - несглазена
Православных церквей лепота?
Проклинают ли Стеньку в них Разина
В воскресенье в начале поста?
Зажигают ли свечки, да сальные
В них заместо свечей восковых?
Воеводы порядки охальные
Всё ль блюдут в воеводствах своих?
Благолепная, да многохрамая…
А из ней хоть святых выноси.
Что-то, чую, приходит пора моя
Погулять по Святой по Руси.

Как, бывало, казацкая, дерзкая,
На Царицын, Симбирск, на Хвалынь -
Гребенская, Донская да Терская
Собиралась ватажить сарынь.
Да на первом на струге, на «Соколе»,
С полюбовницей - пленной княжной,
Разгулявшись, свистали да цокали,
Да неслись по-над Волгой стрелой.
Да как кликнешь сподрушных - приспешников:
«Васька Ус, Шелудяк, да Кабан!
Вы ступайте пощупать помещиков,
Воевод, да попов, да дворян.
Позаймитесь-ка барскими гнёздами,
Припустите к ним псов полютей!
На столбах с перекладиной гроздами
Поразвесьте собачьих детей».

Хорошо на Руси я попраздновал:
Погулял, и поел, и попил,
И за всё, что творил неуказного,
Лютой смертью своей заплатил.
Принимали нас с честью и с ласкою,
Выходили хлеб-солью встречать,
Как в священных цепях да с опаскою
Привезли на Москву показать.
Уж по-царски уважили пыткою:
Разымали мне каждый сустав
Да крестили смолой меня жидкою,
У семи хоронили застав.

И как вынес я муку кровавую,
Да не выдал казацкую Русь,
Так за то на расправу на правую
Сам судьёй на Москву ворочусь.
Рассужу, развяжу - не помилую, -
Кто хлопы, кто попы, кто паны…
Так узнаете: как пред могилою,
Так пред Стенькой все люди равны.
Мне к чему царевать да насиловать,
А чтоб равен был всякому - всяк.
Тут пойдут их, голубчиков, миловать,
Приласкают московских собак.

Уж попомнят, как нас по Остоженке
Шельмовали для ихних утех.
Пообрубят им рученьки-ноженьки:
Пусть поползают людям на смех.
И за мною не токмо что драная
Голытьба, а казной расшибусь -
Вся великая, тёмная, пьяная,
Окаянная двинется Русь.
Мы устроим в стране благолепье вам, -
Как, восставши из мёртвых с мечом, -
Три угодника - с Гришкой Отрепьевым,
Да с Емелькой придём Пугачём.

22 декабря 1917, Коктебель

Кедров Николай Николаевич (1871-1940) - певец, профессор Петербургской консерватории; жил у Волошина в Коктебеле в 1916 и 1917 гг.

Море Хвалынское - Каспийское море.

Шихан - островерхий холм, крутой бугор.

Сарынь - ватага, толпа, чернь.

Остоженка - улица в Москве.

Китеж

1

Вся Русь - костёр. Неугасимый пламень
	Из края в край, из века в век
Гудит, ревёт… И трескается камень.
	И каждый факел - человек.
Не сами ль мы, подобно нашим предкам,
	Пустили пал? А ураган
Раздул его, и тонут в дыме едком
	Леса и сёла огнищан.
Ни Сергиев, ни Оптина, ни Саров -
	Народный не уймут костёр:
Они уйдут, спасаясь от пожаров,
	На дно серебряных озёр.
Так, отданная на поток татарам,
	Святая Киевская Русь
Ушла с земли, прикрывшись Светлояром…
	Но от огня не отрекусь!
Я сам - огонь. Мятеж в моей природе,
	Но цепь и грань нужны ему.
Не в первый раз, мечтая о свободе,
	Мы строим новую тюрьму.
Да, вне Москвы - вне нашей душной плоти,
	Вне воли медного Петра -
Нам нет дорог: нас водит на болоте
	Огней бесовская игра.
Святая Русь покрыта Русью грешной,
	И нет в тот град путей,
Куда зовёт призывный и нездешний
	Подводный благовест церквей.

2

Усобицы кромсали Русь ножами.
	Скупые дети Калиты
Неправдами, насильем, грабежами
	Её сбирали лоскуты.
В тиши ночей, звездяных и морозных,
	Как лютый крестовик-паук,
Москва пряла при Тёмных и при Грозных
	Свой тесный, безысходный круг.
Здесь правил всем изветчик и наушник,
	И был свиреп и строг
Московский Князь - «постельничий и клюшник
	У Господа», - помилуй Бог!
Гнездо бояр, юродивых, смиренниц -
	Дворец, тюрьма и монастырь,
Где двадцать лет зарезанный младенец
	Чертил круги, как нетопырь.
Ломая кость, вытягивая жилы,
	Московский строился престол,
Когда отродье Кошки и Кобылы
	Пожарский царствовать привёл.
Антихрист - Пётр распаренную глыбу
	Собрал, стянул и раскачал,
Остриг, обрил и, вздёрнувши на дыбу,
	Наукам книжным обучал.
Империя, оставив нору кротью,
	Высиживалась из яиц
Под жаркой коронованною плотью
	Своих пяти императриц.
И стала Русь немецкой, чинной, мерзкой.
	Штыков сияньем озарён,
В смеси кровей Голштинской с Вюртембергской
	Отстаивался русский трон.
И вырвались со свистом из-под трона
	Клубящиеся пламена -
На свет из тьмы, на волю из полона -
	Стихии, страсти, племена.
Анафем церкви одолев оковы,
	Повоскресали из гробов
Мазепы, Разины и Пугачёвы -
	Страшилища иных веков.
Но и теперь, как в дни былых падений,
	Вся омрачённая, в крови,
Осталась ты землёю исступлений -
	Землёй, взыскующей любви.

3

Они пройдут - расплавленные годы
	Народных бурь и мятежей:
Вчерашний раб, усталый от свободы,
	Возропщет, требуя цепей.
Построит вновь казармы и остроги,
	Воздвигнет сломанный престол,
А сам уйдёт молчать в свои берлоги,
	Работать на полях, как вол.
И, отрезвясь от крови и угара,
	Царёву радуясь бичу,
От угольев погасшего пожара
	Затеплит ярую свечу.
Молитесь же, терпите же, примите ж
	На плечи крест, на выю трон.
На дне души гудит подводный Китеж -
	Наш неосуществимый сон!

18 августа 1919, Коктебель
Во время наступления Деникина на Москву

Китеж - легендарный древнерусский город, погрузившийся на дно озера Светлояр и тем спасшийся от татарского поругания.

Сергиев - Троице-Сергиев монастырь (Московская губ.), основанный ок. 1335 г. Сергием Радонежским.

Оптина пустынь (Калужская губ.) основана в XIV в., один из центров православного благочестия.

Саровская пустынь (Тамбовская губ.) основана в XVII в., место подвижничества Серафима.

Дети Калиты - великие князья Московские и Владимирские Семён Иванович Гордый (1316-1353) и Иван II Иванович Красный (1326-1359), правившие соответственно в 1340-1353 и 1353-1359 гг. и продолжавшие политику отца, Ивана I Даниловича Калиты, князя Московского в 1325-1340 гг., по усилению Московского княжества и собиранию вокруг него русских земель.

Василий II Васильевич Тёмный (1415-1462) - великий князь Московский (1425-1462).

Зарезанный младенец - царевич Дмитрий.

Отродье Кошки и Кобылы - Михаил Фёдорович Романов (1595-1645), русский царь (1613-1645), основатель династии. Родоначальниками дворянского рода Романовых считаются Андрей Иванович Кобыла (умер до 1350-51 гг.) и его пятый сын Фёдор Кошка (умер не ранее 1393 г.).

Пожарский Дмитрий Михайлович (1578-1642), князь - один из руководитель народного ополчения против польских интервентов.

Пяти императриц. - Екатерина I, императрица в 1725-27 гг.; Анна Иоанновна, императрица в 1730-40 гг.; Анна (Елизавета) Леопольдовна, регентша при сыне, малолетнем Иване VI, в 1740-41 гг.; Елизавета, императрица в 1741-61 гг.; Екатерина II, императрица в 1762-96 гг.

В смеси кровей Голштинской с Вюртембергской… - Пётр III, император в 1761-62 гг., был сыном герцога Карла Фридриха Шлезвиг-Голштейн-Готторпского и Анны, дочери Петра I; сын Петра III Павел I был женат на Марии Фёдоровне (Софье Вюртембергской) и имел от неё 10 детей, в числе которых - императоры Александр I и Николай I.

Дикое Поле

1

Голубые просторы, туманы,
Ковыли, да полынь, да бурьяны…
Ширь земли да небесная лепь!
Разлилось, развернулось на воле
Припонтийское Дикое Поле,
Тёмная Киммерийская степь.

Вся могильниками покрыта -
Без имян, без конца, без числа…
Вся копытом да копьями взрыта,
Костью сеяна, кровью полита,
Да народной тугой поросла.

Только ветр закаспийских угорий
Мутит воды степных лукоморий,
Плещет, рыщет - развалист и хляб -
По оврагам, увалам, излогам,
По немеряным скифским дорогам
Меж курганов да каменных баб.
Вихрит вихрями клочья бурьяна,
И гудит, и звенит, и поёт…
Эти поприща - дно океана,
От великих обсякшее вод.

Распалял их полуденный огнь,
Индевела заречная синь…
Да ползла желтолицая погань
Азиатских бездонных пустынь.
За хазарами шли печенеги,
Ржали кони, пестрели шатры,
Пред рассветом скрипели телеги,
По ночам разгорались костры,
Раздувались обозами тропы
Перегруженных степей,
На зубчатые стены Европы
Низвергались внезапно потопы
Колченогих, раскосых людей,
И орлы на Равеннских воротах
Исчезали в водоворотах
Всадников и лошадей.

Много было их - люты, хоробры,
Но исчезли, «изникли, как обры»,
В тёмной распре улусов и ханств,
И смерчи, что росли и сшибались,
Разошлись, растеклись, растерялись
Средь степных безысходных пространств.

2

Долго Русь раздирали по клочьям
И усобицы, и татарва.
Но в лесах по речным узорочьям
Завязалась узлом Москва.
Кремль, овеянный сказочной славой,
Встал в парче облачений и риз,
Белокаменный и златоглавый
Над скудою закуренных изб.
Отразился в лазоревой ленте,
Развитой по лугам-муравам,
Аристотелем Фиоравенти
На Москва-реке строенный храм.
И московские Иоанны
На татарские веси и страны
Наложили тяжёлую пядь
И пятой наступили на степи…
От кремлёвских тугих благолепий
Стало трудно в Москве дышать.
Голытьбу с тесноты да с неволи
Потянуло на Дикое Поле
Под высокий степной небосклон:
С топором, да с косой, да с оралом
Уходили на север - к Уралам,
Убегали на Волгу, за Дон.
Их разлёт был широк и несвязен:
Жгли, рубили, взымали ясак.
Правил парус на Персию Разин,
И Сибирь покорял Ермак.
С Беломорья до Приазовья
Подымались на клич удальцов
Воровские круги понизовья
Да концы вечевых городов.
Лишь Никола-Угодник, Егорий -
Волчий пастырь - строитель земли -
Знают были пустынь и поморий,
Где казацкие кости легли.

3

Русь! Встречай роковые годины:
Разверзаются снова пучины
Неизжитых тобою страстей,
И старинное пламя усобиц
Лижет ризы твоих Богородиц
На оградах Печерских церквей.

Всё, что было, повторится ныне…
И опять затуманится ширь,
И останутся двое в пустыне -
В небе - Бог, на земле - богатырь.
Эх, не выпить до дна нашей воли,
Не связать нас в единую цепь.
Широко наше Дикое Поле,
Глубока наша скифская степь.

20 июня 1920, Коктебель

Припонтийское Дикое Поле - степь, прилегающая к северному побережью Чёрного моря.

Туга - печаль, скорбь, кручина.

Равенна - город в Италии, древняя столица Западной Римской империи, была попеременно под властью различных народов и племён (галлов, римлян, остготов и т.д.).

«Изникли, как обры» - Племенной союз обров (аваров) распался в VII-VIII вв.; авары были ассимилированы народами Западного Причерноморья и Придунавья.

Аристотель Фиоравенти (Фьораванти; между 1415 и 1420 - ок.1486) - итальянский архитектор, строитель Успенского собора в Москве.

Ясак - подать, платимая инородцами.

Никола-Угодник - Николай-чудотворец, святой, образ которого подвергся сильной фольклорной мифологизации; культ его на Руси был низовым, крестьянским.

Егорий - Георгий Победоносец, считающийся в народе покровителем земледельцев и скотоводов («скотный бог»).

На оградах Печерских церквей. - Киево-Печерская лавра, древнейший монастырь на Руси (основан в 1051 г.).

На вокзале

В мутном свете увялых
Электрических фонарей
На узлах, тюках, одеялах
Средь корзин, сундуков, ларей,
На подсолнухах, на окурках,
В сермягах, шинелях, бурках,
То врозь, то кучей, то в ряд,
На полу, на лестницах спят:
Одни - раскидавшись - будто
Подкошенные на корню,
Другие - вывернув круто
Шею, бедро, ступню.
Меж ними бродит зараза
И отравляет их кровь:
Тиф, холера, проказа,
Ненависть и любовь.
Едят их поедом жадным
Мухи, москиты, вши.
Они задыхаются в смрадном
Испареньи тел и души.
Точно в загробном мире,
Где каждый в себе несёт
Противовесы и гири
Дневных страстей и забот.

Так спят они по вокзалам,
Вагонам, платформам, залам,
По рынкам, по площадям,
У стен, у отхожих ям:
Беженцы из разорённых,
Оголодавших столиц,
Из городов опалённых,
Деревень, аулов, станиц,
Местечек: тысячи лиц…
И социальный мессия,
И баба с кучей ребят,
Офицер, налётчик, солдат,
Спекулянт, мужики -
                    вся Россия.

Вот лежит она, распята сном,
По вековечным излогам,
Расплёсканная по дорогам,
Искусанная огнём,
С запёкшимися губами,
В грязи, в крови и во зле,
И ловит воздух руками,
И мечется по земле.
И не может в бреду забыться,
И не может очнуться от сна…
Не всё ли и всем простится,
Кто выстрадал, как она?

29 июля (ст. ст.) 1919, Коктебель

Отражены впечатления Волошина от поездки в конце июня - июле 1919 г. в Керчь, Екатеринодар, Ростов-на-Дону, Новороссийск.

Русская революция

Во имя грозного закона
Братоубийственной войны
И воспалённы, и красны
Пылают гневные знамёна.

Но жизнь и русская судьба
Смешала клички, стёрли грани:
Наш «пролетарий» - голытьба,
А наши «буржуа» - мещане.
А грозный демон - «Капитал» -
Властитель фабрик, Князь заботы,
Сущность отстоенной работы,
Преображённая в кристалл, -
Был нам неведом:
                 нерадивы
И нищи средь богатств земли,
Мы чрез столетья пронесли,
Сохою ковыряя нивы,
К земле нежадную любовь…
России душу омрачая,
Враждуют призраки, но кровь
Из ран её течёт живая.

Не нам ли суждено изжить
Последние судьбы Европы,
Чтобы собой предотвратить
Её погибельные тропы.
Пусть бунт наш - бред, пусть дом наш пуст,
Пусть боль от наших ран не наша,
Но да не минет эта чаша
Чужих страданий - наших уст.
И если встали между нами
Все бреды будущих времён -
Мы всё же грезим русский сон
Под чуждыми нам именами.
Тончайшей изо всех зараз,
Мечтой врачует мир Россия -
Ты, погибавшая не раз
И воскресавшая стихия.

Как некогда святой Франциск
Видал: разверзся солнца диск
И пясти рук и ног Распятый
Ему лучом пронзил трикраты -
Так ты в молитвах приняла
Чужих страстей, чужого зла
Кровоточащие стигматы.

12 июня 1919

Святой Франциск Ассизский (1182-1226) - христианский подвижник, основатель монашеского ордена францисканцев.

Русь гулящая

В деревнях погорелых и страшных,
Где толчётся шатущий народ,
Шлендит пьяная в лохмах кумашных
Да бесстыжие песни орёт.

Сквернословит, скликает напасти,
Пляшет голая - кто ей заказ?
Кажет людям срамные части,
Непотребства творит напоказ.

А проспавшись, бьётся в подклетьях,
Да ревёт, завернувшись в платок,
О каких-то расстрелянных детях,
О младенцах, засоленных впрок.

А не то разинет глазища
Да вопьётся, вцепившись рукой:
«Не оставь меня смрадной и нищей,
Опозоренной и хмельной.

Покручинься моею обидой,
Погорюй по моим мертвецам,
Не продай басурманам, не выдай
На потеху лихим молодцам…

Вся-то жизнь в теремах под засовом…
Уж натешились вы надо мной…
Припаскудили пакостным словом,
Припоганили кличкой срамной».

Разве можно такую оставить,
Отчураться, избыть, позабыть?
Ни молитвой её не проплавить,
Ни любовью не растопить…

Расступись же, кровавая бездна!
Чтоб во всей полноте бытия
Всенародно, всемирно, всезвездно
Просияла правда твоя!

5 января 1923, Коктебель

Благословление

Благословенье моё, как гром!
Любовь безжалостна и жжёт огнём.
Я в милосердии неумолим:
Молитвы человеческие - дым.

Из избранных тебя избрал я, Русь!
И не помилую, не отступлюсь.
Бичами пламени, клещами мук
Не оскудеет щедрость этих рук.

Леса, увалы, степи и вдали
Пустыни тундр - шестую часть земли
От Индии до Ледовитых вод
Я дал тебе и твой умножил род.

Чтоб на распутьях сказочных дорог
Ты сторожила запад и восток.
И вот, вся низменность земного дна
Тобой, как чаша, до края полна.

Ты благословлена на подвиг твой
Татарским игом, скаредной Москвой,
Петровской дыбой, бредами калек,
Хлыстов, скопцов - одиннадцатый век.

Распластанною голой на земле,
То вздёрнутой на виску, то в петле, -
Тебя живьём свежуют палачи -
Радетели, целители, врачи.

И каждый твой порыв, твой каждый стон
Отмечен Мной и понят и зачтён.
Твои молитвы в сердце я храню:
Попросишь мира - дам тебе резню.

Спокойствия? - Девятый взмою вал.
Разрушишь тюрьмы? - Вырою подвал.
Раздашь богатства? - Станешь всех бедней,
Ожидовеешь в жадности своей!

На подвиг встанешь жертвенной любви?
Очнёшься пьяной по плечи в крови.
Замыслишь единенье всех людей?
Заставлю есть зарезанных детей!

Ты взыскана судьбою до конца:
Безумием заквасил я сердца
И сделал осязаемым твой бред.
Ты - лучшая! Пощады лучшим нет.

В едином горне за единый раз
Жгут пласт угля, чтоб выплавить алмаз,
А из тебя, сожжённый Мной народ,
Я ныне новый выплавляю род!

23 февраля 1923, Коктебель

Неопалимая Купина

В эпоху бегства французов из Одессы

Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье?
	Была ли ты? есть или нет?
Омут… стремнина… головокруженье…
	Бездна… безумие… бред…

Всё неразумно, необычайно:
	Взмахи побед и разрух…
Мысль замирает пред вещею тайной
	И ужасается дух.

Каждый, коснувшийся дерзкой рукою, -
	Молнией поражён:
Карл под Полтавой; ужален Москвою,
	Падает Наполеон.

Помню квадратные спины и плечи
	Грузных германских солдат…
Год - и в Германии русское вече:
	Красные флаги кипят.

Кто там? Французы? Не суйся, товарищ,
	В русскую водоверть!
Не прикасайся до наших пожарищ!
	Прикосновение - смерть.

Реки вздувают безмерные воды,
	Стонет в равнинах метель:
Бродит в точиле, качает народы
	Русский разымчивой хмель.

Мы - заражённые совестью: в каждом
	Стеньке - святой Серафим,
Отданный тем же похмельям и жаждам,
	Тою же волей томим.

Мы погибаем, не умирая,
	Дух обнажаем до дна.
Дивное диво - горит, не сгорая,
	Неопалимая Купина!

28 мая 1919, Коктебель

Неопалимая Купина - горящий и не сгорающий терновый куст, в котором Бог явился Моисею.

Карл под Полтавой - Карл XII (1682-1718), шведский король; в 1709 г. его армия потерпела поражение от русских войск под Полтавой.

…в Германии русское вече - Революция в Германии в 1918 г.

Святой Серафим Саровский (1760-1833) - монах Саровской пустыни, прославился как величайший подвижник, в начале 1900-х гг. был канонизирован.

Читает Максимилиан Волошин (со 2-й строфы):

IV
Протопоп Аввакум

Памяти В. И. Сурикова

1

Прежде нежели родиться - было
Во граде солнечном,
В Небесном Иерусалиме:
Видел солнце, развёрстое, как кладезь.
Силы небесные кругами обступили тесно -
Трижды тройным кольцом Сияющие Славы:
В первом круге -
Облакам подобные и ветрам огненным;
В круге втором -
Гудящие, как вихри косматых светов;
В третьем круге -
Звенящие и светлые, как звёзды;
А в недрах Славы - в свете неприступном
Непостижима, Трисиянна, Пресвятая
Троица,
Подобно адаманту, вне мира сущему,
И больше мира.
И слышал я:
Отец рече Сынови:
- Сотворим человека
По образу и по подобью огня небесного… -
И голос был ко мне:
«Ти подобает облачиться в человека
Тлимого,
Плоть восприять и по земле ходить.
Поди: вочеловечься
И опаляй огнём!»
Был же я, как уголь раскалённый,
И вдруг погас,
И чёрен стал,
И, пеплом собственным одевшись,
Был извержен
В хлябь вешнюю.

2

Пеплом собственным одевшись, был извержен
В хлябь вешнюю:
Моё рожденье было
За Кудмою-рекой
В земле Нижегородской.
Отец мой прилежаще пития хмельного,
А мати - постница, молитвенница бысть.
Аз ребёнком малым видел у соседа
Скотину мёртвую,
И, во ночи восставши,
Молился со слезами,
Чтоб умереть и мне.
С тех пор привык молиться по ночам.
Молод осиротел,
Был во попы поставлен.
Пришла ко мне на исповедь девица,
Делу блудному повинна,
И мне подробно извещала.
Я же - треокаянный врач -
Сам разболелся,
Внутрь жгом огнём блудным,
Зажёг я три свечи и руку
Возложив держал,
Дондеже разженье злое не угасло.
А дома до полночи молясь:
Да отлучит мя Бог -
Понеже бремя тяжко, -
В слезах забылся.
А очи сердечнии
При Волге при реке и вижу:
Плывут два корабля златые -
Всё злато: вёсла, и шесты, и щегла.
«Чьи корабли?» - спросил.
- «Детей твоих духовных».
А за ними третий -
Украшен не золотом, а разными пестротами:
Черно и пепельно, сине, красно и бело.
И красоты его ум человеческий вместить не может.
Юнош светел парус правит.
Я ему:
       - «Чей есть корабль?»
А он мне:
          - «Твой.
Плыви на нём, коль миром докучаешь!»
А я, вострепетав и седше, рассуждаю:
Аз есмь огонь, одетый пеплом плоти,
И тело наше без души есть кал и прах.
В небесном царствии всем золота довольно.
Нам же, во хлябь изверженным
И тлеющим во прахе, подобает
Страдати неослабно.
Что будет плаванье?
По мале времени, по виденному, беды
Восстали адовы, и скорби, и болезни.

3

Беды восстали адовы, и скорби, и болезни:
От воевод терпел за веру много:
Ин - в церкви взяв,
Как был - с крестом и в ризах
По улице за ноги волочил,
Ин - батогами бил, топтал ногами,
И мёртв лежал я до полчаса и паки оживел,
Ин - на руке персты отгрыз зубами».

В село моё пришедше скоморохи
С домрами и с бубнами,
Я ж - грешник, - о Христе ревнуя, изгнал их,
Хари
И бубны изломал -
Един у многих.
Медведей двух великих отнял:
Одного ушиб - и паки ожил -
Другого отпустил на волю.
Боярин Шереметьев, на воеводство плывучи,
К себе призвал и, много избраня,
Сына брадобрица велел благословить,
Я ж образ блудоносный стал обличать.
Боярин, гораздо осердясь,
Велел мя в Волгу кинуть.
Я ж, взяв клюшку, а мати - некрещёного младенцу
Побрёл в Москву - Царю печалиться.
А Царь меня поставил протопопом.

В те поры Никон
Яд изрыгнул.
Пишет:
       «Не подобает в церкви
Метание творити на колену.
Тремя перстами креститеся».
Мы ж задумались, сошедшись.
Видим: быть беде!
Зима настала.
Озябло сердце.
Ноги задрожали.
И был мне голос:
                 «Время
Приспе страдания.
Крепитесь в вере.
Возможно Антихристу и избранных прельстити»…

4

Возможно Антихристу и избранных прельстити.
Взяли мя от всенощной, в телегу посадили,
Распяли руки и везли
От Патриархова двора к Андронью,
И на цепь кинули в подземную палатку.
Сидел три дня - не ел, не пил:
Бил на цепи поклоны -
Не знаю - на восток, не то на запад.
Никто ко мне не приходил,
А токмо мыши и тараканы,
Сверчок кричит и блох довольно.
Ста предо мной - не вем кто -
Ангел, аль человек, -
И хлеба дал и штец хлебать,
А после сгинул,
И дверь не отворялась.
Наутро вывели:
Журят, что Патриарху
Не покорился.
А я браню и лаю.
Приволочили в церковь - волосы дерут,
В глаза плюют
И за чепь торгают.
Хотели стричь,
Да Государь, сошедши с места, сам
Приступился к Патриарху -
Упросил не стричь.
И был приказ:
Сослать меня в Сибирь с женою и детьми.

5

Сослали меня в Сибирь с женою и с детьми.
В те поры Пашков, землицы новой ищучи,
Даурские народы под руку Государя приводил.
Суров был человек - людей без толку мучит.
Много его я уговаривал,
Да в руки сам ему попал.

Плотами плыли мы Тунгускою рекой.
На Долгом на пороге стал Пашков
С дощеника мя выбивать:
- «Для тебя-де дощеник плохо ходит,
Еретик ты:
Поди-де по горам, а с казаками не ходи».
Ох, горе стало!
Высоки горы -
Дебри непроходимые.
Утёсы, яко стены,
В горах тех - змии великие,
Орлы и кречеты, индейские курята,
И многие гуляют звери -
Лоси, и кабаны,
И волки, и бараны дикие -
Видишь воочию, а взять нельзя.
На горы те мя Пашков выбивал
Там со зверьми и с птицами витати.
А я ему посланьице писал.
Начало сице:
             «Человече! убойся Бога,
Сидящего на херувимех и презирающего в бездны!
Его ж трепещут Силы небесные и тварь земная.
Един ты презираешь и неудобство показуешь».

Многонько там написано.
Привели мя пред него, а он
Со шпагою стоит,
Дрожит.
        - «Ты поп, или распоп?»
А я ему:
         - «Есмь протопоп.
Тебе что до меня?»
А он рыкнул, как зверь, ударил по щеке,
Стал чепью бить,
А после, разболокши, стегать кнутом.
Я ж Богородице молюсь:
                       - «Владычица!
Уйми Ты дурака того!»

Сковали и на беть бросили:
Под капелью лежал.
Как били - не больно было,
А, лёжа, на ум взбрело:
«За что Ты, Сыне Божий, попустил убить меня?
Не за Твоё ли дело стою?
Кто будет судиёй меж мною и Тобой?»
Увы мне! будто добрый,
А сам, что фарисей с навозной рожей, -
С Владыкою судиться захотел.
Есмь кал и гной.
Мне подобает жить с собаками и свиньями:
Воняем -
Они по естеству, а я душой и телом.

6

Воняем: одни по естеству, а я душой и телом.
В студёной башне скованный сидел всю зиму.
Бог грел без платья:
Что собачка на соломке лежу.
Когда покормят, когда и нет.
Мышей там много - скуфьёю бил,
А батожка не дали дурачки.
Спина гнила. Лежал на брюхе.
Хотел кричать уж Пашкову: Прости!
Да велено терпеть.
Потом два лета бродили по водам.
Зимой чрез волоки по снегу волоклись.
Есть стало нечего.
Начали люди с голоду мереть.
Река мелка.
Плоты тяжелы.
Палки суковаты.
Кнутья остры.
Жестоки пытки.
Приставы немилостивы.
А люди голодные:
Огонь да встряска -
Лишь станут мучать,
А он помрёт.
Сосну варили, ели падаль.
Что волк не съест - мы доедим.
Волков и лис озяблых ели.
Кобыла жеребится - голодные же втай
И жеребёнка, и место скверное кобылье -
Всё съедят.
И сам я - грешник - неволею причастник
Кобыльим и мертвечьим мясам.
Ох времени тому!
Как по реке по Нерчи
Да по льду голому брели мы пеши -
Страна немирная, отстать не смеем,
А за лошадями не поспеть.
Протопопица бредёт, бредёт,
Да и повалится.
Ин томный человек набрёл,
И оба повалились:
Кричат, а встать не могут.
Мужик кричит:
              «Прости, мол, матушка!»
А протопопица:
               «Чего ты, батько,
Меня-то задавил?»
Приду - она пеняет:
«Долго ль муки сей нам будет, протопоп?»
А я ей:
«Марковна, до самой смерти».
Она ж, вздохня, ответила:
«Добро, Петрович.
Ин дальше побредём».

7

Ин дальше побредём,
И слава Богу сотворившему благая!
Курочка у нас была чёрненька.
Весь круглый год по два яичка в день
Робяти приносила.
Сто рублёв при ней - то дело плюново.
Одушевлённое творенье Божье!
Нас кормила и сама сосновой кашки
Тут клевала из котла,
А рыбка прилучится - так и рыбку.
На нарте везучи, в те поры задавили
Её мы по грехам.
Не просто она досталась нам:
У Пашковой снохи-боярыни
Все куры переслепли.
Она ко мне пришла,
Чтоб я о курах помолился.
Я думаю - заступница есть наша
И детки есть у ней.
Молебен пел, кадил,
Куров кропил, корыто делал,
Водой святил, да всё ей отослал.
Курки исцелели -
И наша курочка от племени того.
Да полно говорить-то:
У Христа так повелось издавна -
Богу всё надобно: и птичка и скотинка
Ему во славу, человека ради.

8

Во славу Бога, человека ради
Творится всё.
С Мунгальским царством воевати
Пашков сына Еремея посылал
И заставлял волхва язычника шаманить и гадать,
А тот мужик близ моего зимовья
Привёл барана вечером
И волхвовать учал:
Вертел им много
И голову прочь отвертел.
Зачал скакать, плясать и бесов призывать
И, много покричав, о землю ударился,
И пена изо рта пошла.
Бесы давят его, а он их спрашивает:
«Удастся ли поход?»
Они ж ему:
           «С победою великой
И богатством назад придут».
А воеводы рады: богатыми вернёмся.
Я ж в хлевине своей взываю с воплем:
«Послушай мене, Боже!
Устрой им гроб! Погибель наведи!
Да ни один домой не воротится!
Да не будет по слову дьявольскому!»
Громко кричу, чтоб слышали…
И жаль мне их: душа то чует,
Что им побитым быти,
А сам на них погибели молю.
Прощаются со мной, а я им:
Погибнете!
Как выехали ночью -
Лошади заржали, овцы и козы заблеяли,
Коровы заревели, собаки взвыли,
Сами иноземцы завыли, что собаки:
Ужас
На всех напал.
А Еремей слезами просит, чтобы
Помолился я за него.
Был друг мой тайной -
Перед отцом заступник мой.
Жалко было: стал докучать Владыке,
Чтоб пощадил его.
Учали ждать с войны, и сроки все прошли.
В те поры Пашков
Застенок учредил и огнь расклад:
Хочет меня пытать.
А я к исходу душевному молитвы прочитал:
Стряпня знакома -
После огня того живут не долго.
Два палача пришли за мной…
И чудно дело:
Еремей сам-друг дорожкой едет - ранен.
Всё войско у него побили без остатку,
А сам едва ушёл.
А Пашков, как есть пьяной с кручины,
Очи на мя возвёл, -
Словно медведь морской, белой, -
Жива бы проглотил, да Бог не выдал.
Так десять лет меня он мучал.
Аль я его? Не знаю.
Бог разберёт в день века.

9

Бог разберёт в день века.
Грамота пришла - в Москву мне ехать.
Три года ехали по рекам да лесам.
Горы, каких не видано:
Врата, столпы, палатки, повалуши -
Всё богаделанно.
На море на Байкале -
Цветенья благовонные и травы,
И птиц гораздо много: гуси да лебеди
По водам точно снег.
А рыбы в нём: и осетры, и таймени,
И омули, и нерпы, и зайцы великие.
И всё-то у Христа для человека наделано.
Его же дние в суете, как тень, проходят:
Он скачет, что козёл,
Съесть хочет, яко змий,
Лукавствует, как бес,
И гневен, яко рысь.
Раздуется, что твой пузырь,
Ржёт, как жребя, на красоту чужую,
Отлагает покаяние на старость,
А после исчезает.
Простите мне, никонианцы, что избранил вас,
Живите, как хотите.
Аз паче всех есмь грешен,
По весям еду, а в духе ликование,
А в русски грады приплыл -
Узнал о церкви - ничто не успевает,
И, опечалясь, седше, рассуждаю:
«Что сотворю: поведаю ли слово Божие,
Аль скроюся?
Жена и дети меня связали…»
А протопопица, меня печальна видя,
Приступи ко мне с опрятством и рече ми:
«Что, господине, опечалился?»
А я ей:
        «Что сотворю, жена?
Зима ведь на дворе.
Молчать мне аль учить?
Связали вы меня…»
Она же мне:
            «Что ты, Петрович?
Аз тя с детьми благословляю:
Проповедай по-прежнему.
О нас же не тужи.
Силён Христос и не покинет нас.
Поди, поди, Петрович, обличай блудню их
Еретическую»…

10

Да, обличай блудню их еретическую…
А на Москву приехал -
Государь, бояра - все мне рады:
Как ангела приветствуют.
Государь меня к руке поставил:
«Здорово, протопоп, живёшь?
Ещё-де свидеться Бог повелел».
А я, супротив руку ему поцеловавши:
«Жив, говорю, Господь, жива душа моя.
А впредь, что Бог прикажет».
Он же, миленькой, вздохнул, да и пошёл,
Где надобе ему.
В подворье на Кремле велел меня поставить
Да проходя сам кланялся низенько:
«Благослови меня-де, и помолись о мне».
И шапку в иную пору - мурманку, - снимаючи,
Уронит с головы.
А все бояра - челом мне да челом.
Как мне царя того, бояр тех не жалеть?
Звали всё, чтоб в вере соединился с ними.
Да видят - не хочу, - так Государь велел
Уговорить меня, чтоб я молчал.
Так я его потешил -
Царь есть от Бога учинен и до меня добренек.
Пожаловал мне десять рублёв,
Царица тоже,
А Фёдор Ртищев - дружище наше старое -
Тот шестьдесят рублёв
Велел мне в шапку положить.
Всяк тащит да несёт.
У Федосьи Прокофьевны Морозовой
И днюю и ночую -
Понеже дочь моя духовная.
Да к Ртищеву хожу
С отступниками спорить.

11

К Ртищеву ходил с отступниками спорить.
Вернулся раз домой зело печален,
Понеже много шумел в тот день.
А в доме у меня случилось неустройство:
Протопопица моя с вдовою домочадицей Фетиньей
Повздорила.
А я пришед обеих бил и оскорбил гораздо.
Тут бес вздивьял в Филиппе.
Филипп был бешеной - к стене прикован:
Жесток в нём бес сидел,
Да вовсе кроток стал молитвами моими,
А тут вдруг зачал цепь ломать -
На всех домашних ужас нападе.
Меня не слушает, да как ухватит -
И стал як паучину меня терзать,
А сам кричит:
              «Попал мне в руки!»
Молитву говорю - не пользует молитва.
Так горько стало: бес надо мною волю взял.
Вижу - грешен: пусть бьёт меня.
Маленько полежал и с совестью собрался.
Восстав, жену сыскал и земно кланялся:
«Прости меня, Настасья Марковна!»
Посём с Фетиньей такоже простился,
На землю лёг и каждому велел
Меня бить плетью по спине
По окаянной.
А человек там было двадцать.
Жена и дети - все плачучи стегали.
А я ко всякому удару по молитве.
Когда же все отбили -
Бес, увидев ту неминучую беду,
Вон из Филиппа вышел.
А в тонцем сне возвещено мне было:
«По стольком по страданьи угаснуть хочешь?
Блюдися от меня - не то растерзан будешь».
Сам вижу: церковное ничто не успевает,
И паки заворчал,
Да написал Царю посланьице,
Чтоб он Святую Церковь от ереси оборонил.

12

Посланьице Царю, чтоб он Святую Церковь
От ереси оборонил:
«Царь-Государь, наш свет!
Твой богомолец в Даурех мученой
Бьёт тебе челом.
Во многих живучи смертях,
Из многих заключений восставши, как из гроба,
Я чаял дома тишину найти,
А вижу церковь смущённу паче прежнего.
Угасли древние лампады,
Замутился Рим, и пал Царьград,
Лутари, Гусяти и Колвинцы
Тело Церкви честное раздирали,
В Галлии - земле вечерней,
В граде во Парисе,
В училище Соборном
Блазнились прелестью, что зрит на круг небесный,
Достигши разумом небесной тверди
И звёздные теченья разумея.
Только Русь, облистанная светом
Благости, цвела как вертоград,
Паче мудрости любя простыню.
Как на небе грозди светлых звёзд
По лицу Руси сияли храмы,
Города стояли на мощах,
Да Москва пылала светом веры.
А нынче вижу: ересь на Москву пришла -
Нарядна - в царской багрянице ездит,
Из чаши потчует;
И царство Римское и Польское,
И многие другие реши упоила
Да и на Русь приехала.
Церковь - православна,
А догматы церковны - от Никона еретика.
Многие его боятся - Никона,
Да, на Бога уповая, - я не боюсь его,
Понеже мерзок он пред Богом - Никон.
Задумал адов пёс:
«Арсен, печатай книги - как-нибудь,
Да только не по-старому».
Так су и сделал.
Ты ж простотой души своей
От внутреннего волка книги приял,
Их чая православными.
Никонианский дух - Антихристов есть дух!

Как до нас положено отцами -
Так лежи оно во век веков!
Горе нам! Едина точка
Смущает богословию,
Единой буквой ересь вводится.
Не токмо лишь святые книги изменили,
Но вещи и пословицы, обычаи и ризы:
Исуса бо глаголят Иисусом,
Николу Чудотворца - Николаем,
Спасов образ пишут:
Лице - одутловато,
Уста - червонные, власы - кудрявы,
Брюхат и толст, как немчин учинен -
Только сабли при бедре не писано.
Ещё злохитрый Дьявол
Из бездны вывел - мнихи:
Имеющие образ любодейный,
Подклейки женские и клобуки рогаты;
Расчешут волосы, чтоб бабы их любили,
По титькам препояшутся, что жёнка брюхатая
Ребёнка в брюхе не извредить бы;
А в брюхе у него не меньше ребёнка бабьего
Накладено еды той:
Мигдальных ягод, ренскова,
И романей, и водок, процеженных вином.

Не челобитьем тебе реку,
Не похвалой глаголю,
А истину несу:
Некому тебе ведь извещать,
Как строится твоя держава.
Вем, яко скорбно от докуки нашей,
Тебе, о Государь!
Да нам не сладко,
Когда ломают рёбра, кнутьём мучат,
Да жгут огнём, да голодом томят.
Ведаю я разум твой:
Умеешь говорить ты языками многими.
Да что в том прибыли?
Ведь ты, Михайлович, русак - не грек.
Вздохни-ка ты по-старому - по-русски:
«Господи, помилуй мя грешного!»
А «Кирие-элейсон» ты оставь.
Возьми-ка ты никониан, латынников, жидов
Да пережги их - псов паршивых,
А нас природных - своих-то, распусти -
И будет хорошо.
Царь христианской, миленькой ты наш!»

13

Царь христианской миленькой-то наш
Стал на меня с тех пор кручиновати.
Не любо им, что начал говорить,
А любо, коль молчу.
Да мне так не сошлось.
А власти, что козлы, - все пырскать стали.
Был от Царя мне выговор:
«Поедь-де в ссылку снова».
Учали вновь возить
По тюрьмам да по монастырям.
А сами просят:
               «Долго ль мучать нас тебе?
Соединись-ка с нами, Аввакумушка!»
А я их - зверей пестрообразных - обличаю,
Да вере истинной народ учу.
Опять в Москву свезли, -
В соборном храме стригли:
Обгрызли, что собаки, и бороду обрезали,
Да бросили в тюрьму.
Потом приволокли
На суд Вселенских Патриархов.
И наши тут же - сидят, что лисы.
Говорят: «Упрям ты:
Вся-де Палестина, и Серби, и Албансы, и Волохи,
И Римляне, и Ляхи, - все крестятся тремя персты».
А я им:
        «Учители вселенстии!
Рим давно упал, и Ляхи с ним погибли.
У вас же православие пестро
С насилия турецкого.
Впредь сами к нам учиться приезжайте!»
Тут наши все завыли, что волчата, -
Бить бросились…
И Патриархи с ними:
Великое Антихристово войско!
А я им:
        «Убивши человека,
Как литоргисать будете?»
Они и сели.
Я ж отошёл к дверям да на бок повалился:
Вы посидите, а я, мол, полежу.
Они смеются:
Дурак-де протопоп - не почитает Патриархов.
А я их словами Апостола:
«Мы ведь - уроды Христа ради:
Вы славны, мы - бесчестны,
Вы сильны, мы же - немощны».

14

Вы - сильны, мы же - немощны.
Боярыню Морозову с сестрой -
Княгиней Урусовой - детей моих духовных
Разорили и в Боровске в темницу закопали.
Ту с мужем развели, у этой сына уморили.
Федосья Прокофьевна, боярыня, увы!
Твой сын плотской, а мой духовный,
Как злак посечён:
Уж некого тебе погладить по головке,
Ни чётками в науку постегать,
Ни посмотреть, как на лошадке ездит.
Да ты не больно кручинься-то:
Христос добро изволил,
Мы сами-то не вем, как доберёмся,
А они на небе у Христа ликовствуют
С Фёдором - с удавленным моим.
Фёдор-то - юродивый покойник -
Пять лет в одной рубахе на морозе
И гол и бос ходил.
Как из Сибири ехал - ко мне пришёл.
Псалтырь печатей новых был у него -
Не знал о новизнах.
А как сказал ему - в печь бросил книгу.
У Фёдора зело был подвиг крепок:
Весь день юродствует, а ночью на молитве.
В Москве, как вместе жили, -
Неможется, лежу, - а он стыдит:
«Долго ль лежать тебе? И как сорома нет?
Встань, миленькой!»
Вытащит, посадит, прикажет молитвы говорить,
А сам-то бьёт поклоны за меня.
То-то был мне друг сердечный!
Хорош и Афанасьюшка - другой мой сын духовный,
Да в подвиге маленько покороче.
Отступники его на углях испекли:
Что сладок хлеб принёсся Пречистой Троице!
Ивана - князя Хованского - избили батогами
И, как Исаию, огнём сожгли.
Двоих родных сынов - Ивана и Прокофья -
Повесить приказали;
Они ж не догадались
Венцов победных ухватить,
Сплошали - повинились.
Так вместе с матерью их в землю закопали:
Вот вам - без смерти смерть.
У Лазаря священника отсекли руку,
А она-то отсечена и лёжа на земле
Сама сложила пальцы двуперстием.
Чудно сие:
Бездушная одушевлённых обличает.
У схимника - у старца Епифания
Язык отрезали.
Ему ж Пречистая в уста вложила новый:
Бог - старый чудотворец -
Допустит пострадать и паки исцелит.
И прочих наших на Москве пекли и жарили.
Чудно! Огнём, кнутом да виселицей
Веру желают утвердить.
Которые учили так - не знаю,
А мой Христос не так велел учить.
Выпросил у Бога светлую Россию сатана -
Да очервленит ю
Кровью мученической.
Добро ты, Дьявол, выдумал -
И нам то любо:
Ради Христа страданьем пострадати.

15

Ради Христа страданьем пострадати
Мне не судил ещё Господь:
Царица стояла за меня - от казни отпросила.
Так, братию казня, меня ж не тронув,
Сослали в Пустозерье
И в срубе там под землю закопали:
Как есть мертвец -
Живой похороненной.
И было на Страстной со мною чудо:
Распространился мой язык
И был зело велик,
И зубы тоже,
Потом стал весь широк -
По всей земле под небесем пространен,
А после небо, землю и тварей всех
Господь в меня вместил.
Не диво ли: в темницу заключён,
А мне Господь и небо и землю покорил?
Есмь мал и наг,
А более вселенной.
Есмь кал и грязь,
А сам горю, как солнце.
Э, милые, да если б Богу угодно было
Душу у каждого разоблачить от пепела,
Так вся земля растаяла б,
Что воск, в единую минуту.
Задумали добро:
Двенадцать лет
Закопанным в земле меня держали;
Думали - погасну,
А я молитвами да бденьями свечу
На весь крещёный мир.
От света земного заперли,
Да свет небесный замкнуть не догадались.
Двенадцать лет не видел я ни солнца,
Ни неба синего, ни снега, ни деревьев, -
А вывели казнить -
Смотрю, дивлюсь:
Черно и пепельно, сине, красно и бело,
И красоты той
Ум человеческий вместить не может!
Построен сруб - соломою накладен:
Корабль мой огненный -
На родину мне ехать.
Как стал ногой -
Почуял: вот отчалю!
И ждать не стал -
Сам подпалил свечой.
Святая Троица! Христос мой миленькой!
Обратно к Вам в Иерусалим небесный!
Родясь - погас,
Да снова разгорелся!

19 мая 1918, Коктебель

V. ЛИЧИНЫ

Красногвардеец
(1917)

Скакать на красном параде
С кокардой на голове
В расплавленном Петрограде,
В революционной Москве.

В бреду и в хмельном азарте
Отдаться лихой игре,
Стоять за Родзянку в марте,
За большевиков в октябре.

Толпиться по коридорам
Таврического дворца,
Не видя буржуйным спорам
Ни выхода, ни конца.

Оборотиться к собранью,
Рукою поправить ус,
Хлестнуть площадною бранью,
На ухо заломив картуз.

И, показавшись толковым, -
Ввиду особых заслуг
Быть посланным с Муравьёвым
Для пропаганды на юг.

Идти запущённым садом.
Щупать замок штыком.
Высаживать дверь прикладом.
Толпою врываться в дом.

У бочек выломав днища,
В подвал выпускать вино,
Потом подпалить горище
Да выбить плечом окно.

В Раздельной, под Красным Рогом
Громить поместья и прочь
В степях по грязным дорогам
Скакать в осеннюю ночь.

Забравши весь хлеб, о «свободах»
Размазывать мужикам.
Искать лошадей в комодах
Да пушек по коробкам.

Палить из пулемётов:
Кто? С кем? Да не всё ль равно?
Петлюра, Григорьев, Котов,
Таранов или Махно…

Слоняться буйной оравой.
Стать всем своим невтерпёж.
И умереть под канавой
Расстрелянным за грабёж.

16 июня 1919, Коктебель

Родзянко Михаил Владимирович (1859-1924) - один из лидеров партии октябристов.

Муравьёв Михаил Артемьевич (1880-1918) - левый эсер; начальник штаба Южного революционного фронта (декабрь 1917), в начале 1918 г. командовал войсками Одесской советской республики; инициатор мятежа против советской власти в Симбирске в июле 1918 г.

Петлюра Симон Васильевич (1879-1926) - главарь националистического движения на Украине в 1918-20 гг., командующий войсками «Украинской народной республики».

Григорьев Николай Александрович (1878-1919) - главарь националистического мятежа, поднятого в мае 1919 г. на Южной Украине; до этого служил в войсках Центральной рады, гетмана Скоропадского, петлюровцев и в Красной Армии.

Котов, Таранов - предводители банд, действовавших в Крыму в 1919 г.

Махно Нестор Иванович (1889-1934) - анархист, возглавлявший анархо-крестьянское движение на Украине в 1918-21 гг., воевал против белогвардейцев, петлюровцев и Красной Армии; трижды вступал в соглашение с Советской властью и нарушал его.

Матрос
(1918)

Широколиц, скуласт, угрюм,
Голос осиплый, тяжкодум,
В кармане - браунинг и напилок,
Взгляд мутный, злой, как у дворняг,
Фуражка с лентою «Варяг»,
Сдвинутая на затылок.
Татуированный дракон
Под синей форменной рубашкой,
Браслеты, в перстне кабошон,
И красный бант с алмазной пряжкой.
При Керенском, как прочий флот,
Он был правительству оплот,
И Баткин был его оратор,
Его герой - Колчак. Когда ж
Весь черноморский экипаж
Сорвал приезжий агитатор,
Он стал большевиком, и сам
На мушку брал да ставил к стенке,
Топил, устраивал застенки,
Ходил к кавказским берегам
С «Пронзительным» и с «Фидониси»,
Ругал царя, грозил Алисе;
Входя на миноноске в порт,
Кидал небрежно через борт:
«Ну как? Буржуи ваши живы?»
Устроить был всегда непрочь
Варфоломеевскую ночь,
Громил дома, ища поживы,
Грабил награбленное, пил,
Швыряя керенки без счёта,
И вместе с Саблиным топил
Последние остатки флота.

Так целый год прошёл в бреду.
Теперь, вернувшись в Севастополь,
Он носит красную звезду
И, глядя вдаль на пыльный тополь,
На Инкерманский известняк,
На мёртвый флот, на красный флаг,
На илистые водоросли
Судов, лежащих на боку,
Угрюмо цедит земляку:
«Возьмём Париж… весь мир… а после
Передадимся Колчаку».

14 июня 1919, Коктебель

Большевик
(1918)

Памяти Барсова

Зверь зверем. С крученкой во рту.
За поясом два пистолета.
Был председателем «Совета»,
А раньше грузчиком в порту.

Когда матросы предлагали
Устроить к завтрашнему дню
Буржуев общую резню
И в город пушки направляли, -

Всем обращавшимся к нему
Он заявлял спокойно волю:
- «Буржуй здесь мой, и никому
Чужим их резать не позволю».

Гроза прошла на этот раз:
В нём было чувство человечье -
Как стадо он буржуев пас:
Хранил, но стриг руно овечье.

Когда же вражеская рать
Сдавила юг в германских кольцах,
Он убежал. Потом опять
Вернулся в Крым при добровольцах.

Был арестован. Целый год
Сидел в тюрьме без обвиненья
И наскоро «внесён в расход»
За два часа до отступленья.

25 августа 1919, Коктебель

Феодосия
(1918)

Сей древний град - богоспасаем
(Ему же имя «Богом дан») -
В те дни был социальным раем.
Из дальних черноморских стран
Солдаты навезли товару
И бойко продавали тут
Орехи - сто рублей за пуд,
Турчанок - пятьдесят за пару -
На том же рынке, где рабов
Славянских продавал татарин.
Наш мир культурой не состарен,
И торг рабами вечно нов.
Хмельные от лихой свободы
В те дни спасались здесь народы:
Затравленные пароходы
Врывались в порт, тушили свет,
Толкались в пристань, швартовались,
Спускали сходни, разгружались
И шли захватывать «Совет».
Мелькали бурки и халаты,
И пулеметы, и штыки,
Румынские большевики
И трапезундские солдаты,
«Семёрки», «Тройки», «Румчерод»,
И «Центрослух», и «Центрофлот»,
Толпы одесских анархистов,
И анархистов - коммунистов,
И анархистов - террористов:
Специалистов из громил.
В те дни понятья так смешались,
Что Господа буржуй молил,
Чтобы у власти продержались
Остатки большевицких сил.
В те дни пришёл сюда посольством
Турецкий крейсер, и «Совет»
С широким русским хлебосольством
Дал политический банкет.
Сменял оратора оратор.
Красноречивый агитатор
Приветствовал, как брата брат,
Турецкий пролетариат,
И каждый с пафосом трибуна
Свой тост эффектно заключал:
- «Итак: да здравствует Коммуна
И Третий Интернационал!»
Оратор клал на стол окурок…
Тогда вставал почтенный турок -
В мундире, в феске, в орденах -
И отвечал в таких словах:
- «Я вижу… слышу… помнить стану…
И обо всем, что видел, - сам
С отменным чувством передам
Его Величеству - Султану».
24 августа 1919, Коктебель

24 августа 1919, Коктебель

Написано под впечатлением пребывания в Феодосии в марте - первой половине апреля 1918 г.

«Богом дан» - перевод с греческого названия «Феодосия» (город основан греками-милетцами за 500 лет до н.э..

Буржуй
(1919)

Буржуя не было, но в нём была потребность:
Для революции необходим капиталист,
Чтоб одолеть его во имя пролетариата.

Его слепили наскоро: из лавочников, из купцов,
Помещиков, кадет и акушерок.
Его смешали с кровью офицеров,
Прожгли, сплавили в застенках Чрезвычаек,
Гражданская война дохнула в его уста…
Тогда он сам поверил в своё существованье
И начал быть.

Но бытие его сомнительно и призрачно,
Душа же негативна.
Из человечьих чувств ему доступны три:
Страх, жадность, ненависть.

Он воплощался на бегу
Меж Киевом, Одессой и Ростовом.
Сюда бежал он под защиту добровольцев,
Чья армия возникла лишь затем,
Чтоб защищать его.
Он ускользнул от всех её наборов -
Зато стал сам героем, как они.

Из всех военных качеств он усвоил
Себе одно: спасаться от врагов.
И сделался жесток и беспощаден.

Он не может без гнева видеть
Предателей, что не бежали за границу
И, чтоб спасти какие-то лоскутья
Погибшей родины,
Пошли к большевикам на службу:
«Тем хуже, что они предотвращали
Убийства и спасали ценности культуры:
Они им помешали себя ославить до конца,
И жаль, что их самих ещё не расстреляли».

Так мыслит каждый сознательный буржуй.
А те из них, что любят русское искусство,
Прибавляют, что, взяв Москву, они повесят сами
Максима Горького
И расстреляют Блока.

17 августа 1919, Коктебель

Спекулянт
(1919)

Кишмя кишеть в кафе у Робина,
Шнырять в Ростове, шмыгать в Одессе,
Кипеть на всех путях,
                      вползать сквозь все затворы,
Менять все облики,
Все масти, все оттенки,
Быть торговцем, попом и офицером,
То русским, то германцем, то евреем,
При всех режимах быть неистребимым,
Всепроникающим, всеядным, вездесущим,
Жонглировать то совестью, то ситцем,
То спичками, то родиной, то мылом,
Творить известья, зажигать пожары,
Бунты и паники; одним прикосновеньем
Удорожать в четыре, в сорок, во сто,
Пускать под небо цены, как ракеты,
Сделать в три дня неуловимым,
Неосязаемым тучнейший урожай,
Владеть всей властью магии:
Играть на бирже
Землёй и воздухом, водою и огнём;
Осуществить мечты о превращеньи
Веществ, страстей, программ, событий, слухов
В золото, а золото - в бумажки,
И замести страну их пёстрою метелью,
Рождать из тучи град золотых монет,
Россию превратить в быка,
Везущего Европу по Босфору,
Осуществить воочью
Все россказни былых метаморфоз,
Все таинства божественных мистерий,
Преосуществлять за трапезой вино и хлеб
Мильонами пудов и тысячами бочек -
В озёра крови, в груды смрадной плоти,
В два года распродать империю,
Замызгать, заплевать, загадить, опозорить,
Кишеть, как червь, в её развёрстом теле,
И расползтись, оставив в поле кости
Сухие, мёртвые, ошмыганные ветром.

16 августа 1919, Коктебель

VI. УСОБИЦА

Гражданская война

Одни восстали из подполий,
Из ссылок, фабрик, рудников,
Отравленные тёмной волей
И горьким дымом городов.

Другие - из рядов военных,
Дворянских разорённых гнёзд,
Где проводили на погост
Отцов и братьев убиенных.

В одних доселе не потух
Хмель незапамятных пожаров,
И жив степной, разгульный дух
И Разиных, и Кудеяров.

В других - лишённых всех корней -
Тлетворный дух столицы Невской:
Толстой и Чехов, Достоевский -
Надрыв и смута наших дней.

Одни возносят на плакатах
Свой бред о буржуазном зле,
О светлых пролетариатах,
Мещанском рае на земле…

В других весь цвет, вся гниль империй,
Всё золото, весь тлен идей,
Блеск всех великих фетишей
И всех научных суеверий.

Одни идут освобождать
Москву и вновь сковать Россию,
Другие, разнуздав стихию,
Хотят весь мир пересоздать.

В тех и в других война вдохнула
Гнев, жадность, мрачный хмель разгула,

А вслед героям и вождям
Крадётся хищник стаей жадной,
Чтоб мощь России неоглядной
Pазмыкать и продать врагам:

Cгноить её пшеницы груды,
Её бесчестить небеса,
Пожрать богатства, сжечь леса
И высосать моря и руды.

И не смолкает грохот битв
По всем просторам южной степи
Средь золотых великолепий
Конями вытоптанных жнитв.

И там и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
«Кто не за нас - тот против нас.
Нет безразличных: правда с нами».

А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.

22 ноября 1919, Коктебель

Плаванье
(Одесса - Ак-Мечеть. 10 - 15 мая)

Поcв. Т. Цемах

Мы пятый день плывём, не опуская
Поднятых парусов,
Ночуя в устьях рек, в лиманах, в лукоморьях,
Где полная луна цветёт по вечерам.

Днём ветер гонит нас вдоль плоских,
Пустынных отмелей, кипящих белой пеной.
С кормы возвышенной, держась за руль резной,
Я вижу,
Как пляшет палуба,
Как влажною парчою
Сверкают груды вод, а дальше
Сквозь переплёт снастей - пустынный окоём.
Плеск срезанной волны,
Тугие скрипы мачты,
Журчанье под кормой
И неподвижный парус…

А сзади - город,
Весь в красном исступленьи
Расплёсканных знамён,
Весь воспалённый гневами и страхом,
Ознобом слухов, дрожью ожиданий,
Томимый голодом, поветриями, кровью,
Где поздняя весна скользит украдкой
В прозрачном кружеве акаций и цветов.

А здесь безветрие, безмолвие, бездонность…
И небо и вода - две створы
Одной жемчужницы.
В лучистых паутинах застыло солнце.
Корабль повис в пространствах облачных,
В сиянии притуплённом и дымном.

Вон виден берег твоей земли -
Иссушенной, полынной, каменистой,
Усталой быть распутьем народов и племён.

Тебя свидетелем безумий их поставлю
И проведу тропою лезвийной
Сквозь пламена войны
Братоубийственной, напрасной, безысходной,
Чтоб ты пронёс в себе великое молчанье
Закатного, мерцающего моря.

12 июня 1919, Коктебель

Описана переправа Волошина и Т.Д.Цемах на шхуне «Казак» из Одессы в Крым через Кинбурн и Очаков.

Ак-Мечеть - ныне Черноморское.

Цемах Татьяна Давыдовна (1890-ок.1943; псевдоним - Татида) - приятельница Волошина, сотрудница Карадагской биостанции; в 1920-х гг. - в эмиграции; автор сборника стихов «Восьмистишия» (Берлин, 1924).

Бегство

Поcв. матросам М., В., Б.

Кто верит в жизнь, тот верит чуду
И счастье сам в себе несёт…
Товарищи, я не забуду
Наш черноморский переход!

Одесский порт, баркасы, боты,
Фелюк пузатые борта,
Снастей живая теснота:
Канаты, мачты, стеньги, шкоты…

Раскраску пёстрых их боков,
Линялых, выеденных солью
И солнцем выжженных тонов,
Привыкших к водному раздолью.

Якорь, опёртый на бизань, -
Бурый, с клешнями, как у раков,
Покинутая Березань,
Полуразрушенный Очаков.

Уж видно Тендрову косу
И скрылись черни рощ Кинбурна…
Крепчает ветер, дышит бурно
И треплет кливер на носу.

То было в дни, когда над морем
Господствовал французский флот
И к Крыму из Одессы ход
Для мореходов был затворен.

К нам миноносец подбегал,
Опрашивал, смотрел бумагу…
Я - буржуа изображал,
А вы - рыбацкую ватагу.

Когда нас быстрый пулемёт
Хлестнул в заливе Ак-Мечети,
Как помню я минуты эти
И вашей ругани полёт!

Потом поместья Воронцовых
И ночью резвый бег коней
Среди гниющих Сивашей,
В снегах равнин солончаковых.

Мел белых хижин под луной,
Над дальним морем блеск волшебный,
Степных угодий запах хлебный -
Коровий, влажный и парной.

И русые при первом свете
Поля… И на краю полей
Евпаторийские мечети
И мачты пленных кораблей.

17 июня 1919, Коктебель

Посвящено спутникам Волошина по плаванью на шхуне «Казак» Малишевскому, Врублевскому, Борисову - большевикам-чекистам, переправлявшим из Одессы в Крым, через линию французской морской блокады, секретные бумаги Особого отдела.

Северовосток
1920

«Да будет благословен приход твой,
Бич Бога, которому я служу, и не
мне останавливать тебя».
Слова Св. Лу - архиепископа
Турского, обращённые к Аттиле

Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперёк.
Рвёт и крутит снежные завесы
Выстуженный северовосток.

Ветер обнажённых плоскогорий,
Ветер тундр, полесий и поморий,
Чёрный ветер ледяных равнин,
Ветер смут, побоищ и погромов,
Медных зорь, багровых окоёмов,
Красных туч и пламенных годин.

Этот ветер был нам верным другом
На распутье всех лихих дорог:
Сотни лет мы шли навстречу вьюгам
С юга вдаль - на северовосток.
Войте, вейте, снежные стихии,
Заметая древние гроба:
В этом ветре вся судьба России -
Страшная, безумная судьба.

В этом ветре гнёт веков свинцовых:
Русь Малют, Иванов, Годуновых,
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса,
Чертогона, вихря, свистопляса:
Быль царей и явь большевиков.

Что менялось? Знаки и возглавья?
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах - дурь самодержавья,
Взрывы революции в царях.
Вздеть на виску, выбить из подклетья,
И швырнуть вперёд через столетья
Вопреки законам естества -
Тот же хмель и та же трын-трава.
Ныне ль, даве ль - всё одно и то же:
Волчьи морды, машкеры и рожи,
Спёртый дух и одичалый мозг,
Сыск и кухня Тайных Канцелярий,
Пьяный гик осатанелых тварей,
Жгучий свист шпицрутенов и розг,
Дикий сон военных поселений,
Фаланстер, парадов и равнений,
Павлов, Аракчеевых, Петров,
Жутких Гатчин, страшных Петербургов,
Замыслы неистовых хирургов
И размах заплечных мастеров.

Сотни лет тупых и зверских пыток,
И ещё не весь развёрнут свиток
И не замкнут список палачей,
Бред разведок, ужас Чрезвычаек -
Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик -
Не видали времени горчей.

Бей в лицо и режь нам грудь ножами,
Жги войной, усобьем, мятежами -
Сотни лет навстречу всем ветрам
Мы идём по ледяным пустыням -
Не дойдём и в снежной вьюге сгинем
Иль найдём поруганным наш храм, -

Нам ли весить замысел Господний?
Всё поймём, всё вынесем любя -
Жгучий ветр полярной преисподней,
Божий Бич! приветствую тебя.

31 июля 1920, Коктебель

Аттила (ум. в 453 г.) - предводитель гуннов; в 451 г. вторгся в Галлию, в 452 г. опустошил Северную Италию

Русь Малют, Иванов… - Малюта Скуратов (Бельский Григорий Лукьянович, ум. в 1543 г.) ближайший помощник Ивана IV Грозного, руководитель террора опричнины

Машкера (устар.) - маска

Аракчеев Алексей Андреевич (1769-1934) - временщик при Павле I и Александре I

Гатчина - город под Петербургом, резиденция Павла I и Александра III

Астрахань, Яик (река Урал) - центры казаческих восстаний Степана Разина и Емельяна Пугачёва

Бойня
(Феодосия, декабрь 1920)

Отчего, встречаясь, бледнеют люди
И не смеют друг другу глядеть в глаза?
Отчего у девушек в белых повязках
Восковые лица и круги у глаз?

Отчего под вечер пустеет город?
Для кого солдаты оцепляют путь?
Зачем с таким лязгом распахиваются ворота?
Сегодня сколько? полтораста? сто?

Куда их гонят вдоль чёрных улиц,
Ослепших окон, глухих дверей?
Как рвёт и крутит восточный ветер,
И жжёт, и режет, и бьёт плетьми!

Отчего за Чумной, по дороге к свалкам
Брошен скомканный кружевной платок?
Зачем уронен клочок бумаги?
Перчатка, нательный крестик, чулок?

Чьё имя написано карандашом на камне?
Что нацарапано гвоздём на стене?
Чей голос грубо оборвал команду?
Почему так сразу стихли шаги?

Что хлестнуло во мраке так резко и чётко?
Что делали торопливо и молча потом?
Зачем, уходя, затянули песню?
Кто стонал так долго, а после стих?

Чьё ухо вслушивалось в шорохи ночи?
Кто бежал, оставляя кровавый след?
Кто стучался и бился в ворота и ставни?
Раскрылась ли чья-нибудь дверь перед ним?

Отчего перед рассветом к исходу ночи
Причитает ветер за Карантином:
- «Носят вёдрами спелые грозды,
Валят ягоды в глубокий ров.

Аx, не грозды носят - юношей гонят
К чёрному точилу, давят вино,
Пулемётом дробят их кости и кольём
Протыкают яму до самого дна.

Уж до края полно давило кровью,
Зачервленели терновник и полынь кругом.
Прохватит морозом свежие грозды,
Зажелтеет плоть, заиндевеют волоса».

Кто у часовни Ильи-Пророка
На рассвете плачет, закрывая лицо?
Кого отгоняют прикладами солдаты:
- «Не реви - собакам собачья смерть!»

А она не уходит, а всё плачет и плачет
И отвечает солдату, глядя в глаза:
- «Разве я плачу о тех, кто умер?
Плачу о тех, кому долго жить…»

18 июня 1921, Коктебель

Террор

Собирались на работу ночью. Читали
	Донесенья, справки, дела.
Торопливо подписывали приговоры.
	Зевали. Пили вино.

С утра раздавали солдатам водку.
	Вечером при свече
Выкликали по спискам мужчин, женщин.
	Сгоняли на тёмный двор.

Снимали с них обувь, бельё, платье.
	Связывали в тюки.
Грузили на подводу. Увозили.
	Делили кольца, часы.

Ночью гнали разутых, голых
	По оледенелым камням,
Под северо-восточным ветром
	За город в пустыри.

Загоняли прикладами на край обрыва.
	Освещали ручным фонарём.
Полминуты работали пулемёты.
	Доканчивали штыком.

Ещё недобитых валили в яму.
	Торопливо засыпали землёй.
А потом с широкою русскою песней
	Возвращались в город домой.

А к рассвету пробирались к тем же оврагам
	Жёны, матери, псы.
Разрывали землю. Грызлись за кости.
	Целовали милую плоть.

26 апреля 1921, Симферополь

Красная Пасха

Зимою вдоль дорог валялись трупы
Людей и лошадей. И стаи псов
Въедались им в живот и рвали мясо.
Восточный ветер выл в разбитых окнах.
А по ночам стучали пулемёты,
Свистя, как бич, по мясу обнажённых
Мужских и женских тел.
		       Весна пришла
Зловещая, голодная, больная.
Глядело солнце в мир незрячим оком.
Из сжатых чресл рождались недоноски
Безрукие, безглазые… Не грязь,
А сукровица поползла по скатам.
Под талым снегом обнажались кости.
Подснежники мерцали точно свечи.
Фиалки пахли гнилью. Ландыш - тленьем.
Стволы дерев, обглоданных конями
Голодными, торчали непристойно,
Как ноги трупов. Листья и трава
Казались красными. А зелень злаков
Была опалена огнём и гноем.
Лицо природы искажалось гневом
И ужасом.
          А души вырванных
Насильственно из жизни вились в ветре,
Носились по дорогам в пыльных вихрях,
Безумили живых могильным хмелем
Неизжитых страстей, неутолённой жизни,
Плодили мщенье, панику, заразу…

Зима в тот год была Страстной неделей,
И красный май сплелся с кровавой Пасхой,
Но в ту весну Христос не воскресал.

21 апреля 1921, Симферополь

Отклик на страшный голод в Крыму, опубликовано в симферопольской газете «Красный Крым» 30 апреля. В тот год 1 мая совпало с днём христианской пасхи.

Терминология

«Брали на мушку», «ставили к стенке»,
	«Списывали в расход» -
Так изменялись из года в год
	Речи и быта оттенки.
«Хлопнуть», «угробить», «отправить на шлёпку»,
	«К Духонину в штаб», «разменять» -
Проще и хлеще нельзя передать
	Нашу кровавую трёпку.
Правду выпытывали из-под ногтей,
	В шею вставляли фугасы,
«Шили погоны», «кроили лампасы»,
	«Делали однорогих чертей».
Сколько понадобилось лжи
	В эти проклятые годы,
Чтоб разъярить и поднять на ножи
	Армии, классы, народы.
Всем нам стоять на последней черте,
	Всем нам валяться на вшивой подстилке,
Всем быть распластанным с пулей в затылке
	И со штыком в животе.

29 апреля 1921, Симферополь

Голод

Хлеб от земли, а голод от людей:
Засеяли расстрелянными - всходы
Могильными крестами проросли:
Земля иных побегов не взрастила.
Снедь прятали, скупали, отымали,
Налоги брали хлебом, отбирали
Домашний скот, посевное зерно:
Крестьяне сеять выезжали ночью.

Голодные и поползни червями
По осени вдоль улиц поползли.
Толпа на хлеб палилась по базарам.
Вора валили на землю и били
Ногами по лицу. А он краюху,
В грязь пряча голову, старался заглотнуть.
Как в воробьёв, стреляли по мальчишкам,
Сбиравшим просыпь зёрен на путях,
И угличские отроки валялись
С орешками в окоченелой горстке.

Землю тошнило трупами, - лежали
На улицах, смердели у мертвецких,
В развёрстых ямах гнили на кладбищах.
В оврагах и по свалкам костяки
С обрезанною мякотью валялись.
Глодали псы оторванные руки
И головы. На рынке торговали
Дешёвым студнем, тошной колбасой.
Баранина была в продаже - триста,
А человечина - по сорока.
Душа была давно дешевле мяса.
И матери, зарезавши детей,
Засаливали впрок. «Сама родила -
Сама и съем. Ещё других рожу»…

Голодные любились и рожали
Багровые орущие куски
Бессмысленного мяса: без суставов,
Без пола и без глаз. Из смрада - язвы,
Из ужаса поветрия рождались.
Но бред больных был менее безумен,
Чем обыденщина постелей и котлов.

Когда ж сквозь зимний сумрак закурилась
Над человечьим гноищем весна
И пламя побежало язычками
Вширь по полям и ввысь по голым прутьям, -
Благоуханье показалось оскорбленьем,
Луч солнца - издевательством, цветы - кощунством.

13 января 1923, Коктебель

На дне преисподней
(Памяти А. Блока и Н. Гумилёва)

С каждым днём всё диче и всё глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.

Тёмен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.

Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца - Русь!
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь,
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.

Доканает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

12 января 1922, Коктебель

Лазарь - человек, воскрешённый Иисусом Христом через четыря дня после погребения.

Читает Максимилиан Волошин:

Готовность

Посв. С. Дурылину

Я не сам ли выбрал час рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод?

Апокалипсическому Зверю
Вверженный в зияющую пасть,
Павший глубже, чем возможно пасть,
В скрежете и в смраде - верю!

Верю в правоту верховных сил,
Расковавших древние стихии,
И из недр обугленной России
Говорю: «Ты прав, что так судил!

Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу бытия.
Если ж дров в плавильной печи мало:
Господи! - вот плоть моя».

24 октября 1921, Феодосия

Потомкам
(Во время террора)

Кто передаст потомкам нашу повесть?
Ни записи, ни мысли, ни слова
К ним не дойдут: все знаки слижет пламя
И выест кровь слепые письмена.
Но, может быть, благоговейно память
Случайный стих изустно сохранит.
Никто из вас не ведал то, что мы
Изжили до конца, вкусили полной мерой:
Свидетели великого распада,
Мы видели безумья целых рас,
Крушенья царств, косматые светила,
Прообразы Последнего Суда:
Мы пережили Илиады войн
И Апокалипсисы революций.

Мы вышли в путь в закатной славе века,
В последний час всемирной тишины,
Когда слова о зверствах и о войнах
Казались всем неповторимой сказкой.
Но мрак, и брань, и мор, и трус, и глад
Застигли нас посереди дороги:
Разверзлись хляби душ и недра жизни,
И нас слизнул ночной водоворот.
Стал человек - один другому - дьявол;
Кровь - спайкой душ; борьба за жизнь - законом;
И долгом - месть.
                  Но мы не покорились:
Ослушники законов естества -
В себе самих укрыли наше солнце,
На дне темниц мы выносили силу
Неодолимую любви, и в пытках
Мы выучились верить и молиться
За палачей. Мы поняли, что каждый
Есть пленный ангел в дьявольской личине,
В огне застенков выплавили радость
О преосуществленьи человека,
И никогда не грезили прекрасней
И пламенней его последних судеб.

Далёкие потомки наши, знайте,
Что если вы живёте во вселенной,
Где каждая частица вещества
С другою слита жертвенной любовью
И человечеством преодолён
Закон необходимости и смерти,
То в этом мире есть и наша доля!

21 мая 1921, Симферополь

VII. ВОЗНОШЕНИЯ

Посев

Как земледел над грудой веских зёрен,
Отобранных к осеннему посеву,
Склоняется, обеими руками
Зачерпывая их, и весит в горсти,
Чуя
Их дух, их теплоту и волю к жизни,
И крестит их, -
                так я, склонясь над Русью,
Крещу её - от лба до поясницы,
От правого до левого плеча
И, наклонясь, коленопреклонённо
Целую средоточье всех путей -
Москву.

Земля готова к озимому посеву,
И вдоль, и поперёк глубоким плугом
Она разодрана, вся пахоть дважды, трижды
Железом перевёрнута,
Напитана рудой - живой, горючей, тёмной,
Полита молоньей, скорожена громами,
Пшеница ядрена под Божьими цепами,
Зернь переполнена тяжёлой, дрёмной жизнью,
И сёмя свётится голубоватым, тонким,
Струистым пламенем…

Да будет горсть полна,
Рука щедра в размахе
И крепок сеятель!
Благослови посев свой, Иисусе!

11 ноября 1919, Коктебель

Заклинание
(от усобиц)

Из крови, пролитой в боях,
Из праха обращённых в прах,
Из мук казнённых поколений,
Из душ, крестившихся в крови,
Из ненавидящей любви,
Из преступлений, исступлений -
Возникнет праведная Русь.

Я за неё за всю молюсь
И верю замыслам предвечным:
Её куют ударом мечным,
Она мостится на костях,
Она святится в ярых битвах,
На жгучих строится мощах,
В безумных плавится молитвах.

19 июня 1920, Коктебель

Молитва о городе
(Феодосия - весной 1918 г.)

С. А. Толузакову

И скуден, и неукрашен
	Мой древний град
В венце генуэзских башен,
	В тени аркад;
Среди иссякших фонтанов,
	Хранящих герб
То дожей, то крымских ханов:
	Звезду и серп;
Под сенью тощих акаций
	И тополей,
Средь пыльных галлюцинаций
	Седых камней,
В стенах церквей и мечетей
	Давно храня
Глухой перегар столетий
	И вкус огня;
А в складках холмов охряных -
	Великий сон:
Могильники безымянных
	Степных племён;
А дальше - зыбь горизонта
	И пенный вал
Негостеприимного Понта
	У жёлтых скал.

Войны, мятежей, свободы
	Дул ураган;
В сраженьях гибли народы
	Далёких стран;
Шатался и пал великий
	Имперский столп;
Росли, приближаясь, клики
	Взметённых толп;
Суда бороздили воды,
	И борт о борт
Заржавленные пароходы
	Врывались в порт;
На берег сбегали люди,
	Был слышен треск
Винтовок и гул орудий,
	И крик, и плеск,
Выламывали ворота,
	Вели сквозь строй,
Расстреливали кого-то
	Перед зарёй.

Блуждая по перекрёсткам,
	Я жил и гас
В безумьи и в блеске жёстком
	Враждебных глаз;
Их горечь, их злость, их муку,
	Их гнев, их страсть,
И каждый курок, и руку
	Хотел заклясть.
Мой город, залитый кровью
	Внезапных битв,
Покрыть своею любовью,
	Кольцом молитв,
Собрать тоску и огонь их
	И вознести
На распростёртых ладонях:
	Пойми… прости!

2 июня 1918, Коктебель

Толузаков Сергей Александрович - офицер. Волошин общался с ним в июле 1919 г.

Понт - Понт Эвксинский, греческое название Чёрного моря.

Видение Иезекииля

Бог наш есть огнь поядающий. Твари
Явлен был свет на реке на Ховаре.
В буре клубящейся двигался он -
Облак, несомый верховными силами, -
Четверорукими, шестерокрылыми,
С бычьими, птичьими и человечьими,
Львиными ликами с разных сторон.
Видом они точно угли горящие,
Ноги прямые и медью блестящие,
Лики, как свет раскалённых лампад,
И вопиющие, и говорящие,
И воззывающе к Господу: «Свят!
Свят! Вседержитель!» А около разные,
Цветом похожи на камень топаз,
Вихри и диски, колёса алмазные,
Дымные ободы, полные глаз.
А над животными - лёгкими сводами -
Крылья, простёртые в высоту,
Схожие шумом с гудящими водами,
Переполняющими пустоту.
Выше же вышних, над сводом всемирным,
Тонким и синим повитым огнём,
В радужной славе, на троне сапфирном,
Огненный облик, гремящий, как гром.
Был я покрыт налетевшей грозою,
Бурею крыльев и вихрем колёс.
Ветр меня поднял с земли и вознёс…
Был ко мне голос:
                  «Иди предо Мною -
В землю Мою, возвестить ей позор!
Перед лицом Моим - ветер пустыни,
А по стопам Моим - язва и мор!
Буду судиться с тобою Я ныне.
Мать родила тебя ночью в полях,
Пуп не обрезала и не омыла,
И не осолила и не повила,
Бросила дочь на попрание в прах…
Я ж тебе молвил: живи во кровях!
Выросла смуглой и стройной, как колос,
Грудь поднялась, закурчавился волос,
И округлился, как чаша, живот…
Время любви твоей было… И вот
В полдень лежала ты в поле нагая,
И проходил и увидел тебя Я,
Край моих риз над тобою простёр,
Обнял, омыл твою кровь, и с тех пор
Я сочетался с рабою Моею.
Дал тебе плат, кисею на лицо,
Перстни для рук, ожерелье на шею,
На уши серьги, в ноздри кольцо,
Пояс, запястья, венец драгоценный
И покрывала из тканей сквозных…
Стала краса твоя совершенной
В великолепных уборах Моих.
Хлебом пшеничным, елеем и мёдом
Я ль не вскормил тебя щедрой рукой?
Дальним известна ты стала народам
Необычайною красотой.
Но, упоённая славой и властью,
Стала мечтать о красивых мужах
И распалялась нечистою страстью
К изображениям на стенах.
Между соседей рождая усобья,
Стала распутной - ловка и хитра,
Ты сотворяла мужские подобья, -
Знаки из золота и серебра.
Строила вышки, скликала прохожих
И блудодеяла с ними на ложах,
На перекрёстках путей и дорог,
Ноги раскидывала перед ними,
Каждый, придя, оголить тебя мог
И насладиться сосцами твоими.
Буду судиться с тобой до конца:
Гнев изолью, истощу свою ярость,
Семя сотру, прокляну твою старость,
От Моего не укрыться лица!
Всех созову, что блудили с тобою,
Платье сорву и оставлю нагою,
И обнажу перед всеми твой срам,
Темя обрею, связавши ремнями,
В руки любовников прежних предам,
Пусть тебя бьют, побивают камнями,
Хлещут бичами нечистую плоть,
Станешь бесплодной и стоптанной нивой…
Ибо любима любовью ревнивой -
Так говорю тебе Я - твой Господь!»

21 января 1918, Коктебель

Стихотворение восходит к библейской Книге пророка Иезекииля.

Мать родила тебя ночью в полях и т.д. - Рассказ основан на слове Господнем к блудной дщери Иерусалима.

Иуда-апостол

И когда приблизился праздник Пасхи,
В первый день опресноков в час вечерний
Он возлёг за трапезу - с ним двенадцать
		В горнице чистой.
		Хлеб, преломивши, роздал:
«Это тело Моё, сегодня в жертву приносимое.
		Так творите».
А когда окончили ужин,
		Поднял Он чашу.
«Это кровь Моя, за вас проливаемая.
И рука прольющего между вами».
Спор возник между учениками:
		Кто из них больший?
		Он же говорит им:
«В этом мире цари первенствуют:
Вы же не так - кто больший, будет как меньший.
Завещаю вам Своё царство.
Сядете судить на двенадцать тронов,
Но одним из вас Я буду предан.
Так предназначено, но предателю горе!»
И в смущеньи ученики шептали: «Не я ли?»
Он же, в соль обмакнув кусок хлеба,
		Подал Иуде
И сказал: «Что делаешь - делай».
Тот же, съев кусок, тотчас же вышел:
Дух земли - Сатана - вошёл в Иуду -
Вещий и скорбный.

Все двенадцать вина и хлеба вкусили,
Причастившись плоти и крови Христовой,
А один из них земле причастился
		Солью и хлебом.
И никто из одиннадцати не понял,
Что сказал Иисус,
Какой Он подвиг возложил на Иуду
		Горьким причастием.

Так размышлял однажды некий священник
Ночью в древнем соборе Парижской Богоматери
		И воскликнул:
		«Боже, верю глубоко,
Что Иуда - Твой самый старший и верный
Ученик, что он на себя принял
Бремя всех грехов и позора мира,
Что, когда Ты вернёшься судить землю,
И померкнет солнце от Твоего гнева,
И сорвутся с неба в ужасе звёзды,
Встанет он, как дымный уголь, из бездны,
Опалённый всею проказой мира,
		И сядет рядом с Тобою!
Дай мне знак, что так будет!»

В то же мгновенье
Сухие и властные пальцы
Легли ему на уста. И в них узнал он
		Руку Иуды.

11 ноября 1919, Коктебель

Святой Франциск

Ходит по полям босой монашек,
Созывает птиц, рукою машет,
И тростит ногами, точно пляшет,
И к плечу полено прижимает,
Палкой как на скрипочке играет,
Говорит, поёт и причитает:

«Брат мой, Солнце! старшее из тварей,
Ты восходишь в славе и пожаре,
Ликом схоже с обликом Христовым,
Одеваешь землю пламенным покровом.

Брат мой, Месяц, и сестрички, звёзды,
В небе Бог развесил вас, как грозды,
Братец ветер, ты гоняешь тучи,
Подметаешь небо, вольный и летучий.

Ты, водица, милая сестрица,
Сотворил тебя Господь прекрасной,
Чистой, ясной, драгоценной,
Работящей и смиренной.

Брат огонь, ты освещаешь ночи,
Ты прекрасен, весел, яр и красен.
Матушка земля, ты нас питаешь
И для нас цветами расцветаешь.

Брат мой тело, ты меня одело,
Научило боли и смиренью, и терпенью,
А чтоб души наши не угасли,
Бог тебя болезнями украсил.

Смерть земная - всем сестра старшая,
Ты ко всем добра, и все смиренно
Чрез тебя проходят, будь благословенна!»

Вереницами к нему слетались птицы,
Стаями летали над кустами,
Легкокрылым кругом окружали,
Он же говорил им:

«Пташки-птички, милые сестрички,
И для вас Христос сходил на землю.
Оком множеств ваших не объемлю.
Вы в полях не сеете, не жнёте,
Лишь клюёте зёрна да поёте;
Бог вам крылья дал да вольный воздух,
Перьями одел и научил вить гнезда,
Вас в ковчеге приютил попарно:
Божьи птички, будьте благодарны!
Неустанно Господа хвалите,
Щебечите, пойте и свистите!»

Приходили, прибегали, приползали
Чрез кусты, каменья и ограды
Звери кроткие и лютые и гады.
И, крестя их, говорил он волку:

«Брат мой волк, и въявь, и втихомолку
Убивал ты Божия творенья
Без Его на это разрешенья.
На тебя все ропщут, негодуя:
Помирить тебя с людьми хочу я.
Делать зло тебя толкает голод.
Дай мне клятву от убийства воздержаться,
И тогда дела твои простятся.
Люди все твои злодейства позабудут,
Псы тебя преследовать не будут,
И, как странникам, юродивым и нищим,
Каждый даст тебе и хлеб, и пищу.

Братья-звери, будьте крепки в вере:
Царь Небесный твари бессловесной
В пастухи дал голод, страх и холод,
Научил смиренью, мукам и терпенью».

И монашка звери окружали,
Перед ним колени преклоняли,
Ноги прободенные ему лизали.
И синели благостные дали,
По садам деревья расцветали,
Вишеньем дороги устилали,
На лугах цветы благоухали,
Агнец с волком рядышком лежали,
Птицы пели и ключи журчали,
Господа хвалою прославляли.

23 ноября 1919, Коктебель

Заклятье о Русской земле

Встану я помолясь,
Пойду перекрестясь,
Из дверей в двери,
Из ворот в ворота -
Утренними тропами,
Огненными стопами,
Во чисто поле
На бел-горюч камень.

Стану я на восток лицом,
На запад хребтом,
Оглянусь на все четыре стороны:
На семь морей,
На три океана,
На семьдесят семь племён,
На тридцать три царства -
На всю землю Свято-Русскую.

Не слыхать людей,
Не видать церквей,
Ни белых монастырей, -
Лежит Русь -
Разорённая,
Кровавлённая, опалённая
По всему полю -
Дикому - Великому -
Кости сухие - пустые,
Мёртвые - жёлтые,
Саблей сечены,
Пулей мечены,
Коньми топтаны.

Ходит по полю железный Муж,
Бьёт по костям
Железным жезлом:
«С четырёх сторон,
С четырёх ветров
Дохни, Дух!
Оживи кость!»

Не пламя гудит,
Не ветер шуршит,
Не рожь шелестит -
Кости шуршат,
Плоть шелестит,
Жизнь разгорается…

Как с костью кость сходится,
Как плотью кость одевается,
Как жилой плоть зашивается,
Как мышцей плоть собирается,
Так -
      встань, Русь! подымись,
Оживи, соберись, срастись -
Царство к царству, племя к племени.

Куёт кузнец золотой венец -
Обруч кованный:
Царство Русское
Собирать, сковать, заклепать
Крепко-накрепко,
Туго-натуго,
Чтоб оно - Царство Русское -
Не рассыпалось,
Не расплавилось,
Не расплескалось…

Чтобы мы его - Царство Русское -
В гульбе не разгуляли,
В плясне не расплясали,
В торгах не расторговали,
В словах не разговорили,
В хвастне не расхвастали.

Чтоб оно - Царство Русское -
Рдело-зорилось
Жизнью живых,
Смертью святых,
Муками мученных.

Будьте, слова мои, крепки и лепки,
Сольче соли,
Жгучей пламени…
Слова замкну,
А ключи в Море-Океан опущу.

23 июля (5 августа) 1919, Коктебель

VIII
Россия

1

С Руси тянуло выстуженным ветром.
Над Карадагом сбились груды туч.
На берег опрокидывались волны,
Нечастые и тяжкие. Во сне,
Как тяжело больной, вздыхало море,
Ворочаясь со стоном. Этой ночью
Со дна души вздувалось, нагрубало
Мучительно-бесформенное чувство -
Безмерное и смутное - Россия…
Как будто бы во мне самом легла
Бескрайняя и тусклая равнина,
Белёсою лоснящаяся тьмой,
Остуженная жгучими ветрами.
В молчании вился морозный прах:
Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров;
Мерцали солью топи Сиваша,
Да камыши шуршали на Кубани,
Да стыл Кронштадт… Украина и Дон,
Урал, Сибирь и Польша - всё молчало.
Лишь горький снег могилы заметал…
Но было так неизъяснимо томно,
Что старая всей пережитой кровью,
Усталая от ужаса душа
Всё вынесла бы - только не молчанье.

2

Я нёс в себе - багровый, как гнойник,
Горячечный и триумфальный город,
Построенный на трупах, на костях
«Всея Руси» - во мраке финских топей,
Со шпилями церквей и кораблей,
С застенками подводных казематов,
С водой стоячей, вправленной в гранит,
С дворцами цвета пламени и мяса,
С белесоватым мороком ночей,
С алтарным камнем финских чернобогов,
Растоптанным копытами коня,
И с озарённым лаврами и гневом
Безумным ликом медного Петра.

В болотной мгле клубились клочья марев:
Российских дел неизжитые сны…

Царь, пьяным делом, вздёрнувши на дыбу,
Допрашивает Стрешнева: «Скажи -
Твой сын я, али нет?». А Стрешнев с дыбы:
«А чёрт тя знает, чей ты… много нас
У матушки-царицы переспало…»

В конклаве всешутейшего собора
На медведях, на свиньях, на козлах,
Задрав полы духовных облачений,
Царь, в чине протодьякона, ведёт
По Петербургу машкерную одурь.

В кунсткамере хранится голова,
Как монстра, заспиртованная в банке,
Красавицы Марии Гамильтон…

В застенке Трубецкого равелина
Пытает царь царевича - и кровь
Засеченного льёт по кнутовищу…

Стрелец в Москве у плахи говорит:
«Посторонись-ка, царь, моё здесь место».
Народ уж знает свычаи царей
И свой удел в строительстве империй.

Кровавый пар столбом стоит над Русью,
Топор Петра российский ломит бор
И вдаль ведёт проспекты страшных просек,
Покамест сам великий дровосек
Не валится, удушенный рукою -
Водянки? иль предательства? как знать…
Но вздутая таинственная маска
С лица усопшего хранит следы
Не то петли, а может быть, подушки.

Зажатое в державном кулаке
Зверьё Петра кидается на волю:
Царица из солдатских портомой,
Волк - Меншиков, стервятник - Ягужинский,
Лиса - Толстой, куница - Остерман -
Клыками рвут российское наследство.

Пётр написал коснеющей рукой:
«Отдайте всё…» Судьба же дописала:
«…распутным бабам с хахалями их».

Елисавета с хохотом, без гнева
Развязному курьеру говорит:
«Не лапай, дуралей, не про тебя-де
Печь топится». А печи в те поры
Топились часто, истово и жарко
У цесаревен и императриц.
Российский двор стирает все различья
Блудилища, дворца и кабака.
Царицы коронуются на царство
По похоти гвардейских жеребцов,
Пять женщин распухают телесами
На целый век в длину и ширину.
Россия задыхается под грудой
Распаренных грудей и животов.
Её гноят в острогах и в походах,
По Ладогам да по Рогервикам,
Голландскому и прусскому манеру
Туземцев учат шкипер и капрал.
Голштинский лоск сержант наводит палкой,
Курляндский конюх тычет сапогом;
Тупейный мастер завивает души;
Народ цивилизуют под плетьми
И обучают грамоте в застенке…
А в Петербурге крепость и дворец
Меняются жильцами, и кибитка
Кого-то мчит в Берёзов и в Пелым.

3

Минует век, и мрачная фигура
Встаёт над Русью: форменный мундир,
Бескровные щетинистые губы,
Мясистый нос, солдатский узкий лоб,
И взгляд неизречённого бесстыдства
Пустых очей из-под припухших век.
У ног её до самых бурых далей
Нагих равнин - казарменный фасад
И каланча: ни зверя, ни растенья…
Земля судилась и осуждена.
Все грешники записаны в солдаты.
Всяк холм понизился и стал как плац.
А надо всем солдатскою шинелью
Провис до крыш разбухший небосвод.
Таким он был написан кистью Доу -
Земли российской первый коммунист -
Граф Алексей Андреич Аракчеев.

Он вырос в смраде гатчинских казарм,
Его познал, вознёс и всхолил Павел.
«Дружку любезному» вставлял клистир
Державный мистик тою же рукою,
Что иступила посох Кузьмича
И сокрушила силу Бонапарта.
Его посев взлелял Николай,
Десятки лет удавьими глазами
Медузивший засеченную Русь.

Раздёрганный и полоумный Павел
Собою открывает целый ряд
Наряженных в мундиры автоматов,
Штампованных по прусским образцам
(Знак: «Made in Germany», клеймо: Романов).
Царь козыряет, делает развод,
Глаза пред фронтом пялит растопыркой
И пишет на полях: «Быть по сему».

А между тем от голода, от мора,
От поражений, как и от побед,
Россию прёт и вширь, и ввысь - безмерно.
Её сознание уходит в рост,
На мускулы, на поддержанье массы,
На крепкий тяж подпружных обручей.
Пять виселиц на Кронверкской куртине
Рифмуют на Семёновском плацу;
Волы в Тифлис волочат «Грибоеда»,
Отправленного на смерть в Тегеран;
Гроб Пушкина ссылают под конвоем
На розвальнях в опальный монастырь;
Над трупом Лермонтова царь: «Собаке -
Собачья смерть» - придворным говорит;
Промозглым утром бледный Достоевский
Горит свечой, всходя на эшафот…
И всё тесней, всё гуще этот список…

Закон самодержавия таков:
Чем царь добрей, тем больше льётся крови.
А всех добрей был Николай Второй,
Зиявший непристойной пустотою
В сосредоточьи гения Петра.
Санкт-Петербург был скроен исполином,
Размах столицы был не по плечу
Тому, кто стёр блистательное имя.
Как медиум, опорожнив сосуд
Своей души, притягивает нежить -
И пляшет стол, и щёлкает стена, -
Так хлынула вся бестолочь России
В пустой сквозняк последнего царя:
Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима,
Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф…
Тень Александра Третьего из гроба
Заезжий вызывает некромант,
Царице примеряют от бесплодья
В Сарове чудотворные штаны.
Она, как немка, честно верит в мощи,
В юродивых и в преданный народ.
И вот со дна самой крестьянской гущи -
Из тех же недр, откуда Пугачёв, -
Рыжебородый, с оморошным взглядом -
Идёт Распутин в государев дом,
Чтоб честь двора, и церкви, и царицы
В грязь затоптать мужицким сапогом
И до низов ославить власть царёву.
И всё быстрей, всё круче чертогон…
В Юсуповском дворце на Мойке - Старец,
С отравленным пирожным в животе,
Простреленный, грозит убийце пальцем:
«Феликс, Феликс! царице всё скажу…»

Раздутая войною до отказа,
Россия расседается, и год
Солдатчина гуляет на просторе…
И где-то на Урале средь лесов
Латышские солдаты и мадьяры
Расстреливают царскую семью
В сумятице поспешных отступлений:
Царевич на руках царя, одна
Царевна мечется, подушкой прикрываясь,
Царица выпрямилась у стены…
Потом их жгут и зарывают пепел.
Всё кончено. Петровский замкнут круг.

4

Великий Пётр был первый большевик,
Замысливший Россию перебросить,
Склонениям и нравам вопреки,
За сотни лет к её грядущим далям.
Он, как и мы, не знал иных путей,
Опричь указа, казни и застенка,
К осуществленью правды на земле.
Не то мясник, а может быть, ваятель -
Не в мраморе, а в мясе высекал
Он топором живую Галатею,
Кромсал ножом и шваркал лоскуты.
Строителю необходимо сручье:
Дворянство было первым Р.К.П. -
Опричниною, гвардией, жандармом,
И парником для ранних овощей.
Но, наскоро его стесавши, невод
Закинул Пётр в морскую глубину.
Спустя сто лет иными рыбарями
На невский брег был вытащен улов.
В Петрову мрежь попался разночинец,
Оторванный от родовых корней,
Отстоянный в архивах канцелярий -
Ручной Дантон, домашний Робеспьер, -
Бесценный клад для революций сверху.
Но просвещённых принцев испугал
Неумолимый разум гильотины.
Монархия извергла из себя
Дворянский цвет при Александре Первом,
А семя разночинцев - при Втором.

Не в первый раз без толка расточали
Правители созревшие плоды:
Боярский сын - долбивший при Тишайшем
Вокабулы и вирши - при Петре
Служил царю армейским интендантом.
Отправленный в Голландию Петром
Учиться навигации, вернувшись,
Попал не в тон галантностям цариц.
Екатерининский вольтерианец
Свой праздный век в деревне пробрюзжал.
Ученики французских эмигрантов,
Детьми освобождавшие Париж,
Сгноили жизнь на каторге в Сибири…
Так шиворот-навыворот текла
Из рода в род разладица правлений.
Но ныне рознь таила смысл иной:
Отвергнутый царями разночинец
Унёс с собой рабочий пыл Петра
И утаённый пламень революций:
Книголюбивый новиковский дух,
Горячку и озноб Виссариона.

От их корней пошёл интеллигент.
Его мы помним слабым и гонимым,
В измятой шляпе, в сношенном пальто,
Сутулым, бледным, с рваною бородкой,
Страдающей улыбкой и в пенсне,
Прекраснодушным, честным, мягкотелым,
Оттиснутым, как точный негатив,
По профилю самодержавья: шишка,
Где у того кулак, где штык - дыра,
На месте утвержденья - отрицанье,
Идеи, чувства - всё наоборот,
Всё «под углом гражданского протеста».
Он верил в Божие небытие,
В прогресс и в конституцию, в науку,
Он утверждал (свидетель - Соловьёв),
Что «человек рождён от обезьяны,
А потому - нет большия любви,
Как положить свою за ближних душу».

Он был с рожденья отдан под надзор,
Посажен в крепость, заперт в Шлиссельбурге,
Судим, ссылаем, вешан и казним
На каторге - по Ленам да по Карам…
Почти сто лет он проносил в себе -
В сухой мякине - искру Прометея,
Собой вскормил и выносил огонь.

Но - пасынок, изгой самодержавья -
И кровь кровей, и кость его костей -
Он вместе с ним в циклоне революций
Размыкан был, растоптан и сожжён.
Судьбы его печальней нет в России.
И нам - вспоённым бурей этих лет -
Век не избыть в себе его обиды:
Гомункула, взращённого Петром
Из плесени в реторте Петербурга.

5

Все имена сменились на Руси.
(Политика - расклейка этикеток,
Назначенных, чтоб утаить состав),
Но логика и выводы всё те же:
Мы говорим: «Коммуна на земле
Немыслима вне роста капитала,
Индустрии и классовой борьбы.
Поэтому не Запад, а Россия
Зажжёт собою мировой пожар».

До Мартобря (его предвидел Гоголь)
В России не было ни буржуа,
Ни классового пролетариата:
Была земля, купцы да голытьба,
Чиновники, дворяне да крестьяне…
Да выли ветры, да орал сохой
Поля доисторический Микула…
Один поверил в то, что он буржуй,
Другой себя сознал, как пролетарий,
И почалась кровавая игра.
На всё нужна в России только вера:
Мы верили в двуперстие, в царя,
И в сон, и в чох, в распластанных лягушек,
В социализм и в интернацьонал.
Материалист ощупывал руками
Не вещество, а тень своей мечты;
Мы бредили, переломав машины,
Об электрофикации; среди
Стрельбы и голода - о социальном рае,
И ели человечью колбасу.
Политика была для нас раденьем,
Наука - духоборчеством, марксизм -
Догматикой, партийность - оскопленьем.
Вся наша революция была
Комком религиозной истерии:
В течение пятидесяти лет
Мы созерцали бедствия рабочих
На Западе с такою остротой,
Что приняли стигматы их распятий.
И наше достиженье в том, что мы
В бреду и корчах создали вакцину
От социальных революций: Запад
Переживёт их вновь, и не одну,
Но выживет, не расточив культуры.

Есть дух Истории - безликий и глухой,
Что действует помимо нашей воли,
Что направлял топор и мысль Петра,
Что вынудил мужицкую Россию
За три столетья сделать перегон
От берегов Ливонских до Аляски.
И тот же дух ведёт большевиков
Исконными народными путями.
Грядущее - извечный сон корней:
Во время революций водоверти
Со дна времён взмывают старый ил
И новизны рыгают стариною.
Мы не вольны в наследии отцов,
И, вопреки бичам идеологий,
Колёса вязнут в старой колее:
Неверы очищают православье
Гоненьями и вскрытием мощей,
Большевики отстраивают стены
На цоколях разбитого Кремля,
Социалисты разлагают рати,
Чтоб год спустя опять собрать в кулак.
И белые, и красные Россию
Плечом к плечу взрывают, как волы, -
В одном ярме - сохой междоусобья,
Москва сшивает снова лоскуты
Удельных царств, чтоб утвердить единство.
Истории потребен сгусток воль:
Партийность и программы - безразличны.

6

В России революция была
Исконнейшим из прав самодержавья,
Как ныне в свой черёд утверждено
Самодержавье правом революций.

Крыжанич жаловался до Петра:
«Великое народное несчастье
Есть неумеренность во власти: мы
Ни в чём не знаем меры да средины,
Всё по краям да пропастям блуждаем,
И нет нигде такого безнарядья,
И власти нету более крутой».

Мы углубили рознь противоречий
За двести лет, что прожили с Петра:
При добродушьи русского народа,
При сказочном терпеньи мужика -
Никто не делал более кровавой -
И страшной революции, чем мы.
При всём упорстве Сергиевой веры
И Серафимовых молитв - никто
С такой хулой не потрошил святыни,
Так страшно не кощунствовал, как мы.
При русских грамотах на благородство,
Как Пушкин, Тютчев, Герцен, Соловьёв, -
Мы шли путём не их, а Смердякова -
Через Азефа, через Брестский мир.

В России нет сыновнего преемства
И нет ответственности за отцов.
Мы нерадивы, мы нечистоплотны,
Невежественны и ущемлены.
На дне души мы презираем Запад,
Но мы оттуда в поисках богов
Выкрадываем Гегелей и Марксов,
Чтоб, взгромоздив на варварский Олимп,
Курить в их честь стираксою и серой
И головы рубить родным богам,
А год спустя - заморского болвана
Тащить к реке привязанным к хвосту.

Зато в нас есть бродило духа - совесть -
И наш великий покаянный дар,
Оплавивший Толстых и Достоевских
И Иоанна Грозного. В нас нет
Достоинства простого гражданина,
Но каждый, кто перекипел в котле
Российской государственности, - рядом
С любым из европейцев - человек.

У нас в душе некошенные степи.
Вся наша непашь буйно заросла
Разрыв-травой, быльём да своевольем.
Размахом мысли, дерзостью ума,
Паденьями и взлётами - Бакунин
Наш истый лик отобразил вполне.
В анархии всё творчество России:
Европа шла культурою огня,
А мы в себе несём культуру взрыва.
Огню нужны - машины, города,
И фабрики, и доменные печи,
А взрыву, чтоб не распылить себя, -
Стальной нарез и маточник орудий.
Отсюда - тяж советских обручей
И тугоплавкость колб самодержавья.
Бакунину потребен Николай,
Как Пётр - стрельцу, как Аввакуму - Никон.
Поэтому так непомерна Русь
И в своевольи, и в самодержавьи.
И нет истории темней, страшней,
Безумней, чем история России.

7

И этой ночью с напряжённых плеч
Глухого Киммерийского вулкана
Я вижу изневоленную Русь
В волокнах расходящегося дыма,
Просвеченную заревом лампад -
Страданьями горящих о России…
И чувствую безмерную вину
Всея Руси - пред всеми и пред каждым.

6 февраля 1924, Коктебель

Made in Germany - Сделано в Германии (англ.).