Нынче улетели журавли
на заре промозглой и туманной.
Долго, долго затихал вдали
разговор печальный и гортанный.
С коренастых вымокших берёз
тусклая стекала позолота;
горизонт был ровен и белёс,
словно с неба краски вытер кто-то.
Тихий дождь сочился без конца
из пространства этого пустого…
Мне припомнился рассказ отца
о лесах и топях Августова.
Ничего не слышно о тебе.
Может быть, письмо в пути пропало,
может быть… Но думать о беде -
я на это не имею права.
Нынче улетели журавли…
Очень горько провожать их было.
Снова осень. Три уже прошли…
Я теплее девочку укрыла.
До костей пронизывала дрожь,
в щели окон заползала сырость…
Ты придёшь, конечно, ты придёшь
в этот дом, где наш ребёнок вырос.
И о том, что было на войне,
о своём житье-бытье солдата
ты расскажешь дочери, как мне
мой отец рассказывал когда-то.
?
Если б не было учителя,
То и не было б, наверное,
Ни поэта, ни мыслителя,
Ни Шекспира, ни Коперника.
И поныне бы, наверное,
Если б не было учителя,
Неоткрытые Америки
Оставались неоткрытыми.
И не быть бы нам Икарами,
Никогда б не взмыли в небо мы,
Если б в нас его стараньями
Крылья выращены не были.
Без его бы сердца доброго
Не был мир так удивителен.
Потому нам очень дорого
Имя нашего учителя!
?
Я стою у открытой двери,
я прощаюсь, я ухожу.
Ни во что уже не поверю, -
всё равно напиши, прошу!
Чтоб не мучиться поздней жалостью,
от которой спасенья нет,
напиши мне письмо, пожалуйста,
вперёд на тысячу лет.
Не на будущее, так за прошлое,
за упокой души,
напиши обо мне хорошее.
Я уже умерла. Напиши!
?
Счастливо и необъяснимо
происходящее со мной:
не радость, нет - я не любима -
и не весна тому виной.
… (далее по ссылке ниже)
?
Читает Вероника Тушнова:
Я с детства зверей любила,
котов за хвост не таскала,
а если синиц ловила,
так вскорости отпускала.
… (далее по ссылке ниже)
?
Читает Вероника Тушнова:
Молодость… Старость…
Привычно, знакомо.
А я бы делила жизнь
по-другому:
я на две бы части её делила,
на то, что будет,
и то, что было.
… (далее по ссылке ниже)
?
Читает Вероника Тушнова:
Я в снегу подтаявшем,
около ствола,
гладенькую, мокрую
шишку подняла.
… (далее по ссылке ниже)
?
Читает Вероника Тушнова:
Вьюга - пламени белого полыханье,
Вьюга - это когда не хватает дыханья,
Вьюга - это когда шатает, как пьяного,
Вьюга - это когда рождаешься заново.
… (далее по ссылке ниже)
?
Читает Вероника Тушнова:
Улыбаюсь, а сердце плачет
в одинокие вечера.
Я люблю тебя.
Это значит -
я желаю тебе добра.
… (далее по ссылке ниже)
?
Читает Вероника Тушнова:
Я стучусь в твоё сердце:
- Отвори, отвори,
разреши мне
в глаза поглядеться твои,
оттого, что забыла уже
о весне,
оттого, что давно не летала
во сне,
оттого, что давно молодой не была,
оттого, что
бессовестно лгут зеркала…
… (далее по ссылке ниже)
?
Читает Вероника Тушнова:
Бывало всё: и счастье, и печали,
и разговоры длинные вдвоём.
Но мы о самом главном промолчали,
а может, и не думали о нём.
Нас разделило смутных дней теченье -
сперва ручей, потом, глядишь, река…
Но долго оставалось ощущенье:
не навсегда, ненадолго, пока…
Давно исчез, уплыл далёкий берег,
и нет тебя, и свет в душе погас,
и только я одна ещё не верю,
что жизнь навечно разлучила нас.
[1969]
Я поняла, - ты не хотел мне зла,
ты даже был предельно честен где-то,
ты просто оказался из числа
людей, не выходящих из бюджета.
Не обижайся, я ведь не в укор,
ты и такой мне бесконечно дорог.
Хорош ты, нет ли, - это сущий вздор.
Любить так уж любить - без оговорок.
Я стала невесёлая… Прости!
Пускай тебя раскаянье не гложет.
Сама себя попробую спасти,
никто другой спасти меня не может.
Забудь меня. Из памяти сотри.
Была - и нет, и крест поставь на этом!
А раны заживают изнутри.
А я ещё уеду к морю летом.
Я буду слушать, как идёт волна,
как в грохот шум её перерастает,
как, отступая, шелестит она,
как будто книгу вечности листает.
Не помни лихом. Не сочти виной,
что я когда-то в жизнь твою вторгалась,
и не печалься - всё моё - со мной.
И не сочувствуй - я не торговалась!
[1969]
Сегодня день рожденья моего.
На размышленья он меня наводит:
во-первых, мне тревожно оттого,
что старость где-то по соседству бродит.
Она ещё не близко, но уже
необходимо быть настороже…
Не то войдёт в незапертые двери
и с ходу станет соблазнять меня
возможностью погреться у огня,
покоем ночи и бездельем дня,
и как ручаться - вдруг я ей поверю?
А дел-то у меня невпроворот,
и жить не бог весть сколько мне осталось…
Сказать придётся: - Извините, Старость,
Мне не до вас, побудьте у ворот. -
Затем смущает несколько меня
смешная мысль: а вдруг бы так случилось,
что я на свет совсем бы не родилась
и этот день не праздновала я.
Представить только: нет меня нигде.
Я не дышу. Не плаваю в воде.
Не ем, не сплю. Не бегаю на лыжах.
Не вижу красок - алых, синих, рыжих,
к любимому в объятья не спешу,
дочь не балую, книжек не пишу.
Какая дикость! В списках бытия
ни в мёртвых, ни в живых не числюсь я.
Но что меня действительно тревожит, -
кусок прошедшей жизни. Как он прожит?
Всегда ли я была честна? Смела?
Ни в чём ли я себе не солгала?
Нет, нет, ни в чём. Моя спокойна совесть.
А вот живу я хуже, чем хочу:
терзаю близких и с друзьями ссорюсь,
коплю обиды, жалуюсь, ворчу.
Я столько раз хорошей стать решала,
и всякий раз мне что-нибудь мешало.
Безденежье, заботы, сплетни, грипп…
И вот глядишь - благой порыв погиб!
Любимый мой, прости меня за это!
Сам виноват, что в жёны взял поэта,
что всё идёт в хозяйстве косо, криво,
что ты порой заброшен и забыт,
что иногда стихийны чувств порывы
и постоянно не налажен быт.
И всё-таки ответь по правде мне:
ты рад тому, что есть я на земле?
Пусть твой ответ известен мне дословно,
но всё-таки ты повтори его,
но всё-таки скажи всё это снова, -
ведь нынче день рожденья моего!
[1969]
В чём отказала я тебе, скажи?
Ты целовать просил - я целовала.
Ты лгать просил, - как помнишь, и во лжи
ни разу я тебе не отказала.
Всегда была такая, как хотел:
хотел - смеялась, а хотел - молчала…
Но гибкости душевной есть предел,
и есть конец у каждого начала.
Меня одну во всех грехах виня,
всё обсудив и всё обдумав трезво,
желаешь ты, чтоб не было меня…
Не беспокойся - я уже исчезла.
[1969]
Кто-то в проруби тонет. Пустынно, темно.
Глубь чернеет опасно, бездонно…
Кем ты станешь? На выбор мгновенье одно.
Промедление смерти подобно.
Зал прокурен. Уже замыкается круг.
Промолчать? Против всех - неудобно…
Друг глядит на тебя, он пока ещё друг.
Промедление смерти подобно.
В дверь стучится любимая ночью глухой:
- Я больна, голодна и бездомна… -
Как ты взглянешь? Что скажешь ей?
Кто ты такой?
Промедление смерти подобно.
[1969]
Как часто лежу я без сна в темноте,
и всё представляются мне
та светлая речка и ёлочки те
в далёкой лесной стороне.
Как тихо, наверное, стало в лесу,
раздетые сучья черны,
день убыл - темнеет в четвёртом часу, -
и окна не освещены.
Ни скрипа, ни шороха в доме пустом,
он весь потемнел и намок,
ступени завалены палым листом,
висит заржавелый замок…
А гуси летят в темноте ледяной,
тревожно и хрипло трубя…
Какое несчастье случилось со мной -
я жизнь прожила без тебя.
[1965]
Много счастья и много печалей на свете,
а рассветы прекрасны, а ночи глухи…
Незаконной любви незаконные дети,
во грехе родились они - эти стихи.
Так уж вышло, а я ни о чём не жалею,
трачу, трачу без удержу душу свою…
Мне они всех рождённых когда-то милее,
оттого что я в каждом тебя узнаю.
Я предвижу заране их трудную участь,
дождь и холод у запертых глухо дверей,
я заране их долгой бездомностью мучусь,
я люблю их - кровиночки жизни моей.
Всё равно не жалею. Мне некогда каяться.
Догорай, моё сердце, боли, холодей, -
пусть их больше
от нашего счастья останется, -
перебьются! Земля не без добрых людей!
[1965]
Наверно, это попросту усталость, -
ничто ведь не проходит без следа.
Как ни верти, а крепко мне досталось
за эти неуютные года.
И эта постоянная бездомность,
и эти пересуды за спиной,
и страшной безнадёжности бездонность,
встававшая везде передо мной,
и эти горы голые, и море
пустынное, без паруса вдали,
и это равнодушие немое
травы и неба, леса и земли…
А может быть, я только что родилась,
как бабочка, что куколкой была?
Ещё не высохли, не распрямились
два беспощадно скомканных крыла?
А может, даже к лучшему, не знаю,
те годы пустоты и маеты?
Вдруг полечу ещё и засверкаю,
и на меня порадуешься ты?
[1965]
Я не люблю себя такой,
не нравлюсь я себе, не нравлюсь!
Я потеряла свой покой,
с обидою никак не справлюсь.
… (далее по ссылке ниже)
[1965]
* Цитата из cтихотворения В. Жуковского «Воспоминание».
Читает Вероника Тушнова:
Вот уеду, исчезну,
на года, навсегда,
кану в снежную бездну,
пропаду без следа.
Час прощанья рисую,
гладкий след от саней…
Я ничем не рискую,
кроме жизни своей.
[1965]
Не боюсь, что ты меня оставишь
для какой-то женщины другой,
а боюсь я, что однажды станешь
ты таким же, как любой другой.
И пойму я, что одна в пустыне, -
в городе, огнями залитом,
и пойму, что нет тебя отныне
ни на этом свете, ни на том.
[1965]
Где-то чавкает вязкая глина,
и, как было во веки веков, -
разговор журавлиного клина
замирает среди облаков.
Тальники вдоль размытого лога
по колено в осенней грязи…
…Увези ты меня, ради бога,
хоть куда-нибудь увези!
Увези от железного грома,
от камней, задушивших меня,
как давно не бывала я дома,
не видала живого огня.
Как давно я под сумраком хвойным
не бродила в намокшем плаще,
не дышала спокойно и вольно,
засыпая на верном плече.
Ах, дорога, лесная дорога!
Сколько этих дорог на Руси…
…Увези ты меня, ради бога,
хоть куда-нибудь увези!
[1965]
Гонит ветер туч лохматых клочья,
снова наступили холода.
И опять мы расстаёмся молча,
так, как расстаются навсегда.
Ты стоишь и не глядишь вдогонку.
Я перехожу через мосток…
Ты жесток жестокостью ребёнка -
от непонимания жесток.
Может, на день, может, на год целый
эта боль мне жизнь укоротит.
Если б знал ты подлинную цену
всех твоих молчаний и обид!
Ты бы позабыл про всё другое,
ты схватил бы на руки меня,
поднял бы и вынес бы из горя,
как людей выносят из огня.
[1965]
Просто синей краской на бумаге
неразборчивых значков ряды,
а как будто бы глоток из фляги
умирающему без воды.
Почему без миллионов можно?
Почему без одного нельзя?
Почему так медлила безбожно
почта, избавление неся?
Наконец-то отдохну немного.
Очень мы от горя устаём.
Почему ты не хотел так долго
вспомнить о могуществе своём?
[1965]
Вся ночь без сна… А после, в роще,
берёзовая тишина,
и всё приемлемее, проще,
и жизнь как будто решена.
Боль приглушённей, горе выше,
внимательней душа моя…
Я в первый раз воочью вижу:
не солнце движется - земля.
Налево клонятся берёзы,
налево падают кусты,
и сердце холодеет грозно
на кромке синей пустоты.
Всё так ничтожно - ссоры, споры,
все беды и обиды все.
Ещё пустынно, знобко, сонно,
трава купается в росе.
Шмелиной музыке внимаю,
вникаю в птичью кутерьму…
Я прозреваю, понимаю,
ещё чуть-чуть - и всё пойму.
[1965]
Не знаю - права ли,
не знаю - честна ли,
не помню начала, не вижу конца…
Я рада, что не было встреч под часами,
что не целовались с тобой у крыльца.
Я рада, что было так немо и прямо,
так просто и трудно, так нежно и зло,
что осенью пахло тревожно и пряно,
что дымное небо на склоны ползло.
Что сплетница сойка до хрипу кричала,
на всё побережье про нас раззвоня.
Что я ничего тебе не обещала
и ты ничего не просил у меня.
И это нисколько меня не печалит, -
прекрасен той первой поры неуют…
Подарков не просят и не обещают,
подарки приносят и отдают.
[1965]
Мне говорят: нету такой любви.
Мне говорят: как все, так и ты живи!
Больно многого хочешь,
нету людей таких.
Зря ты только морочишь
и себя и других!
Говорят: зря грустишь,
зря не ешь и не спишь,
не глупи!
Всё равно ведь уступишь,
так уж лучше сейчас уступи!
…А она есть. Есть. Есть.
А она - здесь, здесь, здесь,
в сердце моём
тёплым живёт птенцом,
в жилах моих жгучим течёт свинцом.
Это она - светом в моих глазах,
это она - солью в моих слезах,
зренье, слух мой, грозная сила моя,
солнце моё, горы мои, моря!
От забвенья - защита,
от лжи и неверья - броня…
Если её не будет, не будет меня!
…А мне говорят: нету такой любви.
Мне говорят: как все, так и ты живи!
А я никому души
не дам потушить.
А я и живу, как все когда-нибудь будут жить!
[1963]
Я прощаюсь с тобою
у последней черты.
С настоящей любовью,
может, встретишься ты.
Пусть иная, родная,
та, с которою - рай,
всё равно заклинаю:
вспоминай! вспоминай!
Вспоминай меня, если
хрустнет утренний лёд,
если вдруг в поднебесье
прогремит самолёт,
если вихрь закурчавит
душных туч пелену,
если пёс заскучает,
заскулит на луну,
если рыжие стаи
закружит листопад,
если за полночь ставни
застучат невпопад,
если утром белёсым
закричат петухи,
вспоминай мои слёзы,
губы, руки, стихи…
Позабыть не старайся,
прочь из сердца гоня,
не старайся,
не майся -
слишком много меня!
[1963]
Не сули мне золотые горы,
годы жизни доброй не сули.
Я тебя покину очень скоро
по закону матери-земли.
Мне остались считанные вёсны,
так уж дай на выбор, что хочу:
ёлки сизокрылые, да сосны,
да берёзку - белую свечу.
Подари весёлую дворняжку,
хриплых деревенских петухов,
мокрый ландыш, пыльную ромашку,
смутное движение стихов.
День дождливый, темень ночи долгой,
всплески, всхлипы, шорохи во тьме…
И сырых поленьев запах волглый
тоже, тоже дай на память мне.
Не кори, что пожелала мало,
не суди, что сердцем я робка.
Так уж получилось, - опоздала…
Дай мне руку! Где твоя рука?
[1963]
- Ты сам виноват, - сказал Маленький
принц. - Я ведь не хотел, чтобы тебе
было больно, ты сам пожелал, чтобы я
тебя приручил…
- Да, конечно, - сказал Лис.
- Но ты будешь плакать!
- Да, конечно.
- Значит тебе от этого плохо.
- Нет, - возразил Лис, - мне хорошо.
Сент-Экзюпери
Сто часов счастья… Разве этого мало?
Я его, как песок золотой, намывала,
собирала любовно, неутомимо,
по крупице, по капле, по искре, по блёстке,
создавала его из тумана и дыма,
принимала в подарок
от каждой звезды и берёзки…
Сколько дней проводила
за счастьем в погоне
на продрогшем перроне,
в гремящем вагоне,
в час отлёта его настигала
на аэродроме,
обнимала его, согревала
в нетопленном доме.
Ворожила над ним, колдовала…
Случалось, бывало,
что из горького горя
я счастье своё добывала.
Это зря говорится,
что надо счастливой родиться.
Нужно только, чтоб сердце
не стыдилось над счастьем трудиться,
чтобы не было сердце лениво, спесиво,
чтоб за малую малость
оно говорило «спасибо».
Сто часов счастья,
чистейшего, без обмана…
Сто часов счастья!
Разве этого мало?
1962
Вот говорят: Россия…
Реченька да берёзки…
А я твои руки вижу,
узловатые руки, жёсткие.
Руки, от стирки сморщенные,
слезами горькими смоченные,
качавшие, пеленавшие,
на победу благословлявшие.
Вижу пальцы твои сведённые, -
все заботы твои счастливые,
все труды твои обыдённые,
все потери неисчислимые…
Отдохнуть бы, да нет привычки
на коленях лежать им праздно…
Я куплю тебе рукавички,
хочешь, синие, хочешь, красные?
Не говори «не надо», -
мол, на что красота старухе?
Я на сердце согреть бы рада
натруженные твои руки.
Как спасенье своё держу их,
волнения не осиля.
Добрые твои руки,
прекрасные твои руки,
матерь моя, Россия!
1962
Всё в доме пасмурно и ветхо,
скрипят ступени, мох в пазах…
А за окном - рассвет и ветка
в аквамариновых слезах.
А за окном кричат вороны,
и страшно яркая трава,
и погромыхиванье грома,
как будто валятся дрова.
Смотрю в окно, от счастья плача,
и, полусонная ещё,
щекою чувствую горячей
твоё прохладное плечо…
Но ты в другом, далёком доме
и даже в городе другом.
Чужие властные ладони
лежат на сердце дорогом.
…А это всё - и час рассвета,
и сад, поющий под дождём, -
я просто выдумала это,
чтобы побыть с тобой вдвоём.
[1961]
А знаешь, всё ещё будет!
Южный ветер ещё подует,
и весну ещё наколдует,
и память перелистает,
и встретиться нас заставит,
и ещё меня на рассвете
губы твои разбудят.
Понимаешь, всё ещё будет!
В сто концов убегают рельсы,
самолёты уходят в рейсы,
корабли снимаются с якоря…
Если б помнили это люди,
чаще думали бы о чуде,
реже бы люди плакали.
Счастье - что онo? Та же птица:
упустишь и не поймаешь.
А в клетке ему томиться
тоже ведь не годится,
трудно с ним, понимаешь?
Я его не запру безжалостно,
крыльев не искалечу.
Улетаешь? Лети, пожалуйста…
Знаешь, как отпразднуем встречу!
[1961]
Ни в каких не в стихах, а взаправду
ноет сердце - лечи не лечи,
даже ветру и солнцу не радо…
А вчера воротились грачи.
Не до солнца мне, не до веселья.
В книгах, в рощах, в поверьях, в душе
я ищу приворотного зелья,
хоть в него и не верю уже.
Я сдаваться сперва не хотела,
покоряться судьбе не могла,
говорила: «Любовь улетела»,
а теперь говорю: «Умерла».
Умерла, не глядит, и не дышит,
и не слышит, как плачу над ней,
как кричу её имя, не слышит,
бездыханных камней ледяней.
А грачи всё равно прилетели
и возводят свои города…
Я ищу приворотного зелья,
а нужна-то живая вода.
[1961]
Ты не любишь считать облака в синеве.
Ты не любишь ходить босиком по траве.
Ты не любишь в полях паутин волокно,
ты не любишь, чтоб в комнате настежь окно,
чтобы настежь глаза,
чтобы настежь душа,
чтоб бродить не спеша
и грешить не греша…
Всё бывало иначе когда-то, давно.
Много власти любовью мне было дано!
Что же делать теперь? Помоги, научи.
На замке твоя жизнь, потерялись ключи.
А моя на исходе - улетают года.
Неужели не встретимся никогда?
[1961]
Сколько милых ровесников
в братских могилах лежит.
Узловатая липа
родительский сон сторожит.
Всё беднее теперь я,
бесплотнее день ото дня,
с каждой новой потерей
всё меньше на свете меня.
Черноглазый ребёнок…
Давно его, глупого, нет.
Вместо худенькой девушки -
плоский бумажный портрет.
Вместо женщины юной
осталась усталая мать.
Надлежит ей исчезнуть…
Но я не хочу исчезать!
Льются годы рекою,
сто обличий моих хороня,
только с каждой строкою
всё больше на свете меня.
Оттого всё страшнее
мне браться теперь за перо,
оттого всё нужнее
разобраться, где зло, где добро.
Оттого всё труднее
бросать на бумагу слова:
вот, мол, люди, любуйтесь,
глядите, мол, я какова!
Чем смогу заплатить я
за эту прекрасную власть,
за высокое право
в дома заходить не стучась?
Что могу? Что должна я?
Сама до конца не пойму…
Только мне не солгать бы
ни в чём, никогда, никому!
[1961]
А ведь могло бы статься так, что оба,
друг другу предназначены судьбой,
мы жизнь бок о бок прожили б до гроба
и никогда не встретились с тобой.
В троллейбусе порой сидели б рядом,
в киоске покупали бы цветы,
едва заметив мимолётным взглядом
единственно любимые черты.
Чуть тяготясь весенними ночами,
слегка грустя о чём-то при луне,
мы честно бы знакомым отвечали,
что да, мы в жизни счастливы вполне.
От многих я слыхала речи эти,
сама так отвечала, не таю,
пока любовь не встретила на свете
единственно возможную - твою!
Улыбка, что ли, сделалась иною,
или в глазах прибавилось огня,
но только - счастлива ли я с тобою? -
с тех пор никто не спрашивал меня.
[1956]
Всё приняло в оправе круглой
нелицемерное стекло:
ресницы, слепленные вьюгой,
волос намокшее крыло,
прозрачное свеченье кожи,
лица изменчивый овал,
глаза счастливые… всё то же,
что только что ты целовал.
И с жадностью неутолимой,
признательности не тая,
любуюсь я твоей любимой…
И странно мне, что это… я.
[1954]
Тягучий жар на землю льётся,
томят извилины пути…
К артезианскому колодцу
бежит ребёнок лет шести.
На цыпочки на камне белом
приподымаясь на краю,
губами ловит неумело
тугую, круглую струю.
Она дугой взлетает звонко,
спеша в орешник молодой,
и пересохший рот ребёнка
едва целуется с водой.
И у меня судьба такая,
и я к источнику бегу.
Мне счастье бьёт в лицо, сверкая,
а я напиться не могу!
[1954]
Не отрекаются любя.
Ведь жизнь кончается не завтра.
Я перестану ждать тебя,
а ты придёшь совсем внезапно.
А ты придёшь, когда темно,
когда в стекло ударит вьюга,
когда припомнишь, как давно
не согревали мы друг друга.
И так захочешь теплоты,
не полюбившейся когда-то,
что переждать не сможешь ты
трёх человек у автомата.
И будет, как назло, ползти
трамвай, метро, не знаю что там…
И вьюга заметёт пути
на дальних подступах к воротам…
А в доме будет грусть и тишь,
хрип счётчика и шорох книжки,
когда ты в двери постучишь,
взбежав наверх без передышки.
За это можно всё отдать,
и до того я в это верю,
что трудно мне тебя не ждать,
весь день не отходя от двери.
[1954]
У дебаркадеров лопочет
чернильно-чёрная вода,
как будто высказаться хочет,
да не умеет - вот беда!
Как будто бы напомнить хочет
о важном, позабытом мной,
и всё вздыхает, всё бормочет
в осенней теми ледяной.
Мой давний город, город детства
в огнях простёрт на берегу.
Он виден мне, а вот вглядеться
в себя, былую, не могу.
Чувств неосвоенная область,
смятенных дум круговорот.
Напрасно старенький автобус
меня на набережной ждёт.
Ах, если б не рассудка строгость
и не благоразумья власть!
Но тонко просвистела лёгость,
и связь, как нить, оборвалась.
И вот уже клубит сугробы
и за кормой шумит вода,
и город в ночь уходит, чтобы
не воротиться никогда.
И не сказать, как это грустно,
и взять бы кинуться вослед…
Но жизнь с трудом меняет русло,
когда тебе не двадцать лет.
[1954]
Биенье сердца моего,
тепло доверчивого тела…
Как мало взял ты из того,
что я отдать тебе хотела.
А есть тоска, как мёд сладка,
и вянущих черёмух горечь,
и ликованье птичьих сборищ,
и тающие облака…
Есть шорох трав неутомимый,
и говор гальки у реки,
картавый, не переводимый
ни на какие языки.
Есть медный медленный закат
и светлый ливень листопада…
Как ты, наверное, богат,
что ничего тебе не надо!
[1954]
Непреодолимый холод…
Кажется, дохнёшь - и пар!
Ты глазами только молод,
сердцем ты, наверно, стар.
Ты давно живёшь в покое…
Что ж, и это благодать!
Ты не помнишь, что такое,
что такое значит ждать!
Как сидеть, сцепивши руки,
боль стараясь побороть…
Ты забыл уже, как звуки
могут жечься и колоть…
Звон дверных стеклянных створок,
чей-то близящийся шаг,
каждый шелест, каждый шорох
громом рушится в ушах!
Ждёшь - и ни конца, ни края
дню пустому не видать…
Пусть не я, пускай другая
так тебя заставит ждать!
[1954]
Года прошли, а помню, как теперь,
фанерой заколоченную дверь,
написанную мелом цифру «шесть»,
светильника замасленную жесть,
колышет пламя снежная струя,
солдат в бреду… И возле койки - я.
И рядом смерть. Мне трудно вспоминать,
но не могу не вспоминать о нём…
В Москве, на Бронной, у солдата - мать.
Я знаю их шестиэтажный дом,
московский дом… На кухне примуса,
похожий на ущелье коридор,
горластый репродуктор, вечный спор
на лестнице… ребячьи голоса…
Вбегал он, раскрасневшийся, в снегу,
пальто расстёгивая на бегу,
бросал на стол с размаху связку книг -
вернувшийся из школы ученик.
Вот он лежит: не мальчик, а солдат,
какие тени тёмные у скул,
как будто умер он, а не уснул,
московский школьник… раненый солдат.
Он жить не будет. Так сказал хирург.
Но нам нельзя не верить в чудеса,
и я отогреваю пальцы рук…
Минута… десять… двадцать… полчаса…
Снимаю одеяло, - как легка
исколотая шприцами рука.
За эту ночь уже который раз
я жизнь держу на острие иглы.
Колючий иней выбелил углы,
часы внизу отбили пятый час…
О как мне ненавистен с той поры
холодноватый запах камфары!
Со впалых щёк сбегает синева,
он говорит невнятные слова,
срывает марлю в спёкшейся крови…
Вот так. Ещё. Не уступай! Живи!
…Он умер к утру, твой хороший сын,
твоя надежда и твоя любовь…
Зазолотилась под лучом косым
суровая мальчишеская бровь,
и я таким увидела его,
каким он был на Киевском, когда
в последний раз, печальна и горда,
ты обняла ребёнка своего.
. . . . . . . . . . . . . . . .
В осеннем сквере палевый песок
и ржавый лист на тишине воды…
Всё те же Патриаршие пруды,
шестиэтажный дом наискосок,
и снова дети роются в песке…
И, может быть, мы рядом на скамью
с тобой садимся. Я не узнаю
ни добрых глаз, ни жилки на виске.
Да и тебе, конечно, невдомёк,
что это я заплакала над ним,
над одиноким мальчиком твоим,
когда он уходил. Что одинок
тогда он не был… Что твоя тоска
мне больше, чем кому-нибудь, близка…
[1954]
Не прозвучит ни слово, ни гудок
в развалинах, задохшихся от дыма.
Лежит убитый русский городок,
и кажется - ничто непоправимо.
Ещё в тревожном зареве закат
и различимы голоса орудий,
а в городок уже приходят люди.
Из горсти пьют, на дне воронки спят.
И снова дым. Но дым уже другой -
теперь он пахнет теплотой и пищей.
И первый сруб, как первый лист тугой,
из чёрного выходит корневища.
И медленная светлая смола,
как слёзы встречи, катится по стенам.
И верят люди: жизнь благословенна,
как бы она сурова ни была!
[1945]
Она совсем немного опоздала,
спеша с вокзала с пёстрым узелком…
Ещё в распахнутые окна зала
виднелось знамя с золотым древком,
ещё на лестнице лежала хвоя,
и звук литавр, казалось, не погас…
Она прошла с дрожащей головою,
в глухом платке, надвинутом до глаз.
Она прошла походкою незрячей,
водя по стенам сморщенной рукой.
И было страшно, что она не плачет,
что взгляд такой горячий и сухой.
Ещё при входе где-то, у калитки,
узнала, верно, обо всём она.
Ей отдали нехитрые пожитки
и славные сыновьи ордена.
Потом старуха поднялась в палату, -
мне до сих пор слышны её шаги, -
и молчаливо раздала солдатам
домашние ржаные пироги.
[1945]
Много нынче в памяти потухло,
а живёт безделица, пустяк:
девочкой потерянная кукла
на железных скрещенных путях.
Над платформой пар от паровозов
низко плыл, в равнину уходя…
Тёплый дождь шушукался в берёзах,
но никто не замечал дождя.
Эшелоны шли тогда к востоку,
молча шли, без света и воды,
полные внезапной и жестокой,
горькой человеческой беды.
Девочка кричала, и просила,
и рвалась из материнских рук, -
показалась ей такой красивой
и желанной эта кукла вдруг.
Но никто не подал ей игрушки,
и толпа, к посадке торопясь,
куклу затоптала у теплушки
в жидкую струящуюся грязь.
Маленькая смерти не поверит,
и разлуки не поймёт она…
Так хоть этой крохотной потерей
дотянулась до неё война.
Некуда от странной мысли деться:
это не игрушка, не пустяк, -
это, может быть, обломок детства
на железных скрещенных путях.
1943
1
Душная, безлунная
Наступила ночь.
Всё о сыне думала,
А сказали: «Дочь».
Хорошо мечтается
В белизне палат…
Голубые лампочки
У дверей горят.
Ветер стукнул форточкой,
Кисею струя.
Здравствуй, милый свёрточек,
Доченька моя!
Всё такое синее,
На столе - цветы.
Думала о сыне я,
А родилась - ты.
Ты прости, непрошенный
Ёжик сонный мой.
Я тебя, хорошую,
Отвезу домой.
Для тебя на коврике
Вышита коза,
У тебя, наверное,
Синие глаза…
Ну… а если серые,
Маме всё равно.
Утро твоё первое
Смотрится в окно.
2
Ты счёта не ведёшь годам,
Встречая только третье лето.
Твоих мгновений череда
Туманом солнечным одета.
Уколы маленьких обид
Тебя ещё не могут ранить,
И огорчений не хранит
Твоя ребяческая память.
И, милой резвости полна, -
Как знать ребёнку тяжесть ноши? -
Ты слово новое - «война» -
Лепечешь, хлопая в ладоши.
3
Вагон бросало и качало.
Молчали все. А вечер гас.
И каждый знал: ещё начало,
Ещё неясный первый час.
Казалось мне: за далью алой
Гремят грядущие бои…
Но как бессильно я сжимала
Ручонки пыльные твои!
А после ночь. Без искры света
Свершался необычный путь.
Скажи, ответь - ты помнишь это?
И если помнишь - позабудь.
Живи, цветам и песням рада,
Смеясь, горюя и любя,
А помнить этого не надо:
Я буду помнить за тебя.
4
Тревога. Грусть. Приходит почтальон -
Ни весточки о милом человеке…
А городок метелью занесён
До самых крыш. И, кажется, навеки.
Наш новый дом в сугробах под горой,
К нему бежит петлистая дорожка,
В нём есть окно за ледяной корой,
Печурка есть, горячая картошка.
Есть девочка. Зелёные глаза,
Лукавый рот и бантик цвета мака.
Есть девочка. При ней нельзя заплакать,
При ней нельзя о горьком рассказать.
Она поймёт. С недетской теплотой
Ладошки мягкие ко мне на плечи лягут…
Нельзя при ней, при маленькой такой, -
Ей рано знать печаль житейских тягот.
Я напишу ей буквы на листе,
Я нарисую зайчика в тетради.
Я засмеюсь - её улыбки ради.
Я буду плакать после, в темноте…
5
А круг всё ширится. В него вовлечены
Природа, люди, города и войны.
Теперь ей книжки пёстрые нужны:
Упав, она не говорит, что больно.
Не любит слово скучное «нельзя»,
Всё льнет ко мне, работать мне мешая.
Как выросла! Совсем, совсем большая, -
Мы с ней теперь хорошие друзья.
Она со мною слушает салюты,
Передвигает красные флажки
И, Прут найдя на карте в полминуты,
Обводит пальцем ниточку реки.
Понятлива, пытлива и упряма.
На многое ответы ей нужны.
Она меня спросила как-то: «Мама,
а было так, что не было войны?»
Да. Было так. И будет, будет снова.
Как хорошо тогда нам станет жить!
Ты первое услышанное слово
Ещё успеешь в жизни позабыть.
1938 - 1944
Биография
В ряде биографических статей и автобиографий годом рождения Тушновой указан 1915 год. Даты 1915-1965 выгравированы на памятнике на могиле Вероники Михайловны на Ваганьковском кладбище, так пожелала незадолго до кончины сама поэтесса.
Однако в материалах Казанского литературного музея им. М. Горького и вышедшем в 2012 году в «Золотой серии поэзии» сборнике Тушновой «За это можно всё отдать», составителем которого являлась дочь поэтессы Наталья Розинская, утверждается, что Тушнова родилась 27 марта 1911 года. 1911 год рождения подтверждается также фактом того, что школу Тушнова закончила в 1928 году и в том же году поступила на медицинский факультет Казанского университета, что в возрасте 13 лет было никак невозможно.
Родилась в семье учёного, профессора Казанского ветеринарного института Михаила Павловича Тушнова (1879-1935). Мать - Александра Георгиевна Постникова, выпускница Высших женских Бестужевских курсов. В Казани семья жила в доме на Большой Казанской улице (ныне - Большая Красная), затем на улице Миславского. Летом - на Волге, в Шеланге. Память о родных волжских просторах всю жизнь питала творчество Вероники. Увлечения её детства и юности - животные и цветы.
В 1928 году окончила в Казани одну из лучших школ города - № 14 им. А. Н. Радищева с углублённым изучением иностранных языков, хорошо говорила по-английски и по-французски. Первым заметил литературную одарённость Тушновой её школьный учитель литературы Борис Николаевич Скворцов, нередко читавший её сочинения вслух как образцовые. После школы, по настоянию отца, видевшего в ней будущего врача, поступила на медицинский факультет Казанского университета. Биографы особо отмечают властный и деспотичный характер отца Вероники, в семье всё подчинялось его желаниям и воле, вплоть до распорядка дня, подачи на стол обеда или ужина.
В 1931 году в связи с переводом отца во Всесоюзный институт экспериментальной медицины (ВИЭМ) семья переехала из Казани в Ленинград, где Тушнова продолжила учиться в мединституте. Вскоре семья переезжает в Москву, где отец как известный учёный получает квартиру на Новинском бульваре. Поступила в аспирантуру при кафедре гистологии ВИЭМ. В столице занялась живописью, тогда же началось серьёзное увлечение поэзией. В 1938 вышла замуж за врача-психиатра Юрия Розинского. В этом же году были опубликованы первые стихи.
В 1941 году, по совету читавшей её стихи Веры Инбер, поступает в Литературный институт им. А. М. Горького. Но учиться там не довелось: с началом Великой Отечественной войны вместе с матерью и маленькой дочкой Наташей эвакуировалась в Казань, где работала палатным врачом нейрохирургического госпиталя для раненых бойцов Красной Армии. Через два года, в феврале 1943 года, возвращается в Москву, работает врачом-ординатором в госпитале. Первый брак распадается.
В 1944 году в «Новом мире» публикуется её стихотворение «Хирург», посвящённое многоопытному операционному эскулапу Н. Л. Чистякову, работавшему в этом же госпитале. Также в 1944 году в «Комсомольской правде» печатается цикл «Стихи о дочери», который получает широкий читательский отклик.
Дебютным сборником стихов и поэм стала «Первая книга» (1945), вышедшая в издательстве «Молодая гвардия». Творчеством Тушновой был очарован знаменитый актёр Василий Качалов, который, по словам его биографа В. В. Виленкина, «зачитывал» домашних и гостей стихами Вероники.
В 1947 году участвовала в первом Всесоюзном совещании молодых писателей.
Второй сборник Тушновой - «Пути-дороги» - вышел только через 9 лет после первого, в 1954. С наибольшей полнотой обострённое лирическое чувство поэтессы раскрылось в последние годы жизни в сборниках «Память сердца» (1958), «Сто часов счастья» (1965) и других, в которых она размышляет о высокой любви, о глубоких человеческих отношениях.
Вела творческий семинар в Литературном институте им. А. М. Горького. Работала рецензентом в издательстве «Художественная литература», очеркистом в газете, переводила с бенгали (с подстрочников) Р. Тагора. Плодотворное сотрудничество и дружба связывали Тушнову с сербской поэтессой Десанкой Максимович, которой она посвятила оригинальные стихи. Известны переводы с татарского Габдуллы Тукая.
Большой интерес представляют путевые стихи Тушновой, написанные по мотивам частых поездок по стране, рисующие современный её быт и своеобразную атмосферу аэропортов, вокзалов, поездов. Наблюдения, размышления и переживания в дороге органично вплетены в лирические и любовные сюжеты.
Наиболее известное стихотворение Тушновой, обессмертившее её имя - «Не отрекаются, любя» (написано в 1944). Романс на музыку Марка Минкова впервые прозвучал в 1976 году в спектакле Московского театра им. Пушкина, но хитом стал в 1977 году в исполнении Аллы Пугачёвой. На протяжении десятилетий пользуется неизменным успехом у слушателей. Сама Пугачёва позже называла песню главной в своём репертуаре, признавалась, что во время исполнения её прошибает слеза, и что за это чудо можно дать Нобелевскую премию.
Весной 1965 года Вероника Михайловна тяжёло заболела и оказалась в больнице. Скончалась в Москве 7 июля 1965 года от рака. Похоронена на Ваганьковском кладбище вместе с родителями (20-й участок).
Последняя книга Тушновой «Сто часов счастья» представляет собой дневник любви, написанный уже тяжело больной поэтессой.
Статья из «Википедии»
Родилась 14 (27 н.с.) марта 1915 в Казани в профессорской семье. Там же окончила школу. С детства писала стихи. Затем вместе с семьёй переехала в Ленинград и по желанию отца поступила в медицинский институт. Институт не окончила, хотя и проучилась четыре года. Занялась живописью, тогда же началось серьёзное увлечение поэзией.
В 1941 поступила в Литературный институт им. М. Горького, но учиться не пришлось. Началась война, и она стала работать в госпиталях, имея на руках маленькую дочь и больную мать. Продолжает писать стихи.
В 1945 издательство «Молодая гвардия» выпустило поэтический сборник Тушновой «Первая книга». В 1950-е Тушнова публикует поэмы «Дорога на Клухор», «Пути-дороги».
По-настоящему дарование Тушновой раскрылось в последний период её творчества: сборники «Память сердца» (1958), «Второе дыхание» (1961) и «Сто часов счастья» (1965). Любовь - сквозная тема в её стихах, с ней связаны горе и радость, утраты и надежды, настоящее и будущее. Она во весь голос говорила о любви, призывала к подлинно человеческим отношениям между людьми. Её стихи были очень популярны.
После тяжёлой болезни в возрасте 50 лет Вероника Тушнова 7 июля 1965 скончалась в Москве.
Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000
ТУШНОВА, Вероника Михайловна [14(27). III. 1915, Казань, - 7.VII.1965, Москва] - русская советская поэтесса. Родилась в профессорской семье. Училась в Ленинградском медицинском институте (1931-35). В годы Великой Отечественной войны работала медсестрой и врачом в эвакогоспиталях Москвы и Казани. Начала печататься в 1944. В 1945 вышел сборник стихов «Первая книга». Как и другие поэты, чья молодость была опалена огнём войны, Тушнова лирически взволнованно писала о трагических событиях, переживаемых страной, связывая свой рассказ с воспоминаниями о мирных днях, близких людях. Однако некоторая описательность была присуща иным её произведениям: поэма «Дорога на Клухор» (1952), призывающая к бдительности, стихи, посвящённые мирному труду советских людей (сборник «Пути-дороги», 1954). По-настоящему дарование Тушновой - поэтессы обострённого лирического чувства - раскрылось в последний период её творчества: сборники «Память сердца» (1958), «Второе дыхание» (1961) и особенно - «Сто часов счастья» (1965), «Стихи» (опубликованы в 1969). Смело вторгаясь в «чувств неосвоенную область», она во весь голос говорит о высокой любви, призывает к подлинно человеческим отношениям между людьми. Переводила стихи советских национальных и зарубежных поэтов.
Соч.: Без тебя, «Москва», 1968, № 1; Лирика. [Предисл. А. Михайлова], М., 1969; [Как часто от себя мы правду прячем…], в кн.: День поэзии, М., 1969.
Лит.: Калитин Н., Первая книга, «Лит. газета», 1945, 1 дек.; Басалаев И., Стихи Вероники Тушновой, «Звезда», 1955, № 1; Яшин А., Памяти друга, «Лит. газета», 1965, 10 июля; Михайлов А., Строки любви и счастья, «Москва», 1966, № 2; Жирмунская Т., Кладовая тепла, «Лит. газета», 1967, 12 июля; Снегова И., Сто часов счастья, «Лит. газета», 1970, 4 марта.
В. А. Калашников
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 7. - М.: Советская энциклопедия, 1972
