Средь злых вестей
и невесёлых слухов,
столь частых в мире,
думаю подчас:
детей почти не жалко,
жалко внуков,
жаль синевы их беззащитных глаз.
Зачем они бесстрашно доверяют
свои сердечки миру моему,
младенческие души отворяют
и, как слепые,
тянутся к нему?
Учились бы у деда,
чьи глаза
давно приобрели стальной оттенок
от дней войны,
от бед послевоенных,
так очерствел,
что не проймёт слеза.
Беспечные чудные человечки!
Что значат ваши нежные словечки
и все мои суровые слова
пред безымянной и безликой мощью,
что белым днём и непроглядной ночью
калечит жизнь, покуда та жива.
Но им-то что!
Глядят во все глаза,
особо младший -
чистый одуванчик!
Гляди, гляди,
мой белокурый мальчик,
вдруг выживем - бывают чудеса…
Быть может, свет
твоих небесных глаз
пронижет тьму до самой сердцевины…
Быть может,
потому сильнее нас
те, кто чисты,
блаженны и невинны…
?
«Споили нас!» - «Вы сами виноваты!»
«Сгноили нас!» - «Вы сами виноваты!»
«Растлили нас!» - «Вы сами виноваты!»
Так значит, жди возмездья и расплаты.
Но как, однако, зло объединилось!
И почему в своём родном краю
душа болит и, словно Божью милость,
о честной смерти Родину молю?
Не миновать какой-то новой жертвы
во имя новой веры и любви,
об этом воют мировые ветры,
но - жертва, значит, снова на крови!
А Белое клокочущее море
бьёт в берега, и пена волн седых
шуршит и шепчет: «Ты забыл, что горе
тому, кто соблазняет малых сих!»
?
Памяти Н. Рубцова и А. Передреева
Мои друзья, вы вовремя ушли
От нищеты, разрухи и позора,
Вы стали горстью матери-земли,
Но упаслись объятий мародёра.
Я всех грешней. Есть наказанье мне:
В своей стране живу как иностранец,
Гляжу, как воцаряется в Кремле
Очередной законный самозванец.
Какая неожиданная грусть -
На склоне дней подсчитывать утраты
И понимать, как распинают Русь
Моих времён иуды и пилаты.
1991
Ах, Арбат, мой Арбат, ты - моя религия…
Из популярной песенки
Где вы, несчастные дети Арбата?
Кто виноват? Или Что виновато?..
Жили на дачах и в особняках -
Только обжили дворянскую мебель:
Время сломалось, и канули в небыль…
Как объяснить? Не умею никак…
Сын за отца не ответчик, и всё же
Тот, кто готовит кровавое ложе,
Некогда должен запачкаться сам…
Ежели кто на крови поскользнулся
Или на лесоповале очнулся,
Пусть принесёт благодарность отцам.
Наша возникшая разом элита,
Грозного времени нервная свита,
Как вам в двадцатые годы спалось?
Вы танцевали танго и чарльстоны,
Чтоб не слыхать беломорские стоны
Там, где трещала крестьянская кость.
Знать не желают арбатские души,
Как умирают в Нарыме от стужи
Русский священник и нищий кулак…
Старый Арбат переходит в наследство
Детям…
На Волге идёт людоедство,
На Соловках расцветает Гулаг.
Дети Арбата свободою дышат
И ни проклятий, ни стонов не слышат,
Любят чекистов и славят Вождя,
Благо, пока что петух их не клюнул,
Благо, из них ни один не подумал,
Что с ними станет лет семь погодя.
Скоро на полную мощность машина
Выйдет, и в этом, наверно, причина,
Что неожиданен будет итог…
Кронос, что делаешь? Это же дети -
Семя твоё! Упаси их от смерти!..
Но глух и нем древнегреческий рок.
Попировали маленько - и хватит.
Вам ли не знать, что история катит
Не по коврам, а по хрупким костям.
Славно и весело вы погостили
И растворились в просторах России,
Дачи оставили новым гостям.
Всё начиналось с детей Николая…
Что бормотали они, умирая
В смрадном подвале? Все те же слова,
Что и несчастные дети Арбата…
Что нам считаться! Судьба виновата.
Не за что, а воздаётся сполна.
Чадо Арбата! Ты злобою дышишь,
Но на грузинское имя не спишешь
Каждую чистку и каждую пядь -
Ведь от Подвала в Ипатьевском Доме
и до барака в Республике Коми,
Как говорится, рукою подать.
Тётка моя Магадан оттрубила,
Видела, как принимала могила
Дочку наркома и внучку Шкуро.
Всё, что виновно, и всё, что невинно,
Всё в мерзлоту опустили взаимно,
Всё перемолото - зло и добро.
Верили: строится прочное дело
Лишь на крови. Но кровища истлела,
И потянулся по воздуху смрад,
И происходит ошибка большая -
Ежели кровь не своя, а чужая…
Так опустел предвоенный Арбат.
Новое время шумит на Арбате,
Всюду художники, как на Монмартре,
Льются напитки, готовится снедь…
Я прохожу по Арбату бесстрастно,
Радуюсь, что беззаботно и праздно
Можно на древние стены смотреть.
Помнишь, Арбат, социальные страсти,
Хмель беззаконья, агонию власти,
Храм, что взорвали детишки твои,
Чтоб для сотрудника и для поэта
Выстроить дом с магазином «Диета»,
Вот уж поистине храм на крови…
Радуюсь, что не возрос на Арбате,
Что обошло мою душу проклятье,
Радуюсь, что моя Родина - Русь -
Вся: от Калуги и аж до Камчатки,
Что не арбатских страстей отпечатки
В сердце, а великорусская грусть!..
1987
Слева Псков, справа станция Дно,
где-то в сторону Старая Русса, -
потому-то и сладко и грустно
поглядеть на прощанье в окно.
В тех краях продолжается путь,
где когда-то, беспечно болтая,
колокольчик, легенда Валдая,
волновал истомлённую грудь.
Опускается красный закат
на дома, на подъёмные краны,
и летят вдоль дороги туманы,
и бегут облака наугад.
Здравствуй, русско-советский пейзаж,
то одна, то другая примета.
Колокольчик… Приятная блажь…
Здравствуй, родина… Многая лета!
В годы мира и в годы войны
ты всегда остаёшься собою,
и, как дети, надеемся мы,
что играем твоею судьбою.
?
[1]
Вновь странствуя в отеческом краю,
сбирая память по мельчайшим крохам,
я, русский человек, осознаю
себя как современник всем эпохам.
Пускай их тяжесть давит на плеча,
но я их вырву из тенет забвенья,
когда, то восклицая, то шепча,
мне говорят родные поколенья:
- Не подводи полузабытых нас,
и без того судьба была сурова,
но, может быть, придёт желанный час
и наши муки воплотятся в слово.
Изломаны огнём и клеветой,
мы выжили, как куст чертополоха,
который вдруг увидел Лев Толстой,
чтобы поведать о судьбе простой
Хаджи-Мурата, кончившего плохо!
1985
Пожелтел и повысветлел лес,
скоро сёмга рванётся на нерест,
есть свидетельства - знаки небес,
жёлтый мох да сиреневый вереск.
Дух сиротства… Не зря на Руси
почитаемы пахарь и плотник,
а не баловни праздной стези -
не рыбак и не вольный охотник.
Потому что лопата и плуг -
непростая, но верная доля.
Коль хватает терпенья и рук -
не нужны ни удача, ни воля.
В этой воле детей не взрастишь,
лишь на землю сырую приляжешь
да подслушаешь ветер да тишь -
песню сложишь и сказку расскажешь.
1978
Тишина. Ни собак, ни людей
здесь не видно со дня сотворенья.
Только свадебный стон лебедей,
только царственный блеск оперенья.
Только ягель да зубчатый лес,
да в безмолвные белые ночи
тусклый пламень полярных небес
отражают озёра, как очи…
Если есть в человеке душа -
да придёт она после разлуки
под струящийся шум камыша
на озёрные эти излуки.
Пусть останется с миром вдвоём
без меня на закате багряном
и лепечет о чём-то своём
безымянная над Безымянным.
Пусть витает, в пустынном краю
о прошедшей судьбе забывая,
и да примет её, как свою,
лебединая белая стая.
1976
[2,3]
Горит коптилка
в северной ночи.
В печной трубе
протяжно воет вьюга…
Сестра и мать уснули на печи,
а мальчик - в узах сладкого недуга.
Он беженец. Он чудом выживал
среди бомбёжек, голода, разрухи,
и смерч войны, её горячий шквал
его занёс на берега Ветлуги.
Но в этот час в натопленном дому
он позабыл все страхи, всё сиротство -
нет лучше пищи сердцу и уму,
чем чистый воздух горя и геройства.
«Война и мир». Какие имена!
Бородино! Смоленская дорога!
И, наконец, река Березина…
Остыла печь, и до утра далёко.
А сводка Совинформбюро гласит,
что к тёмной Волге отступили наши.
Горит коптилка. Книга шелестит…
Так, значит, суждено из той же чаши
испить врагу!
Недаром эта ночь
так тягостно и так блаженно длится!
Ещё он сможет Родине помочь
глазами и устами очевидца.
Пускай кристаллизуется в крови
дыханье слов «бессмертье»,
«слава», «тризна».
Пылай, коптилка, и, душа, гори,
Когда в сплошном огне твоя Отчизна!
1975
Подымешь глаза к небесам.
Припомнишь людские печали,
и сердце откроешь словам,
что в древности вдруг прозвучали,
как гром:
- Возлюбите врагов!
Живите, как вольные птицы! -
Прекрасен полёт облаков
и звёздных огней вереницы…
Но вспомнишь, как чёрные дни
ползли по любимой отчизне,
и всё, что вершилось людьми
во имя возмездья и жизни!
Земля и черна, и влажна,
а синее небо высоко…
И вдруг выплывает со дна
бессмертное:
- Око за око!
1975
[2,3]
Кто там шумит: гражданские права?
Кто ратует за всякие свободы?
Ведь сказано - «слова, слова, слова»…
Ах, мне бы ваши жалкие заботы!
Ах, мне бы ваш ребяческий восторг,
хмель интервью, газетная арена!
Но я гляжу на Запад и Восток
не очерёдно, а одновременно.
Я не поборник иллюзорных прав.
А если кто увидит в этом рабство,
я отшучусь, что вёл себя как граф,
не признающий равенства и братства.
Что говорю как гражданин страны,
которой нет начала и предела,
где все мы одинаково равны
пред ликом Данта и строфой Гомера.
1975
Я люблю тебя, море, но знаю -
шутки плохи с тобою, когда
волны слепо сбиваются в стаю
и на берег бегут, как орда.
Я люблю тебя, время, но всё же
не настолько ты правишь судьбой,
чтобы сделаться чести дороже,
чтоб заискивать перед тобой.
Шум прибоя огромен и влажен -
отзвук вечности в гуле времён…
Этот мир и прекрасен, и страшен,
нелюдим и перенаселён.
1975
[2]
Я эту книгу судьбой оплатил.
Много?
А может быть, мало?
Слово сберёг, а себя отравил…
Господи - с кем не бывало!
Чья-то рука средь грядущего дня
вдруг из печатного праха
выберет лучшую долю меня -
и встрепенётся бумага.
Сколько иллюзий терпела она,
сколько страстей усмиряла!
Книга раскрыта и обнажена…
Ей даже ты доверяла!
Холод зимы и дыханье весны,
горечь и сладость разлуки,
грубая правда и нежные сны,
лишь бы в пристрастные руки.
1975
[2]
Погляжу на равнину морскую,
на холодную серую гладь
и опять о тебе затоскую -
а чего о тебе тосковать?
Хоть бы малое судно рыбачье
оживило пустынный пейзаж…
Что-то волчье и что-то собачье
есть, наверное, в каждом из нас.
Что расскажешь земными словами?
Молвишь «да», а подумаешь «нет»,
вот и кажемся мы существами,
прилетевшими с разных планет.
Все простуды твои и причуды,
как во время прилива вода,
возникают бог знает откуда,
исчезают бог знает куда.
Но страданья, восторги, обузы
день за днём оседали в крови…
Как нежны невесомые узы,
как слабы…
А поди разорви.
1975
[2]
А что же он сделал, тот гений,
сваявший себе монумент
из нескольких светлых прозрений
и нескольких тёмных легенд?
Но вы-то попробуйте сами
хоть несколько нитей связать
и вымученными устами
хоть несколько истин сказать!
Железо стандартной ограды,
которых так много подряд…
Но кажется, что листопады
над ним чуть нежнее шумят.
1975
[2,3]
В огнях Москвы, в снегах Памира,
в селе, где родичи твои, -
не сотвори себе кумира,
единого - не сотвори.
Да будет лучшая из женщин
к тебе обращена лицом,
да будет лучший друг увенчан
роскошным лавровым венцом,
да будут мудрецы и мэтры
с тобой беседовать - смотри
на их деянья и портреты -
и всё-таки не сотвори.
А та, что некогда вскормила
тебя сладчайшим молоком?..
Не сотвори себе кумира -
не замыкайся ни на ком.
Печаль, отечество и слава -
всему объятья раствори…
Но кто там в зеркале лукаво
подмигивает:
1975
[2]
В жаркой Индии, в городе Дели
я проснулся в тропической мгле…
Что такое со мной? Неужели
я, как мальчик, заплакал во сне?
Что случилось? Какие картины
так легко затуманили взор?
Снилась улица… Кисти рябины…
Лопухи… Потемневший забор…
Этой улицы нет и в помине -
так зачем средь заморских чудес
горький дух подзаборной полыни
из глубин подсознанья воскрес?
С липы цвет облетает, как вьюга,
мне и другу летит на плечо…
Нет давно уж ни липы, ни друга,
и когда-то приснится ещё!
Перед тем как проснуться - некстати
ты явилась всего лишь на миг
в том заветном коричневом платье…
Пышный бант… Отложной воротник…
Это платье давно износилось,
я - давно уж другой человек,
но слеза всё равно прокатилась
по лицу из-под сомкнутых век.
Крики нищих, слепых и увечных
не могли её высечь из глаз -
только проблески снов быстротечных,
иногда навещающих нас.
1975
[2]
Этот юноша, ведший дневник,
если верить словам сокровенным,
был наивнее многих других -
просто глуп, если быть откровенным.
Этот юноша, ведший дневник,
был так чист, что не верится даже,
как в корыстное время возник
он, не знающий купли-продажи.
А любил! Это просто смешно…
Вот короткая страстная запись,
как в лицо дорогое одно
он глядел, от восторга терзаясь.
Он спешил перестраивать мир,
не жалея ни воли, ни чувства,
но, как водится, мир не простил
эти выходки, эти безумства.
Растерялся уверенный ум,
обветшало надёжное тело,
и душа потемнела от дум…
Да и совесть в свой час потускнела.
Значит, надо немедленно сжечь
драгоценные эти тетради,
чтобы канонизировать речь
современного облика ради…
1975
[2]
Прощай, мой безнадёжный друг,
нам не о чём вести беседу.
Ты вожжи выпустил из рук -
и понесло тебя по свету.
В твоих глазах то гнев, то страх,
то отблеск истины, то фальши…
Но каждый, кто себе не враг,
скорее от тебя подальше.
Спасать тебя - предать себя.
Я лучше отступлю к порогу,
не плакальщик и не судья -
я уступлю тебе дорогу.
Коль ты не дорог сам себе -
так, значит, я тебе не дорог…
Как жёлтых листьев в октябре
шумит воспоминаний ворох
о времени, когда гудел
январский лес в ночи морозной,
а ты в глухую ночь глядел
и любовался ширью звёздной.
Храним призваньем и судьбой,
грядущий день встречал без дрожи,
и были оба мы с тобой
Друг друга лучше и моложе.
1975
[2,3]
Реставрировать церкви не надо -
пусть стоят как свидетели дней,
как вместилища тары и смрада
в наготе и в разрухе своей.
Пусть ветшают…
Недаром с веками
в средиземноморской стороне
белый мрамор - античные камни -
что ни век возрастает в цене.
Штукатурка. Покраска. Побелка.
Подмалёвка ободранных стен.
Совершилась житейская сделка
между взглядами разных систем.
Для чего? Чтоб заезжим туристам
не смущал любознательный взор
в стольном граде иль во поле чистом
обезглавленный тёмный собор?
Всё равно на просторах раздольных
ни единый из них не поймёт,
что за песню в пустых колокольнях
русский ветер угрюмо поёт!
1975
[3]
Опять разгулялись витии -
шумит мировая орда:
Россия! Россию! России!..
Но где же вы были, когда
от Вены и до Амстердама
Европу, как тряпку кроя,
дивизии Гудериана
утюжили ваши поля?
Так что ж - всё прошло-пролетело,
всё шумным быльём поросло,
и слава, и доброе дело,
и кровь, и всемирное зло?
Нет, всё-таки взглянем сквозь годы
без ярости и без прикрас:
прекрасные ваши «свободы» -
что было бы с ними без нас?!
Недаром легли как основа
в синодик гуманных торжеств
и проповедь графа Толстого,
и Жукова маршальский жезл.
1975
[2,3]
Россия - ты смешанный лес.
Приходят века и уходят -
то вскинешься ты до небес,
то чудные силы уводят
бесшумные реки твои,
твои роковые прозренья
в сырые глубины земли,
где дремлют твои поколенья.
1975
[2,3]
Родина встречает гололёдом,
нежной стужей, золотым народом,
синим ветром, облаком седым…
Надо припадать к её заботам,
листопадам, ливням, ледоходам,
к древним судьбам, к планам молодым.
1975
[3]
А в жизни всё те же законы:
повсюду, куда ты ни глянь, -
то самые нежные стоны,
то самая чёрная брань.
Всё стянуто в узел единый,
и слышится вдруг невзначай:
Постылый!
Пропащий!
Любимый!
Будь счастлив!
Будь проклят!
Прощай!
1974
[2,3]
На всё недоставало сил,
но я фортуне благодарен,
что здравый смысл меня хранил -
горжусь, что был рационален!
Не то чтобы спастись сумел
от лжи и показухи - где там!
Но от помоев не хмелел, -
а сколько скурвилось на этом!
Хмелел от неба и воды,
хмелел от дружеской беседы,
от ощущения беды
и от предчувствия победы.
Хмелел от рокота лесов,
от тёмных сил, в крови живущих,
хмелел от нежных голосов,
от рек, средь ледников ревущих.
Я знал, что смысл бесценных дней
смешно убогой мерой мерить,
что жизнь прекрасней и страшней,
чем мир хотел меня уверить.
1974
[2,3]
Не ведает только дурак,
что наши прозренья опасны…
Как дети прекрасны и как
родители их несуразны!
Помятые жизнью, вином,
с печатями правды и фальши,
не мыслящие об ином,
чтоб выжить хоть как-нибудь дальше.
А рядом комочек тепла
витает в блаженной дремоте,
не ведая зла и добра, -
как странно: он тоже из плоти!
Как будто природа сама
твердит нам устами любови
о том, что сиянье и тьма
повенчаны узами крови.
1974
С каким только сбродом я не пил
на трассах великой земли,
Но как ни хмелел, а заметил,
что выхолостить не смогли
ни силой, ни водкой, ни ложью,
ни скопищем мертвенных фраз
последнюю искорку Божью,
живущую в каждом из нас.
Глядишь - негодяй негодяем,
но чудом каким-то, Бог весть,
сквозь сумрак, что непробиваем,
то совесть пробьётся, то честь…
1974
…От твоего приезда мало проку -
ты опоздал к берёзовому соку:
теперь терпи до будущей весны.
Тебя не дождались твои поляны,
где плавают холодные туманы,
где сон-трава цветёт и видит сны.
В заботах зимних, занимаясь делом,
ты позабыл, что ты не свете белом
живёшь, как бедный материалист!
В борьбе за славу и существованье
ты пропустил последнее свиданье -
уже берёза вымахнула в лист.
Служа задачам деятельной лени,
ты не услышал шелеста сирени,
когда роняли почки свой покров…
Ты не увидел мальчика на льдине,
не растворился в полуночном дыме,
летящем от береговых костров.
Теряя время времени в угоду,
ты опоздал к грачиному прилёту -
теперь плетись угрюмо на вокзал…
А с привокзальных тополей, стеная,
тебе вдогонку шлёт воронья стая:
- Ты опоздал, чудак. Ты опоздал…
1973
[2]
Никогда не желал отличать
правду жизни от правды искусства,
потому и привык отвечать
словом на слово, чувством на чувство.
Я фальшивых бумаг не плодил
и за всё в этом мире суровом,
как умел, не торгуясь, платил
неразменными чувством и словом.
Если кто недоволен - прости
за наивные эти минуты,
но другого не вижу пути
и другой не имею валюты.
1972
[2,3]
Всё меньше о себе - всё чаще обо всём -
о чёрных тополях, о врёмени, о снеге,
о том, как три звезды сверкают за окном,
как, тяжело дымясь, охладевают реки.
Всё больше обо всём. О схожести судеб,
Всё реже о своей недостижимой цели.
Как мало надо нам - огонь, вода и хлеб,
да воздуха глоток, да чтобы птицы пели…
1972
[2]
Почему, никого не любя,
о себе ты так пылко хлопочешь?
Хочешь, чтобы любили тебя?
Милый мой, слишком многого хочешь!
Хочешь, чтобы любили? За что?
Не за то ли, что словом недужным
бередишь в человеке всё то,
чтобы сделать его безоружным
перед временем, перед судьбой…
Ты, конечно, в желаниях волен,
но чтоб кто-то был болен тобой -
расплатись: будь и ты кем-то болен.
Видишь: выжжена солнцем трава,
лучший друг твой эпохой не понят,
прибирает могилу вдова,
майский ветер черёмуху ломит.
Этот мир со зверьми и людьми -
он давно бы рассыпался прахом,
если жизнь вдруг пошла бы под знаком
бескорыстной и вечной любви.
1971
[2,3]
Сколько нежности,
сколько хлопот
в каждом доме
за каждою дверью!
Всюду женщина - словно оплот,
словно вызов любому неверью!
Варит пищу. Стирает бельё.
Запасает на зиму соленья,
и, как тени, минуют её
все мои золотые прозренья!
Но дымится обед на столе,
и ребёнок лепечет беспечно,
начиная ходить по земле…
Как понятно всё это!
Как вечно!
1971
[2]
Выйду в ночь и на зимнем ветру
в окружении тёмных заборов
я такой разговор поведу -
самый горький из всех разговоров.
Я люблю этот город! Но что
в нём меня и томит и тревожит -
он поймёт меня лет через сто,
а сегодня при жизни - не может.
Я его понимаю - о чём
говорят переулки и липы,
прислоняюсь к воротам плечом,
нежно слушаю древние скрипы.
Я ему говорю: - Почему
ты как сына меня не приветил? -
А в ответ, устремляясь во тьму,
в парке воет полуночный ветер
и бесшумно позёмку струит
в громоздящихся к небу кварталах,
где холодное пламя горит
на объектах, великих и малых.
1971
[2]
Как сотни лет тому назад,
кричит петух в рассветной сини
и дышит в окна старый сад
дыханьем тлена и теплыни.
На родине такая тишь,
которой в мире не осталось,
и только в ней ты растворишь
свою февральскую усталость.
Когда, вскипая у окна,
сирень к тебе протянет ветви,
обрывки золотого сна
обволокут тебя, как в детстве.
Но что за дело до тебя
реке, распутице, равнине?
Они, всё сущее любя,
тебя случайно сохранили.
Земля не ведает утрат,
и нет - но это не жестоко -
в своём отечестве пророка,
как сотни лет тому назад.
1971
[2,3]
Сгустилась тьма, но вдруг из всех грачиных сил
закаркали грачи и понеслись по кругу:
должно быть, юный грач нечаянно отбил
у друга своего неверную подругу.
Я вышел на крыльцо - над кромкой чёрных лип
сверкала, как алмаз, весенняя Венера,
то доносился стон, то раздавался всхлип,
то вся земля взахлёб рыдала и звенела…
Опять весна трубит во все свои рога,
самцы несут в гнездо истлевшую солому,
но только те, кому судьба не дорога,
глядят на небеса и равнодушны к дому.
Я знаю, что они не выведут птенцов
и не внесут свой вклад в уют земного мира.
Они истратят век в кругу прекрасных снов
и будут верить, что так повелела лира.
Я не судья - кому гореть в каком огне,
я знаю, что никто не может быть судимым…
Как сладко свить гнездо на молодой земле!
Как сладко быть
никем не званным, не любимым!
1971
[2]
Мы - дети страшных лет России…
А. Блок
В бору шумит весенний ветр,
его дыханье всё влажнее…
Мы - тоже дети страшных лет,
и неизвестно, чьи страшнее.
Когда в дыму горел вокзал
и мать металась вдоль перрона -
я сам от смерти уползал
и, как щенок из-под вагона,
выглядывал на белый свет,
«в его минуты роковые»…
Да что там! Не было и нет
благих и безмятежных лет
у нашей матери - России.
В огне побед, в дыму клевет,
в объятьях славы и разора
мы жили… Но глядел весь свет
на нас, не отрывая взора.
Опять весна и синева!
Гуляют по сосновым чащам
ветра,
и старая трава
горит в огне животворящем.
Не пряча глаз - вглядись в судьбу:
увидишь знак преодоленья,
начертанный на чистом лбу
у молодого поколенья,
Живи, мой сын! На белый свет
гляди пристрастными глазами,
прокладывай в пространстве след
и знай: вы дети новых лет!
Каких? - вы разберётесь сами!
1971
[2,3]
Все заповедные ручьи,
все берега и рощи детства
я сыну в летний день вручил
как неизбежное наследство.
Владей!
Я жил, как нищий князь,
на сей земле под этой синыо,
и нынче, перед ней склонясь,
я обнимаюсь с прежней жизнью.
Я для того тебя родил,
чтоб, глядя на твои движенья,
я молодость свою продлил
по всем законам возрожденья.
Не сможешь - я ещё смогу.
Ты не осилишь - я осилю.
Не будь передо мной в долгу
и сам ищи свою Россию.
Сам урони свою слезу,
глядясь в простор, открытый взору,
где каждый зверь имел в лесу
себе положенную нору…
Земля вздохнула, и тепло
дождя и молодого сена
меня легко обволокло
и усыпило постепенно.
1971
[2]
Сколько заботы - вскопать огород,
высадить в срок молодую рассаду,
снасти наладить, взглянуть в небосвод -
в синюю и золотую громаду.
Жёлтою охрой покрасить забор,
чёрной смолой просмолить плоскодонку,
не пропустить, как полуденный бор
выпустит в мир метулицу-подёнку.
Даже алкаш, что, желаньем горя,
из дому выглянул опохмелиться,
голову поднял на крик журавля
и догадался, что это за птица.
Но, как ни коротко время весны,
всё же во всех озабоченных взорах
что-то останется от синевы,
так незаметно окутавшей город.
Вечно ли буду сюда приезжать
преображаться?
И вечно ли буду
веровать в чудо, и чудом дышать,
и причащаться весеннему чуду?..
1971
[2]
Привыкай к одиночеству, друг,
к неизбежному вкусу лишений.
С каждым часом сужается круг
и смиряется юности гений.
Дело к осени. Птицы летят,
исчезают в холодном сиянье.
Делать нечего - впитывай яд,
вырабатывай противоядье.
Отвыкай от случайных побед
и удачами не обольщайся.
Выйди на берег в синий рассвет,
оглядись, помолчи, попрощайся.
Отвыкай от любимых людей,
молодую додумывай думу,
привыкай к бормотаныо дождей,
к шуму ветра, к бессвязному шуму.
1970
[2]
Сестре Наталье
Я приеду,
в гостинице номер сниму,
выйду в город,
пройдусь, ни о чём по жалея,
по взгляну: Золотая аллея в снегу! -
и опомнюсь: в снегу Золотая аллея,
где когда-то под музыку липы цвели,
распускались пионы
созвездьям навстречу
и мелькали огни сигарет,
как шмели,
а какие, какие тут слышались речи!
А теперь тишина.
Неожиданный снег
до весны завалил Золотую аллею,
где давно потерялся мой голос, мой смех,
тот, которым смеяться уже не умею.
А под осень -
под осень шепталась листва
и внезапно взлетала, как жёлтая стая,
в час, когда вдоль аллеи свистели ветра…
Потому и прозвали её Золотая.
1970
[2,3]
Если час удавалось урвать -
все заботы свои, все печали
забывала усталая мать
за игрой на разбитом рояле.
Вырывался из комнаты Григ,
серебром заполняя округу, -
а под окнами слёзы и крик -
пьяный Витя калечит подругу.
Уходила в туманы война,
кое-как оживала Россия,
а подростка сводила с ума
то одна, то другая стихия.
Чёрно-белые клавиши, Лист,
девятнадцатый век, тарантелла…
А на улице гомон и свист:
мол, пора собираться на дело!
Музыкальный и уличный шум,
жизнь и слово… Весёлая жалость,
что сложилась судьба наобум,
что высокое с низким смешалось.
С той поры и пошла колея,
завязались в душе два начала,
две струи…
И всеядность моя
то губила меня, то спасала…
1970
[2,3]
В тихой деревне над Сожем
добрые люди живут.
В этой деревне я прожил
много хороших минут.
В роще над Сожем траншеи
чёрной водою полны…
Не было в мире страшнее
этой великой войны.
Сколько морозов и ливней
минуло! Сколько ночей!
…Не было крови обильней,
не было слёз солоней.
Не было праведней славы…
Над почерневшей водой
никнут привядшие травы,
кружится лист золотой,
и, озарённый закатом,
врезан в берёзовый лес
над неизвестным солдатом
тёмный от времени крест.
1970
[2]
Не прадедовский дом -
стандартная квартира,
но сколько зим прошло,
а значит, всё равно
есть угол у меня
средь яростного мира,
средь тысячи окон
родимое окно!
Что ж,
здравствуй, мать,
встречай,
давай согреем чаю.
Я крепким сном засну -
как сладок этот сон!
Есть угол у меня,
где я не отвечаю
ни перед кем,
где я
от ветра защищён.
Иллюзии мои,
я с вами не расстанусь.
Гори, не угасай,
мерцающий огонь!
Я - мальчик,
отрок,
сын,
и я таким останусь,
покамест мать кладёт
мне на висок ладонь.
1969
[2,3]
Непонятно, как можно покинуть
эту землю и эту страну,
душу вывернуть, память отринуть
и любовь позабыть, и войну.
Нет, не то чтобы я образцовый
гражданин или там патриот -
просто призрачный сад на Садовой,
бор сосновый да сумрак лиловый,
тёмный берег да шрам пустяковый -
это всё лишь со мною уйдёт.
Всё, что было отмечено сердцем,
ни за что не подвластно уму.
Кто-то скажет: - А Курбский? А Герцен? -
всё едино я вас не пойму.
Я люблю эту кровную участь,
от которой сжимается грудь.
Даже здесь бессловесностью мучусь,
а не то чтобы там где-нибудь.
Синий холод осеннего неба
столько раз растворялся в крови -
не оставил в ней места для гнева -
лишь для горечи и для любви.
1969
[2,3]
Я буду помнить этот дом
до самой смерти. Под окном
разбит невзрачный палисадник,
сегодняшнюю ночь во сне
куст георгин приснился мне -
багряный цвет, вчерашний праздник.
Неподалёку тёмный вяз,
откуда, помнится, не раз
я падал, в общем, на здоровье.
Там вила чёрная семья
породистого воронья
своё крикливое гнездовье.
Есть улица. Она давно
уже не та. Но всё равно
нет-нет да выглянут детали
доисторических времён:
ручей, забор, зелёный дёрн…
окалина военной стали.
Есть прошлое. С теченьем лет
его колеблющийся свет
горит всё ярче год от года.
Судьба… Что рассказать о ней?
Без тех погаснувших огней
нет ни судьбы и ни народа.
Срок наступил. В конце концов
мы разучили роль отцов
и сознаём, что час тот близок,
когда, нащупывая нить,
мы разом сможем охватить
минувшего прекрасный призрак.
1969
[2]
Мне было жаль, что не поймёт меня
тот, кто ни разу с жизнью не прощался,
кто с нищею душой не возвращался
в родимый дом на грани мглы и дня.
Когда ночные тени за спиной,
когда в глазах и под глазами тени
и словно катафалка появленье
из-за угла машины поливной.
Когда на белом свете ни души,
все спят вповалку - даже постовые…
Как звонко разносили мостовые
мои шаги в светлеющей тиши!
Я шёл и знал, что на моих губах
осела соль мгновений быстротечных,
иллюзии, развеянные в прах,
горячий пепел заповедей вечных.
Над головой светлели небеса,
а в голове едва дымилась груда
каких-то слов… Но птичьи голоса
вдруг раздались, неясные покуда.
Дохнуло ветром. Сладкий аромат
привянувшего липового цвета
ударил в ноздри. Середина лета.
Так вот в чём дело:
скоро листопад!
Ах, эта жизнь! Печалюсь и люблю,
что красота сроднилась с безобразьем,
я заболел твоим разнообразьем,
а ты меня толкаешь в колею!
Как пахнут липы, влажные внутри,
как всё смешалось: топкий запах тлена,
и свежесть листьев, и дыханье ветра,
и розовое золото зари.
1969
[2]
Пела девочка у смолокурки,
где от зноя дымилась смола,
где на жёлтые свежие чурки
прилегла золотистая мгла.
А девчонка забыла заботы,
позабыла домашний наказ,
выводя бесконечные ноты
возникающих в горлышке фраз.
Я не помню ни слов, ни мотива,
только помню, что, веки смежив,
я лежал, улыбаясь счастливо,
понимая, что молод и жив.
Пахло осенью, соснами, тмином,
и сливалась, неслышно дыша,
с равнодушным и праздничным миром,
как ребёнок, живая душа.
1969
[2]
Повсюду жизнь.
Повсюду шум и плеск.
Журчит Угра. Шумит сосна угрюмо.
Гудит шоссе. Костёр роняет треск.
И мне прекрасно в окруженье шума.
Жизнь - это шум.
А там, где тишина, -
тоска одолевает человека.
Приятно слышать, как стучит телега
в ночном просторе,
или в море снега,
когда машина дальняя слышна!
Над головою вспыхнула звезда, -
она вот так же в юности пылала,
но тёмная осенняя вода
меня совсем другого отражала.
Как изменились милые места!
Уверенно работала разлука.
С таким трудом мы узнаём друг друга, -
и я не тот, и ты уже не та.
…У водопоя звякнуло ведро,
на берегу заговорили бабы -
и тишина.
Но только рассвело,
как от восторга зазвенели жабы!
А в полдень крылья тысячи ворон,
перед отлётом сгрудившихся в стаю,
шумели в небе с четырёх сторон…
Но сквозь бессвязный шелест, шум и звон
я странный звук с тревогой различаю.
И говорю себе:
всего нежней,
пронзительней, чем крылья и растенья,
на незабвенной родине моей
шумит чертополох - трава забвенья.
1969
[2,3]
Холодный свет, размокший снег
и равномерный звон капели -
всё, что невечный человек
навек запомнил с колыбели,
всё обступило в этот день,
нахлынуло, заговорило,
как будто замкнутую дверь
ударом ветра отворило…
О чём случился разговор
и нелогичный и бессвязный?
О том, что полинял забор,
о вешней грязи непролазной,
О мутных водах…
О годах,
ручьями в половодье смытых…
О тёмных льдинах…
О садах,
весенней дымкою повитых.
Ещё о том, что старый двор
усеян влажными следами…
Ну, словом, этот разговор
едва не кончился слезами.
Тянуло сыростью с реки,
и молодой туман клубился.
Но здесь, где некогда родился,
где сделал первые шаги,
хоть в небе не было ни зги,
ты в эту ночь не заблудился.
1969
[2]
Поскользнулось копыто коня,
мускулистое конское тело
напряглось, и подкова, звеня,
по обрыву в стремнину слетела.
Усмиряя невольную дрожь,
я подумал: любимец удачи!
Ты как можешь, как хочешь живёшь,
хорошо, что не хочешь иначе.
Что привык лошадям доверять,
что проверил седло и подпругу…
Чтобы душу свою не терять -
будь влюблённым в судьбу и разлуку.
Хоть немного, но выпало дней,
заклеймённых печатью свободы!
Я когда-нибудь вспомню о ней,
вспомню эти бродячие годы.
Затоскую о жизни своей,
о стремнинах, где пляшут форели,
где подковы моих лошадей
в синих реках давно заржавели…
1969
[2,3]
Среди фантастических гор
горящие веки закрою -
увижу зелёный простор
над неторопливой Окою
и через Гиссарский хребет,
минуя снега и отроги,
почувствую серый рассвет
и две полевые дороги.
Когда-то из них по одной
я вышел увидеть полмира,
чтоб нынче лежать головой
на чёрных гранитах Памира.
Здесь дикие реки гремят
в сверкающих мрамором руслах
и смуглые дети глядят
внимательным взором на русских.
Меня ещё будет носить
по белому свету до гроба,
но только бы мне не забыть,
что где-то осталась дорога.
Она убегает в поля,
растут лопухи у обочин,
и, может быть, только что я
её красотой озабочен.
Она всё пылит и пылит,
как в полузабытые годы,
и мне возвратиться велит,
и вторят ей плавные воды.
1969
[2]
Я научился засыпать в седле,
рассчитывать опасное движенье,
не торопясь угадывать во мгле
ведущее к ночлегу направленье.
Я вовремя почувствую беду,
страх одолею и отпряну в страхе,
а если где-то кожу обдеру,
всё заживает, словно на собаке.
Я рад, что тело на краю земли
все испытанья выдержало с честью.
Окрепли ноги, руки обросли
какой-то золотистой шерстью.
Как изменилось тело! Но душа
не может быть иной, хоть лезь из кожи.
Она во власти суеверной дрожи
в ночной простор глядит, едва дыша.
Не замечая быстротечных дней,
она живёт иными временами,
и будущее властвует над ней,
и прошлое преследует тенями.
Нет-нет услышу: с милыми людьми
(на что ей эти реки, эти горы!)
она ведёт немые разговоры,
глядит в слезах в родимые просторы,
в другие ночи и другие дни.
1969
[2]
Когда погаснет к ночи свет дневной,
когда заря уйдёт в края иные, -
земные сны овладевают мной,
бессвязные, случайные, земные…
События вершатся наобум,
ползут по швам обыденные связи,
и бесконтрольный полуночный ум
живёт, освободившийся от яви!
Всё по-иному: смысл земных потерь
и радостей - всё по другим законам!
Сожмётся сердце - сорвалась форель,
тугой бамбук ломается со звоном!
Приходишь ты, а может быть - не ты,
но помню, помню, что целую руку…
Смешно сказать - являются мечты,
и я о них рассказываю другу.
Земные сны… Блаженство… Тишина…
Блестящий снег… Орлы в слепящем зное…
А может быть, оправдано сполна
моё существование земное?
Земные сны… Я в них совсем не тот,
как бы двойник, себя от всех таящий,
проснусь - а на висках холодный пот:
так кто из нас двоих не настоящий?
Земные сны… Я знаю наяву,
что в этом мире навсегда, что бренно.
В разгаре ночь. Я празднично живу -
две жизни, две судьбы одновременно.
1969
[2]
Азия!
Звёзды твои
страшной своей красотою
путали мысли мои
в час приближенья к покою.
В мертвенном Млечном огне
плыли вершины Алтая,
и приходили ко мне
строки,
меня потрясая.
От голубого огня
плавились тёмные дали…
Сколько прозрений меня
в эти часы окружали!
И уплывали к утру…
Думаю,
что и поныне
кружат они на ветру
где-нибудь в Чуйской долине.
1969
[2]
Этот город никак не уснёт,
не приляжет, не угомонится.
То на стыках трамвай громыхнёт,
то машина со свистом промчится.
Этот мир не смирится никак:
то и дело несутся из мрака
и опять исчезают во мрак
то гитара, то песня, то драка.
Отступает дневная жара,
но от мыслей о жизни не спится, -
как-нибудь дотянуть до утра,
как-нибудь до рассвета забыться.
До мгновенья, когда в небесах
тонкой лентой сверкнёт позолота,
чтобы высветить в милых чертах
беззащитное, детское что-то…
1968
[2]
Когда светила на небо взошли -
созвездья Скорпиона или Девы,
мы свой костёр под дубом разожгли,
и пламя зашумело, загудело.
И вдруг перемигнулись два огня -
небесный пламень, недоступный, вечный,
и огонёк, что около меня,
мой собственный, конечный, быстротечный.
Какой простор для жизни, для зверья!
Кричит ночная птица, плещет щука…
У всех судьба. У каждого своя,
и у тебя, моё ночное чудо.
Смотри, что ты наделал, золотой, -
тень от меня среди ночного мрака
качается лохматой головой
почти у края чёрного оврага.
Я упаду на землю до зари,
приснится сон, как будто бы летаешь…
А ты гори, мой маленький, гори
и радуйся, покамест не устанешь.
1968
[2]
И куда ты здесь взгляда ни кинь,
всё равно остаёшься растерян:
что за чёрт - всюду вечная синь
или вечнозелёная зелень!
Куст магнолии, лавровый лист,
вечный воздух и вечное небо,
а захочешь обнять кипарис, -
разве мыслимо - вечное древо.
Вся природа надменно твердит:
нет на свете ни смерти, ни горя…
Но смотрите, куда-то летит
журавлиная стая вдоль моря.
Не спеша, кое-как, тяжело
улетают из отчего края,
за крылом поднимая крыло,
неожиданно напоминая,
что на родине ветер свистит,
что пустые поля почернели,
что последний осиновый лист
ждёт в отчаянье первой метели.
1968
[2]
Не торопиться. Растянуть
тоску о жизни до предела.
Пускай она раздвинет грудь,
чтобы почувствовать: созрела.
Внезапно появиться там,
на старой улице, - а где же? -
где воробьёв апрельский гам,
где переплёты тёмных рам
всё те же… Неужели те же?
И неожиданно в ответ
услышать грохот ледолома,
узнать, что человека нет,
увидеть - не хватает дома.
Как пьянице, пройти, стыдясь
углов, калиток, огородов,
и вдруг понять: пропала связь,
не надо лишних разговоров.
Иди не узнанный людьми,
с сознаньем бесполезной воли,
чтоб неожиданно к любви
прибавить каплю сладкой боли.
1967
[2]
Смирись. Люби меня таким,
какой ни есть. Другим не буду.
Опять друг друга не щадим,
необходимые друг другу.
Ты женщина. Ты петь должна
у очага над колыбелью.
А мне законченность страшна,
и завершённость пахнет смертью.
Я этот запах не люблю.
Я лучше посмотрю с порога
вслед молодому журавлю:
какая вольная дорога!
А он в насмешку надо мной,
как будто бы тебе в угоду,
летит к родимому болоту,
иначе говоря - домой.
1967
[2]
Всё не высказать, всех не обнять,
потому-то я понял отныне, -
чтоб чужих и неблизких понять,
хоть родных надо сделать родными.
Но как будто мы любим родных!
Впрочем, любим, но странной любовью:
болен ею лишь тот, кто приник
в час прощанья хоть раз к изголовью.
Что любил? Бормотанье реки,
уходящего времени вздохи,
приближенье привычной тоски,
да касание милой руки,
да какие-то вечные строки.
Всё? Едва ли. Склоняясь ко сну,
глядя пристально в небо ночное,
вспомню всё, что ушло в глубину
и пускай остаётся в покое.
1967
[2]
Владимиру Соколову
Сквозь слёзы на глазах и сквозь туман души
весь мир совсем не тот, каков он есть на деле.
Свистят над головой бесшумные стрижи,
несутся по песку стремительные тени.
Сквозь слёзы на глазах вся жизнь совсем не та,
и ты совсем не та, и я совсем другою
тебя люблю всю жизнь - какая слепота! -
уж лучше осязать твоё лицо рукою.
Была одна мечта - подробно рассказать
о том, что на земле и на душе творится,
но слишком полюбил смеяться и страдать,
а значит, из меня не вышло очевидца.
А время шло. Черты подвижного лица
сложились навсегда, навеки огрубели.
Смешно, но это так: не понял до конца
ни женских голосов, ни ласточкиной трели.
А если понимал хоть на единый миг,
а если прозревал хотя бы на мгновенье,
то многого хотел - чтоб этот шумный мир
мне заплатил сполна за каждое прозренье.
Об этом обо всём я размышлял в глуши
под сиротливый звук полночного напева…
Сквозь слёзы на глазах и сквозь туман души
надёжнее всего глядеть в ночное небо.
Где вечный свет луны и Млечного огня,
и бесконечность мглы,
и вспышек моментальность
оправдывает всё, что в сердце у меня, -
мой невеликий мир, мою сентиментальность.
1967
[2,3]
Листья мечутся между машин,
на колючем ветру коченеют.
Понимаю, как холодно им,
на глазах золотые чернеют.
Слава Богу, я снова один,
словно в этом какое-то благо!
И смотрю, как из серых глубин
тихо сыплется серая влага.
Я наутро поймаю такси,
подниму воротник от прохлады
и шофёру скажу - отвези
на погосты Великой блокады.
Потому что в одной из могил
мой отец похоронен когда-то.
Неизвестно ни места, ни даты -
устанавливать не было сил.
А недавно в рязанском селе
были праздники в честь Руставели.
Гости прибыли навеселе,
отобедали, песню запели.
Вечерело. Накрапывал дождь
на разбитую сельскую церковь,
на Оку, на есенинский дом…
И, совсем в непогоду померкнув,
любопытные бабы в платках,
зябко пряча тяжёлые руки,
с удивленьем в усталых глазах
молча слушали чудные звуки…
Как смогли вы, друзья, уберечь
за полуторатысячелетье
эту древнегрузинскую речь, -
что ни время, ни пламя, ни меч
не развеяли в пепел наследье!
Что за песни! Какая судьба
донесла их до нашего края!
Репродуктор с вершины столба
что-то бодрое нёс, не смолкая.
Я впадал окончательно в грусть,
на душе становилось постыло,
потому что беспечная Русь
столько песен своих позабыла!
Издали от низины пустой,
рассечённой осенней Окою,
тянет холодом и широтой
и последним движеньем к покою.
Над равниной плывут журавли,
улетают в горячие дали…
Вам спасибо, что вы сберегли,
нам спасибо, что мы растеряли.
Но зато на просторах полей,
на своей беспредельной равнине
полюбили свободу потерь
и терпенье, что пуще гордыни.
1967
[2,3]
Свет полуночи. Пламя костра.
Птичий крик. Лошадиное ржанье.
Летний холод. Густая роса.
Это - первое воспоминанье.
В эту ночь я ночую в ночном.
Распахнулись миры надо мною.
Я лежу окружённый огнём,
тёмным воздухом и тишиною.
Где-то лаяли страшные псы,
а луна заливала округу,
и хрустели травой жеребцы,
и сверкали и жались друг к другу.
1967
[2]
Умирающий медленный мир
нежных речек, зелёных опушек,
ты меня породил и вскормил,
научил предсказаньям кукушек.
Как спалось на весенней земле!
Рухнешь в травы и спишь на здоровье,
и летаешь, как птица, во сне,
положив кулаки в изголовье…
Четверть века - всего-то прошло,
только время ничуть не дремало, -
ты подумай, как нас обожгло,
обработало как, обтесало!
Всё случилось в назначенный срок.
Жизнь работает неутомимо,
и её огнедышащий вздох
то и дело проносится мимо.
1967
[2]
Шепчу, объясняюсь, прощаюсь, -
что делать? - не выскажусь всласть.
Опять и опять повторяюсь, -
какая живучая страсть!
Глаза открывая спросонок,
услышу в саду под окном:
два друга - щенок и ребёнок -
бормочут о чём-то своём;
увижу всё те же осины,
всё тот же закат и рассвет -
запавшие в память картины,
которым названия нет.
Слова довоенного танго
плывут в голубой небосвод
из окон, где шумная пьянка
с утра, разгораясь, идёт.
А в небе последняя стая,
почуяв дыханье зимы,
прощально кричит, покидая
мои золотые холмы.
1967
[2,3]
Гуляет ветер в камыше,
пылит разбитая дорога,
шумит река, и на душе
так хорошо и одиноко.
Прощай, весёлая пора,
случайно выпавшая милость,
как дым угасшего костра,
ты в синем небе растворилась.
Что говорить! Конечно, жаль
живую грусть осенней воли,
и остывающую даль,
и отцветающее поле.
Но чтоб не очень тосковать,
чтобы перенести разлуку,
я научился понимать
одну жестокую науку:
я научился каждый час,
который родиной даётся,
любить как бы в последний раз,
как будто больше не придётся.
1967
[2,3]
Эти кручи, и эти поля,
и грачей сумасшедшая стая,
и дорога - ну, словом, земля -
не какая-нибудь, а родная.
Неожиданно сузился мир,
так внезапно, что я растерялся.
Неожиданно сузился мир,
а недавно ещё - расширялся!
И грачи, подтверждая родство,
надо мной без умолку кричали
всё о том, что превыше всего
голос крови в минуту печали.
1967
[2,3]
А всё-таки нация чтит короля -
безумца, распутника, авантюриста,
за то, что во имя бесцельного риска
он вышел к Полтаве, тщеславьем горя.
За то, что он жизнь понимал, как игру,
за то, что он уровень жизни понизил,
за то, что он уровень славы повысил,
как равный, бросая перчатку Петру.
А всё-таки нация чтит короля
за то, что оставил страну разорённой,
за то, что рискуя фамильной короной,
привёл гренадёров в чужие поля.
За то, что цвет нации он положил,
за то, что был в Швеции первою шпагой,
за то, что, весь мир изумляя отвагой,
погиб легкомысленно, так же, как жил.
За то, что для родины он ничего
не сделал, а может быть, и не старался.
За то, что на родине после него
два века никто на войну не собрался.
И уровень славы упал до нуля,
и уровень жизни взлетел до предела…
Разумные люди. У каждого - дело.
И всё-таки нация чтит короля!
1966
[3]
Швеция. Стокгольм. Начало мая.
День Победы. Наше торжество.
Я брожу, ещё не понимая
в иностранной жизни ничего.
Вспоминаю Блока и Толстого,
дым войны, дорогу, поезда…
Скандинавской сытости основа -
всюду Дело. Ну, а где же Слово?
Может быть, исчезло навсегда?
Ночь. Безлюдье. Скука. Дешевизна.
Этажи прижаты к этажу.
Я один, как призрак коммунизма,
по пустынной площади брожу.
1966
Как посветлела к осени вода,
как потемнела к осени природа!
В моё лицо дохнули холода,
и снегом потянуло с небосвода.
Мои края, знакомые насквозь:
пустынный берег, подзавалье, речка…
Так кто же я - хозяин или гость?
И что у нас - прощанье или встреча?
От холода я задремал в стогу,
как зверь, готовый погрузиться в спячку,
проснулся, закурил на берегу,
и бросил в воду скомканную пачку,
и не решил, что ближе и родней:
вчерашний шум берёзы отшумевшей
или просторы прибранных полей
и тусклый свет травы заиндевевшей.
И, затянувшись горестным дымком,
спасая тело от осенней дрожи,
я вдаль глядел и думал об одном:
чем ближе ночь, тем родина дороже.
1966
[2,3]
На дорогах дежурят посты,
на дорогах стоят карантины,
вылезаем на снег из машины,
отряхаем от снега стопы.
Во Владимире нет молока -
во Владимирской области ящур.
Погружённый в сухие снега,
белый Суздаль в тумане маячил.
Тишина. Воспалённый простор.
Здесь на съёмках «Андрея Рублева»
этим летом решил режиссёр,
чтобы в кадре сгорела корова,
чтобы зритель смотрел трепеща…
И животное взглядом безвинным
вопрошало, тоскливо мыча, -
для чего обливают бензином.
Хоть бы ящур - а то фестиваль,
безымянная жертва искусства,
первый приз. Золотая медаль…
Вороньё, налетевшее густо,
облепило кирпичный карниз
и орёт под потёмками улиц.
В монастырь заточали цариц,
а потом заточали преступниц,
не достигших шестнадцати лет…
Но пора, чтобы мне возразили
и сказали: послушай, поэт,
так легко о тревогах России!
Слишком много в России чудес -
иней на куполах позлащённых,
почерневший от времени лес,
воплощенье идей отвлечённых,
белокаменный храм на Нерли,
жёлтый холод ноябрьского неба
и дорога в морозной пыли,
и деревни - то справа, то слева.
Снова ящур (вещает плакат).
Карантин (тоже странное слово).
…И вполнеба кровавый закат,
и снега, как при жизни Рублёва.
1965
[1,3]
…И глядя на сырой щебЕнь,
на развороченные гнёзда,
на размозжённую сирень,
я думал: никогда не поздно
понять простую правду слов,
что если в золотом укладе
раздался мощный хруст основ,
то это будущего ради.
Иначе, иначе зачем
все эти роковые сдвиги,
крушенья взглядов и систем,
о чём рассказывали книги?
Но если повторится день
среди грядущего столетья
и на землю стряхнёт сирень
пятиконечные соцветья
и все поймут, куда зашло
смятенье в человечьем рое,
что срок настал: добро и зло
объединились в перегное, -
то наша боль и наши сны
забудутся, как наши лица,
и в мире выше нет цены,
чем время сможет откупиться.
1964
Я на днях случайно прочитал
книжку невеликого поэта.
Где-то под Ростовом он упал,
захлебнулся кровью и не встал
и не видел, как пришла победа.
Но отвага гению сродни,
но подобно смерти откровенье,
и стоит, как церковь на крови,
каждое его стихотворенье.
Вот и мне когда-нибудь упасть,
подтвердить своей судьбою строчку,
захлебнуться и поставить точку -
значит, жизнь и вправду удалась.
1964
[2]
Надо мужество иметь,
чтобы полото тревоги
в сутолоке и в мороке
не разменивать на медь.
Надо мужество иметь,
не ссылаться на эпоху,
чтобы божеское богу
вырвать, выкроить, суметь.
Надо мужество иметь,
чтобы прочно раздвоиться,
но при этом сохраниться,
выжить, а но умереть.
1964
[2]
Робкий мальчик с пушком на щеках
декламировал стихотворенья,
жадно слушал мои наставленья
о прекрасных и чистых словах.
Что-то я говорю всё не то.
Огорошить бы правдой младенца,
не жалея открытого сердца,
чтобы знал, что почём и за что.
Пусть молчит и краснеет в ответ,
пусть грустит и взрослеет до срока.
Но в глазах у младенца глубоко
затаились надежда и свет.
Всё равно ничего не поймёт,
не оценит жестоких пророчеств,
всё, что я предскажу наперёд, -
может быть, про запас заберёт
и пойдёт и стихи забормочет.
Снова ждёт меня замкнутый круг,
где друзья собрались, словно волки.
Я присяду, спрошу себе водки,
улыбнусь и задумаюсь вдруг.
1964
[2,3]
Как жарко трепещут дрова,
как воет метель за стеною,
и кругом идёт голова,
и этому - песня виною…
Пустые заботы забудь,
оставь, ради бога, посуду
и выдохни в полную грудь
слова, равноценные чуду…
А я так стараюсь, тянусь,
сбиваюсь и снова фальшивлю,
но что б ни случилось - клянусь
поэзией, честью и жизнью,
что я не забуду вовек,
как вьюга в трубе завывала,
как рушился на землю снег,
как ты не спеша запевала.
Земля забывала о нас,
прислушавшись к снежному вою,
и русский старинный романс
кружил над твоей головою.
А утром проснёшься - бело.
Гуляет мороз по квартире…
О, сколько вокруг намело!
Как чисто, как холодно в мире…
1964
[2]
Церковь около обкома
приютилась незаконно,
словно каменный скелет,
кладка выложена крепко
ладною рукою предка,
простоит немало лет.
Переделали под клуб -
ничего не получилось,
то ли там не веселилось,
то ли был завклубом глуп.
Перестроили под склад -
кто-то вдруг проворовался,
на процессе объяснялся:
дети… трудности… оклад…
Выход вроде бы нашли -
сделали спортзал, но было
в зале холодно и сыро -
результаты не росли.
Плюнули. И с этих пор
камни выстроились в позу:
атеистам не на пользу,
верующим не в укор.
Только древняя старуха,
глядя на гробницу духа,
шепчет чьи-то имена,
помнит, как сияло злато,
как с причастья шла когда-то
красной дЕвицей она.
1964
[2,3]
Вариант первой строки в [2,3]: «Церковь возле гастронома…»
- Собирайтесь, да поскорей! -
у крыльца застоялись кони,
ни в колхозе и ни в райкоме
не видал я таких коней.
Это кони НКВД -
не достанешь рукой до холки.
Путь накатан, и сани ходки -
хоть скачи до Улан-Удэ.
Как страдал я о тех конях!
Кубарём открываю двери,
а они храпят, словно звери,
в гривах, в изморози, в ремнях.
Мать выходит на белый снег…
Мать, возьми меня прокатиться!
Двери хлопают, снег валится,
мне запомнится этот бег.
Что за кони!
В голодный год
вскормлены яровой пшеницей,
впереди лейтенант возницей
хочет крикнуть: пади, народ!
Но молчанье стоит в селе,
в тёмных избах дети да бабы,
под санями звенят ухабы,
тонут избы в кромешной мгле.
Лезу в сено - как будто в стог.
Рядом подполковник Шафиров,
следопыт, гроза дезертиров,
местный царь или даже Бог.
Рвутся серые жеребцы,
улыбается подполковник,
разрывается колокольчик,
разливаясь во все концы.
В чёрных избах нет ни огня,
потому что нет керосина.
Справа-слева молчит Россия,
лихорадит радость меня.
Где же было всё это, где?
Воет вьюга в тылу глубоком.
Плачут вдовы в селе убогом…
Мчатся кони НКВД!
Погрохатывает война
за далёкими за лесами,
по дороге несутся сани,
мутно небо, и ночь мутна!
1964
[3]
Живём мы недолго, - давайте любить
и радовать дружбой друг друга.
Нам незачем наши сердца холодить,
и так уж на улице вьюга!
Давайте друг другу долги возвращать,
щадить беззащитную странность,
давайте спокойно душою прощать
талантливость и бесталанность.
Ведь каждый когда-нибудь в небо глядел,
валялся в больничных палатах.
Что делать? Земля наш прекрасный удел -
и нет среди нас виноватых.
1963
[2]
Неестественен этот разбег,
неестественно чувство полёта,
неестественен этот рассвет
и пронзительный вой самолёта.
А когда-то в калужском селе
я увидел поля и дорогу.
А когда-то по тёплой земле
начинал я ходить понемногу.
И не знал, для чего облака,
умывался дождями и снегом…
И не знал, что земля велика,
и счастливым ходил человеком!
1963
[2]
Всё забыть и опять повстречаться,
от беды и обиды спасти,
и опомниться, и обвенчаться,
клятву старую произнести.
Чтоб священник, добряк и пропойца,
говорил про любовь и совет.
Обручальные тонкие кольца
мы подарим друг другу навек.
Ты стояла бы в свадебном платье,
и звучала негромкая речь:
- И в болезни, и в горе, и в счастье
я тебя обещаю беречь!
И опять мы с тобой молодые.
А вокруг с синевою у глаз
с потемневших окладов святые
удивляются, глядя на нас.
1963
[2]
Не верю, чтобы подошла
так быстро жизнь моя к пределу!
Опять мытарствует душа
и не даёт покоя телу.
Всё гонит по свету… Куда?
Зачем я стал себе несносен?
Не может быть, не навсегда
я разлюбил весну и осень.
Не может быть! Я возвращусь
к началу, к утреннему свету,
и удивлюсь цветам и снегу,
и прежним смехом рассмеюсь!
1963
[2]
Вдоль улиц, дождливых и ветреных,
он плёлся -
должно быть, домой
и бремя страстей человеческих
устало влачил за собой.
Шагал, головою покачивал,
молчал, сигарету курил,
и так сам себя успокаивал,
и так сам себе говорил:
«Не мучься напрасной заботою,
разгуливай навеселе,
дыши тишиной и свободою
на этой печальной земле.
В пространствах пустынного города
спой песню о жизни своей,
чтоб песенка эта вполголоса
сливалась с шуршаньем дождей.
И что-нибудь светлое вспомнится,
и дальше пойдёшь не спеша,
не скоро ещё успокоится
твоя молодая душа».
1963
[2,3]
Не то чтобы жизнь надоела,
не то чтоб устал от неё,
но жалко весёлое тело,
счастливое тело своё,
которое плакало, пело,
дышало, как в поле трава,
и делало всё, что хотело,
и не понимало слова.
Любило до стона, до всхлипа,
до тяжести в сильной руке
плескаться, как белая рыба,
в холодной сибирской реке…
Любило простор и движенье, -
да что там, не вспомнишь всего!
И смех, и озноб, и лишенье -
всё было во власти его.
Усталость и сладкая жажда,
и ветер, и снег, и зима…
А душу нисколько не жалко -
во всём виновата сама!
1963
[2,3]
Среди декоративных насаждений
мной овладела жажда наслаждений.
Шагали по бульвару моряки.
Акаций потемневшие стручки
гремели на ветру, как погремушки.
Толпа лениво берегом плыла.
Гудели накрахмаленные юбки,
как корабельные колокола.
Казалось мне - я что-то потерял.
Без устали толкаясь и толпясь,
сопя и деловито торопясь,
на тесной танцплощадке танцевали
курортники.
Как будто тасовали
Друг друга.
«Очи чёрные» играл
оркестр.
А было очень жарко.
Ладони тяжелели на плечах.
Неутолённая светилась жажда
в зелёных,
чёрных
и в иных очах.
Но, не найдя здесь ничего другого,
я вскоре отошёл от частокола.
Планеты поднялись на небосвод,
планеты начинали свой обход.
У тяжкой железобетонной урны
два парня в окружении подруг
стояли.
Чуть пощипывая струны,
один из них привычным жестом рук
наигрывал уныло и устало.
В ответ ему звучал ленивый смех.
Потом одна плясала под гитару,
трясла плечами и кричала «й-эх!».
Неподалёку лаяла собака.
Клубился крик. Там вызревала драка.
Я бесполезно в поисках ходил.
Мне не было в тот вечер утоленья,
и всё равно нигде не находил
спокойствия и умиротворенья.
Я вышел к океану.
На пески
бросали тень фанерные грибки.
Гудела бухта.
В темноте на ней
качались отражения огней.
Мелькали рыбьи морды в глубине,
топорщились решётчатые жабры,
и в рыбьих мордах отраженье жажды
я увидал. Так показалось мне.
Я сбросил куртку. Развязал шнурки.
Гремели перезревшие стручки.
А под моей ногой шипела пена,
холодная и хрусткая, как снег.
Волна откатывала постепенно,
и угасал её нескорый бег.
Я плюхнулся в волну.
И стилем «брасс»
поплыл…
Я плыл, покуда глаз
ловил огни.
Покуда утомленье
пришло ко мне - и умиротворенье.
Я возвратился.
Берегом плыла
толпа.
Пел громкоговоритель.
Кругом торжествовала добродетель.
Гармония царила и цвела,
кустарники в ночи благоухали.
Сограждане культурно отдыхали.
Весь мир, освобождённый от страстей,
был полон тишины и пониманья
простых вещей, приятных новостей
умеренного сосуществованья.
Он пиво пил. Он не топтал газоны.
Ходил в кино и соблюдал законы.
Миролюбивы, благостны, нежны,
слонялись кротко милиционеры.
Их полномочья, функции и меры
в тот тихий вечер были не нужны.
1963
[2]
Надоело мне на скоростях
жить, работать, спешить, улыбаться…
Транссибирская жизнь второпях, -
надоело твоё азиатство!
Ты, диктуя законы свои,
слишком долго душою владела.
А теперь - без меня поживи.
Мчись, как хочешь, - а мне надоело.
Высоко самолёты летят,
и трещат пароходные трапы,
и устало и жалко кричат
на вокзалах кормящие бабы.
Что там женщина ждёт у окна?
Что лукавит глазами чужими?
До свиданья! Ты мне не нужна,
я уже позабыл твоё имя.
Моя жизнь в середине - пора,
я далёкою родиной болен,
где стоят над водой вечера,
где туманы гуляют над полем.
Жажда странствий, я больше не твой.
Жажда скорости - что же такое?!
Ты навек расстаёшься со мной
и становишься жаждой покоя.
1963
[2]
Охотского моря раскаты
тревожили душу мою.
Я плавал и слушал рассказы
о жизни в туманном краю.
Как волны кого-то бросали
и кто-то в тайге умирал…
Мой друг, современный прозаик,
но это же твой матерьял!
Я слушал и думал печально,
что это не мой интерес.
Листал не спеша, машинально
страницы житейских чудес -
о судьбах отчаянных женщин,
о воле в колымской глуши…
Преступна поэзия с желчью -
а кровью - поди напиши!
Но всё же не сдамся, не брошу,
покамест живу и дышу,
замолкну, но жалкую прозу
я всё-таки не напишу.
1963
[2,3]
Прилёг,
позабылся и стал вспоминать
о жизни,
о смерти,
о доме,
и стало казаться - баюкает мать
меня в полутьме, в полудрёме.
Ещё молодая, как будто вчера, -
и волосы не поседели.
А я недоступен для зла и добра,
я просто лежу в колыбели.
Ни славы, ни денег не надобно мне -
я где-то на грани сознанья.
Я чист, словно снег, и безгрешен:
я - вне
коварства, любви и страданья.
А песенка, светлая словно капель,
журчит,
обнимает,
прощает…
А море качает мою колыбель
и в детство меня возвращает.
1963
[2,3]
Собаку переехала полуторка.
Собака терпеливо умирала.
Играли дети. Люди шли по улице.
Шли мимо, а собака умирала.
Я взял полураздавленного пса.
Я удивился на жестокость эту,
с проезжей части оттащил к кювету,
где пёс скончался через полчаса.
Я прибыл в этот городок вчера.
Гремели поезда. Мели метели.
Здесь рано наступали вечера.
Здесь на столбах плафоны не горели.
Здесь рано наступали вечера…
Заигранно, как старая пластинка,
скрипели ставни, пели флюгера,
в помойках возле каждого двора
хрипели доморощенные динго.
Им объявили смертную борьбу -
придумали отстрелы и облавы.
Здесь дети часто слышали стрельбу
и знали, что она не для забавы,
что будет безопаснее играть,
ходить из школы, ездить на салазках…
Естественно, кто думал о собаках,
когда им приходилось умирать?!
Я выглядел изрядным чудаком
на местном фоне всей охоты псовой.
Простительно. Я человек был новый,
поскольку не был с городом знаком
и с этой жизнью, зимней и суровой.
1963
[2,3]
Стояло полсотни домов
вдоль трассы неровным пунктиром.
И, как говорится, любовь
и холод здесь правили миром.
На стройке гудела страда,
машины в тайгу продвигались.
Но камень, земля и вода
отчаянно сопротивлялись.
Коррозия ела металл,
машины сходили с откоса,
и ливень врасплох налетал,
и палки летели в колеса.
А ночью, готовясь к труду,
вповалку храпели бараки.
Намаявшись лаем к утру,
как мёртвые спали собаки.
Но я в эту ночь не дремал
и что-то в награду увидел,
когда, окунувшись в туман,
на ощупь на просеку вышел.
Кругом залегла тишина,
но вдруг свежим ветром подуло,
и разорвалась пелена,
и солнце в прорыве блеснуло.
И я подглядел - торжество,
мгновенье особого рода,
почти не от мира сего
себе разрешила природа.
1963
[2]
Пишу не чью-нибудь судьбу -
свою от точки и до точки,
пускай я буду в каждой строчке
подвластен вашему суду.
Ну что ж, я просто человек,
живу, как все на белом свете.
Люблю, когда смеются дети,
шумят ветра, кружится снег.
Моё хмельное забытьё,
мои дожди, мои деревья,
любовь и жалость - всё моё,
и ничему нет повторенья.
А всё же кто-нибудь поймёт,
где грохот времени, где проза,
где боль,
где страсть,
где просто поза,
а где свобода и полёт.
1963
[2,3]
Добро должно быть с кулаками.
Добро суровым быть должно,
чтобы летела шерсть клоками
со всех, кто лезет на добро.
Добро не жалость и не слабость.
Добром дробят замки оков.
Добро не слякоть и не святость,
не отпущение грехов.
Быть добрым не всегда удобно,
принять не просто вывод тот,
что дробно-дробно, добро-добро
умел работать пулемёт,
что смысл истории в конечном
в добротном действии одном -
спокойно вышибать коленом
добру не сдавшихся добром!
1959
[1,2]
Городам в России нету счёта.
Почта… Баня… Пыль и тишина.
И доска районного почёта
на пустынной площади видна.
Маслом намалёваны разводы,
две колонны, словно две колоды.
Работёнка, скажем, неказиста
местных инвалидов-кустарей -
выцветшие каменные лица
плотников, доярок, слесарей.
Я-то знаю, как они немеют
и не знают, руки деть куда.
Становиться в позу не умеют,
вот пахать и строить - это да.
Городкам в России нету счёта.
К площади Центральной подхожу
и на доску местного почёта
с тихим уважением гляжу.
Всматриваясь в выцветшие фото,
всё как есть приму и всё пойму
в монументах временной работы
скромному народу моему.
?
