Я научился понемногу
Шагать со всеми - рядом, в ногу.
По пустякам не волноваться
И правилам повиноваться.
Встают - встаю. Садятся - сяду.
Стозначный помню номер свой.
Лояльно благодарен Аду
За звёздный кров над головой.
?
Мы живём на круглой или плоской
Маленькой планете. Пьём. Едим.
И, затягиваясь папироской,
Иногда на небо поглядим.
Поглядим, и вдруг похолодеет
Сердце неизвестно отчего.
Из пространства синего повеет
Холодом и счастием в него.
Хочешь что-то вспомнить - нету мочи,
Тянешься - не достаёт рука…
Лишь ныряют в синих волнах ночи,
Как большие чайки, облака.
?
Беспокойно сегодня моё одиночество -
У портрета стою - и томит тишина…
Мой прапрадед Василий -
не вспомню я отчества -
Как живой, прямо в душу глядит с полотна.
Тёмно-синий камзол отставного военного,
Арапчонок у ног и турецкий кальян.
В заскорузлой руке - серебристого пенного
Круглый ковш. Только, видно, помещик не пьян.
Хмурит брови седые над взорами карими,
Опустились морщины у тёмного рта.
Эта грудь, уцелев под столькими ударами
Неприятельских шашек, - тоской налита.
Что ж? На старости лет
с сыновьями не справиться,
Иль плечам тяжелы прожитые года,
Иль до смерти мила крепостная красавица,
Что завистник-сосед не продаст никогда?
Нет, иное томит. Как сквозь полог затученный
Прорезается белое пламя луны, -
Тихий призрак встаёт в подземельи замученной
Неповинной страдалицы - первой жены.
Не избыть этой муки в разгуле неистовом,
Не залить угрызения влагой хмельной…
Запершись в кабинете - покончил бы выстрелом
С невесёлою жизнью, - да в небе темно.
И теперь, заклеймённый семейным преданием,
Как живой, как живой, он глядит с полотна,
Точно нету прощенья его злодеяниям
И загробная жизнь, как земная, - черна.
?
Ночь светла, и небо в ярких звёздах.
Я совсем один в пустынном зале;
В нём пропитан и отравлен воздух
Ароматом вянущих азалий.
Я тоской неясною измучен
Обо всём, что быть уже не может.
Тёмный зал - о, как он сер и скучен! -
Шепчет мне, что лучший сон мой прожит.
Сколько тайн и нежных сказок помнят,
Никому поведать не умея,
Анфилады опустелых комнат
И портреты в старой галерее.
Если б был их говор мне понятен!
Но увы - мечта моя бессильна.
Режут взор мой брызги лунных пятен
На портьере выцветшей и пыльной.
И былого нежная поэма
Молчаливей тайн иероглифа.
Всё бесстрастно, сумрачно и немо.
О мечты - бесплодный труд Сизифа!
?
Снег уже пожелтел и обтаял,
Обвалились ледяшки с крыльца.
Мне всё кажется, что скоротаю
Здесь нехитрую жизнь до конца.
В этом старом помещичьем доме,
Где скрипит под ногами паркет,
Где все вещи застыли в истоме
Одинаковых медленных лет.
В сердце милые тени воскресли,
Вспоминаю былые года, -
Так приятно в вольтеровском кресле
О былом повздыхать иногда
И, в окно тихим вечером глядя,
Видеть лёгкие сны наяву,
Не смущаясь сознанью, что ради
Мимолётной тоски - я живу.
?
Неправильный круг описала летучая мышь,
Сосновая ветка качнулась над тёмной рекой,
И в воздухе тонком блеснул, задевая камыш,
Серебряный камешек, брошенный детской рукой.
Я знаю, я знаю, и море на убыль идёт,
Песок засыпает оазисы, сохнет река,
И в сердце пустыни
когда-нибудь жизнь расцветёт,
И розы вздохнут над студёной водой родника.
Но если синей в целом мире не сыщется глаз,
Как тёмное золото, косы и губы, как мёд.
Но если так сладко любить, неужели и нас
Безжалостный ветер с осенней листвой унесёт.
И, может быть, в рокоте моря и шорохе трав
Другие влюблённые с тайной услышат тоской
О нашей любви, что погасла, на миг просияв
Серебряным камешком,
брошенным детской рукой.
?
Зелёною кровью дубов и могильной травы
Когда-нибудь станет любовников томная кровь.
И ветер, что им шелестел при разлуке: «Увы»,
«Увы» прошумит
над другими влюблёнными вновь.
Прекрасное тело смешается с горстью песка,
И слёзы в родной океан возвратятся назад…
«Моя дорогая, над нами бегут облака,
Звезда зеленеет и чёрные ветки шумят…»
?
Оттого и томит меня шорох травы,
Что трава пожелтеет и роза увянет,
Что твоё драгоценное тело, увы,
Полевыми цветами и глиною станет.
Даже память исчезнет о нас… И тогда
Оживёт под искусными пальцами глина
И впервые плеснёт ключевая вода
В золотое, широкое горло кувшина.
И другую, быть может, обнимет другой
На закате, в условленный час, у колодца…
И с плеча обнажённого прах дорогой
Соскользнёт и, звеня, на куски разобьётся.
?
Лёгкий месяц блеснёт
над крестами забытых могил,
Томный луч озарит
разрушенья унылую груду,
Тёплый вётер вздохнёт:
я травою и облаком был,
Человеческим сердцем
я тоже когда-нибудь буду.
Ты влюблён, ты грустишь,
ты томишься в прохладе ночной,
Ты подругу зовёшь,
ты Ириной её называешь,
Но настанет пора,
и над нашей кудрявой землёй
Пролетишь, и не взглянешь,
и этих полей не узнаешь.
А любовь -
семицветною радугой станет она,
Кукованьем кукушки,
иль камнем, иль веткою дуба,
И другие влюблённые
будут стоять у окна
И другие, в мучительной нежности,
сблизятся губы…
Тёплый ветер вздыхает,
деревья шумят у ручья,
Лёгкий серп отражается
в зеркале северной ночи,
И, как ризу Господню,
целую я платья края,
И колени, и губы,
и эти зелёные очи.
?
Эоловой арфой вздыхает печаль
И звёзд восковых зажигаются свечи
И дальний закат, как персидская шаль,
Которой окутаны нежные плечи.
Зачем без умолку свистят соловьи,
Зачем расцветают и гаснут закаты,
Зачем драгоценные плечи твои
Как жемчуг нежны и как небо покаты!
?
Зима идёт своим порядком -
Опять снежок. Ещё должок.
И гадко в этом мире гадком
Жевать вчерашний пирожок.
И в этом мире слишком узком,
Где всё потеря и урон
Считать себя, с чего-то, русским,
Читать стихи, считать ворон.
Разнежась, радоваться маю,
Когда растаяла зима…
О, Господи, не понимаю,
Как все мы, не сойдя с ума,
Встаём-ложимся, щёки бреем,
Гуляем или пьём-едим,
О прошлом-будущем жалеем,
А душу всё не продадим.
Вот эту вянущую душку -
За гривенник, копейку, грош.
Дороговато? - За полушку.
Бери бесплатно! - Не берёшь?
?
И. Одоевцевой
Распылённый мильоном мельчайших частиц,
В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,
Где ни солнца, ни звёзд, ни деревьев, ни птиц,
Я вернусь - отраженьем - в потерянном мире.
И опять, в романтическом Летнем Саду,
В голубой белизне петербургского мая,
По пустынным аллеям неслышно пройду,
Драгоценные плечи твои обнимая.
?
Иду - и думаю о разном,
Плету на гроб себе венок,
И в этом мире безобразном
Благообразно одинок.
Но слышу вдруг: война, идея,
Последний бой, двадцатый век.
И вспоминаю, холодея,
Что я уже не человек,
А судорога идиота,
Природой созданная зря -
«Урра!» из пасти патриота,
«Долой!» из глотки бунтаря.
?
Если бы жить… Только бы жить…
Хоть на литейном заводе служить.
Хоть углекопом с тяжёлой киркой,
Хоть бурлаком над Великой рекой.
«Ухнем, дубинушка…» Всё это сны.
Руки твои ни на что не нужны.
Этим плечам ничего не поднять.
Нечего, значит, на Бога пенять.
Трубочка есть. Водочка есть,
Всем в кабаке одинакова честь!
?
Всё чаще эти объявленья:
Однополчане и семья
Вновь выражают сожаленья…
«Сегодня ты, а завтра я!»
Мы вымираем по порядку -
Кто поутру, кто вечерком
И на кладбищенскую грядку
Ложимся, ровненько, рядком.
Невероятно до смешного:
Был целый мир - и нет его.
Вдруг - ни похода ледяного,
Ни капитана Иванова,
Ну, абсолютно ничего!
?
Настанут холода,
Осыпятся листы -
И будет льдом - вода.
Любовь моя, а ты?
И белый, белый снег
Покроет гладь ручья
И мир лишится нег…
А ты, любовь моя?
Но с милою весной
Снега растают вновь.
Вернутся свет и зной -
А ты, моя любовь?
?
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только жёлтая заря,
Только звёзды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо - что никого,
Хорошо - что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
1930
Биография
Предки Иванова по отцовской и материнской линии - военные, и сам он сначала воспитывался в Ярославском кадетском корпусе (с августа 1905), а затем (с января 1907) во 2-м кадетском корпусе Петербурга. Но не закончил его, уйдя из последнего класса в октябре 1911 «на попечение родителей».
В это время Иванов уже всецело посвятил себя поэзии. Был знаком с М. Кузминым, А. А. Блоком, С. М. Городецким, И. Северянином. Блок на всю литературную жизнь Иванова остался его поэтическим «сверх-я», хотя школу он прошёл акмеистическую, и его мэтром в молодые годы стал Н. С. Гумилев.
Ранний дебют
Печататься Иванов начал рано, в 1910 - 1911 в студенческих журналах, поддержанный в этом своём начинании поэтом из императорского дома К. Р. (Константином Романовым). Первая книга Иванова «Отплытье на о. Цитеру» «…целиком написана за школьной партой «роты его Величества», то есть в 6-7 классах корпуса. Вышла осенью 1911 тиражом 200 экземпляров. «…Через месяц после посылки этой книжки в «Аполлон» - получил звание члена Цеха поэтов, заочно мне присуждённое…» (из письма В. Маркову от 7 мая 1957). Второй сборник Иванова «Горница» вышел в акмеистическом «Гиперборее» (Санкт-Петербург, 1914). Он пронизан неясной тревогой молодого человека, попавшего на «пир богов», но не уяснившего вполне, каким образом и, главное, зачем. Третий сборник Иванова «Памятник славы» (Петроград, 1915) был напечатан в издательстве суворинского журнала «Лукоморье», в котором во время войны поэт вкусил «славки» и гонораров. Пройдя суровую школу версификаторства в первом Цехе поэтов (в него во главе с Гумилёвым и Городецким входили 24-26 поэтов, в том числе все акмеисты), Иванов принялся в 1914-1915 за сочинения «в русском стиле». Как расхожую монету его пустили в оборот с начала Первой мировой войны. Никакого особенного прока ни русская культура в целом, ни сам Иванов от него не дождались.
В 1916 появился сборник Иванова «Вереск», на титуле которого значилось: «Вторая книга стихов». Вкус диктует автору две из трёх вышедших книг («Горница» и «Памятник славы») считать «не имевшими места». На «Вереск» В. Ф. Ходасевич написал провидческую рецензию, завершающуюся словами: «…поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастья. Собственно только этого и надо ему пожелать». «Добрая встряска» вскоре последовала - не для одного Иванова, для всей русской культуры, к 1922 практически развеянной, когда непогребенной.
Отстранённость поэта
Революция сначала привела Иванова к решительному отстранению от действительности ради поэзии, что некоторое время после большевистского переворота помогало сохранять эстетическую корректность. В этом отношении первый вышедший в советское время сборник Иванова «Сады» (Петроград,1921) - изящная книжечка, оформленная М. В. Добужинским - своего рода шедевр лирического герметизма, рекордная для русской поэзии демонстрация отключённости от презренной реальности. Блок написал о поэзии Иванова, что, слушая такие стихи, «…можно вдруг заплакать - не о стихах, не об авторе их, а о нашем бессилии, о том, что есть такие страшные стихи ни о чём, не обделённые ничем - ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем - как будто нет этих стихов, они обделены всем…». В этой проникновенной реплике не предвидено одно: и «обделённость» может стать формой существования, и даже больше того - «обделённость всем» есть одно из экзистенциальных русских переживаний. Как доказал опыт позднего Иванова, из «обделённости» извлекается пронзительная лирическая нота, «новый трепет». Осознание себя «только поэтом» - горькое осознание, и как раз в этом качестве Иванов прямо наследует Блоку («Был он только литератор модный…»). Когда становится ясно, что ничего, кроме писания стихов, в жизни нет, что высокая беспомощность составляет всё её содержание, у Иванова наступает момент просветлённого отчаяния, происходит вочеловечивание его лирического «я». С изданием в Париже сборника «Розы» (1931) он превращается в «королевича» русских поэтов - по отзывам эмигрантских ценителей.
«Счастливое» бегство
После смерти Блока и гибели Гумилёва всякая литературная деятельность в Петрограде потеряла для Иванова смысл. Он ищет пути на Запад. Отдав последний долг «серебряному веку» изданием «Посмертных стихов» Гумилёва (Пг.,1922), поэт получает «командировку» в Берлин «для составления репертуара государственных театров» (параллельно через Латвию уезжает в Европу его вторая жена поэтесса И. В. Одоевцева). С 1923 и до конца дней Иванов живёт с ней во Франции. Счастливое бегство оборачивается, однако, горестной темой его лирики:
Что-то сбудется, что-то не сбудется.
Перемелется всё, позабудется…
Но останется эта вот, рыжая,
У заборной калитки трава.
Если плещется где-то Нева.
Если к ней долетают слова -
Это вам говорю из Парижа я
То, что сам понимаю едва (1949).
Любил ли он что-нибудь? Об этом затруднительно говорить, читая его ранние стихи, тронутые не любовным чувством, но преизбытком любований и лёгких пристрастий. Поэт блуждал среди «эстетических объектов», заметно пренебрегая «живой жизнью». Отвыкание от «живой жизни», незамечание её - залог обжигающе резких - и поздних - откровений о мимолётных прелестях бытия. Этот романтически горький опыт неизмеримо укрупняет в зрелых стихах Иванова роль любого задержавшего взгляд на пустяках: ветки, муравья, брошенной на тротуар розы… Хороша в мире не стабильность, а как раз эфемерность, ускользающее мгновение:
«А что такое вдохновенье?
Так… Неожиданно, слегка
Сияющее дуновенье
Божественного ветерка».
Основные примеры собственно любовной лирики Иванова относятся не к юношеским, а к зрелым годам эмиграции, являя собой изумительные образцы элегической тонкости жанра, «косвенности» в выражении чувства к женщине и, что ещё более замечательно, - к жене, Ирине Одоевцевой. Встреча с ней едва ли не единственное потрясение в жизни Иванова, оказавшееся светлым.
По справедливому мнению Г. В. Адамовича, эмигрантская литература сделала своё дело, оставшись литературой христианской. Тем более важна здесь оговорка, касающаяся Иванова: его христианская тема - это не тема грядущего спасения, но тема грядущей весьма близкой гибели. Не тема рая, но - ада. И сама литература стала для него местом, где, «говоря о рае, дышат адом».
«Стихи -… Из ничего»
В «Распаде атома» (1938), книге, любимой самим Ивановым, его «поэмой в прозе», автор пишет о неизбежной границе, которой 20 век отделил современное искусство от традиции прошедших веков: художник теперь не вправе утешать зрителя вымышленной красотой и заставлять его проливать слезы над вымышленными судьбами. «Парижская нота», объявленная во Франции Адамовичем новой мерой русских стихов и извлекавшаяся из ивановской лирики par excellence предполагала возврат к первоосновам бытия. После всяческих изысков «серебряного века» жизнь в лирике Иванова эмигрантского периода предстаёт обескураживающе понятной. Под леденящим светом звёзд, среди развала мировой жизни чувство гармонии диктует поэту необходимость дезавуировать и саму поэзию, показать её нищету. Напоминая о боли и скрывая её, лирика Иванова как бы оправдывает нашу грешную жизнь и грешную плоть. Именно грешную, а не просто жизнь и не просто плоть. Оправдывает не из гордыни и не по слабости, но ради того, чтобы дать почувствовать: всякой личности предначертано хоть когда-нибудь, хоть на мгновение ощутить скрытую от глаз и слуха, всегда лишь брезжущую гармонию:
«В награду за мои грехи,
Позор и торжество,
Вдруг появляются стихи -
Вот так… Из ничего».
Из этого «ничего» Иванов создал в лирике «всё».
Умер 26 августа 1958 в Йер-ле-Пальмье, 23 ноября 1963 перезахоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.
А. Арьев
ИВАНОВ, Георгий Владимирович [29.X(10.XI).1894, Ковно, - 1958, Париж] - русский поэт. Родился в дворянской семье. Окончил кадетский корпус (1910). Начал печататься в 1911. Сотрудничал в журнале «Аполлон», «Современник» и других как поэт и литературный критик акмеистического направления. Первая книга стихов «Отплытие на остров Цитеру» вышла в Петербурге в 1912. В 1915 опубликована книга шовинистических стихов «Памятник славы». Стихи Иванова насыщены настроениями неясной тоски, утомлённости, эротическими мотивами, романтическими картинами старины; их лирический герой весь в прошлом, он растерян и ищет утешения в религии. В творчестве Иванова заметно влияние М. А. Кузмина. В 1923 Иванов эмигрировал за границу. Оставил крайне субъективную книгу воспоминаний «Петербургские зимы» (Нью-Йорк, 1928).
Соч.: Горница. Кн. стихов, П., 1914; Вереск. Вторая кн. стихов, П., 1916; Сады. Третья кн. стихов, П., 1921; Лампада. Собр. стихотворений, кн. 1-2, П., 1922; Розы, [Париж], 1931; Отплытие на остров Цитеру. Избр. стихи, Берлин, 1937; Распад атома, Париж, 1938; Портрет без сходства, Париж, 1950.
Лит.: Гумилёв Н., Письма о рус. поэзии, П., 1923; Оксенов Ин., Георгий Иванов. Лампада, «Книга и революция», 1922, № 7; Полянин А., Георгий Иванов. Сады, в сб.: Шиповник, М., 1922.
С. Л. Симовский
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 3. - М.: Советская энциклопедия, 1966
