Толпа на улице и слушает, как диво,
Артистов-побродяг. Звучит кларнет пискливо;
Играющий на нём, качая головой,
Бьёт оземь мерный такт широкою ногой;
Треща, визжит труба; тромбон самодовольный
Гудит безжалостно и как-то невпопад,
И громко все они играют на разлад,
Так что становится ушам до смерти больно.
Так что ж? Вся наша жизнь проходит точно так!
В семье ль, в народах ли - весь люд земного шара,
Всё это сборище артистов-побродяг
Играет на разлад под действием угара…
Иные, все почти, уверены, что хор
Так слажен хорошо, как будто на подбор,
И ловят дикий звук довольными ушами,
И удивляются, когда страдают сами.
А те немногие, которых тонкий слух
Не может вынести напор фальшивой ноты,
Болезненно спешат, всё учащая дух,
Уйти куда-нибудь от пытки и зевоты,
Проклятьем наградя играющих и их
Всех капельмейстеров, небесных и земных.
Люблю я Моцарта; умел он забавляться,
Дурного скрипача и слушать и смеяться;
Он даже сочинил чудеснейший квартет,
Где всё - фальшивый звук и ладу вовсе нет;
Над этим, как дитя, он хохотал безмерно,
Художник и мудрец! О, Моцарт беспримерный!
Скажи мне, где мне взять тот добродушный смех,
Который в хаосе встречает ряд утех,
Затем, что на сердце - дорогою привольной -
Так просто весело и внутренно не больно!
Середина 1860-х
Берёза в моём стародавнем саду
Зелёные ветви склоняла к пруду.
Свежо с переливчатой зыби пруда
На старые корни плескала вода.
Под веянье листьев, под говор волны
Когда-то мне грезились детские сны.
С тех пор протянулося множество лет
В волнении праздном и счастья и бед,
И сад мой заглох, и берёза давно
Сломилась, свалилась на мокрое дно.
И сам я дряхлею в чужой стороне,
На отдых холодный пора, знать, и мне,
А всё не забыл я про детские сны
Под веянье листьев, под говор волны.
Май 1863 (?)
Сон был нарушен. Здесь и там
Молва бродила по устам,
Вспыхала мысль, шепталась речь -
Грядущих подвигов предтечь;
Но, робко зыблясь, подлый страх
Привычно жил ещё в сердцах,
И надо было жертвы вновь -
Разжечь их немощную кровь.
Так, цепенея, ратный строй
Стоит и не вступает в бой;
Но вражий выстрел просвистал -
В рядах один из наших пал!..
И гнева трепет боевой
Объемлет вдохновенный строй.
Вперёд, вперёд! разрушен страх -
И гордый враг падёт во прах.
Ты эта жертва. За тобой
Сомкнётся грозно юный строй.
Не побоится палачей,
Ни тюрьм, ни ссылок, ни смертей.
Твой подвиг даром не пропал -
Он чары страха разорвал;
Иди ж на каторгу бодрей,
Ты дело сделал - не жалей!
Царь не посмел тебя казнить…
Ведь ты из фрачных… Может быть,
В среде господ себе отпор
Нашёл бы смертный приговор…
Вот если бы тебя нашли
В поддёвке, в трудовой пыли -
Тебя велел бы он схватить
И, как собаку, пристрелить.
Он слово: казнь - не произнёс,
Но до пощады не дорос.
Мозг узок и душа мелка -
Мысль милосердья далека.
Но ты пройдёшь чрез те места,
Где без могилы и креста
Недавно брошен свежий труп
Бойца, носившего тулуп.
Наш старший брат из мужиков,
Он первый встал против врагов,
И волей царскою был он
За волю русскую казнён.
Ты тихо голову склони
И имя брата помяни.
Закован в железы с тяжёлою цепью
Идёшь ты, изгнанник, в холодную даль,
Идёшь бесконечною снежною степью,
Идёшь в рудокопы на труд и печаль.
Иди без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен, и святы страданья.
И верь неослабно, мой мученик ссыльный,
Иной рудокоп не исчез, не потух -
Незримый, но слышный, повсюдный, всесильный
Народной свободы таинственный дух.
Иди ж без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья.
Он роется мыслью, работает словом,
Он юношей будит в безмолвьи ночей,
Пророчит о племени сильном и новом,
Хоронит безжалостно ветхих людей.
Иди ж без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья.
Он создал тебя и в плену не покинет,
Он стражу разгонит и цепь раскуёт,
Он камень от входа темницы отдвинет,
На праздник народный тебя призовёт.
Иди ж без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья.
[18б1]
Михаил Ларионович Михайлов (1829 - 1865) - поэт, публицист, осуждённый 14 декабря 1861 года на шесть лет каторги за революционную прокламацию.
И если б мне пришлось прожить ещё года,
До скорбной старости, венчанной сединою,
С восторгом юноши я вспомню и тогда
Те дни, где разом всё явилось предо мною,
О чём мне грезилось в безмолвии труда,
В бесцветной тишине унылого изгнанья,
К чему душа рвалась в годину испытанья:
И степь широкая, и горные хребты -
Величья вольного громадные размеры,
И дружбы молодой надежды и мечты,
Союз незыблемый во имя тайной веры;
И лица тихие, спокойные черты
Изгнанников иных, тех первенцев свободы,
Создавших нашу мысль в младенческие годы.
С благоговением взирали мы на них,
Пришельцев с каторги, несокрушимых духом,
Их серую шинель - одежду рядовых…
С благоговением внимали жадным слухом
Рассказам про Сибирь, про узников святых
И преданность их жён, про светлые мгновенья
Под скорбный звук цепей, под гнётом заточенья.
И тот из них, кого я глубоко любил,
Тот - муж по твёрдости и нежный, как ребёнок,
Чей взор был милосерд и полон кротких сил,
Чей стих мне был, как песнь серебряная звонок, -
В свои объятия меня он заключил,
И память мне хранит сердечное лобзанье,
Как брата старшего святое завещанье.
[1861]
Вырос город на болоте,
Блеском суетным горя…
Пусть то было по охоте
Самовластного царя.
Но я чту в Петре Великом
То, что он - умён и смел -
В своевольи самом диком
Правду высмотреть успел,
И казнил родного сына
Оттого, что в нём нашёл
Он не доблесть гражданина,
А тупейший произвол!
И я знаю - деспот пьяный,
Пьяных слуг своих собрат,
Был ума служитель рьяный
И великий демократ.
[1859]
В святой тиши воспоминаний
Храню я бережно года
Горячих первых упований,
Начальной жажды дел и знаний,
Попыток первого труда.
Мы были отроки. В то время
Шло стройной поступью бойцов -
Могучих деятелей племя,
И сеяло благое семя
На почву юную умов.
Везде шепталися. Тетради
Ходили в списках по рукам;
Мы, дети, с робостью во взгляде,
Звучащий стих свободы ради,
Таясь, твердили по ночам.
Бунт, вспыхнув, замер. Казнь проснулась.
Вот пять повешенных людей…
В нас сердце молча содрогнулось,
Но мысль живая встрепенулась,
И путь означен жизни всей.
Рылеев мне был первым светом…
Отец! по духу мне родной -
Твоё названье в мире этом
Мне стало доблестным заветом
И путеводного звездой.
Мы стих твой вырвем из забвенья,
И в первый русский вольный день,
В виду младого поколенья,
Восстановим для поклоненья
Твою страдальческую тень.
Взойдёт гроза на небосклоне,
И волны на берег с утра
Нахлынут с бешенством погони,
И слягут бронзовые кони
И Николая и Петра.
Но образ смерти благородный
Не смоет грозная вода,
И будет подвиг твой свободный
Святыней в памяти народной
На все грядущие года.
1859
Сторона моя родимая,
Велики твои страданья,
Но есть мощь неодолимая,
И мы полны упованья:
Не сгубят указы царские
Руси силы молодецкие, -
Ни помещики татарские,
Ни чиновники немецкие!
Не пойдёт волной обратною
Волга-матушка раздольная,
И стезёю благодатною
Русь вперёд помчится вольная!
1858
По краям дороги
В тишине глубокой
Тёмные деревья
Поднялись высоко;
С неба светят звёзды
Мирно сверх тумана…
Сердце?.. Сердце просит
Нового обмана.
В памяти тревожной
Всё былые встречи,
Ласковые лицы,
Ласковые речи;
Но они подобны
Призракам могилы,
Не вернут былого
Никакие силы.
О! Когда б пришлося
По дороге тёмной
Снова для ночлега
Встретить домик скромный,
И в объятьях жарких
Пробудиться рано…
Сердце?.. Сердце просит
Нового обмана.
1857 - 1858 (?)
Как были хороши порой весенней неги -
И свежесть мягкая зазеленевших трав,
И листьев молодых душистые побеги
По ветвям трепетным проснувшихся дубрав,
И дня роскошное и тёплое сиянье,
И ярких красок нежное слиянье!
Но сердцу ближе вы, осенние отливы,
Когда усталый лес на почву сжатой нивы
Свевает с шёпотом пожёлклые листы,
А солнце позднее с пустынной высоты,
Унынья светлого исполнено, взирает…
Так память мирная безмолвно озаряет
И счастье прошлое и прошлые мечты.
1857 - 1858
Когда я был отроком тихим и нежным,
Когда я был юношей страстно-мятежным,
И в возрасте зрелом, со старостью смежном, -
Всю жизнь мне всё снова, и снова, и снова
Звучало одно неизменное слово:
Свобода! Свобода!
Измученный рабством и духом унылый
Покинул я край мой родимый и милый,
Чтоб было мне можно, насколько есть силы,
С чужбины до самого края родного
Взывать громогласно заветное слово:
Свобода! Свобода!
И вот на чужбине, в тиши полунощной,
Мне издали голос послышался мощный…
Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомОщный,
Сквозь все завывания ветра ночного
Мне слышится с родины юное слово:
Свобода! Свобода!
И сердце, так дружное с горьким сомненьем,
Как птица из клетки, простясь с заточеньем,
Взыграло впервые отрадным биеньем,
И как-то торжественно, весело, ново
Звучит теперь с детства знакомое слово:
Свобода! Свобода!
И всё-то мне грезится - снег и равнина,
Знакомое вижу лицо селянина,
Лицо бородатое, мощь исполина,
И он говорит мне, снимая оковы,
Моё неизменное, вечное слово:
Свобода! Свобода!
Но если б грозила беда и невзгода,
И рук для борьбы захотела свобода, -
Сейчас полечу на защиту народа,
И если паду я средь битвы суровой,
Скажу, умирая, могучее слово:
Свобода! Свобода!
А если б пришлось умереть на чужбине,
Умру я с надеждой и верою ныне;
Но в миг передсмертный - в спокойной кручине
Не дай мне остынуть без звука святого,
Товарищ! шепни мне последнее слово:
Свобода! Свобода!
1858
Мой друг, не вижу я средь английских полей
Станицы стОрожкой высоких журавлей,
И посвистом тройным в траве, всегда скошённой,
Не свищет перепел, отрадно затаённой,
Не стонет коростель в вечерней тишине;
Один - космополит - трепещет в вышине,
Как точка малая, весёлый жаворонок,
И здесь его напев всё так же чист и звонок;
Да воробей ещё - другой космополит -
По кровлям и в садах и скачет и пищит.
На Темзе не видать, чтоб диких уток стая
Садилась на воду, кругами налетая;
Ручные лебеди над грязью тусклых вод
Одни белеются, минуя пароход.
Сурово осудил невинные созданья
Жестокий человек на дальние изгнанья,
Пугая злобно их и силой, и враждой,
И смертью дикою - зане он царь земной.
Зато промышленность развита у народа,
И рабство тайное, и для иных свобода;
Всё это хорошо, я скоро в прозе сам
Развитию хвалу торжественно воздам.
Но сердцем я дикарь! Мне хочется на лоно
Раздольной роскоши моих родных степей,
Где взору нет конца до края небосклона,
Где дремлет в знойный день станица журавлей, -
Один настороже стоит, поднявши ногу,
И в миг опасности готов поднять тревогу;
Где слышен дергача протяжный, грустный стон,
Когда уходит день за дальний небосклон;
Где перепел свистит, таясь в зелёном море
Некошеной травы; где жить им на просторе
Привольно и легко, при ясном, тёплом дне,
В благоухающей, безбрежной стороне.
Иль наш дремучий лес, и шум, и колыханье,
И в чаще пенье птиц, и пчел и мух жужжанье…
И вновь мне хочется, чтоб мирно, без тревог,
В тенистой зелени я заплутаться мог,
Дождаться вечера… Закат в мерцаньи дальнем
По листьям золотым блестит лучом прощальным,
За птицей птица вслед смолкает в тишине,
И лес таинственный почиет в свежем сне;
Одни кузнечики, по ветреной привычке,
Трепещут у корней в болтливой перекличке.
Да где-то явственней становится слышна
Ручья журчащего бессонная волна.
И жду я месяца… Он встал над лесом мглистым,
Прокрался сквозь вершин отливом серебристым,
И призрачно встают, как бы из мира грёз,
Все белые, стволы развесистых берёз,
Задумчиво в тиши понурились ветвями
И робко шепчутся пахучими листами…
Но месяц клонится, светлей лесная мгла,
Проснулась иволга, жужжа, летит пчела,
И вновь, разбуженный алеющей зарёю,
Заколебался лес под влажною росою.
1858
Когда в цепи карет, готовых для движенья,
Нашли вы место наконец,
И приютились, как мудрец,
Меж девственных старух избегнув искушенья,
И взвизгнул роковой свисток
И в дальний путь вас пар увлёк;
Смущён, как человек пред диким приговором,
За быстрым поездом следил я долгим взором,
Пока он скрылся - и за ним,
Помедлив, разлетелся дым;
Пустынно две бразды железные лежали,
И я пошёл домой, исполненный печали…
Так вы уехали!.. А длинный разговор
Ещё звучит в ушах, как дружелюбный спор;
Но обоюдные запросы и сомненья
Уныло на душе остались без решенья.
Что эти сумерки - пророчат ли рассвет?
Иль это вечер наш, и ночь идёт вослед?
Что миру - жизнь иль смерть готова?
Возникнет ли живое слово?
Немое множество откликнется ль на зов?
Иль веру сохранит в ношение оков?
Как это знать!.. Так сеятель усталый
Над пашнею, окончив труд немалый,
Безмолвствуя в раздумий стоит
И на небо и на землю глядит:
Прольётся ль свежий дождь
над почвой оживлённой,
Или погибнет сев, засухою спалённый?..
Я знаю: с родины попутный ветр пошел,
Заря проснулася над тишиною сел;
Как древний Ной - корабль причалил к Арарату,
И в море тихое мы пролагаем путь,
Как мирный мост, как связь востоку и закату,
И плавно хочет Русь все силы развернуть.
Я знаю - с берега Британии туманной
Живою жилою под морем нить прошла
До мира нового… И вот союз желанный!
И так и кажется, что расступилась мгла -
И наши племена, с победной властью пара,
Дорогу проведут вокруг земного шара.
Оно торжественно! И воздух свежих сил
Так дышит верою в громадность человека…
А тут сомнение и веянье могил
Невольно чуется при замираньи века.
И вижу я иные племена -
Тут - за морем… Их жажда - кровь, война,
И, хвастая знамёнами свободы,
Хоть завтра же они скуют народы.
Во имя равенства всё станет под одно,
Во имя братства всем они наложат цепи,
Взамен лесов и нив - всё выжженные степи,
И просвещение штыками решено,
И будет управлять с разбойничьей отвагой
Нахальный генерал бессмысленною шпагой.
Чем это кончится? Возьмёт ли верх палач
И рабства уровень по нас промчится вскачь?
Иль мир поднимется из хаоса и муки
При свете разума, при ясности науки?
Как это знать? Над пашнею стою,
Как сеятель, и голову мою
Готов сложить без сожаленья;
Но что же мой последний миг -
Он будет ли тяжёлый крик,
Иль мир спокойного прозренья?..
Вас проводя, так думал я, друг мой,
В безмолвии, когда я шёл домой;
Но обоюдные запросы и сомненья
Уныло на душе остались без решенья.
1858
Инженер Валериан Александрович Панаев (1824 - 1899) посетил Огарёва и Герцена в Лондоне в 1858 и 1859 годах.
Отступнице
(Посвящено гр. Р[остопчино]й)
Теперь идёт существованье
С однообразием волны…
Но миг случайный, намеканье -
И будит вновь воспоминанье
Давно утраченные сны.
Так звук внезапный воскрешает
Всю песнь забытую - и вот
Знакомый голос оживает,
Знакомый образ восстаёт;
Из-за туманов ночи мрачной
Восходит жизнь прошедших лет,
Облечена в полупрозрачный,
Полузадумчивый рассвет.
Всё это только род вступленья,
Чтобы сказать, что как-то раз,
Тревожа тени из забвенья,
Случайно вспомнил я о вас.
Воскресло в памяти унылой
То время светлое, когда
Вы жили барышнею милой
В Москве, у Чистого пруда.
Мы были в той поре счастливой,
Где юность началась едва,
И жизнь нова, и сердце живо,
И вера в будущность жива.
Двором широким проезжая,
К крыльцу невольно торопясь,
Скакал, бывало, я - мечтая -
Увижу ль вас, увижу ль вас!
Я помню… (годы миновали!)…
Вы были чудно хороши;
Черты лица у вас дышали
Всей юной прелестью души.
В те дни, когда неугомонно
Искало сердце жарких слов,
Вы мне вручили благосклонно
Тетрадь заветную стихов.
Не помню - слог стихотворений
Хорош ли, нехорош ли был,
Но их свободы гордый гений
Своим наитьем освятил.
С порывом страстного участья
Вы пели вольность, и слезой
Почтили жертвы самовластья,
Их прах казнённый, но святой.
Листы тетради той заветной
Я перечитывал не раз,
И снился мне ваш лик приветный,
И блеск и живость чёрных глаз.
Промчалась, полная невзгоды,
От вас далёко жизнь моя;
Ваш милый образ в эти годы
Как бы в тумане помнил я.
И как-то случай свёл нас снова
В поре печальной зрелых лет…
Уже хотел я молвить слово,
Сказать вам дружеский привет;
Но вы какому-то французу
Свободу поносили вслух,
И русскую хвалили музу
За подлый склад, за рабский дух.
Меня тогда вы не узнали,
И я был рад: я увидал,
Как низко вы душою пали,
И вас глубоко презирал.
Скажите - в этот вечер скучный,
Когда вернулись вы домой,
Ужель могли вы равнодушно
На ложе сна найти покой?
В тиши угрюмой ночь глухая,
Тоску и ужас навевая,
Вам не шептала ли укор,
Что вы отступница святыни,
Что вы с корыстию рабыни
Свой голос продали за вздор?
Мне жалко вас. С иною дамой
Я расквитался б эпиграммой;
Но перед вами смех молчит,
И грозно речь моя звучит:
Покайтесь грешными устами,
Покайтесь искренно, тепло,
Покайтесь с горькими слезами,
Покуда время не ушло!
Просите доблестно прощенья
В измене ветреной своей -
У молодого поколенья,
У всех порядочных людей.
Давно расстроенную лиру
Наладьте вновь на чистый строй;
Покайтесь, - вам, быть может, миру
Сказать удастся стих иной, -
Не тот напыщенный, жеманный,
Где дышит холод, веет тьма,
Где всё для сердца чужестранно
И нестерпимо для ума;
Но тот, который, слух лаская,
Звучал вам в трепетной тиши
В те дни, когда вы, расцветая,
Так были чудно хороши.
Не бойтесь снять с себя личину
И обвинить себя самих:
Христос Марию Магдалину
Поставил выше всех святых!
И нет стыда просить прощенья,
И сердцу сладостно прощать…
И даже я на примиренье
Готов, по правде вам сказать, -
И слов моих тем не ослаблю:
Я б и Клейнмихелю простил,
Когда б он девственную саблю
За бескорыстность обнажил.
1857
Посвящено Евдокии Петровне Ростопчиной (1811 - 1858) - писательнице, искренне выступавшей со словами сочувствия декабристам, угнетённой Польше, но к концу жизни значительно «поправевшей».
Пётр Андреевич Клейнмихель (1793 - 1869) - главноуправляющий путями сообщения а 1840 - 1850 годах, ведал постройкой железных дорог и грабил одновременно и казну и рабочих.
Россия тягостно молчала,
Как изумлённое дитя,
Когда, неистово гнетя,
Одна рука её сжимала;
Но тот, который что есть сил
Ребёнка мощного давил, -
Он с тупоумием капрала
Не знал, что перед ним лежало,
И мысль его не поняла,
Какая есть в ребёнке сила:
Рука её не задушила -
Сама с натуги замерла.
В годину мрака и печали,
Как люди русские молчали,
Глас вопиющего в пустыне
Один раздался на чужбине;
Звучал на почве не родной -
Не ради прихоти пустой,
Не потому, что из боязни
Он укрывался бы от казни;
А потому, что здесь язык
К свободомыслию привык -
И не касалася окова
До человеческого слова.
Привета с родины далёкой
Дождался голос одинокой,
Теперь юней, сильнее он…
Звучит, раскачиваясь, звон,
И он гудеть не перестанет,
Пока - спугнув ночные сны -
Из колыбельной тишины
Россия бодро не воспрянет
И крепко на ноги не станет,
И, непорывисто смела,
Начнёт торжественно и стройно,
С сознаньем доблести спокойной,
Звонить во все колокола.
1857
Напечатано в первом номере «Колокола» (19 июня 1857 года).
Die Rotweine regen die Kreislaufsorgane stark auf
(Фармакология Курта Шпренгеля)
В уныньи медленном недуга и леченья
Скучает ум, молчат уста,
И жду я с жадностью минуты исцеленья,
Конца тяжёлого поста.
Удастся ль помянуть нам доблестное время
Упругих мышц и свежих сил,
Когда без устали ночей бессонных бремя
Наш бодрый возраст выносил?
До уст, взлелеянных вакхической отвагой,
Коснётся ль снова, жар тая,
И мягким запахом и бархатною влагой
Вина пурпурная струя?
Садись! Достану я из-под седого слоя
Бутылку мшистую мою
И, набок наклоня, - с падучего отстоя
В стаканы бережно солью.
Но годы уж не те! И, кровь напитком жгучим
Бесплодно в жилах разогрев,
Уже мы не пойдём в волнении могучем
На праздник сладострастных дев.
Ни плечи белые, ни косы развитые,
Ни взор полуприподнятой -
Уже не пробудят в нас страсти прожитые
И тела трепет молодой.
От фавна старого таятся робко девы
В зелёно-свежей мгле дубров
И внемлют юношей влюблённые напевы
Сквозь шум колеблемых листов.
Боюсь, не вызвать бы, средь наших возлияний,
Перебирая жизни даль,
И горечь едкую иных воспоминаний
И современную печаль!
Не вспомнить бы людей враждующие лицы,
Их злобы грубые черты,
И их любовь, дряблей изношенной тряпицы, -
Прикрытье жалкой клеветы;
Не встретить бы в веках насилий и стяжанья
Неисцелимую болезнь,
Не вспомнить бы утрат могильные преданья
И счастья смолкнувшую песнь.
Скорей - давай шутить!
Пусть шутки дар нескромный
Даст волю блёсткам острых слов,
Ярко мелькающих - как искры ночью тёмной
Над пеплом тлеющих костров.
Да! шутка нас спасёт. Её мы за послугу
Сравним с красавицей больной,
В предсмертный час ещё дарящей другу
Привет улыбки молодой.
1856
Die Rotweine regen die Kreislaufsorgane stark auf - Красное вино сильно возбуждает органы кровообращения (нем.)
Из края бедных, битых и забитых
Я переехал в край иной -
Голодных, рубищем едва покрытых
На стуже осени сырой.
И то, что помню я, и то, что вижу ныне,
Не веет отдыхом недремлющей кручине.
Я помню смрад курной избы,
Нечистой, крошечной и тёмной,
И жили там мои рабы.
Стоял мужик пугливо-томный,
Возилась баба у печи
И ставила пустые щи,
Ребёнок в масляной шубёнке,
Крича, жевал ломоть сухой,
Спала свинья близ коровёнки,
Окружена своей семьёй.
Стуча в окно порой обычной,
На барщину десятский звал,
Спине послушной и привычной -
Без нужды розгой угрожал.
Я помню, как квартальный надзиратель,
Порядка русского блюститель и создатель,
Допрашивал о чём-то бедняка,
И кровь лилась под силой кулака,
И человек, весь в жалком беспорядке,
Испуганный, дрожал, как в лихорадке.
Я годы, годы не забыл,
Как этот вид противен был…
И после мы - друзей в беседе пылкой -
О родине скорбели за бутылкой.
И вижу я: у двери кабака,
Единого приюта бедняка,
Пред мужем пьяным совершенно
Полуодетая жена
В слезах, бледна, изнурена,
Стоит коленопреклоненна
И молит, чтобы шёл домой,
Чтоб ради всей щедроты неба
Сберёг бы грош последний свой,
Голодным детям дал бы хлеба.
А мимо их спешит народ,
Трещат без умолку коляски,
И чувствуешь - водоворот,
Кружение бесовской пляски…
О ты, который упрекал
Мой стих за мрачность настроенья,
За байронизм, и порицал
Меня с серьёзной точки зренья,
Поди сюда, серьёзный человек,
Отнюдь не верующий в бедство
И уважающий наш век!
Взгляни на лик, состарившийся с детства,
На хаос жизни пристально взгляни,
И лгать не смей, а прокляни
Весь этот род болезненный и злобный
И к лучшему нисколько не способный.
1855
Евгений Фёдорович Корш (1810 - 1897) - литератор и журналист, друг Огарёва. С конца 1850-х годов вступил в полемику с Герценом и Огарёвым, осуждая их эмигрантскую деятельность.
Я наконец оставил город шумный,
Из душных стен я вырвался на миг;
За мною смолкнул улиц треск безумный
И вдалеке докучный говор стих,
И вот поля равниною безбрежной
В вечернем блеске дремлют безмятежно.
Люблю я вас, вечерние отливы
И с далью неба слитый край земли,
Цветок лазурный между жёлтой нивы
И птички песню звонкую вдали.
О, как давно уже в тиши раздольной
Я не дышал беспечно и привольно!
Мне хорошо… но отчего ж так грустно?
Душа мягка и вместе больно ей,
И сельский быт невинный, безыскусный
Меня томит, как память детских дней.
Утратилось невинности значенье,
Тоскует грудь в тяжёлом умиленьи.
О, по душе прошло с тех пор так много -
Гнёт истины, ошибок суета,
Порок, страстей безумная тревога,
И сладкой жажды чувствовать тщета,
Рассудка власть и грозная работа,
И мелкой жизни мелкая забота.
Поля, поля! ваш мир меня объемлет,
Но кротких чувств он не приносит мне;
Как прежде, сердце в тихом сне не дремлет…
Вы мне теперь, в вечерней тишине,
Растроганность болезненную дали,
Слезу души и внутренней печали.
[1856]
Проклясть бы мог свою судьбу,
Кто весь свой век, как жалкий нищий,
Вёл бесконечную борьбу
Из-за куска вседневной пищи;
Кто в ветхом рубище встречал
Зимы суровые морозы,
Кто в отупеньи забывал
Пролить над милым прахом слёзы.
Не слушал томно при луне
Ни шум ручья, ни звук свирели,
А ждал в печальной тишине
Пустого дня под свист метели;
Кто ликований и пиров
Не знал на жизненном просторе,
Не ведал сладкой грусти снов,
А знал одно сухое горе.
Но много сносит человек
Средь жажды жить неутолимой,
И как бы жалок ни был век -
Страшит конец неотразимый!..
[1856]
Ты сетуешь, что после долгих лет
Ты встретился с своим старинным другом,
И общего меж вами вовсе нет…
Не мучь себя ребяческим недугом!
Люби прошедшее! Его очарований
Не осуждай! Под старость грустных дней
Придётся жить на дне души своей
Весенней свежестью воспоминаний.
[1856]
Брожу я по лесу тропою каменистой;
Трепещут и блестят в ветвистой вышине
Зелёные листы под влагою росистой,
И сосен молодых дух свежий и смолистый
В весеннем воздухе отрадно веет мне;
Пчела жужжит, и ранний луч денницы
Встречают песнями ликующие птицы.
Схожу я к берегу на мшистый край стремнины,
Смотрю - внизу река клокочет и шумит,
За нею озимей спокойные равнины
С их юной зеленью… Всё нежные картины!
И столько счастливый и столько ясный вид,
Что, весело смотря на всё живое,
Я чувствую в себе раздолье молодое.
[1856]
Тот жалок, кто под молотом судьбы
Поник - испуганный - без боя:
Достойный муж выходит из борьбы
В сияньи гордого покоя,
И вновь живёт - главы не преклоня -
Исполнен вдохновенной пищей;
Так золото выходит из огня
И полновеснее и чище.
1855
В вечернем сумраке долина
Синела тихо за ручьём,
И запах розы и ясмина
Благоухал в саду твоём;
В кустах прибережных влюблённо
Перекликались соловьи.
Я близ тебя стоял смущённый,
Томимый трепетом любви.
Уста от полноты дыханья
Остались немы и робки,
А сердце жаждало признанья,
Рука - пожатия руки.
Пусть этот сон мне жизнь сменила
Тревогой шумной пестроты;
Но память верно сохранила
И образ тихой красоты,
И сад, и вечер, и свиданье,
И негу смутную в крови,
И сердца жар и замиранье -
Всю эту музыку любви.
До 1855
Когда сменился день молчаньем тёмной ночи,
Дремота смутная мне налегла на очи,
И вижу я: на площади народ,
И слышен звон с высоких колоколен,
И юный царь торжественно грядёт
В порфире и венце, сияющ и доволен;
За ним попы, бояре и полки,
Хвалебный гимн гремит, блестят штыки…
Но мною обуял внезапно гнев священный,
Я бросился к царю и дланью дерзновенной
С его главы сорвал златой венец
И бросил в прах, и растоптал на части -
«Довольно! - я вскричал, - погибни наконец
Вся эта ветошь ненавистной власти!»
Пророческая мощь мою вздымала грудь,
А царь бледнел, испуганный и злобный;
В народе гул прошёл громоподобный,
И, как морская зыбь, грозы почуя путь,
Растёт из тишины, в которой ей дремалось, -
Тысячеглавая толпа заколебалась…
1854
Сплин
(Посвящено Н.[А. Тучковой])
Да, к осени сворачивает лето…
Уж ночью был серебряный мороз;
И воздух свеж, и - грустная примета -
Желтеет лист сквозь зелени берёз,
Как волосок седой сквозь локон тёмный
Красавицы кокетливой и томной;
Уже и ветр брюзгливый и сырой
Колеблет лес и свищет день-деньской,
И облаков отряд сгоняет серый;
И вечера становятся без меры.
Уже пришла печальная пора:
Туманами окрестности покрыты,
И мелкий дождь с утра и до утра
Сырою пылью сыплет, как сквозь ситы,
Чернеясь, грязь по улицам видна,
День холоден, глухая ночь темна.
Затопим мы камин. Средь поздних бдений
Люблю, когда причудливые тени
Враждебным мраком дышат по углам,
А красный блеск трепещет по стенам.
Но в этот час я не люблю беседы
И многих лиц шумливый разговор:
Меня томит, как длинные обеды,
Хоть умный, но всегда бесплодный спор.
Иное дело - заниматься делом,
Или хотеть, в тщеславьи закоснелом,
Сомнительной учёностью блеснуть
И времени теченье обмануть,
Праздноглагольствуя литературно
0 том, что в мире хорошо иль дурно.
У стариков есть детская черта -
Рассказывать отлично анекдоты,
Где на конце всегда есть острота;
Но этот род погиб среди зевоты.
Что ж делать, друг, нам в эти вечера?
Болтать о том, что делалось вчера?
Наш status quo так глуп, что лучше мимо.
Уж не заняться ль нам делами Крыма?
Но ведь ни вы, ни я не офицер -
Изгнать врагов не сыщем новых мер.
Не вдаться ль в жар сердечных излияний?
Но ведь оно покажется смешно -
К лицу ли нам искание страданий
И радостей, замолкнувших давно?..
Не вынуть ли бутылку из подвала?
Не принести ль два розовых бокала?
За здравье что ль, не то за упокой
Нам чокнуться?.. А лучше нам, друг мой,
Безмолвствовать и думать. Грустно это,
Но, кажется, прилично в наши лета.
И ветр и дождь всю ночь в окно стучат,
Колеблются таинственные тени,
Дрова, горя, бледнеют и трещат.
И вновь встаёт забытый ряд видений.
Вот детство глупое - как и всегда,
Бывают глупы детские года,
Но многое в них мирно улыбалось,
И сохранить иное бы желалось…
Вот юность - вот играет кровь,
И сердце жжёт ненужная любовь.
А там идут подряд всё гроб за гробом:
Вот мрёт старик, сердяся и кряхтя,
Вот друг погиб с чахоточным ознобом,
В волнах морских умолкнуло дитя,
И милое и светлое созданье
Туда ж пошло на вечное молчанье!
Но вы, мой друг, ни слова ни о чём;
Вы знаете - ведь лучше нам вдвоём
Безмолвствовать и думать. Грустно это,
Но, кажется, прилично в наши лета.
1854 (?)
В стихотворении есть отзвуки Крымской войны 1854 - 1855 годов.
status quo - существующий порядок (лат.)
В волнах морских умолкнуло дитя - малолетний сын Герцена Николай в 1851 году погиб вместе с матерью Герцена Луизой Гааг при кораблекрушении.
Я виноват, быть может, в многом,
И жил я, сам себя губя,
Но по разборе жёстко-строгом
Ещё могу сказать и я,
Что, как и прежде, так и ныне,
Не менее, чем кто-нибудь,
Остался верен я святыне,
Которой век дышала грудь.
И, несмотря на скорбь и скуку,
На дне осевшую от лет,
Ты беззапятнанной мне руку
В час расставанья дашь вослед.
И дашь в твоей душе, как прежде,
Мне тот же мирный уголок,
Где каждой мысли и надежде
Всегда приют найти я мог.
Но если, вняв мольбе суровой,
Ты отказался от меня,
Тогда прости, мой Каин новый,
И позабудь скорей меня.
Начало 1850-х (?)
На наш союз святой и вольный -
Я знаю - с злобою тупой
Взирает свет самодовольный,
Бродя обычной колеёй.
Грозой нам веет с небосклона!
Уже не раз терпела ты
И кару дряхлого закона
И кару пошлой клеветы.
С улыбкой грустного презренья
Мы вступим в долгую борьбу,
И твёрдо вытерпим гоненья,
И отстоим свою судьбу.
Ещё не раз весну мы встретим
Под говор дружных нам лесов
И жадно в жизни вновь отметим
Счастливых несколько часов.
И день придёт: морские волны
Опять привет заплещут нам,
И мы умчимся, волей полны,
Туда - к свободным берегам.
1850 - 1852
Ночь темна. Лови минуты!
Но стена тюрьмы крепка,
У ворот её замкнуты
Два железные замка.
Чуть дрожит вдоль коридора
Огонёк сторожевой,
И звенит о шпору шпорой,
Жить скучая, часовой.
«Часовой!» - «Что, барин, надо?» -
«Притворись, что ты заснул:
Мимо б я, да за ограду
Тенью быстрою мелькнул!
Край родной повидеть нужно,
Да жену поцеловать,
И пойду под шелест дружный
В лес зелёный умирать!..» -
«Рад помочь! Куда ни шло бы!
Божья тварь, чай, тож и я!
Пуля, барин, ничего бы,
Да боюся батожья!
Поседел под шум военный…
А сквозь полк как проведут,
Только ком окровавленный
На тележке увезут!»
Шёпот смолк… Всё тихо снова…
Где-то бог подаст приют?
То ль схоронят здесь живого?
То ль на каторгу ушлют?
Будет вечно цепь надета,
Да начальство станет бить…
Ни ножа! ни пистолета!..
И конца нет сколько жить!
1850
Написано во время тюремного заключения в 1850 году. Распространилось как народная и солдатская песня.
Вы знаете: победа дряхлой власти
Свершилася. Погибло, как мятеж,
Свободы дело, рушилось на части,
И деспотизм помолодел и свеж.
Безропотно, как маленькие дети,
Они свободу отдали тотчас,
В смущении боясь отцовской плети,
И весь восторг, как шалость, в них погас.
Вы знаете: в Европе уже ныне
Не сыщется ни одного угла,
Где б наша жизнь, верна своей святыне,
Светло и мирно кончиться могла.
Вы не зарезались? Ещё, быть может,
Жить хочется? Так что ж? Скорей, скорей!
Бегите в степь, где разве вихрь тревожит,
В Америку - туда, где нет людей!
И, до седин бесплодно доживая,
С отчаяньем в груди умрите там,
Забыть стараясь и не забывая,
Что всё, что в жизни было свято вам,
Мечты свободы, ваши убежденья
Не нужны никому - и все замрут,
Как всякие безумные мученья,
Как всякий мозга бесполезный труд!
[1849]
В пирах безумно молодость проходит;
Стаканов звон да шутки, смех да крик
Не умолкают. А меж тем не сходит
С души тоска ни на единый миг;
Меж тем и жизнь идёт, и тяготеет
Над ней судьба, и страшной тайной веет.
Мне пир наскучил - он не шлёт забвенья
Душевной скорби; судорожный смех
Не заглушает тайного мученья!..
1848 - 1849 (?)
Anno cholerae morbi
Все говорят, что ныне страшно жить,
Что воздух заражён и смертью веет;
На улицу боятся выходить.
Кто встретит гроб - трепещет и бледнеет.
Я не боюсь. Я не умру. Я дней
Так не отдам. Всей жизнью человека
Ещё дышу я, всею мыслью века
Я жизненно проникнут до ногтей,
И впереди довольно много дела,
Чтоб мысль о смерти силы не имела.
Что мне чума? - Я слышу чутким слухом
Со всех сторон знакомые слова:
Вблизи, вдали - одним всё полно духом, -
Все воли ищут! Тихо голова
Приподнялась; проходит сон упрямый,
И человек на вещи смотрит прямо.
Встревожен он. На нём так много лет
Рука преданья дряхлого лежала,
Что страшно страшен новый свет сначала.
Но свыкнись, узник! Из тюрьмы на свет
Когда выходят - взору трудно, больно,
А после станет ясно и раздольно!
О! из глуши моих родных степей
Я слышу вас, далёкие народы, -
И что-то бьётся тут, в груди моей,
На каждый звук торжественной свободы.
Мне с юга моря синяя волна
Лелеет слух внезапным колыханьем…
Роскошных снов ленивая страна -
И ты полна вновь юным ожиданьем!
Ещё уныл «Ave Maria» глас
И дремлет вкруг семи холмов поляна,
Но втайне Цезарю в последний раз
Готовится проклятье Ватикана.
Что ж? Начинай! Уж гордый Рейн восстал,
От долгих грёз очнулся тих, но страшен,
Упрямо воли жаждущий вассал
Грозит остаткам феодальных башен.
На Западе каким-то новым днём,
Из хаоса корыстей величаво,
Как разум светлое, восходит право,
И нет застав, земля всем общий дом.
Как волхв, хочу с Востока в путь суровый
Идти и я, дабы вещать о том,
Что видел я, как мир родился новый!
И ты, о Русь! моя страна родная,
Которую люблю за то, что тут
Знал сердцу светлых несколько минут,
Ещё за то, что, вместе изнывая,
С тобою я и плакал и страдал,
И цепью нас одною рок связал, -
И ты под свод дряхлеющего зданья,
В глуши трудясь, подкапываешь взрыв?
Что скажешь миру ты? Какой призыв?
Не знаю я! Но все твои страданья
И весь твой труд готов делить с тобой,
И верю, что пробьюсь - как наш народ родной -
В терпении и с твёрдостию многой
На новый свет неведомой дорогой!
1848
В 1847 - 1848 годах во многих странах Европы прошли эпидемии холеры. В 1848 году началось революционное движение в Германии, Италии, Франции.
Anno cholerae morbi - В холерный год (лат.).
«Ave Maria» - «Радуйся, Мария» (лат.) - католическая молитва; имеется в виду вечерний звон колоколов в час чтения молитвы.
I
И ночь и мрак! Как всё томительно-пустынно!
Бессонный дождь стучит в моё окно,
Блуждает луч свечи, меняясь с тенью длинной,
И на сердце печально и темно.
Былые сны! душе расстаться с вами больно;
Ещё ловлю я призраки вдали,
Ещё желание в груди кипит невольно;
Но жизнь и мысль убили сны мои.
Мысль, мысль!
как страшно мне теперь твоё движенье,
Страшна твоя тяжёлая борьба!
Грозней небесных бурь несёшь ты разрушенье,
Неумолима, как сама судьба.
Ты мир невинности давно во мне сломила,
Меня навек в броженье вовлекла,
За верой веру ты в моей душе сгубила,
Вчерашний свет мне тьмою назвала.
От прежних истин я отрёкся правды ради,
Для светлых снов на ключ я запер дверь,
Лист за листом я рвал заветные тетради,
И всё, и всё изорвано теперь.
Я должен над своим бессилием смеяться,
И видеть вкруг бессилие людей,
И трудно в правде мне внутри себя признаться,
А правду высказать ещё трудней.
Пред истиной нагой исчез и призрак бога,
И гордость личная, и сны любви,
И впереди лежит пустынная дорога,
Да тщетный жар ещё горит в крови.
II
Скорей, скорей топи средь диких волн разврата
И мысль и сердце, ношу чувств и дум;
Насмейся надо всем, что так казалось свято,
И смело жизнь растрать на пир и шум!
Сюда, сюда бокал с играющею влагой!
Сюда, вакханка! слух мне очаруй
Ты песней, полною разгульною отвагой!
На - золото, продай мне поцелуй…
Вино кипит во мне и жжёт меня лобзанье…
Ты хороша! о, слишком хороша!..
Зачем опять в груди проснулося страданье
И будто вздрогнула моя душа?
Зачем ты хороша? забытое мной чувство,
Красавица, зачем волнуешь вновь?
Твоих томящих ласк постыдное искусство
Ужель во мне встревожило любовь?
Любовь, любовь!.. о, нет, я только сожаленье,
Погибший ангел, чувствую к тебе…
Поди, ты мне гадка! я чувствую презренье
К тебе, продажной, купленной рабе!
Ты плачешь? Нет, не плачь. Как? я тебя обидел?
Прости, прости мне - это пар вина;
Когда б я не любил, ведь я б не ненавидел.
Постой, душа к тебе привлечена -
Ты боле с уст моих не будешь знать укора.
Забудь всю жизнь, прожитую тобой,
Забудь весь грязный путь порока и позора,
Склонись ко мне прекрасной головой, -
Страдалица страстей, страдалица желанья,
Я на душу тебе навею сны,
Её вновь оживит любви моей дыханье,
Как бабочку дыхание весны.
Что ж ты молчишь, дитя, и смотришь в удивленьи,
А я не пью мой налитой бокал?
Проклятие! опять ненужное мученье
Внутри души я где-то отыскал!
Но на плечо ко мне она, склоняся, дремлет,
И что во мне - ей непонятно то;
Недвижно я гляжу, как сон ей грудь подъемлет,
И глупо трачу сердце на ничто!
III
Чего хочу?.. Чего?.. О! так желаний много,
Так к выходу их силе нужен путь,
Что кажется порой - их внутренней тревогой
Сожжётся мозг и разорвётся грудь.
Чего хочу? Всего со всею полнотою!
Я жажду знать, я подвигов хочу,
Ещё хочу любить с безумною тоскою,
Весь трепет жизни чувствовать хочу!
А втайне чувствую, что все желанья тщетны,
И жизнь скупа, и внутренно я хил,
Мои стремления замолкнут безответны,
В попытках я запас растрачу сил.
Я сам себе кажусь, подавленный страданьем,
Каким-то жалким, маленьким глупцом,
Среди безбрежности затерянным созданьем,
Томящимся в брожении пустом…
Дух вечности обнять за раз не в нашей доле,
А чашу жизни пьём мы по глоткам,
О том, что выпито, мы всё жалеем боле,
Пустое дно всё больше видно нам;
И с каждым днём душе тяжеле устарелость,
Больнее помнить и страшней желать,
И кажется, что жить - отчаянная смелость:
Но биться пульс не может перестать,
И дальше я живу в стремленьи безотрадном,
И жизни крест беру я на себя,
И весь душевный жар несу в движеньи жадном,
За мигом миг хватая и губя.
И всё хочу!.. чего?.. О! так желаний много,
Так к выходу их силе нужен путь,
Что кажется порой - их внутренней тревогой
Сожжётся мозг и разорвётся грудь.
IV
Как школьник на скамье, опять сижу я в школе
И с жадностью внимаю и молчу;
Пусть длинен знанья путь, но дух мой крепок волей,
Не страшен труд - я верю и хочу.
Вокруг всё юноши: учительское слово,
Как я, они все слушают в тиши;
Для них всё истина, им всё ещё так ново,
В них судит пыл неопытной души.
Но я уже сюда явился с мыслью зрелой,
Сомнением испытанный боец,
Но не убитый им… Я с призраками смело
И искренно расчёлся наконец;
Я отстоял себя от внутренней тревоги,
С терпением пустился в новый путь,
И не собьюсь теперь с рассчитанной дороги -
Свободна мысль и силой дышит грудь.
Что, Мефистофель мой, завистник закоснелый?
Отныне власть твою разрушил я,
Болезненную власть насмешки устарелой;
Я скорбью многой выкупил себя.
Теперь товарищ мне иной дух отрицанья -
Не тот насмешник чёрствый и больной,
Но тот всесильный дух движенья и созданья,
Тот вечно юный, новый и живой.
В борьбе бесстрашен он, ему губить - отрада,
Из праха он всё строит вновь и вновь,
И ненависть его к тому, что рушить надо,
Душе свята так, как свята любовь.
1844 - 1847
Эти стихи вызвали отрицательное мнение Белинского, протестовавшего против их напечатания в «Современнике». Однако они были там опубликованы, хотя и не все. Чернышевский полностью привёл их в своей рецензии на сборник стихотворений Огарёва 1856 года; он считал, что Огарёв в них выразил «важный момент в развитии нашего общества».
Ну, прощай же, брат! я поеду в даль,
Не сидится на месте, ей-богу!
Ведь не то чтоб мне было вас не жаль,
Да уж так - собрался я в дорогу.
И не то чтоб здесь было худо мне,
Нет! мне всё как-то близко, знакомо,
Ну, и дом, и сад, и привык к стране:
Хорошо, знаешь, - нравится дома.
И такое есть, о чём вспомнить мне
Тяжело, а забыть невозможно;
Да не всё ж твердить о вчерашнем дне -
Неразумно, а может, и ложно!
И вот видишь, брат, так и тянет в путь,
Погулять надо мне на просторе,
Широко пожить, на людей взглянуть,
Да послушать гульливое море.
Много светлых стран, много чудных встреч,
Много сладких слов, много песен…
Не хочу жалеть! Не хочу беречь!
Ну, прощай! Мир авось ли не тесен.
[1846]
На море тихое ложится мрак ночной,
И небо синее усеялось звездами;
Шумит колёсами и пену под собой
Взбивает пароход, качаясь над водами;
За ним волна, кипя, бежит двумя браздами
И вьётся чёрный дым густою полосой,
И чайка поздняя вкруг мачты с криком вьётся,
А море звучное чуть плещется и льётся.
На палубе умолк докучный разговор,
Товарищей моих в каютах сон объемлет;
У борта я один. Печально ищет взор
Знакомой стороны, где дальний берег дремлет;
Но песен рыбака уже мой слух не внемлет.
Едва чернеется цепь отдалённых гор,
Как смутная черта… она исчезнет вскоре,
И только небеса останутся да море.
Италия, мне жаль твоих роскошных стран!
Картины дальние ещё воспоминанье
Рисует тихо мне. То, сквозь ночной туман,
В Сорренто веет мне садов благоуханье,
То Рима предо мной унылая Кампанья
И лица строгие надменных поселян;
То слышен вёсел плеск, и дожей дом угрюмый
Наводит на душу таинственные думы.
Но я бегу от вас, волшебные места!
Ещё в ушах моих все звуки южных песен,
Но жизнь людей твоих, Италия, пуста!
В них дух состарелся, и мир твой стал мне тесен:
Везде развалина немая, смерть да плесень!
Лепечут о былом бессмысленно уста,
А головы людей в тяжёлом сне повисли…
Теперь бегу искать движенья новой мысли.
И примет странника иная сторона,
Где жизнью всё кипит и в людях дышит сила,
И труд приносит плод, и нива их пышна,
И ясно разум их наука озарила,
И жажда в каждом есть, чтоб всем им лучше было.
Туда, мой пароход! Но вот уже луна
Взошла над влажною пустынею печально -
Прощай, Италия! исчез твой берег дальной…
И всё ж мне жаль тебя! Любил я созерцать
Тебя, как мёртвую красавицу влюблённый:
И взор уже потух, и краски не видать,
А роскошь веет с уст в улыбке сохранённой,
И будто то не смерть, а час покоя сонный,
И негу, кажется, объятья могут дать
Ещё так сладостно, томительно, тревожно,
Что, миг проживши в них, и умереть бы можно.
Италия! не раз хотеться будет мне
Вновь видеть яркость дня и синей ночи тени,
Забыться и забыть в прозрачной тишине
И старость детскую заглохших поколений,
И скорбь моей души, усталой от волнений.
Прощай! да берег твой почиет в мирном сне,
Меж тем как ухожу я в путь мой бесконечный
Среди бродячих волн и дум, не спящих вечно!
1843 (?)
В моей комнатке тихо… Сквозь решётки окна
Светом бледно-тревожным проникает луна.
В моей комнатке тихо… Потухает камин,
Скорбно теплится свечка, и сижу я один.
В моей комнатке тихо… Но среди тайных грёз,
Оживив, милый образ я в неё перенёс.
1842, октябрь
На севере туманном и печальном
Стремлюся я к роскошным берегам
Иной страны - она на юге дальном.
Лечу чрез степь к знакомым мне горам -
На них заря блестит лучом прощальным;
Я дале к югу - наконец я там,
И, нежась, взор гуляет на просторе,
И Средиземное шумит и плещет море.
Италия! опять твой полдень жаркий,
Опять твой тёмно-синий небосклон,
И ропот волн немолчный, блеск их яркий,
При лунной ночи пахнущий лимон,
Рыбак на море тихом с утлой баркой,
И чёрный локон смуглолицых жён.
И всё там страсть, да песни, да картины,
Да Рима старого роскошные руины.
В Италии брожу и вновь тоскую:
Мне хочется опять к моим снегам,
Послушать песню грустную, родную,
Лететь на тройке вихрем по степям,
С друзьями выпить чашу круговую,
Да поболтать по длинным вечерам,
Увидеть взор спокойный, русый локон,
Да небо серое сквозь полумёрзлых окон.
[1842]
Посвящено Е. В. Сухово-Кобылиной.
Была чудесная весна!
Они на берегу сидели -
Река была тиха, ясна,
Вставало солнце, птички пели;
Тянулся за рекою дол,
Спокойно, пышно зеленея;
Вблизи шиповник алый цвёл,
Стояла тёмных лип аллея.
Была чудесная весна!
Они на берегу сидели -
Во цвете лет была она,
Его усы едва чернели.
О, если б кто увидел их
Тогда, при утренней их встрече,
И лица высмотрел у них
Или подслушал бы их речи -
Как был бы мил ему язык,
Язык любви первоначальной!
Он верно б сам, на этот миг,
Расцвёл на дне души печальной!..
Я в свете встретил их потом:
Она была женой другого,
Он был женат, и о былом
В помине не было ни слова;
На лицах виден был покой,
Их жизнь текла светло и ровно,
Они, встречаясь меж собой,
Могли смеяться хладнокровно…
А там, на берегу реки,
Где цвёл тогда шиповник алый,
Одни простые рыбаки
Ходили к лодке обветшалой
И пели песни - и темно
Осталось, для людей закрыто,
Что было там говорено,
И сколько было позабыто.
[1842]
Тускло месяц дальной
Светит сквозь тумана,
И лежит печально
Снежная поляна.
Белые с морозу
Вдоль пути рядами
Тянутся берёзы
С голыми сучками.
Тройка мчится лихо,
Колокольчик звонок;
Напевает тихо
Мой ямщик спросонок.
Я в кибитке валкой
Еду да тоскую:
Скучно мне да жалко
Сторону родную.
15 декабря 1841
«Дорога» положена самим поэтом на музыку.
Кроме него, музыку писали: Кашперов, Ладухин, Оленин, Ребиков.
Тебе я счастья не давал довольно,
Во многом я тебя не понимал,
И мучил я тебя и сам страдал…
Теперь я еду, друг мой! сердцу больно:
И я с слезой скажу тебе - прощай!
Никто тебя так не любил глубоко…
И я молю тебя: ты вспоминай
Меня, мой друг, без желчи, без упрёка,
Минутам скорбным ты забвенье дай,
И помни лишь, что я любил глубоко,
И с грустию сказал тебе - прощай!
Теперь блуждать в стране я стану дальней..
Мне тяжело. Ещё лета мои
Так молоды; но в жизни я печальной
Растратил много веры и любви.
Живу я большей частью одиноко,
Всё сам в себе. Но ты не забывай,
Что я, мой друг, тебя любил глубоко,
И с грустию сказал тебе - прощай!..
5 декабря 1841
Стихотворение обращено к М. Л. Огарёвой.
Когда настанет вечер ясный,
Люблю на берегу пруда
Смотреть, как гаснет день прекрасный
И загорается звезда,
Как ласточка, неуловимо
По лону вод скользя крылом,
Несётся быстро, быстро мимо -
И исчезает… Смутным сном
Тогда душа полна бывает -
Ей как-то грустно и легко,
Воспоминанье увлекает
Её куда-то далеко.
Мне грезятся иные годы,
Такой же вечер у пруда,
И тихо дремлющие воды,
И одинокая звезда,
И ласточка - и всё, что было,
Что сладко сердце разбудило
И промелькнуло навсегда.
1841
Полуднем жарким ухожу я
На отдых праздный в тёмный лес
И там ложусь, и всё гляжу я
Между вершин на даль небес.
И бесконечно тонут взоры
В их отдаленье голубом;
А лес шумит себе кругом,
И в нём ведутся разговоры:
Щебечет птица, жук жужжит,
И лист засохший шелестит,
На хворост падая случайно, -
И звуки все так полны тайной…
В то время странным чувством мне
Всю душу сладостно объемлет;
Теряясь в синей вышине,
Она лесному гулу внемлет
И в забытьи каком-то дремлет.
[1841]
Бывают дни, когда душа пуста:
Ни мыслей нет, ни чувств, молчат уста,
Равно печаль и радости постылы,
И в теле лень, и двигаться нет силы.
Напрасно ищешь, чем бы ум занять, -
Противно видеть, слышать, понимать,
И только бесконечно давит скука,
И кажется, что жить - такая мука!
Куда бежать? чем облегчить бы грудь?
Вот ночи ждёшь - в постель! скорей заснуть!
И хорошо, что стало всё беззвучно…
А сон нейдёт, а тьма томит докучно!
Начало 1840-х
Мы в жизнь вошли с прекрасным упованьем,
Мы в жизнь вошли с неробкою душой,
С желаньем истины, добра желаньем,
С любовью, с поэтической мечтой,
И с жизнью рано мы в борьбу вступили,
И юных сил мы в битве не щадили.
Но мы вокруг не встретили участья,
И лучшие надежды и мечты,
Как листья средь осеннего ненастья,
Попадали и сухи и желты, -
И грустно мы остались между нами,
Сплетяся дружно голыми ветвями.
И на кладбище стали мы похожи:
Мы много чувств, и образов, и дум
В душе глубоко погребли… И что же?
Упрёк ли небу скажет дерзкий ум?
К чему упрёк?.. Смиренье в душу вложим
И в ней затворимся - без желчи, если можем.
Начало 1840-х
Ещё дуэль! Ещё поэт
С свинцом в груди сошёл с ристанья.
Уста сомкнулись, песен нет,
Всё смолкло… Страшное молчанье!
Тут тщетен дружеский привет…
Всё смолкло: грусть, вражда, страданье,
Любовь - всё, чем душа жила…
И где душа? куда ушла?
Но я тревожить в этот миг
Вопроса вечного не стану;
Давно я головой поник,
Давно пробило в сердце рану
Сомненье тяжкое, - и крик
В груди таится… Но обману
Жить не даёт холодный ум,
И веры нет, и взор угрюм.
И тайный страх берёт меня,
Когда в стране я вижу дальной,
Как очи, полные огня,
Закрылись тихо в миг прощальный,
Как пал он, голову склоня,
И грустно замер стих печальный
С улыбкой скорбной на устах,
И он лежал, бездушный прах.
Бездушней праха перед ним
Глупец ничтожный с пистолетом
Стоял здоров и невредим,
Не содрогаясь пред поэтом,
Укором тайным не томим;
И, может, рад был, что пред светом
Хвалиться станет он подчас,
Что верны так рука и глаз.
А между тем над мертвецом
Сияло небо, и лежала
Степь безглагольная кругом,
И в отдалении дремала
Цепь синих гор - и всё в таком
Успокоеньи пребывало,
Как будто б миру жизнь его
Не составляла ничего.
А жизнь его была пышна,
Была роскошных впечатлений,
Огня душевного полна,
Полна покоя и волнений;
Всё, всё изведала она -
Значенье всех её мгновений
Он слухом трепетным внимал
И в звонкий стих переливал.
Но, века своего герой,
Вокруг себя печальным взором
Смотрел он часто - и порой
Себя и век клеймил укором,
И жёлчный стих, дыша враждой,
Звучал нещадным приговором…
Любил ли он, или желал,
Иль ненавидел - он страдал.
Сюда, судьба! ко мне на суд!
Зачем всю жизнь одно мученье
Поэты тягостно несут?
Ко мне на суд - о провиденье!
Века в страданиях идут, -
Или без всякого значенья
И провиденье и судьба -
Пустые звуки и слова?
А как бы он широко мог
Блаженствовать! В душе поэта
Был счастья светлого залог:
И жар сердечного привета,
И поэтический восторг,
И рай видений, полных света,
Любовью полный взгляд на мир,
Раздолье жизни, вечный пир…
Мой бедный брат! дай руку мне,
Оледенелую дай руку,
И спи в могильной тишине.
Ни мой привет, ни сердца муку
Ты не услышишь в вечном сне,
И слов моих печальных звуку
Не разбудить тебя вовек…
Ты глух стал, мёртвый человек!
Развеется среди степей
Мой плач надгробный над тобою,
И высохнет слеза очей
На камне хладном… И порою,
Когда сойду я в мир теней,
Раздастся плач и надо мною,
И будет он безвестен мне…
Спи, мой товарищ, в тишине!
1841
Ночь темна, на небе тучи,
Белый снег кругом,
И разлит мороз трескучий
В воздухе ночном.
Вдоль по улице широкой
Избы мужиков.
Ходит сторож одинокой,
Слышен скрип шагов.
Зябнет сторож; вьюга смело
Злится вкруг него;
На морозе побелела
Борода его.
Скучно! радость изменила,
Скучно одному;
Песнь его звучит уныло
Сквозь метель и тьму.
Ходит он в ночи безлунной,
Бела утра ждёт
И в края доски чугунной
С тайной грустью бьёт.
И, качаясь, завывает
Звонкая доска…
Пуще сердце замирает,
Тяжелей тоска.
1840
Белинский писал Боткину: «Ночной сторож» Огарёва - прелесть. В душе этого человека есть поэзия». Положено на музыку Алябьевым.
Песнь моя летит с мольбою
Тихо в час ночной.
В рощу лёгкою стопою
Ты приди, друг мой.
При луне шумят уныло
Листья в поздний час,
И никто, о друг мой милый,
Не услышит нас.
Слышишь, в роще зазвучали
Песни соловья,
Звуки их полны печали,
Молят за меня.
В них понятно всё томленье,
Вся тоска любви,
И наводят умиленье
На душу они,
Дай же доступ их призванью
Ты душе своей
И на тайное свиданье
Ты приди скорей!
1840
Перевод стихотворения немецкого поэта Л.Рельштаба (1779-1860) «Leise flehen meine Lieder durch die Nacht zu dir», положенного на музыку Шубертом. Огарёв считал своё произведение связанным в гораздо большей мере с музыкальной интерпретацией, чем с поэтическим оригиналом.
Как эти люди скучны, глупы,
Как их бессмысленны слова,
Как шутки их несносно тупы,
И как пуста их голова!
Как сердце их пусто и вяло,
Как пышет холодом от них!
Какую желчь в меня вливала
Беседа сладостная их!
Подите прочь!.. Вот вам дорога -
Большая, - можете идти!
Меня ж забудьте, ради бога,
Вы на просёлочном пути!
1839
Gute gesellschaft - хорошее общество (нем.)
Старый дом, старый друг, посетил я
Наконец в запустеньи тебя,
И былое опять воскресил я,
И печально смотрел на тебя.
Двор лежал предо мной неметённый,
Да колодец валился гнилой,
И в саду не шумел лист зелёный.
Жёлтый - тлел он на почве сырой.
Дом стоял обветшалый уныло,
Штукатурка обилась кругом,
Туча серая сверху ходила
И всё плакала, глядя на дом.
Я вошёл. Те же комнаты были;
Здесь ворчал недовольный старик;
Мы беседы его не любили,
Нас страшил его чёрствый язык.
Вот и комнатка - с другом, бывало,
Здесь мы жили умом и душой;
Много дум золотых возникало
В этой комнатке прежней порой.
В неё звёздочка тихо светила,
В ней остались слова на стенах;
Их в то время рука начертила,
Когда юность кипела в душах.
В этой комнатке счастье былое,
Дружба светлая выросла там,
А теперь запустенье глухое,
Паутины висят по углам.
И мне страшно вдруг стало. Дрожал я,
На кладбище я будто стоял,
И родных мертвецов вызывал я,
Но из мёртвых никто не восстал.
1839
Старый дом - дом отца Герцена - И.А.Яковлева - в Москве, в Большом Власьевском переулке, где Герцен жил до 1830 года.
Итак, с тобой я буду снова.
Мне уступить на этот раз
Судьба суровая готова
Ещё один блаженный час.
Ещё прекрасное мгновенье
Я в жизни скучной и пустой,
Как дар святого провиденья,
Отмечу резкою чертой;
И на страницах дней печальных,
Где много горестей святых,
Где много песен погребальных,
Где много пробелов пустых,
Где много пятен, сожалений,
Которых выскоблить нельзя,
И где так мало наслаждений
Ещё успел отметить я, -
Я припишу, с душою ясной,
С благодареньем к небесам,
Ещё строку любви прекрасной
К немногим радости строкам.
Скорей, ямщик, до назначенья!
Скорей гони своих коней,
Я весь горю от нетерпенья,
Мне миг свиданья дорог с ней.
Скажи; с тобой случалось, верно -
Ну, вот когда ты молод был, -
Расстаться с той, что ты безмерно
Душой и сердцем полюбил?
Ты помнишь, что тогда бывало
В груди истерзанной твоей?..
Итак, спеши ж во что б ни стало,
Гони, гони своих коней.
Вот хлопнул бич - и снег мятётся,
И в брызгах пал на стороне -
Вот близко, близко - сердце бьётся,
Мой друг, спеши навстречу мне…
О! с умилённою слезою,
Я на коленях пред тобой
За миг свиданья всей душою
Благодарю, создатель мой!..
1839
Посвящено первой жене поэта - М.Л.Огарёвой.
Я видел вас, пришельцы дальних стран,
Где жили вы под ношею страданья,
Где севера свирепый ураган
На вас кидал холодное дыханье,
Где сердце знало много тяжких ран,
А слух внимал печальному рыданью.
Скажите мне: как прожили вы там,
Что грустного в душе вы сохранили
И как тепло взывали к небесам?
Скажите: сколько горьких слёз пролили,
Как прах жены вы предали снегам,
А ангела на небо возвратили?
Скажите мне: среди печальных дней,
Не правда ль, были светлые мгновенья?
И, вспоминая, как среди людей
Страдал Христос за подвиг искупленья,
Вы забывали ль гнёт своих скорбей,
Вы плакали ль тогда от умиленья?
Я видел вас! Тогда клонился день,
Седая туча по горе ходила,
Бросая вниз причудливую тень,
И сквозь неё с улыбкою светила
Заря, сходя на крайнюю ступень,
Как ясный луч надежды за могилой.
А между тем кипели суетой
Беспечно жители земного мира,
Поклонники с заглохшею душой
Тщеславия бездушного кумира;
И только музыка звучала той порой,
Как бы с небес заброшенная лира.
Я видел вас! Прекрасная семья
Страдальцев, полных чудного смиренья,
Вы собрались смотреть на запад дня,
Природы тихое успокоенье,
Во взоре ясном радостно храня
Всепреданность святому провиденью.
Я видел вас в беседе ваших жён,
Я видел их! Страдалицы святые
Перенесли тяжёлый жизни сон!..
Но им чужды проклятия земные,
Любовь, смиренье, веру только он
Им нашептал в минуты роковые.
Я видел вас, и думал: проблеск дня,
Исполненный святого упованья,
Поля в лучах вечернего огня
И музыки и гром и замиранье -
Не для детей земного бытия, -
Для вас одних, очищенных в страданьи.
И ты, поэт с прекрасною душой,
С душою светлою, как луч денницы,
Был тут, - и я на ваш союз святой,
Далёко от людей докучливой станицы,
Смотрел, не знал, что делалось со мной, -
И вот слеза пробилась на ресницы.
1838
Стихотворение посвящено декабристам, с которыми Огарёв встречался на Кавказе
Я по дороге жизни этой
Скачу на чёрном скакуне,
В дали, густою мглой одетой,
Друзья, темно, не видно мне.
Со мною рядом что за лица?
Куда бегут? Зачем со мной?
Скучна их пёстрая станица,
Несносен говор их пустой.
В моих руках моя подруга,
Одна отрада на пути,
Прижалась, полная испуга,
К моей трепещущей груди.
Куда нас мчит бегун суровый?
Где остановит он свой бег?
И где приют для нас готовый?
Нам в радость будет ли ночлег?
Я по дороге жизни этой
Скачу на чёрном скакуне,
В дали, густою мглой одетой,
Друзья, темно, не видно мне.
Когда ж, случится, взор усталый
Назад бросаю я порой,
Я вижу радости бывалой
Страну далёко за собой.
Там ясно утро молодое,
Там веет свежею весной,
Там берег взброшен над рекою
И шумен город за рекой,
Но ту страну, душе родную,
Уже давно оставил я.
Там пел я вольность удалую,
Там были вместе мы, друзья,
Там верил я в удел высокий,
Там было мне осьмнадцать лет,
Я лишь пускался в путь далёкий -
Теперь былого нет как нет.
И по дороге жизни этой
Я мчусь на чёрном скакуне,
В дали, густою мглой одетой,
Друзья, темно, не видно мне.
1837
На смерть поэта
(По перечтении «Е[вгения] 0[негина]»)
Зачем душа тоски полна,
Зачем опять грустить готова,
Какое облако волна
Печально отразила снова?
Мечтаний тяжких грустный рой
Поэта глас в душе поэта
Воззвал из дремоты немой.
Поэт погиб уже для света,
Но песнь его ещё звучит,
Но лира громкими струнами
Звенит, ещё с тех пор звенит,
Как вдохновенными перстами
Он всколебал их перед нами.
И трепет их в цепи времён
Дойдёт до позднего потомства,
Ему напомнит скорбно он,
Как пал поэт от вероломства
И будет страшный приговор
Неумолим. Врагов поэта
В могилах праведный укор
Отыщет в будущие лета,
И кости этих мертвецов,
Уж подточённые червями,
Вздрогнут на дне своих гробов
И под согнившими крестами
Истлеют, прокляты веками.
Но что ж! но что ж! поэта нет!
Его ж убийца - он на воле,
Красив и горд, во цвете лет,
Гуляет весел в сладкой доле.
И весь, весь этот чёрный хор
Клеветников большого света,
В себе носивший заговор
Против спокойствия поэта,
Все живы, все - а мести нет.
И с разъярёнными очами
Им не гналась она вослед,
Неся укор за их стопами,
Не вгрызлась в совесть их зубами…
А тот, чья дерзкая рука,
Полмир цепями обвивая,
И не согбенна и крепка,
Как бы железом облитая,
Свободой дышащую грудь
Не устыдилась своевольно
В мундир лакейский затянуть, -
Он зло, и низостно, и больно
Поэта душу уязвил,
Когда коварными устами
Ему он милость подарил
И замешал между рабами
Поэта с вольными мечтами.
Из лавр и терния венец
Поэту дан в удел судьбою,
И пал он жертвой наконец
Неумолимою толпою
Ему расставленных сетей;
Земля, земля, зачем ты губишь
Прекрасных из твоих людей!
Одну траву растишь и любишь,
И вянет злак среди полей;
Или, враждуя с небесами
Враждой старинною твоей,
Ты имя избранных меж нами
Гнетёшь страдальчества цепями.
Пускай теперь слеза моя,
И негодуя и тоскуя,
Как дар единый от меня
Падёт на урну гробовую;
И если в форме неземной,
Перерождённый дух поэта
Еще витает над страной
Уж им покинутого света -
Мою слезу увидит он
И незаметными перстами
Мне здешней жизни краткий сон
Благословит, с его скорбями
И благородными мечтами.
1837
А тот, чья дерзкая рука - речь идёт о Николае I.
Мундир лакейский - имеется в виду назначение Пушкина камер-юнкером.
ОГАРЁВ Н. П. (статья из «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона», 1890 – 1907)
Огарёв (Николай Платонович) - известный поэт (1813 - 1877); родом из богатой дворянской семьи Пензенской губ. Получив превосходное домашнее воспитание, поступил вольнослушателем в московский университет.
Важнейшим фактором юношеских лет Огарёва, а затем и всей его жизни, является теснейшая, восторженная дружба с дальним родственником его, Герценом, который говорил, что он и Огарёв - «разрозненные тома одной поэмы» и что они «сделаны из одной массы», хотя и. «в разных формах» и «с разной кристаллизацией».
В 1831 Огарёв должен был оставить университет, за участие в студенческой истории. Высланный к отцу в Пензу, он через 2 года вернулся в Москву, но в 1834 был привлечён, вместе с Герценом и Сатиным, к известной истории об университетских кандидатах, певших, на пирушке, антиправительственные песни и разбивших бюст государя. Ни Огарёв, ни Герцен участие в пирушке не принимали, и суровое наказание, постигшее действительных её участников, их миновало; но захваченные при обыске у них бумаги показали, что они очень интересуются французскими социальными системами и особенно сенсимонизмом - и этого было достаточно, чтобы признать и их виновными. Герцен был сослан в Пермь, Сатин - в Симбирск, Огарёв же, из внимания к его отцу, поражённому апоплексическим ударом - в Пензу. Здесь он с жаром отдался чтению по всем отраслям наук и приступил к целому ряду статей и исследований, не пошедших, однако, дальше предисловий и черновых набросков. Особенно много и относительно усидчиво работал он над своей «системой», составляющей главный предмет его обширной переписки с Герценом и другими друзьями, напеч. в 90-х гг. в «Русской Мысли». Несколько раз менялись основы «системы»; в последнем своём фазисе Огарёвское «мироведение» объясняло происхождение вселенной по закону тройственности - сущность, идея и осуществление идеи в жизни человечества. Огарёв брался «показать в каждой отдельной эпохе, в каждом народе, в каждом моменте древности и христианства тот же закон тройственности». Он набрасывал также планы общественного устройства, в котором эгоизм должен был гармонично сочетаться с самопожертвованием.
Чтобы не огорчать близких, Огарёв стал бывать довольно часто в пензенском «свете» и в этой неподходящей для него среде нашёл себе жену в лице родственницы пензенского губернатора Панчулидзева, М. Л. Милославской - женщины, оказавшей роковое влияние на всю жизнь Огарёва. Бедная сирота, она должна была сама себе пробивать дорогу - и это совершенно извратило её нравственную природу, не лишённую хороших задатков. Умная и интересная, она на первых порах очаровала не только самого Огарёва, но и проницательного Герцена и других друзей мужа. Быстро поняв общий душевный строй Огарёва и его кружка, она сумела сделать вид, что понимает жизнь исключительно как подвиг и стремление к идеалу. Но стоило ей только побывать в столицах, где она выхлопотала Огарёву освобождение, и присмотреться к соблазнам столичной жизни, чтобы в ней проснулись порочные инстинкты. Огромное состояние, полученное Огарёвым в конце 30-х годов, окончательно разнуздало её страсти, и вскоре она, уехав с Огарёвым заграницу, покрыла позором его имя рядом скандальных похождений. Огарёв был бесконечно снисходителен, согласился даже признать прижитого женой ребёнка, давал ей беспрекословно десятки тысяч ежегодно, но жизнь его была разбита и в нём навсегда заглохли личные интересы и стремление к личному счастью.
В конце 40-х гг. он нашёл подругу в семье пензенских помещиков Тучковых и обвенчался с нею в средине 50-х гг., после смерти первой жены.
В 1856 Огарёв окончательно покинул Россию и, вскоре примкнув к деятельности Герцена, вместе с ним стал во главе русской эмиграции. Огромное состояние его к тому времени почти растаяло. Получив наследство, заключавшееся в населённых имениях, Огарёв тотчас же решил освободить своих крестьян на самых льготных условиях. Ему досталось, между прочим, громадное село на Оке, Белоомуты, с 10000 десятин строевого леса. Между белоомутцами было несколько управляющих по откупам, предлагавших Огарёву по 100000 р. за вольную. Но Огарёв не захотел воспользоваться своим правом и устроил выкуп всех белоомутцев на столь выгодных для них и столь невыгодных для него условиях, что общая выкупная сумма за село, стоившее по меньшей мере 3 - 4 миллиона, составила едва 500000 р. Самое печальное в этой сделке было то, что она не достигла цели, ради которой Огарёв приносил такую жертву: выгодами выкупа воспользовались только богачи, державшие в кабале бедных сельчан, которые теперь попали в ещё худшее положение. Очень большое и после выкупа Белоомутов состояние исчезало быстро, как вследствие мотовства жены Огарёва и беспорядочности его самого, так и вследствие пожара бумажной фабрики, устроенной им для блага крестьян других своих имений.
Деятельность Огарёва в качестве эмигранта не ознаменована ничем выдающимся; его вялые статьи в «Колоколе» и экономические поэмы ничего не прибавляли к влиянию газеты Герцена. В эпоху упадка влияния Герцена многие действия последнего, на которые он шёл неохотно, были предприняты под влиянием Огарёва, не смотря на своё добродушие всегда поддававшегося самым крайним теориям. Так, под влиянием Огарёва состоялась странная попытка союза русской свободомыслящей эмиграции с румынскими старообрядцами, и Огарёв стал во главе выходившего в начале 60-х гг. «Веча». Под давлением Огарёва Герцен, против своего желания, отдал глубоко ему антипатичному Нечаеву капитал, предоставленный одним русским в распоряжение Герцена для революционных целей.
Конец жизни Огарёва был очень печален. Больной, без всяких средств, запутавшись в своих отношениях и со второй женой, отчасти став в ложное положение по отношению к Герцену, он жил на небольшую пенсию, сначала от Герцена, а после смерти последнего - от семьи его. Человек крайне скромный, застенчивый, хотя и полный веры в своё призвание, Огарёв неотразимо действовал на всякого, кто был чуток к душевной красоте. Вокруг него всегда создавался особый «Огарёвский культ», в его присутствии люди становились лучше и чище. Герцен говорил, что «жизненным делом Огарёва было создание той личности, какую он представлял из себя». Человек обширного энциклопедического образования, Огарёв действовал на своих знаменитых друзей и умственным богатством своим. В значительной степени напоминая всею своею личностью Станкевича, Огарёв, мало продуктивный в печати, влиял личной беседой, делясь богатым запасом своих знаний, давая широкие обобщения, высказывая яркие мысли и притом часто в очень ярких образах.
Отсутствие выдержки и усидчивости, беспредметная мечтательность, лень и привычка к жизни изо дня в день, без определённой цели, помешали творчеству Огарёва развернуться в полном объёме. Тем не менее, небольшая книжка его стихотворений отводит ему очень видное место в ряду второстепенных поэтов наших. Огарёв поэт совсем особого рода - в одно и тоже время и глубоко искренний, и совершенно лишённый непосредственности. Он представитель исключительно рефлективной поэзии, того, что немцы называют Grubeleien. Стих его музыкален и мелодичен: Огарёв был страстный музыкант и всегда томился желанием выразить сладко наполнявшие его душу неопределённые «звуки» («Как дорожу я прекрасным мгновеньем! музыкой вдруг наполняется слух, звуки несутся с каким-то стремленьем, звуки откуда-то льются вокруг. Сердце за ними стремится тревожно, хочет за ними куда-то лететь, в эти минуты растаять бы можно, в эти минуты легко умереть»). Но и музыкальность Огарёва тоже не непосредственная, а рефлективная, потому что составляет результат высокой душевной культуры.
Огарёв - поэт без молодости, без настоящего, живущий исключительно воспоминаниями и тоскою по безвозвратно прошедшему. У него едва ли можно найти с пол десяток стихотворений без помыслов о прошедшем. Можно ли смотреть на тоску Огарёва по прошлом как на результат его разбитой жизни? Только отчасти. Одно из известнейших стихотворений Огарёва - «Мы в жизнь вошли с прекрасным упованьем» - есть своего рода отходная, где поэт себя и друзей сравнивает с кладбищем и говорит, что их лучшие надежды и мечты, как листья среди осеннего ненастья, попадали и сухи и желты». Но когда написана эта отходная? Во время пензенской «ссылки», когда автору было двадцать с небольшим лет, а самое «несчастье», его постигшее, было вовсе не тяжкое. Один из счастливейших моментов жизни Огарёва нашёл себе отклик в стихотворении: «Много грусти» - и вот его заключительные слова: «А я и молод, жизнь моя полна, и песнь моя на радость мне дана, но в этой радости как грусти много». Грусть, тихая и почти беспричинная, является основным тоном поэзии Огарёва. Он далеко не безусловный пессимист, ему не хочется умереть («Проклясть бы мог свою судьбу», «Когда встречаются со мной»), он оживает, когда сталкивается лицом к лицу с природой и этим обязан лучшим своим вдохновением («Полдень», «Весна», «Весною»); минувшее всегда рисуется ему в самых светлых очертаниях, жизнь вообще, «универсально», как он выражался, ему ничуть не кажется юдолью горя и плача - но индивидуально он способен отзываться почти исключительно на грустное и меланхоличное. Его внимание привлекает всего чаще вид разрушения и запустения («Старый дом», «Стучу, мне двери отпер», «По тряской мостовой», «Опять знакомый дом», «Зимняя дорога»), уходящий вечер («Вечер»), догорающая свеча («Фантазия»), ночь в пустом доме (Nocturno), тускло освещённая снежная поляна («Дорога»), тоскливо унылый звук доски ночного сторожа («Деревенский сторож»), чахоточная, приближающаяся к смерти («К подъезду»), старики, потерявшие дочь («Старик как прежде»), забытая любовь («Забыто», «Обыкновенная повесть»), мёртвое дитя («Младенец», «Fatum»). Роскошь Юга вызывает в нём желание быть «на севере туманном и печальном»; пир его не веселит: «он не шлёт забвенья душевной скорби; судорожный смех не заглушает тайного мученья» («В пирах безумно молодость проходит», «Домой я воротился очень поздно»); «что год, то жизнь становится скучней» («Праздники»), скука страшная лежит на дне души» («Бываю часто я смущён»). Поэту кажется, что «вся жизнь пройдёт несносною ошибкой» («Ночь»), что он живёт «в пустыне многолюдной»(«Портреты»): он себе представляется затерянным «в море дальнем», где вечно «всё тот же гуд, всё тот же плеск валов, без смысла, без конца, не видно берегов» («За днями идут дни»). Лишь изредка «ещё любви безумно сердце просит», но «тщетно всё - ответа нет желанью», «замолкший звук опять звучать не может» («Ещё любви безумно сердце просит»).
Один только раз женственная лира Огарёва, самая может быть нежная во всей русской поэзии, взяла несколько бодрых и даже воинственных аккордов - в последнем из небольшого цикла четырёх превосходных стихотворений, озаглавленных «Монологи». Но это черта чисто биографическая: Огарёв был в то время (1846) заграницей, слушал лекции, чувствовал себя вновь «школьником», и ему на мгновенье показалось, что его дух «крепок волей», что он наконец «отстоял себя от внутренней тревоги». Его прельстил «дух отрицанья, не тот насмешник чёрствый и больной, но тот всесильный дух движенья и созданья, тот вечно юный, новый и живой; в борьбе бесстрашен он; ему губит отрада, из праха он всё строит вновь и вновь, и ненависть его к тому, что рушить надо, души свята, так, как свята любовь». Эта мимолетная и случайная вспышка находится в полном противоречии с проникающим всю поэзию Огарёва чувством всепрощения, глубокой резиньяции, как говорили в 40-х годах любимым выражением столь любимого тогда Шиллера. В прощальном стихотворении к жене (К ***), он говорит женщине, разбившей его жизнь: «о, я не враг тебе… дай руку»! и спешит уверить её, «что не смутят укором совесть тебе отнюдь мои уста»; он признательно помнит только светлое прошлое: «благодарю за те мгновенья, когда я верил и любил».
Не только в личной жизни полон Огарёв такого всепрощения и покорности судьбе. Лира этого поэта, всю жизнь составлявшего предмет внимания политической полиции, почти не знает протестующих звуков. В собрании стихов Огарёва, изданных в России, найдётся не более 4 - 5 пьес, где затрагиваются, и притом самым мимолётным образом, общественные темы. «Кабак» заканчивается возгласом обиженного отказом парня: «эх, брат, да едва ли бедному за чаркой позабыть печали»; «Соседка» - словами: «да в нашей грустной стороне скажите, что ж и делать боле, как не хозяйничать жене, а мужу с псами ездить в поле»; наконец, «Дорога» - четверостишием: «я в кибитке валкой еду да тоскую; скучно мне да жалко сторону родную» - вот и весь «протестующий» элемент поэзии будущего главаря русской эмиграции. Самым полным выражением Огарёвской резиньяции является уже названное стихотворение «Друзьям», писанное во время ссылки: «мы много чувств, и образов, и дум в душе глубоко погребли… И что же? Упрёк ли небу скажет дерзкий ум? К чему упрёк?… Смиренье в душу вложим, и в ней затворимся без желчи, если можем».
С. Венгеров
[Статьи (2) о Н. Огарёве]
