Через окно убегала из дома ты.
Берег крутой. Да зеркальная влага близка.
Как нас с тобой привечали ветлужские омуты -
Тёмный провал, золотая полоска песка.
К небу бросая свою тесноту сарафанную,
Лодочку-туфельку срывая с ноги,
Ты уплывала дорожкою лунной обманною
В звёздную осыпь, в нечастые рыбьи круги.
И возвращалась назад, молодая и смелая,
С тёмными змейками мокрых волос на висках,
Чтобы забиться, как рыба, могучая белая,
В жадных моих, ошалелых от счастья руках.
Слышу плескание, вижу мерцание,
По берегам огоньки деревень,
Слышу коня одинокое ржание,
Шорох Ветлуги, наполненной всклень.
Ох, глубоки моей памяти тёмные омуты,
Годы и воды бегут чередой.
Если ко мне убежать соберёшься из дома ты,
Не поскользнись на росистой дорожке крутой!
?
Терпенье, люди русские, терпенье:
Рассеется духовный полумрак,
Врачуются сердечные раненья…
Но это не рубцуется никак.
Никак не зарастает свежей плотью…
Летаю я на запад и восток,
А надо бы почаще ездить в Тотьму,
Чтоб положить к ногам его цветок.
Он жил вне быта, только русским словом.
Скитания, бездомье, нищета.
Он сладко пел. Но холодом медовым
Суровый век замкнул его уста.
Сумейте, люди добрые, сумейте
Запомнить реку, памятник над ней.
В кашне, в пальто, на каменной скамейке
Зовёт поэт звезду родных полей.
И потому, как видно, навсегда,
Но в памяти, чего ты с ней не делай,
Она восходит, Колина звезда:
Звезда полей во мгле заледенелой.
?
Как вступление к «Хаджи-Мурату»,
сторона моя репьём богата
(стойкий, чёрт, - попробуй, оторви!).
Да ещё грачами
да ручьями,
круглыми,
протяжными речами,
как ручьи, журчащими в крови…
Конский шар катну ботинком узким,
кто их знает, шведским ли, французким…
Дом родимый - глаз не оторвать!
Грустная и кроткая природа,
вот она -
стоит у огорода
маленькая седенькая мать.
Рядом папа крутит папиросу.
Век тебя согнул, как знак вопроса,
и уже не разогнуть спины.
Здравствуй, тётка, божий одуванчик,
это я - ваш белобрысый мальчик.
Слава богу, слёзы солоны.
Вашими трудами, вашим хлебом
я живу между землёй и небом.
Мамочка, ты узнаёшь меня?
Я твой сын!
Я овощ с этой грядки.
Видишь - плачу, значит, всё в порядке:
если плачу, значит, это я.
?
Не трогайте жанр,
Излучающий жар.
Поленья рассудка в пыланье напева.
Поверьте, проверьте - поэзия шар,
Поедешь направо - приедешь налево.
В ней ясный неясен
И глупый неглуп.
В ней чувство и мысль -
Словно конь и подпруга.
Поверьте, проверьте - поэзия куб
Той комнаты, где вы любили друг друга.
Простого кумира себе сотворю,
Слеза на щеке - вот её откровенье.
Поэзия - угол, я вам говорю,
Где редко, но мы преклоняем колени.
?
Не как фольклорная подробность,
Как вызов против естества,
Был в русской жизни
Страшный образ -
Иван, не помнящий родства.
Ни огонька,
Ни поля чести.
Ни проливного бубенца.
Ни доброй памяти,
Ни песни,
Ни матери
И ни отца.
Тут не увечье,
Не уродство,
Не тать - рука у топора,
А сердца вечное сиротство
И в светлом разуме дыра.
И в ближней стороне,
И в дальней,
В часы беды и торжества
Нет участи твоей печальней,
Иван, не помнящий родства.
?
Воробей, стучащий в крышу,
дробный дождь в пустом корыте, -
говорите, я вас слышу,
я вас слышу, говорите.
Прежде чем я стану тенью,
остро, как переживанье,
слышу, слышу свиристенье,
шебаршенье и шуршанье.
Эти травы, эти птицы
на закате и в зените,
милые твои ресницы,
я вас слышу, говорите.
Ничего не надо, кроме
общей радости и боли,
доброй песни в отчем доме,
свиста вьюги в чистом поле.
Мы уйдём, но не как тени,
в мир пернатых и растений,
в песни, шорохи и звуки.
Нас с тобой услышат внуки.
?
Опять Подмосковье красно от ранета.
Любимая,
это кончается лето.
Для сердца - отрада,
для глаза - награда.
Пора увяданья,
пора листопада.
А ты словно Ева на древней иконе,
и рдеет ранет на прозрачной ладони.
И нас не прогонят
из нашего сада.
Нас любит и помнит пора листопада.
Прощаясь, горит и ликует природа,
и сердце желает запретного плода.
И можно сгореть от любимого взгляда…
Такая хмельная пора листопада!
Мы встретились в мире какими судьбами?
Мы яблока вместе коснёмся губами.
Бессмертья не будет,
и рая не надо.
Гори, не сгорая, пора листопада!
?
Ах полковник,
он сед и галантен,
и звенят ордена на груди!..
Только хочет он быть лейтенантом,
у которого всё впереди!
Молодым,
самым главным на свете,
когда в солнечных лёгких лучах
две малюсеньких звёздочки эти,
как слезинки, дрожат на плечах.
Стать зелёным,
как свежая ветка,
чтоб девчата на собственный страх
гренадёра двадцатого века
обнимали в глухих городках,
чтоб смущённо глядел новобранец
из рядов подровнявшихся рот
на густой лейтенантский румянец,
на припухший мальчишеский рот.
И вздыхает товарищ полковник,
и дрожит седина на висках,
и друзей вспоминает покойных
на российских
и прочих полях.
«Что стрельба по картонным фигурам
и учебные эти бои,
гарнизонные наши амуры,
дорогие ребята мои.
Мне приказ отдавать неохота,
замирает приказ на губах:
не хочу, чтобы грозное что-то
проступало в ребячьих чертах».
С песней!
С песней!
Идут они с песней.
Веселей, запевала, гуди!
Далеко нам, ребята,
до пенсий!
Хорошо,
всё ещё впереди!
?
Вновь над кручею днепровской
Из родной земли сырой
Встали Тёркин и Твардовский…
Где тут автор, где герой?
Рядом сели, как когда-то,
Чарку выпить не спеша,
Злой годины два солдата,
В каждом русская душа.
Два солдата боевые,
Выполнявшие приказ,
«Люди тёплые, живые»,
Может быть, живее нас.
И с тревогою спросили,
Нетерпенья не тая:
«Что там, где она, Россия,
По какой рубеж своя?»
Мы знамёна полковые,
Ненавистные врагам,
И ромашки полевые
Положили к их ногам.
Мы стыдливо промолчали -
Нам печаль уста свела.
Лишь негромко прозвучали
В куполах колокола.
И тогда, на гимнастёрке
Оправляя смятый край,
Мне Твардовский или Тёркин
Так сказал: «Не унывай.
Не зарвёмся, так прорвёмся,
Будем живы - не помрём.
Срок придёт, назад вернёмся,
Что отдали - всё вернём».
Над днепровской гладью водной
Принимаю ваш завет,
Дорогой герой народный
И любимый мой поэт.
И для жизни многотрудной,
Чтоб ушла с души тоска,
Я кладу в карман нагрудный
Горсть смоленского песка.
Чтобы с горьким многолюдьем
Жить заботою одной,
Чтобы слышать полной грудью
Вечный зов земли родной!
?
Сварен суп… пора делить приварок…
…Весь заросший, чёрный, словно морж,
На скамейке возле иномарок,
Холодея, помирает бомж.
Над скамейкою стоит ужасный
Липкий запах грязи и мочи.
И взывать к кому-нибудь напрасно:
Потеряли жалость москвичи.
Телевизор учит выть по-волчьи -
Дикторы бесстрастны и ловки.
Диво ли, что злость в крови клокочет,
Отрастают когти и клыки?
Бомж хрипит от наркоты иль спьяну -
Холодна последняя кровать.
Неужель я оборотнем стану,
Чтобы слабых гнать, и глотки рвать,
И считать, что только в силе право,
Думать: что хочу, то ворочу?
Господа! Не надо строить храмы
И держать плакучую свечу.
Сварен суп. Пора делить приварок.
Падает, как саван, свежий снег.
Дворик спит. А возле иномарок
Умирает русский человек.
?
Две берёзы над жёлтою нивой,
Три иконы на чёрной стене.
Я родился в земле несчастливой,
В заветлужской лесной стороне.
Деревянная зыбка скрипела,
Кот зелёно сверкал со скамьи,
Белой вьюгою бабушка пела
Журавлиные песни свои.
Отгорит золотая полова,
Дни растают в полуночной мгле.
Ничего слаще хлеба ржаного
Не едал я потом на земле.
Ухожу под другое начальство,
Только буду жалеть о былом.
Слаще русского горького счастья
Ничего нет на шаре земном.
?
Просыпаюсь от сердечной боли,
Но зимою дымной не умру,
Доживу до лета, выйду в поле,
Постою без кепки на ветру,
Поклонюсь цветам, деревьям, сёлам,
Покачаю буйной головой…
Я хочу от вас уйти весёлым
Узкою тропинкой полевой.
Поздними прозреньями не маясь,
Не в больнице двери затворя,
А случайным встречным улыбаясь
И за всё судьбу благодаря.
Пусть для вас дожди слетают с ветел
И поёт вечерний соловей,
Я же вам оставлю только ветер,
Летний ветер Родины моей.
?
Какие мощные ветра,
Потопы и землетрясенья!
Какая лютая жара!
Какие грозные знаменья!
Как будто каждый день и час,
Все исчерпав иные средства,
Всесущный призывает нас
Одуматься и оглядеться.
?
Душа, не кайся и не майся -
За то, что я другим не стал.
Да, я стихи колоннам майским
На Красной площади читал.
Как Ванька, не ломал я лиру
У всей планеты на виду.
Я воспевал стремленье к миру
И славу честному труду.
Колонны шли путём кремнистым,
И флаги красные вились.
Я был тогда идеалистом,
Да и теперь - идеалист.
Уйдя в подземную квартиру,
Равно в раю или аду,
Я буду звать народы к миру
И бескорыстному труду.
?
Опять в ночи набух валежник.
Опять глаза твои - ничьи.
Опять капель.
Опять подснежник.
Опять грачи.
Опять ручьи.
Вновь соловей всю душу вынет,
В груди гнездо своё совьёт.
И вновь - во взлёт.
Опять - навылет.
И - до рассвета напролёт.
Мои дела безумно плохи,
Но свет течёт с твоей руки,
Опять судьбе, опять эпохе,
Опять рассудку вопреки…
?
В берёзовой серебряной купели
Ты отбелила волосы свои.
Ужели наши соловьи отпели
И нам остались только журавли?
Гляди: они сплотились у излуки,
Со всех болот их ветром намело.
И с криком искупленья и разлуки,
Гляди: они ложатся на крыло.
Гляди, гляди. Загадывай желанья,
Но времени вослед не прекословь.
Ах, эта горечь разочарованья
Ещё острей, чем первая любовь.
Клинком навылет через сердце прямо
И к Гелиосу, к жёлтому венцу…
Банальная больная мелодрама
Подходит к неизбежному концу.
Гляди вослед размаху крыльев властных,
На нас двоих прошедшее деля.
И навсегда в зрачках твоих прекрасных
Останутся два серых журавля.
?
Я стою, как дерево в лесу,
Сединой купаясь в синеве,
И славянской вязью времена
На моей записаны листве.
Ничего я лучше не нашёл,
Никуда я больше не уйду,
И когда наступит судный срок,
На родную землю упаду.
Уступлю пространство молодым -
Пусть они увидят божий свет
И прочтут по кольцам годовым
Дни моих падений и побед.
Да стоят по родине кремли,
Утишая яростную новь -
Белые, как русские тела,
Красные, как пролитая кровь.
2000
Укрепись, православная вера,
И душевную смуту рассей.
Ведь должна быть какая-то мера
Человеческих дел и страстей.
Ведь должна же подняться преграда
В исстрадавшейся милой стране
И копьём поражающий гада
Появиться Стратиг на коне.
Что творится: так зло и нелепо
Безнаказанность, холод и глад.
Неужели высокое небо
Поскупится на огненный град?
И огромное это пространство,
Тешась ложью, не зная стыда,
Будет биться в тисках окаянства
До последнего в мире суда?
Нет. Я жду очищающей вести.
И стремлюсь, и молюсь одному.
И палящее пламя Возмездья
Как небесную манну приму.
?
Полон взгляд тихой боли и страха.
Что тебе я могу обещать?
На пространстве всеобщего краха
Обещаю любить и прощать.
Всей судьбою своей окаянной
Обещаю не прятать лица.
Обещаю любить постоянно,
Обещаю прощать до конца.
Ты в глазах у меня не седая,
Ты смеёшься, беду отводя,
Вся желанная, вся молодая
В тонких линзах из слёз и дождя.
Прогони эту злость и усталость.
Нас вдвоём и судьбе не избыть.
Всё пропало, а сердце осталось,
Обещая прощать и любить.
?
Защити, приснодева Мария!
Укажи мне дорогу, звезда!
Я распятое имя «Россия»
Не любил ещё так никогда.
На равнине пригорки горбами,
Перелески, ручьи, соловьи.
Хочешь, я отогрею губами
Изъязвлённые ноги твои.
На дорогах сплошные заторы,
Скарабей, воробей, муравей.
Словно Шейлок, пришли кредиторы
За трепещущей плотью твоей.
Оставляют последние силы,
Ничего не видать впереди,
Но распятое имя «Россия»,
Как набат, отдаётся в груди.
?
Янтарная смола. Сосновое полено.
Грибной нечастый дождь
Да взгляды двух собак.
И сердце не болит
Так, как вчера болело.
И верить не велит,
Что всё идёт не так.
Как хорошо заснуть!
Как сладко просыпаться,
И время у печи томительно тянуть,
И медленно любить безлюдное пространство,
Не подгонять часы,
Не торопить минут.
И быть самим собой -
Не больше и не меньше,
И серебро воды в лицо себе плескать,
И сладко вспоминать глаза любимых женщин,
И угли ворошить,
И вьюшку задвигать.
Двух ласковых собак тушёнкой не обидеть,
И пить лесной настой, как свежее вино,
И записных вралей не слышать и не видеть,
А слушать только дождь
И видеть лес в окно.
У пруда силуэт давно знакомой цапли,
Которая взлетит немного погодя.
Спасибо, вечный врач,
Мне прописавший капли
В прозрачных пузырьках
Нечастого дождя.
?
Чтобы за подземными трудами
Не разъединились дух и плоть,
Небосвод с луною и звездами
Опрокинул в озеро Господь.
Чтобы жизнь коротенькая наша
Поняла, кто с нею говорит,
Влагою наполненная чаша
Плавится, искрится и горит.
Чтоб с неколебимым постоянством
Ободрить и вразумить людей,
Он пустил в надводное пространство
Пару белоснежных лебедей.
Чтоб сказать, что красота всесильна,
Как любовь, стучащая в крови,
Птицы спрятали друг другу в крылья
Золотые головы свои.
Господи, яви такую милость,
Чтобы вновь увидеть удалось,
Как ночное озеро светилось,
Чтобы нам, как лебедям, любилось,
Чтобы сердце пело и рвалось.
Чтоб, как знак невидимой опоры,
К нам на предстоящие века
Плыл ваш благовест, Святые горы,
И сияли вы издалека.
?
Памяти Николая Старшинова
Встану рано и пойду в поле.
Вот и солнышко встаёт - Божье око.
Только пусто без тебя, Коля.
Одиноко без тебя, одиноко.
Видишь: белая парит в небе чайка.
Тут к тебе бы постучаться в окошко.
Где-то тихая поёт балалайка,
С переборами играет гармошка.
Посмотрю на небеса - воля,
Глаз на землю опущу - доля,
Поднимаю у мостков колья
И живу я без тебя, Коля.
По осоке я плыву и по лилиям,
Впереди чиста вода - суходоны.
И брусничная заря и малиновая
По-над домом, где тебя нету дома.
По заливчику летят цепью утки,
На лугу любовно ржут кони.
Да чего там, и в Москве, в переулке,
Без тебя, как без себя, Коля.
Горько, Коля, на Руси, очень горько.
Всё, что сеяли отцы - всё смололи.
Мне бы рядышком с тобой горку -
Всё тебе бы рассказал, Коля.
?
Незримы и невыразимы,
Лишённые телесных пут,
Рождественские серафимы
Теперь Свиридову поют.
О тесноте земной юдоли,
Где каждый звук его зачат,
В морозном небе, в чистом поле
Распевы горние звучат.
И хора сладкое согласье,
Мерцающее в звёздной мгле,
Так внятно говорит о счастье,
Ещё возможном на земле.
И как пророк в сухой пустыне,
С надеждой глядя в небеса,
Почти оглохшая Россия
Внимает эти голоса.
Молись и верь, Земля родная.
Проглянет солнце из-за туч…
А, может быть, и двери рая
Скрипичный отворяет ключ.
?
До чего нестерпимо и жёстко подуло…
Мы дерёмся, как свиньи, у тощего бурта.
Не сложить ли в свирель автоматные дула,
Не сыграть ли мелодию русского бунта?
Под ракетным прицелом Америк и Азий
Смысл такой:
Чтоб тебя провели как мальчишку.
Усмехается в трубку усатый кавказец
И уже поднимает гранитную крышку.
Под мелодией дикой, душевнобольною,
Даже в общем названье одни опечатки.
Ну как явится снова, сверкая бронёю,
И пройдёт в сапогах
по морозной брусчатке.
Вновь пройдёт, загоняя в леса и карьеры,
По делам интендантов,
телам претендентов,
По префектам и мэрам, не знающим меры,
По всему прейскуранту
Страны Президентов.
И сметая препоны, круша огражденья,
Как подлодки, имея расчётную дальность,
Из глубин подсознанья
Всплывут привиденья,
Словно самая грозная наша реальность.
До чего нестерпимо и жёстко подуло.
Нас, как снежных людей, заметает метелью.
Не спаять ли опять окаянные дула
И назвать их последнею нашей свирелью?
?
Мы на тяге ракетной берёзовых дров
Улетим далеко от мороза.
Расцвела знаменитая Роза ветров -
Наша русская роза.
Все дымы в горностаях,
Тайга в хрусталях,
И дулёвский фарфор по затонам.
Дикий белый цветок на продутых полях
Завязался крахмальным бутоном.
От востока до запада дверь заперта
И закрыта для тёплого юга.
Нет на свете прекраснее песни, чем та,
Что поёт ночью вьюга.
Этот вечный мотив просвисти наугад,
Где поленья смеются и плачут.
Там, где белою клумбой стоит снегопад,
Там, где белые призраки пляшут.
Этот север сугробный разводит гармонь.
Это кончится летом.
Это танец,
Который нам пляшет огонь,
Это - белая музыка волчьих погонь,
Это то,
Что морозный распаренный конь
Выдыхает букетом.
?
Как беспощаден
Твой взгляд осуждающий -
Что-то конечное в нём
И бесспорное.
Вывела в поле своих нападающих
Воспоминаний первая сборная.
Что?
Мы вечно прописаны кровию
В юности,
Правом безумья владеющей?
И не согреться под общею кровлею
Мирным огнём над судьбой холодеющей?
Больше не мечется пламя разбойное.
Реже прощается,
Чаще недужится.
Что-то конечное,
Очень небольное…
Если небольное -
Может, ненужное?
Разве в такое поверится смолоду -
Время уходит,
А жизнь не кончается.
Дай свои руки,
Откинь свою голову.
Корни болят,
Если крона качается.
?
Хватит в тёплом дремать овине -
Просыпайся, ямщик удалой.
Вновь грызутся на луговине
Красный, белый и вороной.
Губы в пене, грозят глазами,
Чёрный скалится на врага.
Красный мечется, словно пламя,
Белый бесится, как пурга.
У обрыва, над самой бездной,
Гривы на руки намотай,
Укроти их уздой железной,
Крепкой сбруею обратай.
И гони их под свист и клики
К звёздам в маревом далеке,
Встав, огромный, как Пётр Великий,
На грохочущем облучке.
Чтобы брат побратался с братом,
Чтоб Россия была крепка,
Чтоб Царь-колокол плыл набатом
Под дугой у коренника.
?
Другие мы и в жилах кровь другая.
Мир в серебре, а на дворе Покров.
Давай-ка, тя, лучины настругаем,
Давай побольше наломаем дров.
Когда в печи заговорят поленья,
Мороз и сырость дачную гоня,
Давай откроем летние варенья
И с красным чаем сядем у огня.
Сольём сердца страдающие наши
И отведём заботу от лица.
Как хороши, как свежи были сажи
На чёрных вьюшках в доме у отца.
Как дивно пахли и гудели ульи,
И яблоки мерцали в сквозняке.
Как молоды и жарки были угли
В подтопке на стальном колоснике.
Как чисты были облачные глыбы,
И как легко несло меня весло
По озеру, где всплескивали рыбы
На плоскодонке под твоё окно.
Как хороши, как свежи были губы,
Как звонок и затейлив соловей.
Как широко и сладко пели трубы
Печные трубы родины моей.
?
Не полюбить
Так горько, как бывало,
Но снова каждый миг
Неповторим.
Пора пришла.
И осень запылала,
Леса горят,
Давай и мы сгорим.
Давай взойдём и бросимся
С обрыва
На острые метёлки камыша.
Горит река.
Горит на леске рыба.
Так, может быть,
Займётся и душа.
Огнём займётся,
Соловьём зальётся,
Зажжётся от ликующих ракит.
Осенней уткой
Из осок взовьётся
И полетит.
Дымят мои туманные угодья,
Мои хоромы…
И на колосник
Просыпались весёлые уголья
Коч клюквенных
И боровых брусник.
Ах, всё пылай,
Что плакать не умеет,
Ах, всё иди к весёлому концу!
Давай сгорим,
И ветер нас развеет, как семена,
Как память, как пыльцу.
?
И тогда моим горлом
Хлынул багряный закат,
Я рухнул осевшим телом,
Как убитый медведь.
Холодный больничный кафель
Горячим лизал языком,
И хотел зареветь по-медвежьи
И не смог зареветь.
Тело тянулось боком
И немного вперёд,
К чьей-то в сбитом ботинке
Высящейся ноге.
И вдруг я понял весеннюю утку,
Сбитую влёт,
И осеннюю щуку
На блещущей остроге.
Жадно хотелось жизни,
По розовой слизи скользя,
Поля, страны и женщины -
Всего, что зовётся судьбой,
Где можно врать по неведенью,
Но заведомо врать нельзя,
Слишком на тонкой нити
Подвешен шар голубой.
Не прошептать прощенья,
Не проглотить слюны.
Сверху бутылка с красным.
Капельница к руке.
Снежным новокаином
Окна затенены.
Тени эритроцитов
Мелькают в глазном белке.
Тоскуют босые ноги
По мокрой ночной траве,
Будто для них на свете
Нет ничего нужней.
Мечется синусоидой
В гаснущей голове:
Мог бы дружить вернее,
Мог бы любить нежней.
Снисходит по капилляру
Красная благодать.
Каким неизвестным братством
Мир подтверждается вновь.
Не в этом ли вся свобода -
Кровь друг другу отдать,
А в роковую минуту
Отдать друг за друга кровь!
Девочка в бледном халате,
Глазки, как васильки.
Конь моего детства
Пьёт голубую рань.
Губы просят студёной,
Живой воды из реки,
Чтоб остудить для слова
Пенящуюся гортань.
?
Мы - последние этого века,
Мы великой надеждой больны.
Мы - подснежники.
Мы из-под снега,
Сумасшедшего снега войны.
Доверяя словам и молитвам
И не требуя блага взамен,
Мы по битвам прошли,
Как по бритвам,
Так, что ноги в рубцах до колен.
И в конце прохрипим не проклятья -
О любви разговор поведём.
Мы последние века.
Мы братья
По ладони, пробитой гвоздём.
Время быстро идёт по маршруту,
Бьют часы, отбивая года.
И встречаемся мы на минуту,
А прощаемся вот навсегда.
Так обнимемся.
Путь наш недолог
На виду у судьбы и страны.
Мы - подснежники.
Мы из-под ёлок,
Мы - последняя нежность войны.
1990 ?
Гале
А тебе и невдомёк,
Что ты значишь,
Друг сердечный.
Ты - мой красный уголёк,
Вылетающий из печки.
За стеною волчий плач,
За стеною Ламский волок.
Мир нечаян и горяч,
Век случаен и недолог.
Но с ладони на ладонь,
Так, что тьма у двери жмётся,
Ты летаешь, мой огонь.
Жизнь жива, покуда жжётся.
Деревенская изба -
Красный угол - чёрный угол.
А в печи горит судьба -
Красный уголь - чёрный уголь.
?
В сантиметре до детской улыбки
потихоньку играет на скрипке
одинокий сверчок тишины.
Свежим снегом хруптят на балконе
в жёлтых яблоках рыжие кони,
ошалелые кони луны.
Снег светлейший, спасибо за чудо,
что, летя, вам известно откуда,
ты не канул незнамо куда
и что утром, едва я проснулся,
улыбнулся, зимой обернулся
и остался во мне навсегда.
Нашу радость ты верно провидел.
Ты отсутствием нас не обидел,
твоя колкая внешность кротка.
Бесконечно щедра твоя смета
с горностаем, с вращением света,
с колдовским истеченьем катка.
Это счастье - и ныне и присно -
мир увидеть в капризную призму
русской белой зимы и любви.
Пронесёмся, сверкнём, исказимся,
вновь проявимся и отразимся,
и опять обернёмся людьми!
?
Проложи по траве чуть дымящийся след
и хрустящий сенник положи в изголовье…
Этот
близкой луны
ненавязчивый свет
добр и жёлт,
как топлёное масло коровье.
Чуть стеклянно мерцает твоя борода,
и лечебно свечение глаз под бровями,
словно в горле, пробулькала в речке вода,
глухо ухает филин вдали
за борами.
Ты слова говоришь, словно мякиш жуёшь,
и неслышно ступаешь по травам, тихоня.
До чего хорошо ты на свете живёшь,
Афанасий Вуколович, дядя Афоня!
Этот век с его броским и резким мазком,
век грохочущих ритмов и танцев с изломом
ты во мне успокаиваешь
сиплым баском
и округлым и сочным, как яблоко, словом.
Потянуло с востока прохладой лесной,
звёзды близкие гаснут.
Светает.
Может, их деревенская баба метлой,
словно угли из печки,
в ведёрко сметает?
?
День в моём селе зелёном
начинается вот так:
соловьями -
для влюблённых,
петухом -
для работяг.
Бросит солнце в ноги бору
золотые пятаки,
и тогда на всех заборах
вдруг как вспыхнут петухи.
Это утро.
Это лето.
Кукарекающий край.
Петухи такого цвета -
хоть пожарных вызывай.
Сердцу вольно,
глазу больно,
а взгляни из-под ресниц:
словно бродит по Заборью
стая утренних жар-птиц,
Я машины объезжаю,
поезда и корабли,
уезжаю, улетаю,
отрываясь от земли.
Но любой чудак заметит,
только глянет мне в глаза:
ничего мне не заменит
те живые голоса,
что во мне засели крепко -
не уйди,
не отвернись, -
горловой соловий трепет,
петушиный оптимизм.
День в моей стране зелёной
начинается вот так:
соловьями -
для влюблённых,
петухом -
для работяг.
?
В керосиновой лампе - клочок огня.
Всё моё у меня под рукой.
Ты, Россия моя, наградила меня
Песней, женщиной и рекой.
Нет. Поля и леса не пустой матерьял,
Да и солнышко вдалеке.
Но себя я терял, когда изменял
Песне, женщине и реке.
У собрата денег полон кошель,
Пуст карман моего пиджака.
Но с годами всё также прекрасна цель -
Песня, женщина и река.
И когда, с последним ударом в грудь,
Сердце станет на вечный покой,
Я хотел бы услышать не что-нибудь -
Песню женскую над рекой.
?
Ни огонька, ни шороха, ни мысли -
а только вяжущий самоуют.
С какой беды зрачки твои прокисли?
Не плачут, не смеются, не поют.
А ведь бывало:
светом обдавало
и дуло дулом, как из двух ветрил.
Пивал, бывало,
и певал, бывало,
в глаза, бывало, правду говорил.
Уже и смысл словам не придаётся,
как бы по мыльной плоскости скользя.
Всё предаётся,
что не продаётся,
всё ненавистно, что предать нельзя.
Мы жизнь, как плёнку, не перемотаем
(всего не выпить и всего не съесть),
и пьяницей последним промотаем,
неужто, веру, молодость и честь.
Век короток. А мы играем в жмурки.
Мала Земля. Гляди, дружок, гляди.
Лишь только эти шмотки, эти шмутки.
И ничего святого впереди.
1981
Луна протягивает руки,
былинки в поле шевеля.
А на меня со всей округи
смурные лают кобеля.
Рыдает выпь - глухая птица…
Не муж законный, не жених,
спешу последний раз напиться
из окаянных глаз твоих.
Не родниковой, первородной,
а полной страсти и беды,
той подколодной, приворотной,
почти бессовестной воды.
Наперекор стыду и страху
я у судьбы любовь краду.
В твои колени, как на плаху,
шальную голову кладу.
Как дождь, весёлой брагой брызжет
лихая песня соловья.
И ведьмой в древнем чернокнижье
судьба записана моя.
Но так прекрасно, так отважно
тобой душа моя больна.
Какая ночь! Какая жажда!
Какая полная луна!
1980
Писать в никуда?
Да ещё опустить в окоём?
А критика требует
внятного слова и смысла.
Ей кажется, что
мы от года до года живём,
а не от весеннего
и до осеннего свиста.
Мне чудится, всё,
что гремит и звенит, - ерунда.
А всё, что страдает,
поёт и влюбляется, - чудо.
Лишь в жизни возможно
отправить письмо в никуда
от слабой надежды:
ответ получить ниоткуда.
Ты - твидный, машинный
и гордо несущий чело,
ты - пеший, невидный
почти безразмерный пальтишко, -
для альфа-лучей,
для рентгена, для чёрт-те чего
мы слишком прозрачны,
мы призрачны с вами почти что.
Да, да, мы туманны.
И всё-таки мы не туман.
Мы важное нечто.
Иная посылка нелепа.
Нам грустно и больно…
И чёрная ночь, как цыган,
Большую Медведицу
вывела в звёздное небо.
Цыган - не цыган,
из кобылы её вороной
белесая млечность
течёт, словно струйка кумыса.
Что делать с собою мне,
если за кромкой земной
опять наплывает
далёкое эхо. Лариса.
Здесь осень, Лариса.
Осина горит, как лиса,
небес невысоких
провисла и рдеет кулиса,
и чёрную влагу,
как брагу, глотают леса.
Покинь небытьё
и вернись в мою осень, Лариса.
Приди в Переделкино
мимо цепных кобелей,
впишись в рапортички
отдела труда и зарплаты
для царства бетона,
для пагубы стен и страстей.
Покинь ненадолго
свои огневые палаты.
Как звонко и страстно
осенний молчит соловей,
пожухлые листья
свежей резеды и нарцисса.
Всей памятью ясной
и памятью смутной своей
тебя призываю:
приди в эту осень, Лариса
Так что там за гранью,
есть ли там бог или нет?
Сидит ли в сиянии
грозных и мудрых регалий?
Иль в коловращении вечном
светил и планет
нет больше иных,
проясняющих дело реалий.
Великий лотошник,
судьбу раздающий с лотка,
сам первый он понял
ненужность свою и напрасность.
И так я скажу:
неожиданность жизни сладка,
по-детски волнует
туманность её и неясность.
А было б всё ясно,
тогда наше дело табак.
Старуха судьба
не сидит равнодушно и праздно.
Всё то, что мне ясно,
меня не волнует никак.
Зато как прекрасно
всё то, что покуда неясно.
Зачем я горю?
Для чего я смотрю на зарю?
У жизни, пожалуй,
нет знака важнее дефиса.
Я с кем говорю?
Да не знаю я, с кем говорю.
Я, может быть,
совесть свою призываю: Лариса.
Не злость, как костыль,
в эту мёрзлую землю забить.
Не жить, утверждаясь
в своём самомнении мнимом,
а думать и думать,
а пуще страдать и любить
с нечаянной радостью
понятым быть и любимым.
1980
Учёным-атомщикам
Чёрная, белая, чёрная, белая, чёрная!
Белая, чёрная, белая, чёрная, белая!
Сутки за сутками чётные дни за нечётными
эта мелодия мечется, как угорелая.
Хочется радости, злобы и горя не хочется.
Жизнь беззащитная птицей на ветке качается.
Хочется верить, что музыка эта не кончится,
Сердце не верит, что музыка эта кончается.
Люди дотошного разума, люди учёные,
что вы с планетою нашей, ребята, наделали!
Чёрная, белая, чёрная, белая, чёрная.
Белая, чёрная, белая, чёрная, белая.
1980
Что может знать чужак
о полной русской воле?
Судить или рядить
об этом не дано.
Пора идти гулять:
сегодня ветер в поле
и дождь стучит в окно.
Безлюдно и темно.
Тут сам не разберёшь,
как можно жить иначе.
Зачем тебе любовь
пространства дорога?
Далёким куликом
о чём болота плачут?
О чём шумит тайга?
О чём поют снега?
Здесь просто и легко
остаться неизвестным,
любить сквозящий свет
и вяжущую тьму.
И разум не смущать
вопросом неуместным:
зачем и почему?
Затем и потому!
?
Поскорей раствори эти рамы,
Разведи, как разводят мосты.
И вдохни этот утренний, ранний
незадымленный холод Москвы.
На такси из осеннего леса
прилетел я на дальний звонок,
словно рябчик весенний, повеса,
на охотничий точный манок.
Что меж нами? Какая зараза,
разъедая судьбу, проползла?
Эти два непрощающих глаза
словно два наведённых ствола.
Это вовсе уже не охота.
Ну чего же ты? Бей - не тяни.
Разобью свою голову с лёта
о закрытые рамы твои.
?
Один графоман в солидный журнал
прислал корявый стишок.
Совсем таланта не было в нём,
и стиль был весьма смешон.
Но чтобы вывод под стих подвесть,
в нём были такие слова:
«Жизнь такова, какова она есть,
и больше - никакова!»
Младший редактор сказал: «Пустяки!
Ступай-ка в корзину, брат!»
Но чем-то тронули сердце стихи,
и он их вернул назад.
- Вчера я пришёл весёленький весь,
и жена была неправа.
Но «жизнь такова, какова она есть,
и больше - никакова!»
Редактор отдела, увидев стих,
наморщил высокий лоб.
Стихи банальные. Автор псих.
А младший редактор жлоб.
Но строчки вошли, как благая весть,
до самого естества.
«Жизнь такова, какова она есть,
И больше - никакова!»
И свой кабинет озирая весь,
подумал любимец богов:
«А может, и я таков, как есть,
И больше совсем никаков».
И страшная мысль, как роса с травы,
скатилась с его головы:
А может, и все таковы, каковы,
И больше - никаковы?
?
[Предлагаю посмотреть моё стихотворение «Редакциям».]
Померкнет свет за косяком.
Уйди из дома босиком
по крупной голубой росе дорожкой лунной
и погрузись в глубокий лес,
чтоб дух воистину воскрес
и стала горькая судьба как прежде юной.
Иди и слушай, и дыши,
войди в глухие камыши,
протри озёрное окно туманной ватой,
пусть сердце бедное болит
и любит, и прощать велит,
и бьётся, рвётся из груди, и дышит мятой.
Вновь опустились небеса
на поле спелого овса
и кони, словно острова, и ветер - в губы.
Хохочет филин, как злодей,
и слышится: бери, владей,
и льётся женский смех грудной
на голос грубый,
и хочется любить, прощать
и ничего не обещать,
и плакать, и опять любить. И в копны падать,
перемешать и даль, и грусть,
желанье тайное и Русь.
О, господи, когда ты есть, оставь мне память!
?
Закат приморский умирает,
и чайка реять устаёт.
А в парке музыка играет,
и сладко женщина поёт.
И снова молодость маячит,
как наваждение, как сон.
Ворчит тромбон, и скрипка плачет,
и обольщает саксофон.
И взоры бродят, пламенея,
среди каштанов и аркад.
Златые цепи Гименея,
на травы падая, звенят.
О нет, компьютерным железом
так сладко сердце не проймёт.
Сияющий, за волнорезом
проходит белый теплоход.
Зачем ты, сердце, замираешь?
И почему желанья ждёшь?
Зачем ты, музыка, играешь?
О чём ты, женщина, поёшь?
?
Громок ты и успеха достиг,
и к различным эстрадам притёрся.
Только русский лирический стих
вроде как-то стыдится актёрства.
Словно скрежет железа о жесть,
словно самая пошлая проза,
неуместны заученный жест,
модуляция, дикция, поза.
Словно бы не хотел, а соврал,
словно фальшь протащил в эти залы.
Словно и не поэт ты, а Карл,
Карл, укравший у Клары кораллы.
1979
Как ты в себе слила,
воздушное созданье,
изящные слова,
красивые страданья.
Хоть пишешь ты, как встарь,
печально и объёмно,
но мысли, и словарь,
и чувства - всё заёмно.
Совсем не наугад, -
приём тут найден древний, -
всё взято напрокат
у Анны Андреевны.
Пусть стиль её тобой
усвоен на «отлично»,
но было там впервой, -
а у тебя вторично.
И всё наоборот,
что мы навытворяли, -
дворяне шли в народ,
а мы назад - в дворяне.
Не буду, так сказать,
всё объяснять подробно.
И можно так писать,
да как-то неудобно.
1976
Когда застынут поезда,
свист оборвётся соловьиный,
блеснёт последний раз звезда
над среднерусскою равниной;
когда приду я в тот покой,
где только облака белеют,
о редкой нежности мужской
всего я горше пожалею.
Товарищ мой, мой друг и брат,
ты помнишь те часы ночные,
когда звучали, как набат,
часы обычные, ручные.
Особой ясности полны,
друг другу души поверяли
и от судьбы родной страны
своей судьбы не отделяли.
От мелочности далеки,
когда мы ощущали странно,
как движутся материки
и как вздыхают океаны.
По жилам ударяла кровь
в великом счастье единенья,
и даже женщины любовь
стояла в неком отдаленье.
И в состоянии таком
людьми мы были в самом деле
и над народным пирогом
с ножом и вилкой не сидели.
И этим чувством жизнь полна,
пред общей правдой неповинна.
Как среднерусская равнина
одной самой себе равна.
О, как преображает нас
товарищества светлый час!
1976
И поворот. И сердце сжалось.
Дышу с трудом.
Стоит, не принимая жалости,
мой отчий дом.
Навеки врезанные в память -
тому назад -
у вереи дорожный камень
и палисад,
четыре стёртые ступени
и три окна…
О, как в них пели и скорбели,
когда пришла война.
Он дышит по ночам натужно,
как дед больной,
весь от торца до чёрной вьюшки
любимый мной.
Все связи прочие нарушу,
а эти - не.
Он двери распахнул, как душу,
навстречу мне.
Входи же с верой и надеждой,
свой дух лечи,
здесь теплота жива, как прежде,
в большой печи.
Он пахнет яблоком и редькой,
хранит уют.
Здесь на поминках тени предков
к столу встают.
И тут, одетый в старый китель,
давно вдовец,
страны заступник и строитель,
живёт отец.
Живут, с эпохою не ссорясь,
святым трудом,
мои печаль, любовь и совесть,
отец и дом.
Четыре странные годины
несли беду,
четыре красные рябины
горят в саду.
И не сдались, перетерпели
тебя, война,
четыре стёртые ступени
и три окна.
1975
Вы - сумерки. Вас хочется погладить,
как в детстве, с вами хочется поладить,
и псом лохматым в комнату пустить,
и до утра оставить в ней гостить.
Вы - сумерки. Вы к нам пришли из леса,
в вас столько доброты и интереса,
вы пахнете прозябшею осиной
и мордой ноздреватою лосиной.
Осенние и летние, росистые,
знакомые и грустные, российские.
Вы подойдёте и в колени сунетесь,
и я не вздрогну, зная - это сумерки.
О, как земля вращается стремительно,
стремительно работают строители,
стремительно стараются старатели,
стремительно расходятся приятели.
Стремительно огни бегут по улицам,
и некогда бывает нам задуматься,
хоть час самих себя послушать искренне,
чтоб разделились суетность и истинность.
Давай не торопиться и не умничать.
Хоть раз в году давай с тобою сумерничать.
На бочку темноты взяв ложку сурика,
перемешаем и получим сумерки.
Любимая, ты помнишь годы школьные,
те редкие конверты треугольные.
Ты помнишь сводки горько-аккуратные,
ты помнишь хлеба ломтики квадратные.
Ты помнишь мать, по вечерам стирающую,
и печку, угольками в нас стреляющую.
Нам дня того не позабыть, наверное,
когда пришла домой пехота серая,
за Родину довольно порадевшая,
на вражеских высотах поредевшая.
Худая, поседевшая, окопная.
Но сколько было нежности накоплено.
И в сумерках для нас светили ласково
эмалевые звёздочки солдатские.
Мы дети тех солдат. Мы ветви дерева.
Нам память поколения доверена.
Мы дети русской синевы и снежности,
носители народной горькой нежности.
Закрыты шторы. В комнате смеркается.
Прошедшее с будушим смыкается.
Ты помнишь, как в Крыму свистели суслики,
и мы с тобою уходили в сумерки.
И рядом с нами, звонкая, как денежка,
чуть в темноте светилась наша девочка.
Нам души очищала наша Катенька,
единой жизни маленькая капелька.
Она над нами правила начальственно,
а порознь все мы были бы несчастливы.
И рядом с нами шли не по обочине
родные люди русские, рабочие.
Простые люди, грешные и будничные,
из прошлого в таинственное будущее.
Любимая, входи скорее с улицы,
но свет не зажигай, пусть будут сумерки.
Смеркается, смеркается, смеркается…
Пережитое в памяти сверкается.
1974
Тут не помогут слова и рыдания.
Просто тебе говорю: «До свидания!»
Чёрное горе подступит… Да ну его!
Жизнь продолжается, смерть неминуема.
Вместе космической пылью засветимся.
Мы ещё встретимся.
Мы ещё встретимся!
Туче прощаю, что тихо закапала.
Это ведь ты надо мною заплакала.
Ветру прощаю шалости, вольности.
Это ведь ты мне погладила волосы.
Люди, что было меж нами, не знающие,
снова глядят на меня осуждающе.
И, никогда не любившие, мелкие,
ищут слова они, злые и меткие.
Если могла бы ты стать над могилою,
ты, как при жизни, меня защитила бы.
Мы не разъехались в разные стороны.
Мы ещё встретимся поздно ли, скоро ли.
Эти стихи и цветы запоздалые
ты мне прости, как при жизни прощала мне!
1970
Заполярный райком -
дом с крыльцом продувным и холодным,
с неизменной трубой,
завывающей волком голодным,
с бельевою верёвкой,
протянутою над карьером,
и партийцем-каюром,
который здесь служит курьером,
и куском кумача,
чуть поблекшим за лето,
и лицом Ильича,
проступающим в раме портрета…
Ты устал, секретарь,
и тебя не подымет с постели
даже белый мятеж
с океана летящей метели.
Обжигая о сани
свои задубевшие руки,
на оленях и лайках
мотаясь по дальней округе,
на заснеженных скалах,
в снегах каменистых
добивался ты права
себя называть коммунистом.
На краю континента
бьют в набат океанские льдины.
Человечность и твёрдость
в чём-то главном, поверьте, едины.
Что ломало других, тебя не сломало.
Убеждённость и честность,
поверьте, это не мало.
Не искал ты поблажек
и лёгкого чина,
человек, секретарь,
в 30 лет настоящий мужчина.
Чуть курносый, тяжёлый,
с сединой в непричёсанной чёлке,
ты лежишь, как пастух
после трудной и долгой кочёвки.
Озаряют сияния
пробитое сопками небо,
и морозец хрустит,
словно свежая репа.
Рядом крутится ось
мятежной и трудной планеты,
и мерцают песцы,
в полимерные шкурки одеты.
?
Десятиклассницы! Тогда
вы так пронзительно смеялись
и так стремительно менялись,
в пятидесятые года.
Вы покупали каблуки
и обрезали ваши косы.
Мы покупали папиросы
и пили пиво, чудаки!
О, восхищенье этих лет,
когда у Капок, Люсек, Ленок
вспорхнул над остротой коленок
передвоенный маркизет.
Когда вы брови подвели
и улыбнулись удивлённо,
то наши клёши подмели
проспекты городков районных.
Подумайте, десятый класс!
Он налетел на нас, как буря,
и шестимесячные кудри
на танцах закрутили нас.
Вы привставали на носках,
хотя шептали: «Ах, не надо!..»
И ваши первые помады
у нас горели на щеках…
1966
Над землёй кружится
первый снег.
На землю ложится
первый снег…
Пишут все - печатают не всех.
Иногда печатают не тех!
Пишут про зелёные глаза
или про рюкзачные волненья.
Образы стоят, как образа,
по углам в иных стихотвореньях.
Только есть стихи как первый снег!
Чистые, как белый первый снег!
Есть они у этих и у тех,
ненаписанные - есть у всех!
1958
