Евгений Евтушенко, поэма «Дальняя родственница»

Дальняя родственница

Есть родственницы дальние -
                            почти
для нас несуществующие, что ли,
но вдруг нагрянут,
                   словно призрак боли,
которым мы безбольность предпочли.
Я как-то был на званом выпивоне,
а поточней сказать -
                     на выбивоне
болезнетворных мыслей из голов
под нежное внушенье:
                     «Будь здоров!»
В гостях был некий лондонский продюсер,
по мнению общественному, -
                           Дуся,
который шпилек в душу не вонзал,
а родственно и чавкал и «врезал».
И вдруг - звонок…
                    Едва очки просунув,
в дверях застряло - нечто -
                            всё из сумок
в руках, и на горбу, и на груди -
под родственное:
                 «Что ж стоишь, входи!»
У гостьи -
у очкастенькой старушки
с плеча свисали на бечёвке сушки,
наверно,
         не вошедшие никак
ни в сумку,
            ни в брезентовый рюкзак.
Исторгли сумки,
                рухнув,
                        мёрзлый звон.
«Мне б до утра,
                а сумки - на балкон».
Ворча:
       «Ох, наша сумчатая Русь…» -
хозяйка с неохотой дверь прикрыла.
«Знакомьтесь,
              моя тётя -
                         Марь Кириллна.
Или, как я привыкла, -
                       тёть Марусь».
Хозяйке было чуть не по себе.
Она шепнула,
             локоть мой сжимая:
«Да не родная тётка,
                     а седьмая,
как говорят,
             вода на киселе».
Шёл разговор в глобальных облаках
о феллинизмах
              и о копполизмах,
а тёть Марусь вошла
                    тиха, как призрак,
в своих крестьянских вежливых носках.
С косичками серебряным узлом
присела чинно,
               не касаясь рюмки,
и сумками оттянутые руки
украдкой растирала под столом.
Глядела с любопытством,
                        а не вчуже,
и вовсе не старушечье -
                        девчушье
синело из-под треснувших очков
с лукавым простодушьем васильков.
Её в старуху
             сумки превратили -
колдуньи на клеёнке,
                     дерматине,
как будто в современной сказке злой,
но - сумки с плеч,
                   и старость всю - долой.
Продюсера за лацканы беря,
мосфильмовец уже гудел могуче:
«Что ваш Феллини
                 или Бертолуччи?
Отчаянье сплошное…
                     Где борьба?»
Заёрзал переводчик,
                    засопел:
«Отчаянье - ну как оно на инглиш?»
А гостья вдруг подвинулась поближе
и подсказала шёпотом:
                      «Despair!..»
Компания была потрясена
при этом неожиданном открытье,
как будто вся Советская страна
заговорила разом на санскрите.
«Ну и вода пошла на киселе…» -
подумал я,
           а гостья пояснила:
«Английский я преподаю в Орле.
Переводила Юджина О'Нила…»
«Вот вы из сердца,
                   так сказать,
                                Руси, -
мосфильмовец взрычал, -
                        вам, для примера,
какая польза с этого «диспера»?»
Хозяйка прервала:
                  «Ты закуси…»
Но, соблюдая сдержанную честь,
сказала гостья,
                брови сдвинув строже:
«Ну что же,
            я отчаивалась тоже.
А вот учу…
             Надеюсь, польза есть…»
«Вы что-то к нам так редко,
                            тёть Марусь…» -
хозяйка исправляться стала лихо,
а гостья усмехнулась:
                      «Я - трусиха…
Приду,
       а на звонок нажать боюсь».
У гостя что-то на пол пролилось,
но переводчик был благоразумен,
и нежно объяснил он:
                     «This old woman
from famous city of risak's orlov's» *.
«Вас, очевидно, память подвела… -
вздохнула гостья сдержанно и здраво. -
Названье это -
               от конюшен графа
Орлова…
          не от города Орла…»
Хозяйка гостю подала пирог свой,
сияя:
      «This is russian pirojok!» ** -
и взгляд несостоявшейся Перовской
из-под бровей старушки всех прожёг,
как будто бы на высший свет московский
взглянул народовольческий кружок.
И разночинцы в молодых бородках
и с васильками на косоворотках
сурово встали за её спиной
безмолвно вопрошающей виной.
Старушка стала девочкой-подростком,
как будто изнутри её вот-вот,
страницы сжав,
               закапанные воском,
Некрасова курсисточка прочтёт.
О, господи,
            а в очереди сумрачной
сумел бы я узнать среди ругни
в старушке этой,
                 неповинно сумчатой,
учительницу -
              мать всея Руси?
Пусть примут все архангелы в святые,
трубя над нами в судных облаках,
тебя,
      интеллигенция России,
с трагическими сумками в руках.
Мне каждая авоська руки жжёт.
Провинций нет.
               Рассыпан бог по лицам.
Есть личности,
               подобные столицам.
Провинция -
            всё то, что жрёт и лжёт.
И будто бы в крыле моём дробинка,
ты жжёшь меня, российская глубинка,
и, впившись в мои перья глубоко,
не дашь взлететь
                 преступно высоко…
…Я выбежал на улицу.
                       Я был
растерян перед бьющим в душу снегом,
как будто перед воющим набегом
каких-то непонятных белых сил.
Пурга рвала пространство всё на лоскуты
и усмехалось небо свысока,
и никакого не было орловского,
чтобы на нём уехать,
                     рысака.
Как погляжу
            старушке той в глаза
я -
    разночинец атомного века?
Вместит
        какая в мире дискотека
всех призраков России голоса?
И я шептал в смертельном одичании:
«Отчаялся и я -
                всё занесло,
но, может, лучше честное отчаянье,
чем лженадежды -
                 трусов ремесло?
Я сбит с копыт,
                и всё в глазах качается,
и друга нет,
             и не найти отца.
Имею право наконец отчаяться,
имею право
           не надеяться?»
Но что-то васильковое синело,
когда я шёл
            и сквозь пургу хрипел
забытым дальним родственником неба:
«Despair. -
            И снег выплевывал:
                               Despair…»
Я с неба,
          непроглядного такого
не слышал слова божьего мужского,
а женское живое слово божье:
«Ну что же,
            я отчаивалась тоже…»
И вдруг пронзило раз и навсегда:
отчаянье -
           не главная беда.
Есть вещи поотчаяньей отчаянья -
душа,
      что неспособна на оттаянье,
и значит, не душа,
                   а просто склад
всех лженадежд,
                в которых только яд.
Все милые улыбочки надеты
на лженадежды,
               прячущие суть.
Отчаянье -
           застенчивость надежды,
когда она боится обмануть
надеющихся,
            что когда-нибудь…

Так вот какие были пироги
испечены
         старушкой той непростенькой,
когда она забытой дальней родственницей
внезапно появилась из пурги.
Как страшно,
             если, призрачно устроясь,
привыкли мы считать навеселе
забытой дальней родственницей -
                                совесть,
и честь -
          седьмой водой на киселе.
Как страшно, если ночью засугробленной,
от нас непоправимо далека,
забытой дальней родственницей Родина
дотронуться боится до звонка…

1984

* «Из знаменитого города орловских рысаков» (англ.).

** «Это русский пирожок» (англ.).