Владимир Маяковский, поэма «Во весь голос»

ВО ВЕСЬ ГОЛОС
Первое вступление в поэму

Уважаемые
          товарищи потомки!
Роясь
      в сегодняшнем
                    окаменевшем г….,
наших дней изучая потёмки,
вы,
    возможно,
              спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
                    ваш учёный,
кроя эрудицией
               вопросов рой,
что жил-де такой
                 певец кипячёной
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
          снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
о времени
          и о себе.
Я, ассенизатор
               и водовоз,
революцией
           мобилизованный и призванный,
ушёл на фронт
              из барских садоводств
поэзии -
         бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
       дачка,
              водь
                   и гладь -
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льёт из лейки,
кто кропит,
            набравши в рот -
кудреватые Митрейки,
                     мудреватые Кудрейки -
кто их к чёрту разберёт!
Нет на прорву карантина -
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н…»
Неважная честь,
                чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
            где харкает туберкулёз,
где б… с хулиганом
                     да сифилис.
И мне
      агитпроп
               в зубах навяз,
и мне бы
         строчить
                  романсы на вас -
доходней оно
             и прелестней.
Но я
     себя
          смирял,
                  становясь
на горло
         собственной песне.
Слушайте,
          товарищи потомки,
агитатора,
           горлана-главаря.
Заглуша
        поэзии потоки,
я шагну
        через лирические томики,
как живой
          с живыми говоря.
Я к вам приду
              в коммунистическое далекО
не так,
        как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдёт
                через хребты веков
и через головы
               поэтов и правительств.
Мой стих дойдёт,
                 но он дойдёт не так, -
не как стрела
              в амурно-лировой охоте,
не как доходит
               к нумизмату стёршийся пятак
и не как свет умерших звёзд доходит.
Мой стих
         трудом
                громаду лет прорвёт
и явится
         весомо,
                 грубо,
                        зримо,
как в наши дни
               вошёл водопровод,
сработанный
            ещё рабами Рима.
В курганах книг,
                 похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
   с уважением
               ощупывайте их,
как старое,
            но грозное оружие.
Я
  ухо
      словом
             не привык ласкать;
ушку девическому
                 в завиточках волоска
с полупохабщины
                не разалеться тронуту.
Парадом развернув
                  моих страниц войска,
я прохожу
          по строчечному фронту.
Стихи стоят
            свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
                   и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
               к жерлу прижав жерло
нацеленных
           зияющих заглавий.
Оружия
       любимейшего
                   род,
готовая
        рвануться в гике,
застыла
        кавалерия острот,
поднявши рифм
              отточенные пики.
И все
      поверх зубов вооружённые войска,
что двадцать лет в победах
                           пролетали,
до самого
          последнего листка
я отдаю тебе,
              планеты пролетарий.
Рабочего
         громады класса враг -
он враг и мой,
               отъявленный и давний.
Велели нам
           идти
                под красный флаг
года труда
           и дни недоеданий.
Мы открывали
             Маркса
                    каждый том,
как в доме
           собственном
                       мы открываем ставни,
но и без чтения
                мы разбирались в том,
в каком идти,
              в каком сражаться стане.
Мы
   диалектику
              учили не по Гегелю.
Бряцанием боёв
               она врывалась в стих,
когда
      под пулями
                 от нас буржуи бегали,
как мы
       когда-то
                бегали от них.
Пускай
       за гениями
                  безутешною вдовой
плетётся слава
               в похоронном марше -
умри, мой стих,
                умри, как рядовой,
как безымянные
               на штурмах мёрли наши!
Мне наплевать
              на бронзы многопудье,
мне наплевать
              на мраморную слизь.
Сочтёмся славою -
                   ведь мы свои же люди, -
пускай нам
           общим памятником будет
построенный
            в боях
                   социализм.
Потомки,
         словарей проверьте поплавки:
из Леты
        выплывут
                 остатки слов таких,
как «проституция»,
                   «туберкулёз»,
                                 «блокада».
Для вас,
         которые
                 здоровы и ловки,
поэт
     вылизывал
               чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
                я становлюсь подобием
чудовищ
        ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
               давай
                     быстрей протопаем,
протопаем
          по пятилетке
                       дней остаток.
Мне
    и рубля
            не накопили строчки,
краснодеревщики
                не слали мебель нА дом.
И кроме
        свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
                  мне ничего не надо.
Явившись
         в Це Ка Ка
                    идущих
                           светлых лет,
над бандой
           поэтических
                       рвачей и выжиг
я подыму,
          как большевистский партбилет,
все сто томов
              моих
                   партийных книжек.

Декабрь 1929 - январь 1930