***Я в гарнизонном клубе за Карпатами читал об отступлении, читал о том, как над убитыми солдатами не ангел смерти, а комбат рыдал. И слушали меня, как только слушают друг друга люди взвода одного. И я почувствовал, как между душами сверкнула искра слова моего. У каждого поэта есть провинция. Она ему ошибки и грехи, все мелкие обиды и провинности прощает за правдивые стихи. И у меня есть тоже неизменная, на карту не внесённая, одна, суровая моя и откровенная, далёкая провинция - Война… 1947 |
Смерть бойцаХороним друга. Мокрый снег. Грязища. Полуторка ползёт на тормозах. Никак правофланговый не отыщет песчинку в затуманенных глазах. Торжественная музыка Шопена. Нелютая карпатская зима. И люди покидают постепенно с распахнутыми окнами дома. И тянется по улицам колонна к окраине, до самого хребта. Лежит он, запелёнатый в знамёна. Откинуты в полуторке борта. А на поляне вырыта могила, а на поляне громыхнул салют, а чья-то мать уже заголосила, а письма на Урал ещё идут, а время невоенное. И даже не верится, что умер человек. Ещё не раз стоять нам без фуражек - такой уже нелёгкий этот век. Уходят горожане постепенно, и женщины, вздыхая, говорят: — Погиб герой! В бою погиб военный! Как им скажу, что не убит солдат, что трое суток в тихом лазарете он догорал, он угасал в ночи, ему глаза закрыли на рассвете бессонные, усталые врачи? Ну как скажу, - привыкли за три года, что умирают русские в бою. И не иначе! Грустная погода. Но запевалы вспомнили в строю о том, как пулемётные тачанки летали под обвалами свинца. И снова говорили горожанки: - Так провожают павшего бойца… 1947 |
***Быть нежданным, быть незваным так хотелось! Но меня на разъезде безымянном каждый день ждала родня. И заиндевели сани, загнанные в березняк. Поезд шёл без расписаний - товарняк и порожняк. Паровоз - верблюд двугорбый - полз, как мёртвый, под уклон. Ехал я с пустою торбой не на мир, не на поклон. Ни подарков и ни писем - ничего не вёз родне. Слухом волчьим, нюхом лисьим все узнали обо мне: то, что снова неудачи, что покину я Москву. То, что у НН на даче я за сторожа живу, что в любовных и журнальных и в других моих делах после всех удач начальных только «эх» и только «ах». Но когда дымиться трубы перестали, и когда потянулись руки, губы - всё исчезло без следа. Только слёзы и объятья, да племянники галдят. Всё, как прежде: и опять я просто отпускной солдат. 1946 |
***Мы не от старости умрём, - от старых ран умрём. Так разливай по кружкам ром, трофейный рыжий ром! В нём горечь, хмель и аромат заморской стороны. Его принёс сюда солдат, вернувшийся с войны. Он видел столько городов, Старинных городов. Он рассказать о них готов. И даже спеть готов. Так почему же он молчит? Четвёртый час молчит. То пальцем по столу стучит, то сапогом стучит. А у него желанье есть. Оно понятно вам? Он хочет знать, что было здесь, когда мы были там… 1946, Москва |
Моё поколениеНас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты. На живых порыжели от крови и глины шинели, на могилах у мёртвых расцвели голубые цветы. Расцвели и опали… Проходит четвёртая осень. Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят. Мы не знали любви, не изведали счастья ремёсел, нам досталась на долю нелёгкая участь солдат. У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя - только сила и зависть. А когда мы вернёмся с войны, всё долюбим сполна и напишем, ровесник, такое, что отцами-солдатами будут гордится сыны. Ну, а кто не вернётся? Кому долюбить не придётся? Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражён? Зарыдает ровесница, мать на пороге забьётся, - у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жён. Кто вернётся - долюбит? Нет! Сердца на это не хватит, и не надо погибшим, чтоб живые любили за них. Нет мужчины в семье - нет детей, нет хозяина в хате. Разве горю такому помогут рыданья живых? Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Кто в атаку ходил, кто делился последним куском, Тот поймёт эту правду, - она к нам в окопы и щели приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском. Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают эту взятую с боем суровую правду солдат. И твои костыли, и смертельная рана сквозная, и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, подымались в атаку и рвали над Бугом мосты. …Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели, Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты. А когда мы вернёмся, - а мы возвратимся с победой, все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, - пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду, чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы. Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям, матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя. Вот когда мы вернёмся и победу штыками добудем - всё долюбим, ровесник, и работу найдём для себя. 1945 [Приглашаю посмотреть моё стихотворение «Вас не нужно жалеть. Да и вы ведь того не хотели»]. |
После войныНад нами тысячи стрижат, как оголтелые, визжат. Как угорелые, стремглав весь день бросаются стрижи в заброшенные блиндажи, в зелёную прохладу трав. Они купаются в росе, они росой опьянены. По Кишинёвскому шоссе мы возвращаемся с войны. Вокруг трава до самых плеч, такая, что нельзя не лечь. Вода в ручьях на всём пути - пригубишь и не отойти. И по заказу старшины то солнцепёк, то ветерок. Мы - из Европы. Мы с войны идём с победой на восток. …Как сорок первый год далёк! 1945, Бессарабия |
***На снегу белизны госпитальной умирал военврач, умирал военврач. Ты не плачь о нём, девушка, в городе дальнем, о своём ненаглядном, о милом не плачь. Наклонились над ним два сапёра с бинтами, и шершавые руки коснулись плеча. Только птицы кричат в тишине за холмами. Только двое живых над убитым молчат. Это он их лечил в полевом медсанбате, по ночам приходил, говорил о тебе, о военной судьбе, о соседней палате и опять о весёлой военной судьбе. Ты не плачь о нём, девушка, в городе дальнем, о своём ненаглядном, о милом не плачь. ..Одного человека не спас военврач - он лежит на снегу белизны госпитальной. 1945, Венгрия |
***Я был пехотой в поле чистом, в грязи окопной и в огне. Я стал бродягой-журналистом в последний год на той войне. В каких я странах побывал: Считать - не сосчитать! Какой в Берлине был привал - Мечтать вам и мечтать! С каким весельем я служил - Огонь был не огонь! С какой свободою дружил! - Ты памяти не тронь… Но если снова воевать… Таков уже закон: пускай меня пошлют опять в стрелковый батальон. Быть под началом у старшин хотя бы треть пути, потом могу я с тех вершин в поэзию сойти. Действующая армия, 1943-1944 Читает Семён Гудзенко: ![]() |
Баллада о дружбеТак в блиндаже хранят уют коптилки керосиновой. Так дыхание берегут, когда ползут сквозь минный вой. Так раненые кровь хранят, руками сжав культяпки ног. …Был друг хороший у меня, и дружбу молча я берёг. И дружбы не было нежней. Пускай мой след в снегах простыл, - среди запутанных лыжней мою всегда он находил. Он возвращался по ночам… Услышав скрип его сапог, я знал - от стужи он продрог или от пота он промок. Мы нашу дружбу берегли, как пехотинцы берегут метр окровавленной земли, когда его в боях берут. Но стал и в нашем дележе сна и консервов на двоих вопрос: кому из нас двоих остаться на войне в живых? И он опять напомнил мне, что ждёт его в Тюмени сын. Ну что скажу! Ведь на войне я в первый раз побрил усы. И, видно, жизнь ему вдвойне дороже и нужней, чем мне. Час дал на сборы капитан. Не малый срок, не милый срок… Я совестью себя пытал: решил, что дружбу зря берёг. Мне дьявольски хотелось жить, - пусть даже врозь, пусть не дружить. Ну хорошо, пусть мне идти, пусть он останется в живых. Поделит с кем-нибудь в пути и хлеб, и дружбу на двоих. И я шагнул через порог… Но было мне не суждено погибнуть в переделке этой. Твердя проклятие одно, Приполз я на КП к рассвету. В землянке рассказали мне, что по моей лыжне ушёл он. Так это он всю ночь в огне глушил их исступлённо толом! Так это он из-за бугра бил наповал из автомата! Так это он из всех наград избрал одну - любовь солдата! Он не вернулся. Мне в живых считаться, числиться по спискам. Но с кем я буду на двоих делить судьбу с армейским риском? Не зря мы дружбу берегли, как пехотинцы берегут метр окровавленной земли, когда его в боях берут. 1942-1943 |
Перед атакойКогда на смерть идут - поют, а перед этим можно плакать. Ведь самый страшный час в бою - час ожидания атаки. Снег минами изрыт вокруг и почернел от пыли минной. Разрыв - и умирает друг. И значит - смерть проходит мимо. Сейчас настанет мой черёд, За мной одним идёт охота. Будь проклят сорок первый год, и вмёрзшая в снега пехота. Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Разрыв - и лейтенант хрипит. И смерть опять проходит мимо. Но мы уже не в силах ждать. И нас ведёт через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи. Бой был короткий. А потом глушили самогонку злую, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую. Октябрь 1942 Читает Семён Гудзенко: ![]() |
***Прожили двадцать лет. Но за год войны мы видели кровь и видели смерть - просто, как видят сны. Я всё это в памяти сберегу: и первую смерть на войне, и первую ночь, когда на снегу мы спали спина к спине. Я сына верно дружить научу, - и пусть не придётся ему воевать, он будет с другом плечо к плечу, как мы, по земле шагать. Он будет знать: последний сухарь делится на двоих. …Московская осень, смоленский январь. Нет многих уже в живых. Ветром походов, ветром весны снова апрель налился. Стали на время большой войны мужественней сердца, руки крепче, весомей слова. И многое стало ясней. …А ты по-прежнему не права - я всё-таки стал нежней. Май 1942 |
ОтдыхИз боя выходила рота. Мы шли под крыши, в тишину, в сраженьях право заработав на сутки позабыть войну. Но у обломков самолёта остановился первый взвод. И замерла в песках пехота у красных обожжённых звёзд. …Осколки голубого сплава валялись на сухом песке. Здесь всё: и боевая слава, и струйка крови на виске, и кутерьма атак и тыла, ревущая, как «ястребок». Нам отдых сделался постылым и неуютным городок. Апрель 1942 |
НебесаТакое небо! Из окна посмотришь чёрными глазами, и выест их голубизна и переполнит небесами. Отвыкнуть можно от небес, глядеть с проклятьем и опаской, чтоб вовремя укрыться в лес и не погибнуть под фугаской. И можно месяц, можно два под визг сирен на землю падать и слушать, как шумит трава и стонет под свинцовым градом. Я ко всему привыкнуть смог, но только не лежать часами. …И у расстрелянных дорог опять любуюсь небесами. 1942 |
ПамятьБыл мороз. Не измеришь по Цельсию. Плюнь - замёрзнет. Такой мороз. Было поле с безмолвными рельсами, позабывшими стук колёс. Были стрелки совсем незрячие - ни зелёных, ни красных огней. Были щи ледяные. Горячие были схватки за пять этих дней. Каждый помнит по-своему, иначе, и Сухиничи, и Думиничи, и лесную тропу на Людиново - обожжённое, нелюдимое. Пусть кому-нибудь кажется мелочью, но товарищ мой до сих пор помнит только узоры беличьи и в берёзе забытый топор. Вот и мне: не деревни сгоревшие, не поход по чужим следам, а запомнились онемевшие рельсы. Кажется, навсегда… 1942 |
Первая смертьТы знаешь, есть в нашей солдатской судьбе первая смерть однокашника, друга… Мы ждали разведчиков в жаркой избе, молчали и трубку курили по кругу. Картошка дымилась в большом чугуне. Я трубку набил и подал соседу. Ты знаешь, есть заповедь на войне: дождаться разведку и вместе обедать. «Ну, как там ребята?.. Придут ли назад?..» - каждый из нас повторял эту фразу. Вошёл он. Сержанту подал автомат. «Серёжа убит… В голову… Сразу…» И если ты на фронте дружил, поймёшь эту правду: я ждал, что войдёт он, такой, как в лесах Подмосковья жил, всегда пулемётною лентой обмотан. Я ждал его утром. Шумела пурга. Он должен прийти. Я сварил концентраты. Но где-то в глубоких смоленских снегах замёрзшее тело армейского брата. Ты знаешь, есть в нашей солдатской судьбе первая смерть… Говорили по кругу - и всё об одном, ничего о себе. Только о мести, о мести за друга. 1942 |
«Будь проклят 41 год и вмёрзшая в снега пехота»Сын инженера и учительницы. Окончив два курса ИФЛИ, летом 1941, в самом начале Великой Отечественной войны, записался добровольцем в мотострелковую бригаду. В феврале 1942 был тяжело ранен в тылу врага. После госпиталя работал в бригадной газете «Победа за нами», где печатал стихи с начала войны. Первым из фронтовых сверстников публиковался в столичных журналах, издал сборник стихов «Однополчане» (1944), после рецензии И. Г. Эренбурга стал известен в литературных кругах. В сборнике среди проходных, не запоминающихся стихов было несколько правдивых и непосредственных («Перед атакой», «Рельсы»), оставшихся в русской поэзии. К сожалению, они были подпорчены военной цензурой: так, в строфе «Сейчас настанет мой черёд, за мной одним идёт охота. Будь проклят 41 год и вмёрзшая в снега пехота» третья строка заменена на безличную «Ракету просит небосвод». «Мы не от старости умрём, от старых ран умрём»В следующих сборниках - «Стихи и баллады» (1945) и «После марша» (1947) - уже чувствовалась некоторая декларативность. После 1945 власти требовали воспевания победы, и тяжёлые поражения 1941-42 оказались под запретом. Стихи Гудзенко были раскритикованы в идеологической газете ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь». Полемически отвечая на обвинение в «безродном космополитизме», Гудзенко писал: «И у меня есть тоже неизменная,/ на карту не внесённая, одна,/ суровая моя и откровенная/ далёкая провинция - Война». Привыкший к тому, что в редакциях немедленно публиковались все его стихи, Гудзенко не умел работать «в стол», для будущего. Лишённый возможности писать о трагической фронтовой юности, он стал воспевать мирную армию. Сборники «Закарпатские стихи» (1948), «Поездка в Туву» (1948), поэма «Дальний гарнизон» (1950, 1985) много слабее его стихотворений военного времени. В последний год жизни Гудзенко перенёс несколько операций и, как предсказывал («мы не от старости умрём, от старых ран умрём»), скончался в тридцать лет от последствий контузии. В. Н. Корнилов ГУДЗЕНКО, Семён Петрович (5.III.1922, Киев, - 12.II.1953, Москва) - русский советский поэт. В 1939-41 учился в МИФЛИ (Москва). Гудзенко как поэт сложился в годы Великой Отечественной войны. Он пришёл в литературу из армии, из стрелкового батальона. В первой его поэтической книге «Однополчане» (1944) прозвучал мужественный голос рядового участника великих событий, на опыте узнавшего суровую правду войны. Позднее, вырастая как оригинальный и сильный поэт, Гудзенко неоднажды подчёркивал свою кровную связь с армией («Пускай пошлют меня опять в стрелковый батальон… Быть под началом у старшин хотя бы треть пути, потом могу я с тех вершин в поэзию сойти»). Свежо и сильно рассказано в стихах Гудзенко об историческом пути советского солдата, о победе народа, о странах, освобождённых от ига фашизма, - Венгрии, Чехословакии, где он побывал как военный корреспондент. Результатом многочисленных поездок по стране и послевоенных впечатлений стала книга «Закарпатские стихи» (1948), цикл «Поездка в Туву» (1949) и поэма «Дальний гарнизон» (1950), живописующая трудовые будни и учебу Советской Армии в мирные дни. Поэзия Гудзенко, неровная, тревожная, глубоко искренняя, - один из достоверных документов биографии того поколения молодёжи, на долю которого выпали тяжёлые испытания военного времени. В 1962 изданы «Армейские записные книжки» Гудзенко. Соч.: Стихи и баллады, М., 1945; Избранное. Стихи и поэмы. [Вступ. ст. Е. Долматовского], М., 1957; Стихи. [Вступ. ст. Л. Озерова], М., 1961. Лит.: Наумов Е., [Рец.] на кн.: С. Гудзенко. После марша, «Звезда», 1947, № 9; Марголина А., Однополчане, «Новый мир», 1949, № 1; Антокольский П., Поэзия поколения, «Лит. газета», 1956, 30 авг., № 103; Озеров Л., Жизнь поэта продолжается, «Лит. газета», 1962, 6 марта, № 28; Вайнберг И., Записки одного из нас, «Знамя», 1963, № 6; Поздняев К., Надёжный друг, «Лит. Россия», 1963, 15 февр., № 7. Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 2. - М.: Советская энциклопедия, 1964 |