Семён Гудзенко |
|---|
| Гудзенко Семён Петрович (5 марта 1922, Киев - 15 февраля 1953, Москва; похоронен на Ваганьковском кладбище), русский поэт. |
|
|
В сборнике «Однополчане» (1944), «После марша» (1947) мысли и чувства поколения, ушедшего на фронт со школьной скамьи. |
|
Стихи (15): |
***Я в гарнизонном клубе за Карпатами читал об отступлении, читал о том, как над убитыми солдатами не ангел смерти, а комбат рыдал. И слушали меня, как только слушают друг друга люди взвода одного. И я почувствовал, как между душами сверкнула искра слова моего. У каждого поэта есть провинция. Она ему ошибки и грехи, все мелкие обиды и провинности прощает за правдивые стихи. И у меня есть тоже неизменная, на карту не внесённая, одна, суровая моя и откровенная, далёкая провинция - Война… 1947 |
Смерть бойца
Хороним друга.
Мокрый снег.
Грязища.
Полуторка ползёт на тормозах.
Никак правофланговый не отыщет
песчинку в затуманенных глазах.
Торжественная музыка Шопена.
Нелютая карпатская зима.
И люди покидают постепенно
с распахнутыми окнами дома.
И тянется по улицам колонна
к окраине, до самого хребта.
Лежит он, запелёнатый в знамёна.
Откинуты в полуторке борта.
А на поляне вырыта могила,
а на поляне громыхнул салют,
а чья-то мать уже заголосила,
а письма на Урал ещё идут,
а время невоенное.
И даже
не верится, что умер человек.
Ещё не раз стоять нам без фуражек -
такой уже нелёгкий этот век.
Уходят горожане постепенно,
и женщины, вздыхая, говорят:
— Погиб герой!
В бою погиб военный!
Как им скажу,
что не убит солдат,
что трое суток в тихом лазарете
он догорал,
он угасал в ночи,
ему глаза закрыли на рассвете
бессонные, усталые врачи?
Ну как скажу, -
привыкли за три года,
что умирают русские в бою.
И не иначе!
Грустная погода.
Но запевалы вспомнили в строю
о том, как пулемётные тачанки
летали под обвалами свинца.
И снова говорили горожанки:
- Так провожают павшего бойца…
1947 |
***
Быть нежданным,
быть незваным
так хотелось!
Но меня
на разъезде безымянном
каждый день ждала родня.
И заиндевели сани,
загнанные в березняк.
Поезд шёл без расписаний -
товарняк и порожняк.
Паровоз - верблюд двугорбый -
полз, как мёртвый, под уклон.
Ехал я с пустою торбой
не на мир, не на поклон.
Ни подарков и ни писем -
ничего не вёз родне.
Слухом волчьим,
нюхом лисьим
все узнали обо мне:
то, что снова неудачи,
что покину я Москву.
То, что у НН на даче
я за сторожа живу,
что в любовных и журнальных
и в других моих делах
после всех удач начальных
только «эх» и только «ах».
Но когда дымиться трубы
перестали,
и когда
потянулись руки, губы -
всё исчезло без следа.
Только слёзы и объятья,
да племянники галдят.
Всё, как прежде:
и опять я
просто отпускной солдат.
1946 |
***Мы не от старости умрём, - от старых ран умрём. Так разливай по кружкам ром, трофейный рыжий ром! В нём горечь, хмель и аромат заморской стороны. Его принёс сюда солдат, вернувшийся с войны. Он видел столько городов, Старинных городов. Он рассказать о них готов. И даже спеть готов. Так почему же он молчит? Четвёртый час молчит. То пальцем по столу стучит, то сапогом стучит. А у него желанье есть. Оно понятно вам? Он хочет знать, что было здесь, когда мы были там… 1946, Москва |
Моё поколение
Нас не нужно жалеть,
ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом,
как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели
от крови и глины шинели,
на могилах у мёртвых
расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали…
Проходит четвёртая осень.
Наши матери плачут,
и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви,
не изведали счастья ремёсел,
нам досталась на долю
нелёгкая участь солдат.
У погодков моих
ни стихов, ни любви, ни покоя -
только сила и зависть.
А когда мы вернёмся с войны,
всё долюбим сполна
и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами
будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернётся?
Кому долюбить не придётся?
Ну, а кто в сорок первом
первою пулей сражён?
Зарыдает ровесница,
мать на пороге забьётся, -
у погодков моих
ни стихов, ни покоя, ни жён.
Кто вернётся - долюбит?
Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим,
чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье -
нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому
помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть,
ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил,
кто делился последним куском,
Тот поймёт эту правду, -
она к нам в окопы и щели
приходила поспорить
ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят,
и пусть поколения знают
эту взятую с боем
суровую правду солдат.
И твои костыли,
и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой,
где тысячи юных лежат,
это наша судьба,
это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку
и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть,
ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией
и в трудное время чисты.
А когда мы вернёмся, -
а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы,
как люди, живучи и злы, -
пусть нам пива наварят
и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых
повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги
родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем
и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернёмся
и победу штыками добудем -
всё долюбим, ровесник,
и работу найдём для себя.
1945 [Приглашаю посмотреть моё стихотворение «Вас не нужно жалеть. Да и вы ведь того не хотели»]. |
После войныНад нами тысячи стрижат, как оголтелые, визжат. Как угорелые, стремглав весь день бросаются стрижи в заброшенные блиндажи, в зелёную прохладу трав. Они купаются в росе, они росой опьянены. По Кишинёвскому шоссе мы возвращаемся с войны. Вокруг трава до самых плеч, такая, что нельзя не лечь. Вода в ручьях на всём пути - пригубишь и не отойти. И по заказу старшины то солнцепёк, то ветерок. Мы - из Европы. Мы с войны идём с победой на восток. …Как сорок первый год далёк! 1945, Бессарабия |
***
На снегу белизны госпитальной
умирал военврач, умирал военврач.
Ты не плачь о нём, девушка,
в городе дальнем,
о своём ненаглядном, о милом не плачь.
Наклонились над ним два сапёра с бинтами,
и шершавые руки коснулись плеча.
Только птицы кричат в тишине за холмами.
Только двое живых над убитым молчат.
Это он их лечил в полевом медсанбате,
по ночам приходил, говорил о тебе,
о военной судьбе, о соседней палате
и опять о весёлой военной судьбе.
Ты не плачь о нём,
девушка, в городе дальнем,
о своём ненаглядном, о милом не плачь.
..Одного человека не спас военврач -
он лежит на снегу белизны
госпитальной.
1945, Венгрия |
***Я был пехотой в поле чистом, в грязи окопной и в огне. Я стал армейским журналистом в последний год на той войне. Но если снова воевать… Таков уже закон: пускай меня пошлют опять в стрелковый батальон. Быть под началом у старшин хотя бы треть пути, потом могу я с тех вершин в поэзию сойти. Действующая армия, 1943-1944 |
Баллада о дружбе
Так
в блиндаже хранят уют
коптилки керосиновой.
Так
дыхание берегут,
когда ползут сквозь минный вой.
Так
раненые кровь хранят,
руками сжав культяпки ног.
…Был друг хороший у меня,
и дружбу молча я берёг.
И дружбы не было нежней.
Пускай мой след
в снегах простыл, -
среди запутанных лыжней
мою
всегда он находил.
Он возвращался по ночам…
Услышав скрип его сапог,
я знал -
от стужи он продрог
или
от пота он промок.
Мы нашу дружбу
берегли,
как пехотинцы берегут
метр
окровавленной земли,
когда его в боях берут.
Но стал
и в нашем дележе
сна
и консервов на двоих
вопрос:
кому из нас двоих
остаться на войне в живых?
И он опять напомнил мне,
что ждёт его в Тюмени сын.
Ну что скажу!
Ведь на войне
я в первый раз
побрил усы.
И, видно,
жизнь ему вдвойне
дороже и нужней,
чем мне.
Час
дал на сборы капитан.
Не малый срок,
не милый срок…
Я совестью себя пытал:
решил,
что дружбу зря берёг.
Мне дьявольски хотелось жить, -
пусть даже врозь,
пусть не дружить.
Ну хорошо,
пусть мне идти,
пусть он останется в живых.
Поделит
с кем-нибудь в пути
и хлеб,
и дружбу
на двоих.
И я шагнул через порог…
Но было мне не суждено
погибнуть в переделке этой.
Твердя проклятие одно,
Приполз я на КП
к рассвету.
В землянке
рассказали мне,
что по моей лыжне ушёл он.
Так это он
всю ночь
в огне
глушил их исступлённо толом!
Так это он
из-за бугра
бил наповал из автомата!
Так это он
из всех наград
избрал одну -
любовь солдата!
Он не вернулся.
Мне в живых
считаться,
числиться по спискам.
Но с кем я буду на двоих
делить судьбу
с армейским риском?
Не зря мы дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр
окровавленной земли,
когда его в боях берут.
1942-1943 |
Перед атакойКогда на смерть идут - поют, а перед этим можно плакать. Ведь самый страшный час в бою - час ожидания атаки. Снег минами изрыт вокруг и почернел от пыли минной. Разрыв - и умирает друг. И значит - смерть проходит мимо. Сейчас настанет мой черёд, За мной одним идёт охота. Будь проклят сорок первый год, и вмёрзшая в снега пехота. Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Разрыв - и лейтенант хрипит. И смерть опять проходит мимо. Но мы уже не в силах ждать. И нас ведёт через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи. Бой был короткий. А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую. Октябрь 1942 |
***
Прожили двадцать лет.
Но за год войны
мы видели кровь
и видели смерть -
просто,
как видят сны.
Я всё это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне,
и первую ночь,
когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына
верно дружить научу, -
и пусть
не придётся ему воевать,
он будет с другом
плечо к плечу,
как мы,
по земле шагать.
Он будет знать:
последний сухарь
делится на двоих.
…Московская осень,
смоленский январь.
Нет многих уже в живых.
Ветром походов,
ветром весны
снова апрель налился.
Стали на время
большой войны
мужественней сердца,
руки крепче,
весомей слова.
И многое стало ясней.
…А ты
по-прежнему не права -
я всё-таки стал нежней.
Май 1942 |
Отдых
Из боя выходила рота.
Мы шли под крыши,
в тишину,
в сраженьях право заработав
на сутки позабыть войну.
Но у обломков самолёта
остановился первый взвод.
И замерла в песках пехота
у красных
обожжённых звёзд.
…Осколки голубого сплава
валялись на сухом песке.
Здесь всё:
и боевая слава,
и струйка крови на виске,
и кутерьма атак
и тыла,
ревущая,
как «ястребок».
Нам отдых сделался постылым
и неуютным городок.
Апрель 1942 |
Небеса
Такое небо!
Из окна
посмотришь чёрными глазами,
и выест их голубизна
и переполнит небесами.
Отвыкнуть можно от небес,
глядеть с проклятьем
и опаской,
чтоб вовремя укрыться в лес
и не погибнуть под фугаской.
И можно месяц,
можно два
под визг сирен на землю падать
и слушать,
как шумит трава
и стонет под свинцовым градом.
Я ко всему привыкнуть смог,
но только не лежать часами.
…И у расстрелянных дорог
опять любуюсь небесами.
1942 |
Память
Был мороз.
Не измеришь по Цельсию.
Плюнь - замёрзнет.
Такой мороз.
Было поле с безмолвными рельсами,
позабывшими стук колёс.
Были стрелки
совсем незрячие -
ни зелёных,
ни красных огней.
Были щи ледяные.
Горячие
были схватки
за пять этих дней.
Каждый помнит по-своему, иначе,
и Сухиничи, и Думиничи,
и лесную тропу на Людиново -
обожжённое, нелюдимое.
Пусть кому-нибудь кажется мелочью,
но товарищ мой до сих пор
помнит только узоры беличьи
и в берёзе забытый топор.
Вот и мне:
не деревни сгоревшие,
не поход по чужим следам,
а запомнились онемевшие
рельсы.
Кажется, навсегда…
1942 |
Первая смерть
Ты знаешь,
есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть
однокашника, друга…
Мы ждали разведчиков в жаркой избе,
молчали
и трубку курили по кругу.
Картошка дымилась в большом чугуне.
Я трубку набил
и подал соседу.
Ты знаешь,
есть заповедь на войне:
дождаться разведку
и вместе обедать.
«Ну, как там ребята?..
Придут ли назад?..» -
каждый из нас повторял эту фразу.
Вошёл он.
Сержанту подал автомат.
«Серёжа убит…
В голову…
Сразу…»
И если ты
на фронте дружил,
поймёшь эту правду:
я ждал, что войдёт он,
такой,
как в лесах Подмосковья жил,
всегда пулемётною лентой обмотан.
Я ждал его утром.
Шумела пурга.
Он должен прийти.
Я сварил концентраты.
Но где-то
в глубоких
смоленских снегах
замёрзшее тело
армейского брата.
Ты знаешь,
есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть…
Говорили по кругу -
и всё об одном,
ничего о себе.
Только о мести,
о мести
за друга.
1942 |
«Будь проклят 41 год и вмёрзшая в снега пехота»Сын инженера и учительницы. Окончив два курса ИФЛИ, летом 1941, в самом начале Великой Отечественной войны, записался добровольцем в мотострелковую бригаду. В феврале 1942 был тяжело ранен в тылу врага. После госпиталя работал в бригадной газете «Победа за нами», где печатал стихи с начала войны. Первым из фронтовых сверстников публиковался в столичных журналах, издал сборник стихов «Однополчане» (1944), после рецензии стал известен в литературных кругах. В сборнике среди проходных, не запоминающихся стихов было несколько правдивых и непосредственных («Перед атакой», «Рельсы»), оставшихся в русской поэзии. К сожалению, они были подпорчены военной цензурой: так, в строфе «Сейчас настанет мой черёд, за мной одним идёт охота. Будь проклят 41 год и вмёрзшая в снега пехота» третья строка заменена на безличную «Ракету просит небосвод». «Мы не от старости умрём, от старых ран умрём»В следующих сборниках - «Стихи и баллады» (1945) и «После марша» (1947) - уже чувствовалась некоторая декларативность. После 1945 власти требовали воспевания победы, и тяжёлые поражения 1941-42 оказались под запретом. Стихи Гудзенко были раскритикованы в идеологической газете ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь». Полемически отвечая на обвинение в «безродном космополитизме», Гудзенко писал: «И у меня есть тоже неизменная,/ на карту не внесённая, одна,/ суровая моя и откровенная/ далёкая провинция - Война». Привыкший к тому, что в редакциях немедленно публиковались все его стихи, Гудзенко не умел работать «в стол», для будущего. Лишённый возможности писать о трагической фронтовой юности, он стал воспевать мирную армию. Сборники «Закарпатские стихи» (1948), «Поездка в Туву» (1948), поэма «Дальний гарнизон» (1950, 1985) много слабее его стихотворений военного времени. В последний год жизни Гудзенко перенёс несколько операций и, как предсказывал («мы не от старости умрём, от старых ран умрём»), скончался в тридцать лет от последствий контузии.
ГУДЗЕНКО, Семён Петрович (5.III.1922, Киев, - 12.II.1953, Москва) - русский советский поэт. В 1939-41 учился в МИФЛИ (Москва). Гудзенко как поэт сложился в годы Великой Отечественной войны. Он пришёл в литературу из армии, из стрелкового батальона. В первой его поэтической книге «Однополчане» (1944) прозвучал мужественный голос рядового участника великих событий, на опыте узнавшего суровую правду войны. Позднее, вырастая как оригинальный и сильный поэт, Гудзенко неоднажды подчёркивал свою кровную связь с армией («Пускай пошлют меня опять в стрелковый батальон… Быть под началом у старшин хотя бы треть пути, потом могу я с тех вершин в поэзию сойти»). Свежо и сильно рассказано в стихах Гудзенко об историческом пути советского солдата, о победе народа, о странах, освобождённых от ига фашизма, - Венгрии, Чехословакии, где он побывал как военный корреспондент. Результатом многочисленных поездок по стране и послевоенных впечатлений стала книга «Закарпатские стихи» (1948), цикл «Поездка в Туву» (1949) и поэма «Дальний гарнизон» (1950), живописующая трудовые будни и учебу Советской Армии в мирные дни. Поэзия Гудзенко, неровная, тревожная, глубоко искренняя, - один из достоверных документов биографии того поколения молодёжи, на долю которого выпали тяжёлые испытания военного времени. В 1962 изданы «Армейские записные книжки» Гудзенко. Соч.: Стихи и баллады, М., 1945; Избранное. Стихи и поэмы. [Вступ. ст. ], М., 1957; Стихи. [Вступ. ст. ], М., 1961. Лит.: Наумов Е., [Рец.] на кн.: С. Гудзенко. После марша, «Звезда», 1947, № 9; Марголина А., Однополчане, «Новый мир», 1949, № 1; , Поэзия поколения, «Лит. газета», 1956, 30 авг., № 103; , Жизнь поэта продолжается, «Лит. газета», 1962, 6 марта, № 28; Вайнберг И., Записки одного из нас, «Знамя», 1963, № 6; Поздняев К., Надёжный друг, «Лит. Россия», 1963, 15 февр., № 7.
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 2. - М.: Советская энциклопедия, 1964 |