Семён Гудзенко

***

Я в гарнизонном клубе за Карпатами
читал об отступлении, читал
о том, как над убитыми солдатами
не ангел смерти, а комбат рыдал.

И слушали меня, как только слушают
друг друга люди взвода одного.
И я почувствовал, как между душами
сверкнула искра слова моего.

У каждого поэта есть провинция.
Она ему ошибки и грехи,
все мелкие обиды и провинности
прощает за правдивые стихи.

И у меня есть тоже неизменная,
на карту не внесённая, одна,
суровая моя и откровенная,
далёкая провинция - Война…

1947

Смерть бойца

Хороним друга.
Мокрый снег.
Грязища.
Полуторка ползёт на тормозах.
Никак правофланговый не отыщет
песчинку в затуманенных глазах.

Торжественная музыка Шопена.
Нелютая карпатская зима.
И люди покидают постепенно
с распахнутыми окнами дома.

И тянется по улицам колонна
к окраине, до самого хребта.
Лежит он, запелёнатый в знамёна.
Откинуты в полуторке борта.

А на поляне вырыта могила,
а на поляне громыхнул салют,
а чья-то мать уже заголосила,
а письма на Урал ещё идут,
а время невоенное.
                   И даже
не верится, что умер человек.
Ещё не раз стоять нам без фуражек -
такой уже нелёгкий этот век.

Уходят горожане постепенно,
и женщины, вздыхая, говорят:
— Погиб герой!
В бою погиб военный!
Как им скажу,
что не убит солдат,
что трое суток в тихом лазарете
он догорал,
он угасал в ночи,
ему глаза закрыли на рассвете
бессонные, усталые врачи?

Ну как скажу, -
привыкли за три года,
что умирают русские в бою.
И не иначе!

Грустная погода.
Но запевалы вспомнили в строю
о том, как пулемётные тачанки
летали под обвалами свинца.

И снова говорили горожанки:
- Так провожают павшего бойца…

1947

***

Быть нежданным,
                быть незваным
так хотелось!
              Но меня
на разъезде безымянном
каждый день ждала родня.
И заиндевели сани,
загнанные в березняк.
Поезд шёл без расписаний -
товарняк и порожняк.
Паровоз - верблюд двугорбый -
полз, как мёртвый, под уклон.
Ехал я с пустою торбой
не на мир, не на поклон.
Ни подарков и ни писем -
ничего не вёз родне.
Слухом волчьим,
                нюхом лисьим
все узнали обо мне:
то, что снова неудачи,
что покину я Москву.
То, что у НН на даче
я за сторожа живу,
что в любовных и журнальных
и в других моих делах
после всех удач начальных
только «эх» и только «ах».
Но когда дымиться трубы
перестали,
           и когда
потянулись руки, губы -
всё исчезло без следа.
Только слёзы и объятья,
да племянники галдят.
Всё, как прежде:
                 и опять я
просто отпускной солдат.

1946

***

Мы не от старости умрём, -
от старых ран умрём.
Так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром!

В нём горечь, хмель и аромат
заморской стороны.
Его принёс сюда солдат,
вернувшийся с войны.

Он видел столько городов,
Старинных городов.
Он рассказать о них готов.
И даже спеть готов.

Так почему же он молчит?
Четвёртый час молчит.
То пальцем по столу стучит,
то сапогом стучит.

А у него желанье есть.
Оно понятно вам?
Он хочет знать, что было здесь,
когда мы были там…

1946, Москва

Моё поколение

Нас не нужно жалеть,
                     ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом,
                        как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели
                  от крови и глины шинели,
на могилах у мёртвых
                     расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали…
                  Проходит четвёртая осень.
Наши матери плачут,
                    и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви,
                   не изведали счастья ремёсел,
нам досталась на долю
                      нелёгкая участь солдат.

У погодков моих
                ни стихов, ни любви, ни покоя -
только сила и зависть.
                       А когда мы вернёмся с войны,
всё долюбим сполна
                   и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами
                     будут гордится сыны.

Ну, а кто не вернётся?
                       Кому долюбить не придётся?
Ну, а кто в сорок первом
                         первою пулей сражён?
Зарыдает ровесница,
                    мать на пороге забьётся, -
у погодков моих
                ни стихов, ни покоя, ни жён.

Кто вернётся - долюбит?
                        Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим,
                    чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье -
                      нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому
                  помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть,
                     ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил,
                   кто делился последним куском,
Тот поймёт эту правду, -
                         она к нам в окопы и щели
приходила поспорить
                    ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят,
                      и пусть поколения знают
эту взятую с боем
                  суровую правду солдат.
И твои костыли,
                и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой,
                     где тысячи юных лежат,

это наша судьба,
                 это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку
                   и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть,
                      ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией
                      и в трудное время чисты.

А когда мы вернёмся, -
                       а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы,
                        как люди, живучи и злы, -
пусть нам пива наварят
                       и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых
                       повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги
                     родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем
                  и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернёмся
                      и победу штыками добудем -
всё долюбим, ровесник,
                       и работу найдём для себя.

1945

[Приглашаю посмотреть моё стихотворение «Вас не нужно жалеть. Да и вы ведь того не хотели»].

После войны

Над нами тысячи стрижат,
как оголтелые, визжат.

Как угорелые, стремглав
весь день бросаются стрижи
в заброшенные блиндажи,
в зелёную прохладу трав.

Они купаются в росе,
они росой опьянены.
По Кишинёвскому шоссе
мы возвращаемся с войны.

Вокруг трава до самых плеч,
такая, что нельзя не лечь.
Вода в ручьях на всём пути -
пригубишь и не отойти.

И по заказу старшины
то солнцепёк, то ветерок.
Мы - из Европы. Мы с войны
идём с победой на восток.
…Как сорок первый год далёк!

1945, Бессарабия

***

На снегу белизны госпитальной
умирал военврач, умирал военврач.
Ты не плачь о нём, девушка,
                            в городе дальнем,
о своём ненаглядном, о милом не плачь.

Наклонились над ним два сапёра с бинтами,
и шершавые руки коснулись плеча.
Только птицы кричат в тишине за холмами.
Только двое живых над убитым молчат.

Это он их лечил в полевом медсанбате,
по ночам приходил, говорил о тебе,
о военной судьбе, о соседней палате
и опять о весёлой военной судьбе.

Ты не плачь о нём,
                   девушка, в городе дальнем,
о своём ненаглядном, о милом не плачь.
..Одного человека не спас военврач -
он лежит на снегу белизны
                          госпитальной.

1945, Венгрия

***

Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал бродягой-журналистом
в последний год на той войне.

… (далее по ссылке ниже)

Действующая армия, 1943-1944

Читает Семён Гудзенко:

Баллада о дружбе

Так
    в блиндаже хранят уют
коптилки керосиновой.
Так
    дыхание берегут,
когда ползут сквозь минный вой.
Так
    раненые кровь хранят,
руками сжав культяпки ног.

…Был друг хороший у меня,
и дружбу молча я берёг.
И дружбы не было нежней.
Пускай мой след
                в снегах простыл, -
среди запутанных лыжней
мою
    всегда он находил.
Он возвращался по ночам…
Услышав скрип его сапог,
я знал -
         от стужи он продрог
или
    от пота он промок.
Мы нашу дружбу
         берегли,
как пехотинцы берегут
метр
     окровавленной земли,
когда его в боях берут.
Но стал
        и в нашем дележе
сна
    и консервов на двоих
вопрос:
        кому из нас двоих
остаться на войне в живых?
И он опять напомнил мне,
что ждёт его в Тюмени сын.
Ну что скажу!
              Ведь на войне
я в первый раз
               побрил усы.
И, видно,
          жизнь ему вдвойне
дороже и нужней,
                 чем мне.
Час
    дал на сборы капитан.
Не малый срок,
               не милый срок…
Я совестью себя пытал:
решил,
       что дружбу зря берёг.
Мне дьявольски хотелось жить, -
пусть даже врозь,
                  пусть не дружить.
Ну хорошо,
           пусть мне идти,
пусть он останется в живых.
Поделит
        с кем-нибудь в пути
и хлеб,
        и дружбу
                 на двоих.
И я шагнул через порог…

Но было мне не суждено
погибнуть в переделке этой.
Твердя проклятие одно,
Приполз я на КП
                к рассвету.
В землянке
           рассказали мне,
что по моей лыжне ушёл он.
Так это он
           всю ночь
                    в огне
глушил их исступлённо толом!
Так это он
           из-за бугра
бил наповал из автомата!
Так это он
           из всех наград
избрал одну -
              любовь солдата!
Он не вернулся.
                Мне в живых
считаться,
           числиться по спискам.
Но с кем я буду на двоих
делить судьбу
              с армейским риском?
Не зря мы дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр
     окровавленной земли,
когда его в боях берут.

1942-1943

Перед атакой

Когда на смерть идут - поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою -
час ожидания атаки.

… (далее по ссылке ниже)

Октябрь 1942

Читает Семён Гудзенко:

***

Прожили двадцать лет.
Но за год войны
мы видели кровь
                и видели смерть -
просто,
        как видят сны.
Я всё это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне,
и первую ночь,
               когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына
       верно дружить научу, -
и пусть
        не придётся ему воевать,
он будет с другом
                  плечо к плечу,
как мы,
        по земле шагать.
Он будет знать:
                последний сухарь
делится на двоих.
…Московская осень,
                     смоленский январь.
Нет многих уже в живых.
Ветром походов,
                ветром весны
снова апрель налился.
Стали на время
               большой войны
мужественней сердца,
руки крепче,
             весомей слова.
И многое стало ясней.
…А ты
        по-прежнему не права -
я всё-таки стал нежней.

Май 1942

Отдых

Из боя выходила рота.
Мы шли под крыши,
                  в тишину,
в сраженьях право заработав
на сутки позабыть войну.

Но у обломков самолёта
остановился первый взвод.
И замерла в песках пехота
у красных
          обожжённых звёзд.

…Осколки голубого сплава
валялись на сухом песке.
Здесь всё:
           и боевая слава,
и струйка крови на виске,
и кутерьма атак
                и тыла,
ревущая,
         как «ястребок».

Нам отдых сделался постылым
и неуютным городок.

Апрель 1942

Небеса

Такое небо!
            Из окна
посмотришь чёрными глазами,
и выест их голубизна
и переполнит небесами.

Отвыкнуть можно от небес,
глядеть с проклятьем
                     и опаской,
чтоб вовремя укрыться в лес
и не погибнуть под фугаской.

И можно месяц,
               можно два
под визг сирен на землю падать
и слушать,
           как шумит трава
и стонет под свинцовым градом.

Я ко всему привыкнуть смог,
но только не лежать часами.
…И у расстрелянных дорог
опять любуюсь небесами.

1942

Память

Был мороз.
           Не измеришь по Цельсию.
Плюнь - замёрзнет.
                   Такой мороз.
Было поле с безмолвными рельсами,
позабывшими стук колёс.
Были стрелки
             совсем незрячие -
ни зелёных,
            ни красных огней.
Были щи ледяные.
                 Горячие
были схватки
             за пять этих дней.

Каждый помнит по-своему, иначе,
и Сухиничи, и Думиничи,
и лесную тропу на Людиново -
обожжённое, нелюдимое.

Пусть кому-нибудь кажется мелочью,
но товарищ мой до сих пор
помнит только узоры беличьи
и в берёзе забытый топор.

Вот и мне:
           не деревни сгоревшие,
не поход по чужим следам,
а запомнились онемевшие
рельсы.
Кажется, навсегда…

1942

Первая смерть

Ты знаешь,
           есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть
              однокашника, друга…
Мы ждали разведчиков в жаркой избе,
молчали
        и трубку курили по кругу.
Картошка дымилась в большом чугуне.
Я трубку набил
               и подал соседу.
Ты знаешь,
           есть заповедь на войне:
дождаться разведку
                   и вместе обедать.
«Ну, как там ребята?..
                       Придут ли назад?..» -
каждый из нас повторял эту фразу.
Вошёл он.
          Сержанту подал автомат.
«Серёжа убит…
                В голову…
                            Сразу…»
И если ты
          на фронте дружил,
поймёшь эту правду:
                    я ждал, что войдёт он,
такой,
       как в лесах Подмосковья жил,
всегда пулемётною лентой обмотан.

Я ждал его утром.
                  Шумела пурга.
Он должен прийти.
                  Я сварил концентраты.

Но где-то
          в глубоких
                     смоленских снегах
замёрзшее тело
               армейского брата.
Ты знаешь,
           есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть…
                 Говорили по кругу -
и всё об одном,
                ничего о себе.
Только о мести,
                о мести
                        за друга.

1942