Подживает рана ножевая.
Поболит нет-нет, а всё не так.
Подживает, подавая знак:
- Подымайся!
Время!
Ты - живая!
Обращаюсь к ране ножевой,
в долготу моих ночей и дней:
- Что мне делать на земле, живой?
А она в ответ:
- Тебе видней.
1989
И всё-таки настаиваю я,
и всё-таки настаивает разум:
виновна ли змея в том, что она змея,
иль дикобраз, рождённый дикобразом?
… (далее по ссылке ниже)
1979
Читает Маргарита Алигер:
Поручик двадцати шести
годов,
прости меня,
прости
за то, что дважды двадцать шесть
на свете я была и есть.
Прости меня, прости меня
за каждый светлый праздник дня,
что этих праздников вдвойне
отпраздновать случилось мне.
Но если вдвое больше дней,
то, значит, и вдвойне трудней,
и стало быть, бывало мне
обидней и страшней вдвойне.
И вот выходит, что опять
никак немыслимо понять,
который век,
который раз,
кому же повезло из нас?
Что тяжче:
груз живых обид
или могильная трава?
Ты не ответишь - ты убит.
Я не отвечу - я жива.
1968
Прошу тебя,
хоть снись почаще мне.
Так весело становится во сне,
так славно,
словно не было и нет
нагромождённых друг на друга лет,
нагромождённых друг на друга бед,
с которых нам открылись рубежи
земли и неба,
истины и лжи,
и круча, над которой на дыбы,
как кони, взвились наши две судьбы,
и ты,
не оглянувшись на меня,
не осадил рванувшего коня.
1967
В мире, где живёт глухой художник,
дождик не шумит, не лает пёс.
Полон мир внезапностей тревожных,
неожиданных немых угроз.
А вокруг слепого пианиста
в яркий полдень не цветут цветы:
мир звучит встревоженно и чисто
из незримой плотной пустоты.
Лишь во сне глухому вдруг приснится
шум дождя и звонкий лай собак.
А слепому – летняя криница,
полдень, одуванчик или мак.
…Всё мне снится, снится сила духа,
Странный и раскованный талант.
Кто же я, художник ли без слуха
Или же незрячий музыкант?
1967
Несчётный счёт минувших дней
неужто не оплачен?
…Мы были во сто крат бедней
и во сто крат богаче.
Мы были молоды, горды,
взыскательны и строги.
И не было такой беды,
чтоб нас свернуть с дороги.
И не было такой войны,
чтоб мы не победили.
И нет теперь такой вины,
чтоб нам не предъявили.
Уж раз мы выжили.
Ну, что ж!
Судите, виноваты!
Всё наше:
истина и ложь,
победы и утраты,
и стыд, и горечь, и почёт,
и мрак, и свет из мрака.
…Вся жизнь моя - мой вечный счёт,
с лихвой, без скидок и без льгот,
на круг, - назад и наперёд, -
оплачен и оплакан.
1967
Я всё плачу - я всё плачу -
плачу за каждый шаг.
Но вдруг - бывает! - я хочу
пожить денёк за так.
И жизнь навстречу мне идёт,
подарки дарит мне,
но исподволь подводит счёт,
чтоб через месяц, через год
спросить с меня вдвойне…
1959
Если было б мне теперь
восемнадцать лет,
я охотнее всего
отвечала б: нет!
Если было б мне теперь
года двадцать два,
я охотнее всего
отвечала б: да!
Но для прожитых годов,
пережитых лет,
мало этих малых слов,
этих «да» и «нет».
Мою душу рассказать
им не по плечу.
Не расспрашивай меня,
если я молчу.
1959
Осыпаются листья, в которых
затаился и жил для меня
еле слышный, немолкнущий шорох
отгремевшего майского дня.
Эти самые листья весною,
недоверчивым, вкрадчивым днём,
содрогнуло короткой волною,
опалило внезапным огнём.
И раскаты горячего грома
задержались в прохладной листве…
Я с тех пор в этой роще, как дома,
мы в глубоком и крепком родстве.
Я дымком неосевшим дышала,
прислоняясь к душистым стволам,
и она мне ни в чём не мешала,
всё делила со мной пополам.
Утешала меня, как умела,
птичьи споры со мною вела,
умудрённо и мерно шумела,
зеленела, ветвилась, росла.
Угощала меня земляникой,
приводила мне в ноги ручей…
И от этой заботы великой
я сдалась и поверила ей.
Был так верен и так бескорыстен
наш немой безусловный союз…
Осыпаются тихие листья.
Молкнет роща, а я остаюсь.
Сокрушительным ветром подуло.
Гром умолк и развеялся дым.
Что ж ты, роща, меня обманула?
Грош цена утешеньям твоим!
Раздаются упрёки глухие
наступлению осени в лад…
Осыпаются листья сухие,
но стволы нерушимо стоят.
И шумит непреклонно и грозно
их прямая и голая суть:
Невозвратно, напрасно и поздно!
Молодую листву позабудь.
Укрываться от правды - пустое!
Будь ясна, как осенняя тишь,
и решай, облетишь ли с листвою
или твёрдо, как мы, устоишь.
Нам лукавый обман ненавистен,
утешенья ничтожно малы…
Облетают последние листья,
но стоят нерушимо стволы.
1956
Опять они поссорились в трамвае,
не сдерживаясь, не стыдясь чужих…
Но, зависти невольной не скрывая,
взволнованно глядела я на них.
Они не знают, как они счастливы.
И слава богу! Ни к чему им знать.
Подумать только! - рядом, оба живы,
и можно всё исправить и понять…
1956
За какие такие грехи
не оставшихся в памяти дней
всё трудней мне даются стихи,
что ни старше душа, то трудней.
И становится мне всё тесней
на коротком отрезке строки.
Мысль работает ей вопреки,
а расстаться немыслимо с ней.
Отдаю ей всё больше труда.
От обиды старею над ней.
Всё не то, не к тому, не туда,
приблизительней, глуше, бледней.
Я себе в утешенье не лгу,
задыхаясь в упрёке глухом.
Больше знаю и больше могу,
чем сказать удаётся стихом.
Что случилось? Кого мне спросить?
Строй любимых моих и друзей
поредел… Всё трудней полюбить.
Что ни старше душа, то трудней.
Не сдавайся, не смей, не забудь,
как ты был и силён и богат.
Продолжай несговорчивый путь
откровений, открытий, утрат.
И не сдай у последних вершин,
где на стыке событий и лет
человек остаётся один
и садится за прозу поэт.
1954 - 1956
Прошли года, затягивая шрамы,
как след в песке - касание волны,
и пряничные вяземские храмы
стоят, как будто не было войны.
И незачем сворачивать с дороги
по рытвинам, - проедем ли, бог весть?! -
чтоб увидать раненья и ожоги,
которых там, наверное, не счесть.
Прошли года. Легендой стали были.
Цветёт земля на сотни вёрст окрест.
Здесь всё пылало. Здесь тебя убили.
И вот я еду мимо этих мест.
И добрый ветер мне ресницы студит,
и дали так открыты и ясны,
как будто вправду никогда не будет
войны…
1955
Светлые, прозрачные глаза
твёрдости остывшего металла…
Не о вас ли много лет назад,
смолоду, я думала, мечтала?
Поздно мне пришлось вас повстречать,
да и посветили вы мне скупо…
Что же, мне об этом закричать?
Зарыдать?
Не стоит.
Поздно.
Глупо.
1954
Поезда Окружной дороги
раскричались, как петухи.
Встав на цыпочки на пороге,
входит утро в мои стихи,
прямо в душу мою, и будит
вечно тлеющий огонёк
ожидания: что-то будет! -
день огромен, вечер далёк.
Утро. В солнечных бликах, в громе,
полный песен и слов любви,
день, как целая жизнь, огромен,
задыхайся, спеши, живи!
Утро - первый листок в тетради
в золотые твои года.
Не поставить бы кляксы за день.
Утром кажется: никогда!
Утро - первая встреча в школе,
первый день сентября, первый класс.
Быть отличниками в нашей воле,
твёрдо верит каждый из нас.
Стало быть, мы повинны сами
в кляксах, в двойках, в тысяче бед,
за которые вечерами
неизбежно держать ответ.
1947
Люди мне ошибок не прощают.
Что же, я учусь держать ответ.
Лёгкой жизни мне не обещают
телеграммы утренних газет.
Щедрые на праздные приветы,
дни горят, как бабочки в огне.
Никакие добрые приметы
лёгкой жизни не пророчат мне.
Что могу я знать о лёгкой жизни?
Разве только из чужих стихов.
Но уж коль гулять, так, хоть на тризне,
я люблю до третьих петухов.
Но летит и светится пороша,
светят огоньки издалека;
но, судьбы моей большая ноша,
всё же ты, как пёрышко, легка.
Пусть я старше, пусть всё гуще проседь,
если я посетую - прости, -
пусть ты всё весомее, но сбросить
мне тебя труднее, чем нести.
1946 - 1955
…На скрещенье путей непреложных
дом возник из сырой темноты.
В этой комнате умер художник,
и соседи свернули холсты.
Изумляли тяжёлые рамы
бесполезной своей пустотой
на диковинных зорях, пока мы
были счастливы в комнате той.
Как звучит эта строчка нелепо!
Были счастливы… Что за слова!
Ленинградское бедное небо,
беззащитна твоя синева.
Ты не знаешь минуты покоя.
Бьют зенитки, сгущается дым.
Не чудесно ль, что небо такое
было всё-таки голубым?
Что оно без оглядки осталось
с бедным городом с глазу на глаз?
Не чудесно ль, что злая усталость
стала доброю силою в нас?
Может, нас потому не убили
ни снаряды, ни бомбы врага,
что мы верили, жили, любили,
что была нам стократ дорога
та сырая весна Ленинграда,
не упавшая в ноги врагам…
И почти неземная отрада
нисходила нечаянно к нам.
Чем приметы её бесполезней,
тем щедрее себя раскрывай.
…Осторожно, как после болезни,
дребезжит ослабевший трамвай.
Набухают побеги на ветках,
страшно первой неяркой траве…
Корабли в маскировочных сетках,
как невесты, стоят на Неве.
Сколько в городе терпких и нежных,
ледяных и горячих ветров.
Только жалко, что нету подснежных,
голубых и холодных цветов.
Впрочем, можно купить у старушки,
угадавшей чужие мечты,
из нехитро раскрашенной стружки
неживые, сухие цветы.
И тебя, моё сердце, впервые,
может быть, до скончания дней,
волновали цветы неживые
сверхъестественной жизнью своей.
…Быстро, медленно ли проходили
эти годы жестоких потерь,
не смирились мы, а победили,
и поэтому смеем теперь
нашей собственной волей и властью
всё, что мечено было огнём,
всё, что минуло, помнить, как счастье,
и беречь его в сердце своём.
1946
Слезу из глаз, как искру из кремня,
хорошим словом высечь - что за диво!
Не в этом дело. Слово - не огниво,
и не слезой людское сердце живо.
Совсем не это мучает меня.
Встать на рассвете, на пороге дня,
сказать вперёд шагающим:
«Счастливо!»
Отдать им песню, полную порыва,
хранящую, как верная броня,
от слов, звучащих праздно и фальшиво.
Спросить с людей не искры, а огня.
1946
Мне жалко радостей ребячьих,
которых больше в мире нет, -
одесских бубликов горячих,
дешёвых маковых конфет.
Того волшебного напитка,
что ударял внезапно в нос.
Того целебного избытка
недоумений, сил и слёз.
Мне жалко первых вдохновений,
идущих штормом на причал,
необратимости мгновений,
неповторимости начал.
Я буду жить, светло жалея
свой каждый миг, свой каждый путь.
Но если бы явилась фея
и предложила всё вернуть…
За сполох чистый, сполох ранний
далёких радостей моих
я не отдам очарований
туманной памяти о них.
1946
Этого года неяркое лето.
В маленьких ёлках бревенчатый дом.
Август, а сердце ещё не согрето.
Минуло лето… Но дело не в том.
Рощу знобит по осенней погоде.
Тонут макушки в тумане густом.
Третий десяток уже на исходе.
Минула юность… Но дело не в том.
Старше ли на год, моложе ли на год,
дело не в том, закадычный дружок.
Вот на рябине зардевшихся ягод
первая горсточка, словно ожог.
Жаркая, терпкая, горькая ярость
в ночь овладела невзрачным кустом.
Смелая зрелость и сильная старость -
верность природе… Но дело не в том.
Сердце моё, ты давно научилось
крепко держать неприметную нить.
Всё бы не страшно, да что-то случилось.
В мире чего-то нельзя изменить.
Что-то случилось и врезалось в души
всем, кому было с тобой по пути.
Не обойти, не забыть, не разрушить,
как ни старайся и как ни верти.
Спутники, нам не грозит неизвестность.
Дожили мы до желанной поры.
Круче дорога и шире окрестность.
Мы высоко, на вершине горы.
Мы в непрестанном живём озаренье,
дышим глубоко, с равниной не в лад.
На высоте обостряется зренье,
пристальней и безошибочней взгляд.
Но на родные предметы и лица,
на августовский безветренный день
неотвратимо и строго ложится
трудной горы непреклонная тень.
Что же, товарищ, пройдём и сквозь это,
тень разгоняя упрямым трудом,
песней, которая кем-то не спета,
верой в грядущее, словом привета…
Этого года неяркое лето.
В маленьких ёлках бревенчатый дом.
1945
Уснул, моё сокровище,
не встанет ото сна.
Не выветрилась кровь ещё,
земля ещё красна.
И новая трава ещё
над ним не проросла.
И рядом спят товарищи,
не встанут ото сна.
И птицы поднебесные,
когда на юг летят,
могилы эти тесные
в полёте разглядят.
И земляки солдатские,
когда в поля пойдут,
могилы эти братские
не вспашут, обойдут.
Ветрами чисто метены,
без памятных камней,
хранит земля отметины
погибших сыновей.
И если чудо сбудется
в далёкие года,
война людьми забудется,
землёю - никогда!
1945
Летний день заметно убывает.
Августовский ветер губы сушит.
Мелких чувств на свете не бывает.
Мелкими бывают только души.
Даже ревность может стать великой,
если прикоснётся к ней Отелло…
А любви, глазастой, многоликой,
нужно, чтобы сердце пламенело,
чтоб была она желанной ношей,
непосильной для душонок хилых.
Что мне делать, человек хороший,
если я жалеть тебя не в силах?
Ты хитришь, меня же утешая,
притворяясь хуже и моложе:
дескать, мол, твоя любовь большая,
а моя поменьше, - ну и что же?
Мне не надо маленькой любови,
лучше уж пускай большое лихо.
…Лето покидает Подмосковье.
На минуту в мире стало тихо.
1945
Отклонились мы маленько.
Путь-дороги не видать.
Деревенька Лутовенька, -
до войны рукой подать.
Высоки леса Валдая,
по колено крепкий снег.
Нас хозяйка молодая
приютила на ночлег.
Занялась своей работой,
самовар внесла большой,
с напускною неохотой
и с открытою душой.
Вот её обитель в мире.
Дом и прибран и обжит.
- Сколько деток-то? - Четыре.
- А хозяин где? - Убит.
Молвила и замолчала,
и, не опуская глаз,
колыбельку покачала,
села прямо против нас.
Говорила ясность взгляда,
проникавшего до дна:
этой - жалости не надо,
эта - справится одна.
Гордо голову носила,
плавно двигалась она
и ни разу не спросила,
скоро ль кончится война.
Неохоча к пустословью,
не роняя лишних фраз,
видно, всей душой, всей кровью,
знала это лучше нас.
Знала тем спокойным знаньем,
что навек хранит народ:
вслед за горем и страданьем
облегчение придёт.
Чтобы не было иначе,
кровью плачено большой.
Потому она не плачет,
устоявшая душой.
Потому она не хочет
пасть под натиском беды.
Мы легли, она хлопочет, -
звон посуды, плеск воды.
Вот и вымыта посуда.
Гасит лампочку она.
А рукой подать отсюда
продолжается война.
Пусть же будет трижды свято
знамя гнева твоего,
женщина, жена солдата,
мать народа моего.
1942-1943
Я в комнате той,
на диване промятом,
где пахнет мастикой и клёном сухим,
наполненной музыкой и закатом,
дыханием,
голосом,
смехом твоим.
Я в комнате той,
где смущённо и чинно
стоит у стены, прижимается к ней
чужое разыгранное пианино,
как маленький памятник жизни твоей.
Всей жизни твоей.
До чего же немного!
Неистовый,
жадный,
земной,
молодой,
ты засветло вышел.
Лежала дорога
по вольному полю,
над ясной водой.
Всё музыкой было -
взвивался ли ветер,
плескалась ли рыба,
текла ли вода,
и счастье играло в рожок на рассвете,
и в бубен безжалостный била беда.
И сердце твоё волновалось, любило,
и в солнечном дождике смеха и слёз
всё музыкой было,
всё музыкой было,
всё пело, гремело, летело, рвалось.
И ты,
как присягу,
влюблённо и честно,
почти без дыхания слушал её.
В победное медное сердце оркестра
как верило бедное сердце твоё!
На миг очутиться бы рядом с тобою,
чтоб всей своей силою,
нежностью всей
понять и услышать симфонию боя,
последнюю музыку жизни твоей.
Она загремела,
святая и злая,
и не было звуков над миром грозней.
И, музыки чище и проще не зная,
ты,
раненный в сердце,
склонился пред ней.
Навеки.
И вот уже больше не будет
ни счастья,
ни бед,
ни обид,
ни молвы,
и ласка моя никогда не остудит
горячей, бедовой твоей головы.
Навеки.
Мои опускаются руки.
Мои одинокие руки лежат…
Я в комнате той,
где последние звуки,
как сильные, вечные крылья, дрожат.
Я в комнате той,
у дверей,
у порога,
у нашего прошлого на краю…
Но ты мне оставил так много, так много:
две вольные жизни -
мою и твою.
Но ты мне оставил не жалобу вдовью,
мою неуступчивую судьбу,
с её задыханьями,
жаром,
любовью,
с ночною тревогой, трубящей в трубу.
Позволь мне остаться такой же,
такою,
какою ты некогда обнял меня,
готовою в путь,
непривычной к покою,
как поезда, ждущею встречного дня.
И верить позволь немудрёною верой,
что всё-таки быть ещё счастью
и жить,
как ты научил меня,
полною мерой,
себя не умея беречь и делить.
Всем сердцем
и всем существом в человеке,
страстей и порывов своих не тая,
так жить,
чтоб остаться достойной навеки
и жизни
и смерти
такой, как твоя.
1942
С пулей в сердце
я живу на свете.
Мне ещё нескоро умереть.
Снег идёт.
Светло.
Играют дети.
Можно плакать,
можно песни петь.
Только петь и плакать я не буду.
В городе живём мы, не в лесу.
Ничего, как есть, не позабуду.
Всё, что знаю, в сердце пронесу.
Спрашивает снежная, сквозная,
светлая казанская зима:
- Как ты будешь жить?
- Сама не знаю.
- Выживешь? -
Не знаю и сама.
- Как же ты не умерла от пули?
От конца уже невдалеке
я осталась жить,
не потому ли,
что в далёком камском городке,
там, где полночи светлы от снега,
где лихой мороз берёт своё,
начинает говорить и бегать
счастье и бессмертие моё.
- Как же ты не умерла от пули,
выдержала огненный свинец?
Я осталась жить,
не потому ли,
что, когда увидела конец,
частыми, горячими толчками
сердце мне успело подсказать,
что смогу когда-нибудь стихами
о таком страданье рассказать.
- Как же ты не умерла от пули?
Как тебя удар не подкосил?
Я осталась жить,
не потому ли,
что, когда совсем не стало сил,
увидала
с дальних полустанков,
из забитых снегом тупиков:
за горами
движущихся танков,
за лесами
вскинутых штыков
занялся,
забрезжил
день победы,
землю осенил своим крылом.
Сквозь свои
и сквозь чужие беды
в этот день пошла я напролом.
1941
Я помню сырую комнату
с огромной дымящей печью,
где на одну стипендию
мы жили с тобой вдвоём.
Пустую и темноватую,
обжитую, человечью,
с любительской фотографией
на старом столе твоём.
Беззубые наши вилки,
погнутые наши ложки.
На крашеном подоконнике
от чайника круглый след.
Я даже припоминаю
вкус холодной картошки
и давнишних рыбьих консервов
противный томатный цвет.
Я помню тебя тогдашнего,
родные твои привычки.
Как ты меня окликаешь,
глаза приоткрыв едва.
Как ты грызёшь папиросы,
как ты ломаешь спички,
как говоришь глуховато
ласковые слова.
И свет той бессонной ночи,
томящий и мутноватый.
В портфель запихавши вещи,
я тихо ушла поутру.
Первую гололедицу
посыпал песок красноватый,
и замерзали слёзы
на ледяном ветру.
Одно только я забыла:
за что я тебя любила.
1940
1
Я хочу быть твоею милой.
Я хочу быть твоею силой,
свежим ветром,
насущным хлебом,
над тобою летящим небом.
Если ты собьёшься с дороги,
брошусь тропкой тебе под ноги -
без оглядки иди по ней.
Если ты устанешь от жажды,
я ручьём обернусь однажды, -
подойди, наклонись, испей.
Если ты отдохнуть захочешь
посредине кромешной ночи,
всё равно -
в горах ли, в лесах ли, -
встану дымом над кровлей сакли,
вспыхну тёплым цветком огня,
чтобы ты увидал меня.
Всем, что любо тебе на свете,
обернуться готова я.
Подойди к окну на рассвете
и во всём угадай меня.
Это я, вступив в поединок
с целым войском сухих травинок,
встала лютиком у плетня,
чтобы ты пожалел меня.
Это я обернулась птицей,
переливчатою синицей,
и пою у истока дня,
чтобы ты услыхал меня.
Это я в оборотном свисте
соловья.
Распустились листья,
в лепестках - роса.
Это - я.
Это - я.
Облака над садом…
Хорошо тебе?
Значит, рядом,
над тобою - любовь моя!
Я узнала тебя из многих,
нераздельны наши дороги,
понимаешь, мой человек?
Где б ты ни был, меня ты встретишь,
всё равно ты меня заметишь
и полюбишь меня навек.
3
Я не хочу встречать тебя зимой.
В моей душе ты будешь жить отныне
весенний, с непокрытой головой,
как лучший день мой, как мечта о сыне.
Я не хочу встречать тебя зимой.
Боюсь понять, что ты старей и суше,
услышать, как ты ссоришься с женой,
увидеть, как ты к другу равнодушен.
Боюсь узнать, что хоть короткий миг
случается тебе прожить скучая,
увидеть, как, поднявши воротник,
спешишь ты, облаков не замечая.
Хочу тебя запомнить навсегда
моим знакомцем, путником, влюблённым
в дороги, реки, горы, города,
беспечным, ненасытным, изумлённым.
Живи таким, как в памяти моей,
подверженный порывам и тревогам,
всегда люби деревья и зверей,
И много знай, и спрашивай о многом.
Заглядывайся так же далеко
прозрачными бродячими глазами.
Мне иногда бывает так легко -
я вспоминаю: ты живёшь меж нами.
Покуда день, покуда будут течь
стремительные, вспененные реки,
таким тебя мечтаю я сберечь,
тебя такого я люблю навеки.
И если даже ты придуман мной,
такой, какого встретить мне хотелось,
я не хочу тебя встречать зимой,
чтоб выдумка моя не разлетелась.
1939
Тем не менее приснилось что-то.
…Но опять колёсный перестук.
После неожиданного взлёта
я на землю опускаюсь вдруг.
Не на землю, - на вторую полку.
Мимо окон облако неслось.
Без конца,
без умолку,
без толку
длилось лопотание колес.
Но, обвыкнув в неумолчном гуде,
никуда как будто не спеша,
спали люди,
разно спали люди,
громко, успокоенно дыша.
Как и мне, соседям, верно, снились
сказки без начала и конца…
В шуме я не слышала, как бились
их живые, тёплые сердца,
но они стучали мерно.
Верю
сердцу человеческому я.
…Толстыми подошвами скрипя,
проводник прошёл и хлопнул дверью.
И светало.
Дым стоял у окон,
обагрённый маревом зари,
точно распускающийся кокон
с розовою бабочкой внутри.
Есть в движенье сладость и тревога.
Станция, внезапный поворот -
Жизнь моя - железная дорога,
вечное стремление вперёд.
Жёлтые вокзальные буфеты,
фикусы, которым не цвести,
чёрные, холодные котлеты,
на стене суровые запреты,
тихое, щемящее «прости».
Слишком много дальних расстояний, -
только бы хватило кратких дней!
Слишком много встреч и расставаний
на вокзалах юности моей.
Где-то на далёкой остановке,
синие путёвки пролистав,
составитель, сонный и неловкий,
собирает экстренный состав.
И опять глухие перегоны,
запах дыма горький и родной.
И опять зелёные вагоны
пробегают линией одной.
И опять мелькают осторожно
вдольбереговые огоньки
по теченью железнодорожной
в горизонт впадающей реки.
Дальних рельс мерцанье голубое…
Так лети, судьба моя, лети!
Вот они,
твои,
перед тобою,
железнодорожные пути.
Чтоб в колёсном гомоне и гуде,
чтоб в пути до самого конца
вкруг меня всегда дышали люди,
разные, несхожие с лица.
Чтобы я забыла боль и горесть
разочарований и невзгод,
чтобы мне навек осталась скорость,
вечное стремление вперёд!
1938
Какая осень!
Дали далеки.
Струится небо,
землю отражая.
Везут медленноходые быки
тяжёлые телеги урожая.
И я в такую осень родилась.
Начало дня
встаёт в оконной раме.
Весь город пахнет спелыми плодами.
Под окнами бегут ребята в класс.
А я уже не бегаю - хожу,
порою утомляюсь на работе.
А я уже с такими не дружу,
меня такие называют «тётей».
Но не подумай,
будто я грущу.
Нет!
Я хожу притихшей и счастливой,
фальшиво и уверенно свищу
последних фильмов лёгкие мотивы.
Пойду гулять
и дождик пережду
в продмаге или в булочной Арбата.
Мы родились
в пятнадцатом году,
мои двадцатилетние ребята.
Едва встречая первую весну,
не узнаны убитыми отцами,
мы встали
в предпоследнюю войну,
чтобы в войне последней
стать бойцами.
Кому-то пасть в бою?
А если мне?
О чём я вспомню
и о чём забуду,
прислушиваясь к дорогой земле,
не веря в смерть,
упрямо веря чуду.
А если мне?
Ещё не заржаветь
штыку под ливнем,
не размыться следу,
когда моим товарищам пропеть
со мною вместе взятую победу.
Её услышу я
сквозь ход орудий,
сквозь холодок последней темноты…
Ещё едят мороженое люди
и продаются мокрые цветы.
Прошла машина,
увезла гудок.
Проносит утро
новый запах хлеба,
и ясно тает облачный снежок
голубенькими лужицами неба.
1935
Я хожу широким шагом,
стукну в дверь, так будет слышно,
крупным почерком пишу.
Приглядел бы ты за мною,
как бы там чего не вышло, -
я, почти что не краснея,
на чужих ребят гляжу.
Говорят, что это осень.
Голые чернеют сучья…
Я живу на самом верхнем,
на десятом этаже.
На земле ещё спокойно,
ну, а мне уж слышно тучу,
мимо наших светлых окон
дождь проносится уже.
Я не знаю, в чём различье
между осенью и летом.
На моё дневное небо
солнце выглянет нет-нет.
Говорят, что это осень.
Ну и что такого в этом,
если мне студёным утром
простучало двадцать лет.
О своих больших обидах
говорит и ноет кто-то.
Обошли, мол, вон оттуда,
да не кликнули туда…
Если только будет правда,
будет сила и работа,
то никто меня обидеть
не посмеет никогда.
О какой-то странной славе
говорит и ноет кто-то…
Мы, страною, по подписке,
строим новый самолёт.
Нашей славе быть огромней
великана-самолёта;
каждый всё, что только может,
нашей славе отдаёт.
Мы проснёмся. Будет утро…
Об одном и том же спросим…
Видишь: много я умею,
знаешь: многого хочу.
Побегу по переулку -
в переулке тоже осень,
и меня сырой ладошкой
лист ударит по плечу.
Это осень мне сказала:
«Вырастай, живи такою!»
Присягаю ей на верность,
крупным шагом прохожу
по камням и по дорогам…
Приглядел бы ты за мною, -
я, почти что не краснея,
на других ребят гляжу.
1935
Всё мне снится: весна в природе.
Всё мне снится: весны родней,
лёгкий на ногу, ты проходишь
узкой улицею моей.
Только нет, то прошли соседи…
Только нет, то шаги за углом…
Сколько ростепелей, гололедиц
и снегов между нами легло!
Только губы мои сухие
не целованы с декабря.
Только любят меня другие,
не похожие на тебя.
И один из них мягко ходит,
речи сладкие говорит…
Нашей улицей ветер бродит,
нашу форточку шевелит.
Осторожно прикроет двери,
по паркету пройдёт, как по льду.
Что, как вдруг я ему поверю?
Что, как вдруг я за ним пойду?
Не вини ты меня нимало.
Тут во всём виноват ты сам.
А за озером, за Байкалом,
прямо в тучи вросли леса.
Облака пролегли что горы,
раздуваемые весной.
И в тайге начинается город,
как молоденький лес, сквозной.
И брожу я, слёзы стирая,
узнавая ветра на лету,
руки зрячие простирая
в ослеплённую темноту.
Нет, не надо, я слышу и верю
в шум тайги и в кипенье рек…
У высокой, у крепкой двери
постучится чужой человек.
Принесёт мне букетик подснежных,
голубых и холодных цветов,
скажет много нелепых и нежных
и немножко приятных слов.
Только я улыбаться не стану;
я скажу ему, я не солгу:
- У меня есть такой желанный,
без которого я не могу. -
Погляжу на него не мигая:
- Как же я поверну с другим,
если наша любовь воздвигает
города посреди тайги?
1935
Мне предначертано в веках,
из дома изгнанной войною,
пройти с ребёнком на руках
чужой лесистой стороною,
узнать дорогу до конца,
хлебнуть мороза, зноя, пыли,
и плакать каплями свинца,
которыми тебя убили.
?
Один мой друг женился в тридцать лет
на девушке восемнадцатилетней.
Пошли осуды, пересуды, сплетни:
и что он в ней нашёл, и ничего в ней нет.
На взгляд чужой, придирчивый и строгий,
она и впрямь была нехороша,
какой-то длиннорукий, длинноногий
утёнок гадкий, робкая душа.
Что он, мой друг, в ней для себя открыл,
за что её среди других заметил,
никто не знал.
Но он её любил.
Нет таинства таинственней на свете.
Зачем? За что? Поди определи.
Людской удел в любви неодинаков.
Тут что-то от цветения земли,
от роста трав, от созреванья злаков.
Иной росток, пожалуй бы, зачах,
когда б не дождик и не солнце в небе,
но вот он крепнет в солнечных лучах
такой ему счастливый выпал жребий!
Той девушке пришлось бы, верно, жить
тусклее, холоднее, неприметней,
когда б её не вздумал полюбить
хороший человек тридцатилетний.
Он что-то в ней такое разглядел,
чего она б сама не разглядела.
Он на неё восторженно глядел,
она ему в награду хорошела.
Он доверял ей все свои дела,
он всем своим достатком с ней делился.
Она ему ребёнка родила,
и он ей в ноги низко поклонился.
Но ей порой казалось: это сон.
Не может быть! Она гораздо хуже.
Она его не стоит… Почему же
случилось так?
Но вмешивался он.
Ему хватало силы и ума,
любви и сердца и на этот случай.
Он верил ей,
и вот она сама
поверила в себя и стала лучше.
Он был на страже всюду и везде,
его любовь стояла с нею рядом,
в рабочий полдень, в счастье и в беде
он помогал ей восхищённым взглядом.
Она высоко голову несла
под этим взглядом…
Жизнь вперёд бежала…
И девушка, как деревце, росла,
окоренялась, крепла и мужала.
И словно в благодарность за покой,
за то, что не солгал и не обидел,
она и стала к зрелости такой,
какой её он в юности увидел.
Дремавшая глубоко красота
вдруг развернулась пышно и богато,
и всем на свете вдруг открылась та,
которую он угадал когда-то…
И снова удивились все вокруг:
Что с ней случилось? Почему? Откуда?
Какое чудо!
Но молчал мой друг.
Упрямый труд и воля, что за чудо!
Он так хотел.
Не веря чудесам,
уверенно, решительно и властно
свою любовь он выпестовал сам
и оказалось, что она прекрасна.
?
Биография
Маргарита Зейлигер родилась в Одессе в семье служащих: отец, Иосиф Павлович (Иосия Пинхусович) Зейлигер, занимался адвокатской практикой, состоял членом консультационного бюро при Одесском городском съезде мировых судей.
Поступила в химический техникум, работала по специальности на заводе. В начале 1930-х годов, в свои 16 лет, Маргарита оставила учёбу, Одессу и отправилась в Москву. Провалив экзамены в институт, снимала «угол», поступила на работу в библиотеку института ОГИЗ и в заводскую многотиражку. Дебютировала в печати в 1933 году - в журнале «Огонёк» за подписью «Маргарита Алигер» были опубликованы стихотворения «Будни» и «Дождь». В 1934-1937 годах училась в Литературном институте имени А. М. Горького. В 1938 году была принята в Союз писателей СССР.
В годы Великой Отечественной войны Алигер была военным корреспондентом в блокадном Ленинграде. В 1942 году вступила в ВКП(б); в 1943 году передала присуждённую ей Сталинскую премию в Фонд обороны.
В 1955 году Маргарита Алигер участвовала в создании «оттепельного» альманаха «Литературная Москва». Член правления СП РСФСР и СП СССР. Член редколлегии журнала «Воскресенье литературное» (1992).
Алигер осуществила переводы с подстрочников около 40 поэтов - с болгарского, грузинского, еврейского (идиш), азербайджанского, украинского, латышского, узбекского, венгерского, литовского, корейского языков.
Своими литературными учителями называла Владимира Луговского и Павла Антокольского, они и привлекли Алигер к модному тогда и хлебному делу - переводу поэтов союзных республик. Сама более всего восхищалась стихами Б. Л. Пастернака.
Во время гражданской войны в Испании (1937) четверо поэтов - Е. A. Долматовский, К. M. Симонов, М. Л. Матусовский и Алигер - сочинили стихотворное послание «героическому испанскому народу». С этого момента на стихи Алигер обратил внимание Сталин, которому они пришлись по вкусу. В 1939 году, в возрасте 24 лет Алигер получает первую правительственную награду - орден Знак Почёта.
В своей поэзии создавала героико-романтический образ современника - энтузиаста первых пятилеток: «Год рождения» (1938), «Железная дорога» (1939) - по мнению литературоведов, с точки зрения современного восприятия, очищенного от идеологических наслоений, этот шедевр является вершиной творчества Алигер. Также получили известность сборник «Камни и травы» (1940), поэма «Зима этого года» (1938), воспевающая силу духа матери, потерявшей ребёнка. Подвигам бойца на фронте и труженика в тылу Великой Отечественной войны посвящены поэтические циклы «Памяти храбрых» (1942), «Лирика» (1943).
Наиболее эмоциональное произведение довоенного времени - автобиографичная поэма «Зима этого года» (1938), которая рассказывает о переживаниях и силе духа матери, потерявшей первенца. Трагическая тема отражала житейские перипетии самой Маргариты.
В первые дни войны в боях под Ярцево на Смоленщине погиб муж Алигер - композитор Константин Макаров-Ракитин. Его памяти поэтесса посвящает стихотворение «Музыка», одно из наиболее эмоциональных и выразительных в её творчестве. Сама Маргарита в начале Великой Отечественной отправляется в осаждённый Ленинград, где работает военным корреспондентом.
В 1942 году написала поэму «Зоя», посвящённую подвигу Зои Космодемьянской, за которую и получила Сталинскую премию. После смерти И. В. Сталина была объявлена критикой «посредственной» поэтессой.
Особое место в творчестве М. И. Алигер занимает поэма «Твоя победа», напечатанная в 1946 году. В ней она впервые обратилась к теме судьбы гонимого еврейского народа. Поэма была подвергнута суровой критике и в дальнейшем перепечатывалась с изъятием фрагмента, посвященного еврейской теме. В 1940-50-е годы этот фрагмент распространялся рукописно и неоднократно фигурировал в качестве улики при разбирательстве дел «еврейских националистов». М. Рашкован в связи с ним написал стихотворение «Ответ М. Алигер», который также распространялся в списках.
Переводила поэзию Арчибальда Маклиша, Пабло Неруды, Эдны Сент-Винсент Миллей, Эдуардаса Межелайтиса, Ханса Магнуса Энценсбергера, Десанки Максимович и других современных ей азербайджанских, американских, сербских, узбекских, украинских поэтов. За переводческую деятельность была награждена международной премией имени П. Неруды (1989).
1 августа 1992 года Маргарита Алигер погибла в результате несчастного случая, упав в глубокую канаву неподалёку от своей дачи в подмосковном посёлке Мичуринец.
Статья из «Википедии»
Маргарита Иосифовна Алигер (Алигер-Макарова) родилась 24 сентября (7 октября н.с.) 1915 в Одессе в семье служащих. Окончила химический техникум, работала по специальности на заводе.
В 1934–1937 годах училась в Литературном институте им. А. М. Горького. Печаталась с 1933 года. А в 1938 году вышел её первый сборник стихов «Год рождения». В центре её стихотворных сборников с самого начала – героико-романтический образ современника, будь то юный энтузиаст первых пятилеток, или мать, мужественно переживающая утрату своего ребёнка, или боец и труженик на фронтах и в тылу Великой Отечественной войны.
В 1942 году написала поэму «Зоя» о 3. А. Космодемьянской, за которую в 1943 году удостоена Сталинской премии. Благодаря этой поэме, после которой её имя получило широкую известность, Алигер стала символом сталинской патриотической пропаганды. В 1942 году вышел её сборник «Памяти храбрых», в 1945 году поэмы «Сказка о правде» (вновь о Космодемьянской) и «Твоя победа», в 1953 году сборник «Ленинские горы».
После смерти И. В. Сталина известность Алигер сразу же сошла на нет, а поэма «Зоя» была объявлена критикой «посредственной».
Алигер была членом редколлегии альманаха «Литературная Москва», который был провозвестником «оттепели». Когда Хрущёв решил подморозить собственную оттепель, Алигер мужественно выступила против него на правительственном банкете-дискуссии с писателями в 1956 году.
В 1970 году Алигер выпустила сборник «Синий час» о «нравственных исканиях советского человека».
В личной жизни она была глубоко несчастна. Её первый муж композитор Макаров был убит на фронте. Их дочь - талантливая поэтесса Таня Макарова - трагически ушла из жизни. Отец её второй дочери - Александр Фадеев - покончил жизнь самоубийством. Его дочь, выйдя замуж за немецкого поэта Энценсбергера и не найдя за границей своего места в жизни, тоже ушла из жизни по своей воле.
Умерла Алигер 1 августа 1992 в посёлке Мичуринец Московской области.
Е. Евтушенко
Алигер Маргарита Иосифовна, русская советская поэтесса. Член КПСС с 1942. Училась в Литературном институте им. М. Горького (1934-37). Печатается с 1933. Стремление раскрыть духовный мир современного советского человека - основа её стихов: сборники «Год рождения» (1938), «Камни и травы» (1940), «Памяти храбрых» (1942), «Лирика» (1943), «Первые приметы» (1948), «Ленинские горы» (1953), «Несколько шагов» (1962), «Стихи» (1967) и др., поэмы «Зоя» (1942; Государственная премия СССР, 1943), посвящённая партизанке Зое Космодемьянской, и «Твоя победа» (1945), пьесы «Сказка о правде» (1945), «Первый гром» (1947) и др. Алигер - переводчик современных (украинских, азербайджанских, узбекских) и зарубежных поэтов. Награждена 2 орденами.
Соч.: Избранное, М., 1947; Стихотворения. Зоя. Поэма, М., 1961; Возвращение в Чили. Два путешествия, М., 1966: Огромный мир. Стихи зарубежных поэтов в переводе Маргариты Алигер, М., 1968.
Лит.: Симонов К., Заметки писателя, «Новый мир», 1947, №1; Никитина Е., Поэма военных лет, Саратов, 1958; Дубровин А., Живая традиция, «Знамя», 1966, №9.
Большая советская энциклопедия
АЛИГЕР, Маргарита Иосифовна [р. 24.IX(7.X).1915, г. Одесса] - русская советская поэтесса. Член Коммунистической партии с 1942. В 1934-37 училась в Литературном институте им. М. Горького. Начала печататься в 1933. В первом сборнике стихов «Год рождения» (1938) Алигер создаёт образ молодого современника-энтузиаста первых пятилеток. В сборниках «Железная дорога» (1939), «Камни и травы» (1940) Алигер стремится к глубокому разностороннему раскрытию внутреннего мира своего лирического героя. Основное произведение довоенного времени - поэма «Зима этого года» (1938) - рассказывает о мужестве матери, потерявшей своего ребенка. В сборниках «Памяти храбрых» (1942), «Лирика» (1943) Алигер воспевает героические подвиги советски людей в тылу и на фронтах Отечественной войны. В поэме «Зоя» (1942, Государственная премия СССР, 1943) нарисован обаятельный образ отважной партизанки, московской школьницы Зои Космодемьянской; поэма строится как взволнованное обращение поэтессы к своим героям. В пьесе «Сказка о правде» (1945), драматической поэме «Первый гром» (1947), поэмах «Твоя победа» (1945), «Красивая Меча» (1951), сборниках стихов «Первые приметы» (1948), «Ленинские горы» (1953) и других находят дальнейшее развитие основные черты поэзии Алигер: пристальное внимание к общественной проблематике и идеологической борьбе эпохи, духовному миру современного героя, стремление философски осмыслить действительность, подчёркнутая эмоциональность, живые разговорные интонации. Алигер выступает также как переводчик украинских, азербайджанских, узбекских и других поэтов.
Соч.: Стихи и поэмы. 1935-1943, М., 1944; Лирика, М., 1945; Избранное, М., 1947; Из записной книжки. 1946-1956, М., 1957; Стихотворения, М., 1958.
Лит.: Кедрина З., Счастье (о творчестве М. Алигер), «Знамя», 1943, № 2-3; Трощенко Е., Поэзия поколения, созревшего на войне. Маргарита Алигер, «Новый мир», 1943, № 9; Симонов К., Заметки писателя, «Новый мир», 1947, № 1; Никитина Е. П., Поэма военных лет, Саратов, 1958.
Д. Брегова
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 1. - М.: Советская энциклопедия, 1962
