Николай Тихонов, поэма «Выра»

Другие поэмы:

15 марта 1918 года Четвёртый съезд Советов Столпился перед зыбью, Рокочут анархисты, взводя курки. Ныряют соглашатели, чешуйчатостью рыбьей Поблёскивают в зале глухие уголки. Колючей пеной Бреста Ораторы окачены, Выкриками с места Разъярены вконец - Эсеры гонят речи, но речи, словно клячи, Барьеров не осилив, ложатся в стороне. По лицам раскаленным Проносится метелица, Ведь нам же, ведь сегодня, здесь, Вот здесь решать гуртом - Винтовкой беспатронной ли В глаза врага нацелиться Или уважить вражью спесь И расписаться в том. «Вот когда мы шагали вёрстами, Не так, как теперь, дорожим вершком, Так ведь за нами - и очень просто - Те же эсеры шли петушком!» Зала разорвана, Ленин, заранее Нацелясь, бьёт по отдельным рядам, Точно опять погибает «Титаник», Рты перекошены, в трюмах - вода. «Теперь как бойцы мы ничтожны слишком, Тут и голодный, и всякий вой, Вот почему нам нужна передышка - Мы вступили в эпоху войн». Тонут соглашатели. Лысины - как лодки, Рты сигналы мечут напропалую - ввысь, Но гром нарастает - кусками, и ходко Холмы рукоплесканий сошлись и разошлись. Рук чернолесье метнулось навстречу, Видно, когда этот лес поредел, Что это зима, где не снег бесконечен, А люди - занесённые метелями дел! 1 Меж Ладогой и Раута Угрюма сторона - Только таборы холмов Да сосна. Только беженец, От белых пуль ходок, Гонит стадо несвежее На восток. Словно в ссылку сектанты, Шагают там быки, Кровавыми кантами Обшиты их зрачки. Скучая по крову, Голосами калек Поносят коровы Разболтанный снег. И лошади бурый Волочат свой костяк, Закат - как гравюра, Но это - пустяк. Над всеми голосами Скотов, дыша, Умные лыжи остриями Судьбы шуршат. По ветру в отчаянье Удерживая крик, От смерти - нечаянно - Уходит большевик. Меж Ладогой и Раута Угрюма сторона - Товарища Ракова Ещё щадит она. Остались он да беженец, От белых пуль ходок, Холмы в личине снежной Да в сердце - холодок. Только с Красной Финляндией Кончен бал, Над черепов гирляндами Бал забастовал. Только в стадо включённый Упрямый костоправ Уходит побеждённым, Узлами память сжав! 2 Изведавшее прелести годов несчётных, Развесистое дерево взирало на столы, В саду за музеем на месте почётном Пёстрая очередь топтала палый лист. Дождь струился по людям незнакомым, Плечам и фуражкам теряя счёт, - Спасского Совдепа военкомом, Товарищем Раковым, веден переучёт. Комсостав, окутанный паром Осени дряблой и жирной, как Борщ переваренный, - шёл недаром В списки резервного полка. Всем ли довериться этим бывшим Корнетам, капитанам, подпрапорщикам? На месте погон были дырки, а выше - Сентябрьская слякоть стекала по щекам. Одни были напуганы, как сада ветви, Жалобно трещавшие под сапогом, Иным безразлично было всё на свете, А третьи говорили: «Товарищ военком». Очередь курила, таинственно крякала, Как будто она продавалась на вес. Самсоньевский, Зайцев? - разгадывать всякого Значит, в саду на полгода засесть. Качавшееся дерево вместо промокательной Пухлой шелухой осыпало стол - Осень старалась быть только карательной, Тёмной экспедицией, мокрой и густой. Но, казалось, ссориться сегодня не придётся, Все глядели вымытыми, словно из колодца. И, казалось, с лишними, снятыми отличьями Снято всё давнишнее, снято - и отлично! 3 Весь день гоньба под знаком исполкома, Верти до ночи ручку колеса, Где совещанья, речи, пыль и громы, - Ты доброволец, ты не нанялся! Необходимость машет булавой, Хвали и злись, ручайся головой, Пока внезапно день не испарится, И к полночи он различает лица Лишь с точки зренья боевой Или досадной единицы. Блокада вкруг, как петли паука, Давай, солдат, - крепись, товарищ Раков, В ночной глуши досаден с потолка Летящий герб в махорочных зигзагах. И особняк, где шли пиры, обеды, Чёрт знает что - в дыму других печей, И в нём кипит, как варево победы, Весь срочный быт военных мелочей. Телефонист молодой Перехмурил брови - Он сидит как под водой Иль витает с крышей вровень. Страна полна такими, Привычными, что крик, Красноармеец - имя им, А век их невелик. И Раков смотрит: вот из тех - Телефонист, Кому отдать сейчас не грех - Своей лепёшки лист. «Товарищ, ешьте!» - «Военком, я сыт. Я из гусаров спешен, Я даже сбрил усы. Из роты Карла Либкнехта, В войне четвёртый год, Пишу стихи, отвыкнуть чтоб От всяческих забот». - «А ну-ка, попробуйте»… Сразу растёт, Лицо тяжелеет, но грусть водолаза Кошачьим прыжком заменяется сразу, Слова начинают зелёный полёт: «Книги друг к другу прижались, В праздности шкап изнемог, Вы разве в шелку рождались, Гордые дети берлог? В щепы - стеклянные дверцы, Праздничных строк водопад Каждому в душу и сердце - Пей и пьяней наугад. В буре - спасение мира, К ней восхваленно взывай, Души лови - реквизируй, Если негодны - взрывай». «Интеллигент, - подумал Раков тут, - Такие все иль пишут, или пьют». «Вы искренни - в том зла большого нет, Но революция гораздо проще, На кой вам чёрт разбитый кабинет, Откуда книги тащите на площадь?..» И он зевнул, стремясь зевнуть короче. Ушёл, засел до солнца коротать Часы в бумажной пене и окрошке, К рассвету мысли начали катать Какие-то невидимые крошки. Мышиный мир наладил визготню, Стих мелькнул, усталость вдруг упрочив, Окно зажглось - и солнце на корню Увидел он, - и солнце было проще. 4 Фасад казармы давящий, всячески облупленный, Он стоил прошлой ругани и нынешней насмешки, А люди в шинелях глядели, как халупы, Такие одинокие во время перебежки. Тут бывшие семёновцы мешались с тем загадочным, Как лавочный пирог, народом отовсюду, Что бодр бывал по-разному в окопах и на явочных, Оценивая многое, как битую посуду. Ученье шло обычное - так конь прядёт ушами, И Раков слышал: рвением напряжены сердца, Но чувствовал, как винт ничтожнейший мешает Ему поверить в то, что это до конца. Но было всё почтенно: портянки под плакатом, Как встреча двух миров, где пар из котелка - Достойный фимиам, и Раков стал крылатым. Смеркалось… Плац темнел, как прошлое полка. 5 Сведя каблуки, улыбаясь двояко, Блестяще он выбросил локоть вперёд, Смутился: «Вы - Ра…» Запинаясь: «Вы - Раков? Самсоньевский, к вам в переплёт». Финские сосны в уме побежали, С улицы лязгом ответил обоз. Шел комиссар в офицерские дали, В серую карту морщин и волос. Карта тянулась: рада стараться! Билетом партийным клялась за постой, Билет был билетом, но череп - ногайца, Но петлями - брови, но весь не простой. 6 Вопреки алебастру, вощёному полу, Портьерных материй ненужным кускам, Вопреки даже холоду, он сидел полуголый, Отдыхая, как снег, под которым река. Для него ль кресла с министерской спинкой? У паркетного треска предательский ритм. Разве дом это? Комнат тяжёлых волынка, Вражья ветошь, по ордеру взятая им. Шелуха от картофеля с чаем копорским, Плюс паёк, плюс селёдок сухой анекдот, А над городом, в пику блокадам заморским, Стопроцентное солнце весенних ворот. Точно школьником - книги оставлены в парте, Дезертиром - заботы в мозгу сожжены, Он свободен, как вечность, от программ и от партий, И в руках его - плечи спокойной жены. Это то, когда место и вещи забыты, Когда рёбра поют, набегая на хруст, Духоты потрясает все жилы избыток И, пройдя испытанье, сияет осколками чувств. Только губы застигнуты в высшем смятенье, Только грудь расходилась сама не своя, - Революции нет - только мускулов тени, Наливаясь, скользят по любимым краям. Отзвенело морей кровеносных качанье, Рот и глаз очертаний обычных достиг, По иссохшим губам, как неведомый странник, Удивляясь жаре, спотыкался язык. Шелуха от картофеля с чаем копорским, Плюс паёк - снова быт возвращён, Снова встреча с врагом, и своим и заморским, Шорох чуждого дома, не добитый ещё. И струёю воды, до смешного короткой, Так что кажется кран скуповатым ключом, Он смывает костёр. И по клочьям работа Собирается в памяти. Мир заключён. 7 Не проблеск молнии, Пробравшийся в шкапы, в лари, Оно безмолвней, Чем земля, горит, Оно приходит смертью к вам на ужин Или мигает сумеречно даже, Оно - оружье, Взятое у граждан. Оно как образцовый Оружейника пир - От маузеров новых До старых рапир. Чтоб пыл боевой не остыл, Сменяет хозяев оружье… «Самсоньевский, ты Смотри сюда поглубже…» - «Не жалко ль тебе, эх, военком, Ходить вокруг фонаря? Сколько людей - раздели силком…» - «Ну что ж - раздели не зря…» - «Не страшно ль тебе, что со всех сторон Не жизнь, а щетина ежа, Одно оружье мы с поля вон - Другого готов урожай». - «Самсоньевский, ты ли Нас предлагаешь потчевать Елеем соглашателей, Да разве мы остыли, Да разве мы приятели С господчиками? Слова твои путают наши ряды, Не изгибайся, брат батальонный…» - «Но, Раков: я классовой полон вражды, Что и красные эти знамёна… Им верен, как дому на родине - аист, Скажи: распластайся - и я распластаюсь. Но маузер взбросишь - богат заряд, - Дашь по чужому, а валится брат?» Оружьем комната завалена, Закатной налита бурдой, Они стоят, как два татарина, Их мысли движутся ордой. Отполированная сталь, Она клокочет переливами, Она имеет сходство с гривами, И голос звонкий, как кастрат. «Нет, ты с предателем не схож, Самсоньевский, резок ты. Ты - наш, я верю. Подхалимство ж Я буду гнать до хрипоты. Я сам в трактирах горе грыз, Я был не блюдолиз - Лакейства два: как ни рядись, Одно - наверх, другое - вниз. Одни держали на людей Экзамен дорогой, Зато уже никто нигде Их не согнёт дугой… Другим понравилось житьё И сладость попрошаек, Носить хозяйское тряпьё И хлопать в такт ушами… Я пережил Думы Имперский трактир, Где больше болтали, чем пили, - Солдатский, угрюмый, Где смерть взаперти, Пожалуй, лишь смерть в изобилье. И я говорю тебе сущий резон: Страшись притворяться лакейской слезой. Гвардейская спесь на дыбы встаёт В тебе и кричит тебе: «Здравствуй!» Но если в рабочий ты вшит переплёт - Гордись переплётом - и баста!» 8 Тогда бывал незамечаем Иных случайностей размер, Случаен дом, где булки с чаем, Случаен театр, а в нём - Мольер. С толпой рабочей грея руки Хлопками, гулко, - Раков с гор Войны вошёл в партер, в простор, Он ощущал закланье скуки, Он веселел, как сам актёр. Могло казаться даже страшным, Что люди чтят переполох Чужой, смешной, почти домашний, А за стеной - борьба эпох. 9 Ночь гордилась луной, очень крупной, Залихватской и шалой, Зелёные листья кипели на струпьях Домов обветшалых. Трава шелестела, и шёл человек не старинный, Как будто он шёл огородом, Не городом - пахло тополем, тмином, Пахло бродом, Человек не мог заблудиться - Он пришёл из хитрейших подполий, Город вымер и вправе обернуться лисицей Или полем. Раков шёл огородом, не городом… Тучи Кирпича, балконов умерших вымя, Мог ли думать, что это воскреснет, получит Его имя? 10 Эстонцы кривились, ругаясь с генералами, Британцы шипели, требуя атак, Нацелили белые мало-помалу, Ударив через Вруду, на Гатчину кулак. Тогда пришло в движенье пространство за пространством, От штабных неурядиц, от транспортных баз, От крика беженцев до тёмного убранства Лесов, уже весенних и гулких, как лабаз. Фабричными гнёздами, жерлами Кронштадта Пространство завладело, угрозами звеня, Вздувало коллективы и требовало плату: «Резервы немедленно на линию огня!» 11 Оратор, не колеблясь, дышал прямотой, Был выше кучи трагиков в волнении простом, У служащих Нарпита короткий свой постой Он делал историческим, не думая о том. Над грудой передников, тарелок, бачков, Над всем мелководьем, кусочками, щами, Он видел: здесь мало таких дурачков, Что шепчут и грустно поводят плечами. Он видел, что слабость, голодная грусть Исчезли, как лошадь, сражённая сапом, Что стены прозрачны, собрания пульс До Гатчины слышен - кончается залпом. Он вспомнил, как был председателем их, Союза трактирного промысла слуг, Они были втоптаны в тину густых, Безвыходных дней и разрух. Их рвала свирепого быта картечь, И вот они - свежи, как свечи, Как будто им головы сброшены с плеч И новые - ввинчены в плечи. Волненье мешало, как ноющий зуб, Как ссора иль спор из-за денег, Есть в пафосе пункт, где пускают слезу Актёр, адвокат, священник. Сейчас этот пункт пролетел стороной, Толпа, что с плакатами щит, Гудела - но Раков заметил одно: «Самсоньевский здесь и молчит». 12 Доверье - не пышное слово (И грустное «е» на хвосте), С ним женщина ляжет к любому, Прельстившему сердце, в постель. Им можно испытывать дружбу, Им можно растапливать печь, И Раков, честнейший к тому же, Доверьем не мог пренебречь. Самсоньевский - скверненький зверь он. Доверье! Весь полк запылён Тревожною пылью! Доверье! Пусть слухи идут на рожон. Кто ждёт их, должно быть, и глуп же. Доверье чужим и родным! Ну что же - Раков, и Купше, И все подписались под ним. 13 Где подразумеваются развёрнутые взводы Противника - разведкой не щупаны почти, - Там самая ручная, знакомая природа Омыта беспокойством, и мимо не пройти. Лес мажется издёвкой, поляны воспалены, Болото смотрит гибелью, домашность потеряв, Ползёшь меж дружелюбных, хороших трав по склону, А следующий склон - враждебных полон трав. 14 Длится поход бесконечный день, Люди отупели, усталость под ребром. …Философоподобные лбы лошадей, Ба! санитарной двуколки гром. Раненый кажется сплошь холмистым От вздыбленной шинели, похожей на тьму, - Раков узнает того телефониста, Ночного сочинителя, не нужного ему. Он существует пожухлой обезьяной, Курит самокрутку, орёт по сторонам, Видно, несмотря на тряску и на рану, Душа его весельем полным-полна. Раков себя ловит на том, что не жалость, А только досада сквозит, как решето: «Он и про меня ещё сочинит, пожалуй, Его неугомонности хватит и на то!» 15 Как толстые суслики, вниз головой Идут сапоги, наедаясь взасос И мокрым песком, и шершавой травой, И каменной кашей приречных полос. Но люди унылы - без предисловий Землисты и тяжки, и видно любому - Вот так же шагали в Митаву и в Ковель, Они не умеют шагать по-другому. И вспомнились финские стаи волчат И красноармейцев ударные взводы, Они воевали, как струны, - бренча, Шагали, как сосны особой породы. Теперь он глядит из-под хмурых бровей, И вот не хватает чего-то на свете - Неужели молодость воли своей Оставил он в финском лесу, не заметив? 16 Двадцать восьмого мая Вошла деревня Выра, Как вестница немая, В глаза куриным выводком Безмолвствующих изб. Синея, встали долы, Ручей, пески дробивший, Лесов сплошная тушь, И в уши хлынул голос, Когда-то говоривший: «Вы Pa-ков? Что за чушь!» В разбросе окон дробных, Овинов, лип, людей, В колодезных цепях, В тишине загробной Сушившихся бадей - Не чуялось худого, А белый вечер белым был Лишь по природе слова. Тут, котелком мелькая, Солдатский ожил улей, Получше да поглубже Избу отвоевать. Пусть завтра - хоть сраженье, Зачем же грусть такая, Мгновенная, как пуля? «Самсоньевский, Купше, Отдай распоряженье - Здесь будем ночевать». 17 Ночь как ночь, замела даже имя Той разведки, где, как по развёрстке, Леса и поля рисовались такими, Какими они на двухвёрстке. Ну просто броди и броди по кустам, Но, прогнана сквозь новоселье, В последнюю комнату мысль заперта, Как пробка, притёрта к аптечному зелью. Уже человек неотчётлив, как столб, Разъеден, приближен, что радуга к бездне, Нельзя же так мучить! Бросайте на стол И режьте, но дайте названье болезни. Не ночь, а экзамен на фельдшера, мел Крошится, доска неопрятна, лица убоги, Солдаты, как цифры, дробятся в уме… Разведка вернулась к обычной дороге. Раков, меж пальцев крутя лепесток Замятый, крутя с непонятной заботой, Советовал фланг отнести на восток, За Оредеж к Лампову, вкось от болота. Советовал верить, но тот комсостав, Что за музеем шёл в мути тревожной, Казался теперь паутиной в кустах, Которую снять, не порвав, невозможно. Машина спешила на Выру - домой, Он, фельдшером, знал вот такое томленье, Его не возьмёшь никакой сулемой, Оно не в родстве ни с одною мигренью. Заснувшая Выра, условный свисток, Изба, простокваши нежданная нежность - Замытый, закатанный вдрызг лепесток, Прилипший к шинели, клялся в неизбежном. 18 Вот комиссары в штаб идут Налево, а направо Выходит запевала смут - Самсоньевский с оравой. Ночь как ночь, замела даже имя Той разведки, глухой, как силок, Командиры с плечами крутыми По-гвардейски садятся в седло. Вот их кони, как лани, Ступают в дубравах ползущих, Вот их жизнь, как ольшаник, Становится гуще… За деревней - леса. На пустом расстоянье - Часовые с кокардой зовущей. Как пейзаж лес не нужен совсем, Люди сумрачны слишком, Ночь их варит под крышкой Стопудовых котлов, но Самсоньевский нем. Спотыкаясь о корни, Кони яму обходят правей, Но Самсоньевский просто зловещ, Загляделся на повод, как навязчивый шорник, За копейку купивший непродажную вещь. Если б лес этот встал, завопив, И лесничих сожрал, как корова грибы, На порубщиках их же топор иступив, И охотников сжёг ворохами крапивы - Всё равно - не уйти от судьбы! В большевистской вселенной Он подёнщика ниже, Он сплеча ненавидит низы - Он, как торф, догорел до измены, Он, как пень, оголён, как ветви, обижен Превосходным презреньем грозы. Деловито, что хуторяне, Морды коней набок кривя, Всадники жмутся - дым совещанья Заворачивается на поляне, С куревом вместе - тает в ветвях. Жизнь загустела, вздыбилась горкой, Лесом покрылась для игрищ ночных, Вот он - азарт! Но с такой оговоркой, Что каторжанин счастливее их. …Рысью меж деревьев - травы веерами, Белой ночи в небе колеи, Рокот затворов - погоны с номерами, Голос через гриву: «Смирно! Свои!» 19 Сон переживал последнюю историю - Предутреннюю вялость, недоступную перу, Когда неожиданно, как смерть на плоскогорье, По ставням забегали десятки рук. Красноармейцы путались в подсумках, Бились в шинелях, рукавов не находя, «Белые в деревне!» - звенело, как по рюмкам, По стёклам, иголками в головах бродя. Батальона не было - вылезали тени, Тени страшились того, что впереди, Хриплого значенья стреноженных волненьем Слов командирских: «Сдавайся! Выходи!» Какой рябиной в будущем Подарит осень или Какие облака - не кровь ли с молоком? Вопросы тишины упали грудой щеп - Забор оброс тоской, как подворотной пылью. Кто не нашёл сапог, сдавался босиком. Самсоньевский, нежась в золоте погон, Красным билетом махая, нарочно Рвал его на части, плюя на картон, Ничем не повинный, но гордый и в кусочках. Выра обернулась берлогой, оврагом, Где путник попадает на волчий бал. Падает Калинин, Купше - с отвагой, Падает Таврин, пробитый как бумага, И враг его слетает, что камень, - наповал. Воскреснув, врывается само янычарство, Стирающее расу, привычки, лоск - насквозь, Швыряют людей, их режут, как пространство, В них шпарят, как в доску, и в мясо, и в кость. И тут же целуются, тут же скулы Подёрнуты дрожью у пленных, как у дев. Артачатся лошади, и тащится сутулый Царский семёновский марш, обалдев. …К штабу запылили балахоны, Криками набухла кутерьма - Это смерть, махнув на все препоны, Приближалась, прячась за дома. 20 Что ж истины доверья? Их смерть всегда мгновения. Осталось хлопнуть дверью И выйти на арену. Схватить за горло, вклинить в мех Золотовражий пальцы, Остаться у друзей в уме В порядке регистрации. И завещать - что завещать? Когда никто не смел прощать, Любая мстящая праща Не уставала верещать - И голова желтком во щах Купалась… Что здесь завещать? 21 Ракову даже не нужно было Последнего слова - дулом водя, Шаркал пулемёт, как танцор, - относило Шарканье каплями тончайшего дождя. Что ещё заметить напоследок, Кроме гильз стучащих, кроме Брёвен потолочных, кроме объедков Хлеба на растерзанной соломе? В мире не осталось сожаленья - Шквал огня по дому одному - То не просто злость, а исступленье, Выход в допотопнейшую тьму, То не поединок - преступленье, Шквал огня по дому одному. Хоть бы кто - лишь хобот пулемёта, Хоть бы слово - вражья трескотня, Хоть бы знак - хоть тряпка на воротах, Голос друга - шквал и западня. Так с курьерского прыгнувший наземь Видит, летя сквозь кустарный лом, - Точно медалями, точно призами - Насыпь, усеянную щебнем и стеклом. Насыпь, холодную, как спина, Боль полосует, в рёбрах натужась, Это не отчаянье и даже не ужас - Это готовность лететь до дна. Сердце заплывает в удар ещё, Время иссякло - люди ни при чём,- Только беспорядочная глина в товарищах, Только репейник случайный на плечо. 22 Оно отмирало, сиянье полночное, Как выхухоль зыбкая, прячась, Когда в моховине, по зыбкости кочек, Ступая в грязи наудачу, Брели одиночки, хлебнувшие горя, Красноармейцы предательских рот, С гиблым лицом, как подмоченный порох, Они изучали фарватер болот, Они, превращённые случаем в сброд, Бежали от белых, а было их сорок… УЛИЦА ИМЕНИ РАКОВА Дома, стоящие служебно, Углы с коммерческой весной, Из них восходит запах хлебный И солнца сытости иной. Доски прибитой не касаясь, Судьбы, висящей наяву, Проходит жизнь внизу, как зависть, Как бык - на свежую траву. Тьма пешеходов в пену канет, Но им, во всём не знатокам - Подобно лунному вулкану, - Причина чести далека. Партиец, может, вспомнит имя, Школяр, сомненье задержав, Заснёт над строками седыми, И есть в музеях сторожа… Над Вырой вечность дует в перья Легенд, на мельнице времён - И всё же в мире есть доверье, Да будет лозунг повторён. Я доверяю простодушно, Косноязычно, может быть, Но без него мне было б душно, Как душно жить всю жизнь рябым. Слова ж горят из всех отдушин, Ты слышишь плеск их, храп и хруст, Но входит ночь - словарь потушен И, если хочешь, входит грусть.

Николай Тихонов, поэма «Выра»

«Выра»

[Примечания]

Выра

Примечания: