Тьма залепила окна густо.
Луна сквозь тучи светит мутно.
А в доме без хозяйки пусто
И холодно и неуютно.
Влажна и холодна подушка.
Дом полон сыростью подвала.
Внизу бессонная кукушка
Двенадцать раз прокуковала.
В дупле, на дубе, спит синица.
Кузнечик спит в траве медвяной.
Спят дети. Только мне не спится,
Как той кукушке деревянной.
Ночные шорохи зловещи,
Как недомолвки, как утайки.
И бессловесно шепчут вещи,
Что в доме пусто без хозяйки.
Как великаньи пальцы, трётся
О стёкла старой ели хвоя.
Пока хозяйка не вернётся,
Душа не обретёт покоя.
1955-1965
Певец во стане русских воинов,
или краткий отчёт об очередной командировке
вашего собственного корреспондента
(Маленькая поэма)
Д. Вадимову-Ортенбергу
1
Зимой это было как-то
На третьем году войны.
Дремал генерал-редактор,
Смотрел батальные сны.
Он видел: летят тачанки
В разливе дымных долин;
На страшной скорости танки
Таранят ночной Берлин;
Фонтанят землю разрывы,
Всю ярость тола собрав;
В штабном блиндаже торопливо
Стучит, стучит телеграф.
А сам он, рыча медведем,
Девиц доводя до слёз,
В газете штатским соседям
Опять утирает нос.
Пусть срезан спецкор снарядом,
И «газик» смят, как ведро,
Но очерк завёрстан рядом
Со сводкой Информбюро.
Ночь вправо сдвинулась малость,
А слева зардел рассвет.
И вдруг ему показалось -
Спецкора на месте нет!
И в свете этого факта,
В тоске, в холодном поту,
Проснулся герой-редактор
На славном своём посту.
Девиц телефонных юбки
Пошли коридоры месть.
И вскоре голос из трубки
Уныло промямлил: - Есть! -
Звонком выбивая такты
(Так здесь повелось всегда),
Пошёл генерал-редактор
Спецкору «давать дрозда».
Пускай тогда до Берлина
Был путь далёк и тернист,
К Валуйкам был мощно двинут
Разбуженный журналист.
Был лих измышлять заданья
Редактор тот, супостат…
Вот в сумке шуршит предписанье,
И литер, и аттестат.
Мчит «газик», и снег летучий
Вбивается в жёсткий тент.
На «утке» ныряет в тучи
Ваш собственный корреспондент.
Пробив черту горизонта,
«Пробрив» овраги и лес,
В районе Н-ского фронта
Он сваливается с небес.
2
Болтая и споря яро,
Укутана в дым и шум,
Пасётся в штабе отара
Властителей наших дум.
Ведут дебаты и споры
И в завтраки и в обед
Скучающие собкоры
Всех агентсв и всех газет.
В АХО добывают водку
И ссорятся из-за пайка,
А вечером щиплют сводку,
Как жирного индюка.
По ветру настроив лютни,
В сироп макают перо
Собкоры из ТАСС и трутни
Из улья Информбюро.
Зовутся фронтовиками
Вдали от солдатских дел.
У них всегда под руками
Оперативный отдел.
На фронт? Извиняюсь! Боком!
Им дорог штабной уют,
А там, гляди, ненароком
Подранят или убьют.
В Москве же приладят каски
К свинцовым своим башкам
И будут рассказывать сказки
Доверчивым чудакам.
Куриным мозгам наседок
От басен их не урон.
За них не краснеет предок,
Один брехунец барон.
От этой дешёвой фальши,
Как от зачёта студент,
Пугливо бежит подальше
Ваш собственный корреспондент.
Он птахой порхнул с порога,
Под ним небосвод, как зонт.
От штаба ведёт дорога
Туда - на войну, на фронт.
3
Мороз и ветряка жёсткий.
В студёный февральский день
На фронтовом перекрёстке
Маячит бледная тень;
Тоской и стужей томима,
Стоит с подъятой рукой.
Но мимо, мимо и мимо
Текут машины рекой.
Полуторки, ЗИСы, «доджи» -
Мечта и счастье твоё!
Хоть в кузов бы сесть. Так вот же
Водители все - зверьё,
Язвительно скалят зубы:
- С дороги прочь, баламут! -
Ругаются очень грубо
И резко на скорость жмут,
Как будто их в тартар гонит
Взбесившаяся судьба.
Их чёрствых сердец не тронут
Ни «шпалы» твои, ни мольба.
Рвёт стужа тело на части,
В позёмке степной простор.
Но вот у ЗИСа, на счастье,
Чихнул и заглох мотор.
На кучу всяческих грузов,
Тюков, газет, кинолент,
Корягой валится в кузов
Ваш собственный корреспондент.
Шофёр за баранкой снова,
Считай себя ныне ты
Счастливее М…
Удачливее В…
4
Метели на белом свете
Степного волка лютей,
Колючий, зубастый ветер
Прохватывает до костей.
Развилки. Вешки. Кюветы.
Бензиновый едкий чад.
А зубы, как кастаньеты,
Стучат себе да стучат.
Все члены ветру открыты,
Смерзаясь, пальцы нудят.
А чёртовы «мессершмитты»
Гудят себе да гудят.
Шатаются, будь им пусто!
И так уж волчий уют…
То пару снарядов пустят,
То очередью польют.
Червяк, прицельная точка,
Ныряй в канаву, в овраг!
А тут ещё эта бочка,
Проклятый внутренний враг!
Привычная к жутким играм,
Безжалостная в борьбе,
Она через кузов тигром
Подкрадывается к тебе,
То мелкой трусцой, то рысью, -
Попробуй уйди, дружок! -
То вдруг, невзначай, по-рысьи
Метнёт из угла прыжок.
Борясь со зверьём ребристым,
На ловкость выбрав патент,
Становится эквилибристом
Ваш собственный корреспондент.
Когда ты в неравном споре
Душой и телом ослаб,
Мелькнёт, как маяк, на взгорье
Желанный армейский штаб…
5
С гусиным крапом на теле
От каторжного пути
Мечтаешь в политотделе
Приют и уют найти.
Но ты новичок. Профан ты.
Привыкни жить не спеша.
Пока найдёшь коменданта,
Примёрзнет к рёбрам душа.
Он тянет вино из фляжки,
В поджарку упрятав нос.
Мусолит твои бумажки,
Лениво ведёт допрос.
Утрёт слюнявые губы,
Пыхнёт дымком и потом,
Рыгнув перегаром грубо,
Пространство проткнёт перстом.
И ты, ругаясь по-русски,
Послав его в те места,
Бежишь по селу впритруску
По азимуту перста.
Уж больше не ждёшь ты чуда,
Не веришь, что мир хорош.
Сто изб обойдёшь, покуда
Начальство своё найдёшь…
«Смирись ты, судьба тупая!
Окончен страданьям срок!» -
Ты думаешь, переступая
Заветной избы порог.
Но тут встаёт величавый
(Лихач, сердцеед и франт!),
Умытый, побритый, прыщавый
Начальничий адъютант.
От власти своей в восторге,
Он басом на всех орёт.
Начпроды и военторги
Суют ему яства в рот.
Хоть все ордена и медали
Звенят на твоей груди,
Смирись и к прыщавой швали
Почтительно подойди.
Снеси униженья молча,
Лизни в подходящий момент.
С волками воет по-волчьи
Ваш собственный корреспондент.
Что стал, от стыда сгорая,
Ломать себя нелегко?
Привыкнешь дружок, до рая
Ещё шагать далеко…
6
Пропел я это начало
(Быль молодцу не укор!),
И вроде как полегчало
На сердце моём с тех пор,
И вроде как оборвалась
Моей жестокости нить,
Хотя бы и полагалось
Ещё кой-кого казнить.
Предчувствую я заране -
Блюстители скажут мне:
«Как смел ты о всякой дряни
Писать на святой войне?
Наместо баталий дивных,
Как смел ты, жалкая тварь,
Воздвигнуть свалку противных,
Похожих на маски харь?»
Обстрелян вопросов градом,
Отвечу я, не таясь:
«Нередко с доблестью рядом
Гнездятся плесень и грязь.
Святое мы не порочим,
Но нам ли таить грехи?
А о святом, между прочим,
Писали и мы стихи.
Что в нашей жизни отлично
И дряни какой процент -
Об этом знает прилично
Ваш собственный корреспондент.
Кто песне своей заране
Лишь доблесть даёт в удел,
Тот сам расчищает дряни
Дорогу для грязных дел».
1943
Савве Голованивскому
Под старость, на закате тёмном,
Когда сгустится будней тень,
Мы с нежностью особой вспомним
Наш нынешний солдатский день.
И всё, что кажется унылым,
Перевалив через года,
Родным и невозвратно милым
Нам вдруг представится тогда.
Странички жёлтые листая,
Мы с грустью вспомним о былом.
Забытых чувств и мыслей стая
Нас осенит своим крылом.
Перележав на полках сроки
И свежесть потеряв давно,
Нас опьянят простые строки,
Как многолетнее вино.
1943, Белгород
Видно, выписал писарь мне дальний билет,
Отправляя впервой на войну.
На четвёртой войне, с восемнадцати лет,
Я солдатскую лямку тяну.
Череда лихолетий текла надо мной,
От полночных пожаров красна.
Не видал я, как юность прошла стороной,
Как легла на виски седина.
И от пуль невредим, и жарой не палим,
Прохожу я по кромке огня.
Видно, мать непомерным страданьем своим
Откупила у смерти меня.
Испытало нас время свинцом и огнём.
Стали нервы железу под стать.
Победим. И вернёмся. И радость вернём.
И сумеем за всё наверстать.
Неспроста к нам приходят неясные сны
Про счастливый и солнечный край.
После долгих ненастий недружной весны
Ждёт и нас ослепительный май.
Под Ржевом, сентябрь, 1942
От пушки на лугу косая тень.
Над лугом ласточки скользят легко.
Сегодня - твоего рожденья день.
А ты за Камой где-то, далеко.
Иван-да-марья, и ромашки цвет,
И васильки в пшенице на пути.
Нарвать бы здесь большой-большой букет
И к изголовью тихо принести.
Поцеловать бы руку и уйти
Опять сюда, к истоптанным лугам.
Да нам пока заказаны пути
С полей войны к родимым очагам.
Жар-птица чертит не для нас круги,
И серый волк не ждёт меня в тайге.
Солдату скороходы-сапоги
С царевичевых ног - не по ноге.
Проснись и платье светлое надень,
А в косу - колокольчик голубой.
Сегодня твоего рожденья день.
Ты не одна - душа моя с тобой.
Западный фронт, 1942
Болотная мутная ночь белобрыса.
На влажных гнилушках зелёная цвель.
Тоска, как облезлая, старая крыса,
Опять в темноте заползла за шинель.
Опять ей помучить меня захотелось.
Луну утащила с подзвёздных высот,
Под влажной шинелью на теле пригрелась,
Безжалостно, медленно сердце сосёт.
Крысиные зубы прогрызли аорту,
По капле из жил утекает тепло…
Да сгинь ты, проклятая, ну тебя к чёрту!
И без тебя на войне тяжело.
1942
Скрежеща, разрывая ткани, круша,
Вломились, ночного громилы грубей.
И тогда у иных задрожала душа,
Как испуганный воробей.
Когда берлинский убийца крал
Города и пространства нашей Руси,
Они, переваливая за Урал,
Шептали: - Господи, пронеси!
Позабыв довоенные клятвы и лесть,
Эта шваль уползала с дрожью в ногах,
Предоставив солдатам высокую честь
Умирать в подмосковных снегах.
Под уютным солнцем тёплых широт,
На свободе считая ослов,
Эта шваль набивала слюнявый рот
Мешаниной английских слов.
Променяв без грусти наш северный край
На манящий рай абрикосов и слив,
Эта шваль лебезила авансом: - Гуд бай!
Хау ду ю ду? Лонг лив!
Но солдаты берлинскому пошляку
Поломали череп, спесь и ребро.
Шваль, возринув, потребовала, чтоб к штыку
Приравняли её перо.
По штабным тылам порхнув петушком,
Выше тучи взмыл беззаветный нахал,
На афиши выполз «фронтовиком»
И кричит:
Я пахал!
Я пахал!
Я пахал!!!
1942
[Предлагаю посмотреть моё стихотворение: «Алексею Суркову»].
Трупы в чёрных канавах. Разбитая гать.
Не об этом мечталось когда-то.
А пришлось мне, как видишь,
всю жизнь воспевать
Неуютные будни солдата.
Луг в ромашках серебряных сказочно бел,
И высокое облако бело.
Здесь мой голос на резком ветру огрубел,
Да и сердце моё огрубело.
Ничего не поделать! Такая судьба
Привалила для нашего брата.
Оттого и робка и немного груба
Неуклюжая нежность солдата.
Но и мы ведь заявимся в отческий дом
Из землянки, холодной и тесной.
Может, сердцем тогда в тишине отойдём
И напишем весёлые песни.
1942, Западный фронт
За селом трава по колено.
Дон течёт, берегами сжат.
В сладком смраде смертного тлена
Вражьи трупы лежат.
Где - в Варшаве или в Париже -
Первый раз обагрил тесак
Этот, нами убитый, рыжий,
Конопатый пруссак.
Будет гнить он вот здесь, в долине,
Или раков кормить в Дону?
Пусть рыдает жена в Берлине!
Мне не жалко жену!
Стало сердце как твёрдый камень,
Счёт обиды моей не мал.
Я ведь этими вот руками
Трупы маленьких поднимал.
Гнев мне сердце сжимает яро.
Дай, судьба, мне веку и сил!
Я из дымной прорвы пожара
Братьев раненых выносил.
Смерть! Гони их по мёртвому кругу,
Жаль их тысячью острых жал!
Я ведь этими пальцами другу
В миг кончины веки смежал.
Ненавижу я их глубоко
За часы полночной тоски
И за то, что в огне до срока
Побелели мои виски.
Ненавижу за пустошь пашен,
Где войной урожай сожжён,
За тоску и тревогу наших
Одиноких солдатских жён.
1942, на Дону
Софье Кревс
Бьётся в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза,
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
… (далее по ссылке ниже)
Под Москвой, 27 ноября 1941
1. Поёт Леонид Утёсов. Музыка: Константин Листов.
2. Читает Алексей Сурков.
На город, зловеще окрашенный заревом,
Срывается ярость грохочущих глыб.
А небо над ним как гигантский аквариум,
Где плавают стаи диковинных рыб.
Сирена, несчастий и бедствий пророчица,
Рычаньем к земле прибивает траву.
И бедному разуму верить не хочется,
Что это Москва не во сне - наяву.
1941
Стали в августе ночи длинны, темны,
Осень в стёкла стучит дождём,
Дочка шепчет: - Мама, дойдём до войны
И его домой приведём.
- Что ты, ласточка!
Слышишь, как плачет дождь!
Заплутала в дожде луна.
Разве ты его в дальних лесах найдёшь?
Ночь сегодня темным-темна.
Спи, забудься, касатка! Дыши легко.
Перепутала ночь пути.
Ты совсем ещё крошка. Война далеко.
И тебе до неё не дойти.
Мы в письме нарисуем ручку твою,
А письмо отдадим стрижу.
Хочешь, доченька, песню тебе спою?
Хочешь, сказочку расскажу?
Глухо капли дождя по стеклу стучат.
Притаился ребёнок, смолк…
- На добычу поджарых своих волчат
Вывел тощий немецкий волк.
Волк ползёт по просторам твоей земли,
Хочет крови твоей добыть.
Чтобы воины наши домой пришли,
Надо злого волка убить.
Твой отец с победой вернётся домой,
Приласкает дочку свою.
Ты уснула, пушистый зайчонок мой,
Баю-баюшки, баю-баю!..
1941, Западный фронт
Мой сын синеглазый!
В тревожные, грозные дни
Прочти эти строки
и в памяти их сохрани.
Я жить, побеждая, хочу,
но война есть война.
И если фашистская пуля
мой путь оборвёт,
Заменит отца тебе
наша большая страна,
И сердце моё
в твоей груди оживёт.
Я в трудное время
исполню свой долг до конца,
Тебе не придётся краснеть,
вспоминая отца.
1941, Западный фронт
Грузовики, рыча, неслись куда-то,
Валялись трупы беженцев в пыли.
Два пехотинца пленного солдата
С передовой в армейский штаб вели.
У самого шоссе, воронку вырыв,
Убила бомба четверых ребят,
И, побледнев, один из конвоиров
Занёс над немцем кованый приклад.
Другой взглянул в глаза и понял сразу.
И на плечо легла его рука:
- Уйми себя… Не надо… По приказу
Мы в штаб живым доставим «языка».
Был день. Был зной. Горела ярко хата,
Вой «мессершмиттов» замирал вдали.
Два пехотинца пленного солдата,
Скрипя зубами, по шоссе вели.
1941, Западный фронт
Человек склонился над водой
И увидел вдруг, что он седой.
Человеку было двадцать лет.
Над лесным ручьём он дал обет:
Беспощадно, яростно казнить
Тех убийц, что рвутся на восток.
Кто его посмеет обвинить,
Если будет он в бою жесток?
1941, Западный фронт
Дорогая, хорошая, сердце моё!
Как медлителен времени бег!
Третий раз эта ночь поднимает в ружьё
И бросает на чёрный снег.
Успокоилось. Лёг. Задремал слегка.
Вижу в дымке поволжский плёс.
Слышу шелест шагов. И твоя рука
Чуть коснулась моих волос.
Мы над волжским простором вдвоём стоим.
В складках туч проступил рассвет.
И молчаньем твоим, и дыханьем твоим
Я на свежем ветру согрет.
Журавли улетают на юг, трубя,
Тянет холодом зимних дней.
Никого я не знаю лучше тебя:
Ближе, ласковее, родней.
Журавли улетают на юг в вышине.
Разве мы их вернём назад?..
Вновь команда: «В ружьё!» Опять по стене
Хлещет крупный свинцовый град.
Если снайпер чужой облюбует меня,
Гряну навзничь, руки вразброс, -
Вспомни крик журавлиный, рождение дня,
Ветер, молодость, волжский плёс.
1941 (?)
Стелются чёрные тучи,
Молнии в небе снуют.
В облаке пыли летучей
Трубы тревогу поют.
С бандой фашистов сразиться
Смелых Отчизна зовёт.
Смелого пуля боится,
Смелого штык не берёт.
Ринулись ввысь самолёты,
Двинулся танковый строй.
С песней пехотные роты
Вышли за Родину в бой.
Песня - крылатая птица -
Смелых скликает в поход.
Смелого пуля боится,
Смелого штык не берёт.
Славой бессмертной покроем
В битвах свои имена.
Только отважным героям
Радость победы дана.
Смелый к победе стремится,
Смелым дорога вперёд.
Смелого пуля боится,
Смелого штык не берёт.
22 июня 1941
Всё тяжелее день ото дня
Возраста ноша.
Реже друзья называют меня
Ласковым словом - «Алёша».
Я на судьбу не жалуюсь. Что ж,
Так бывает со всеми.
Не переспоришь, не обойдёшь
Неумолимое время.
Все на его перекличке равны.
Все сосчитаны чохом.
Встретим же первый намёк седины
Первым тяжёлым вздохом.
Впрочем, не рано ли?.. Погоди,
Грусть ни к лицу, ни к дому.
Сердце-то, сердце в твоей груди
Бьётся по-молодому.
Снова весна завила плющи.
Дворик тополю тесен.
Песни в броженье… Не расплещи
Молодость этих песен.
1939
В лопухах и крапиве дворик.
За крыльцом трещит стрекоза.
Терпкий корень полыни горек,
Как невыплаканная слеза.
Тополя и берёзы те же,
Та же пыль на кресте дорог,
В подвечерье, как гость заезжий,
Я ступил на родной порог.
В этот тихий канун субботы,
Так знакомы и так близки,
Руки, жёсткие от работы,
Не коснутся моей щеки.
Робкой радостью и тревогой
Не затеплится блеклый взгляд.
Над последней твоей дорогой
Отпылал последний закат.
Жизнью ласковой не пригрета,
Ты не верила, не ждала.
И у самой грани рассвета
Приняла тебя злая мгла.
Всё, о чём ты мечтать не смела,
Всё, что грезилось нам во мгле,
Вешним паводком, без предела,
Разлилось по родной земле.
Встань, изведавшая с избытком
Доли мучениц-матерей,
Выйди в сени, открой калитку,
Тихим словом сердце согрей.
…Не порадует небо синью,
Если дым залепил глаза.
Песня встала в горле полынью,
Как невыплаканная слеза.
1936
То не тучи - грозовые облака
По-над Тереком на кручах залегли.
Кличут трубы молодого казака.
Пыль седая встала облаком вдали.
Оседлаю я горячего коня,
Крепко сумы приторочу вперемёт.
Встань, казачка молодая, у плетня,
Проводи меня до солнышка в поход.
Скачут сотни из-за Терека-реки,
Под копытами дороженька дрожит.
Едут с песней молодые казаки
В Красной Армии республике служить.
Газыри лежат рядами на груди,
Стелет ветер голубые башлыки.
Красный маршал Ворошилов, погляди
На казачьи богатырские полки.
В наших взводах все джигиты на подбор -
Ворошиловские меткие стрелки.
Встретят вражескую конницу в упор
Наши пули и калёные клинки.
То не тучи - грозовые облака
По-над Тереком на кручах залегли.
Кличут трубы молодого казака.
Пыль седая встала облаком вдали.
1936
По военной дороге
Шёл в борьбе и тревоге
Боевой восемнадцатый год.
Были сборы недолги,
От Кубани и Волги
Мы коней поднимали в поход.
… (далее по ссылке ниже)
1935
Солист Даниил Демьянов, орк. ГАБТ СССР, хор п.у. Дм. Покрасс. Музыка: Дм. и Дан. Покрасс.
Каюсь. Музу мою невзлюбила экзотика.
Не воспитанный с детства
в охотничьих играх,
Мой герой не ходил за Чукотку на котика
И не целился в глаз полосатого тигра.
И норд-ост не трепал его пышные волосы
Под оранжевым парусом лёгкой шаланды.
Он не шёл открывать неоткрытые полюсы,
Не скрывал по ущельям тюки контрабанды.
Словом - личность по части экзотики куцая,
Для цветистых стихов приспособлена плохо.
Он ходил в рядовых при большой революции,
Подпирая плечом боевую эпоху.
Сыпняками, тревогами, вошью изглоданный,
По дорогам войны, от Читы до Донбасса,
Он ходил - мировой революции подданный,
Безыменный гвардеец восставшего класса.
Он учился в огне, под знамёнами рваными,
В боевой суматохе походных становий,
Чтобы, строя заводы, орудуя планами,
И винтовку и сердце держать наготове.
Беспокойству хозяйственных замыслов
отданный,
У станка, над лесами, в строительном гаме,
Он мечтает увидеть над крышами Лондона
Опалённое радостью красное знамя.
И совсем не беда, что густая романтика
Не жила в этом жёстком, натруженном теле.
Он мне дорог от сердца до красного бантика,
До помятой звезды на армейской шинели.
1929
В первом четверостишии имеются в виду стихи Сельвинского, во втором - Багрицкого.
Сползали потёмки, безглазы и немы.
За гатью туманом чадили болота.
Поспешно, на ощупь седлали коней мы.
Приглушенным шагом гудела пехота.
В рядах молчаливые шли запевалы.
Качались орудья в тяжёлом накате.
Тупые копыта плясали устало
По узенькой ленте выбитой гати.
Сосед мой поправил сбитую холку,
Дал повод, любуясь размашистым ходом,
Сказал: - Ну дела! Позавидуешь волку.
Лафа бы к страде развязаться с походом!
Без драки с кадетом не сладишь, конечно.
За землю цепляются, в глотку чума им!..
Жене без работника туго, сердечной, -
Да разве мы бабью печаль понимаем?!
Коль я не приду поутру из атаки,
Домой напиши. Похвали меня малость.
Мол, не было лучше во взводе рубаки,
Чтоб этим хотя вдова утешалась…
У хутора вдруг оборвалась беседа.
Потёмки навстречу нам залпом хлестнули.
Шарахнулись кони. А утром соседа
За Каменным Бродом стреножила пуля.
Над чёрным жерлом приготовленной ямы
Лежал на шинели рубака кудрявый.
И солнце салют отдавало лучами,
И поднимались высокие травы.
Томились луга ожиданьем уборки,
В пыли умирала цветочная осыпь.
Почудился голос знакомый и горький:
«Лафа бы смотаться домой к сенокосу!»
На днёвке писал я Егоровой жёнке,
Что мужем её эскадрон наш прославлен,
Что был он разведчик бесстрашный и тонкий
И к ордену главным начальством представлен.
Что ей и ребятам поклон от Егора,
Что помнит о них и целует заочно,
Что ранен слегка, но поправится скоро
И к осени отпуск получит бессрочный.
Шрапнелью и липой ввели бездорожья…
Мы двигались дальше в разливы пожарищ.
В письме согрешил я немножечко ложью,
Но был сенокос… Понимаешь, товарищ?
[1925-1929]
Мы лежали на подступах к небольшой деревеньке.
Пули путались в мякоти аржаного омёта.
Трёхаршинный матрос Петро Гаманенко
Вынес Лёньку, дозорного, из-под пулемёта.
Лёнька плакал. Глаза его синие, щёлками,
Затекали слезами и предсмертным туманом.
На сутулой спине, размозжённой осколками,
Кровь застыла пятном, густым и багряным.
Подползла санитарка отрядная рыжая.
Спеленала бинтом, как пелёнками, туго,
Прошептала: - Отплавал матросик, не выживет,
Потерял ты, Петрусь, закадычного друга!
Бился «мАксим» в порыве свирепой прилежности.
Бредил раненый ломким, надорванным голосом.
Неуклюжими жестами наплывающей нежности
Гаманенко разглаживал Лёнькины волосы.
По сутулому телу расползалась агония,
Из-под корки бинта кровоточила рана.
Сквозь пальбу уловил в замирающем стоне я
Нервный всхлип, торопливый выстрел нагана.
…Мы лежали на подступах к небольшой деревеньке.
Пули грызли разбитый снарядами угол.
Трёхаршинный матрос Петро Гаманенко
Пожалел закадычного друга.
1928
Биография
СУРКОВ, Алексей Александрович [р. 1(13). X. 1899, дер. Середнёво, ныне Рыбинского района Ярославской области] - русский советский поэт, общественный деятель.
Член Коммунистической партии с 1925. Избирался членом Центральной Ревизионной Комиссии КПСС (1952-56), кандидатом в члены ЦК КПСС (1956-66). Депутат Верховного Совета СССР 4-8-го созывов и РСФСР 2-3-го созывов. Член Всемирного Совета Мира и Советского комитета защиты мира. Секретарь правления СП СССР (с 1949; в 1953-59 - первый секретарь). Герой Социалистического Труда (1969). С 12 лет Сурков служил «в людях» в Петербурге. Вскоре после Октябрьской революции ушёл на фронт Гражданской войны. Демобилизовавшись, возвратился в деревню: «Работал в волисполкоме, был избачом, волостным политпросветорганизатором, селькорствовал в уездной газете… и даже, вынужденный беспросветным хроническим безрепертуарьем, писал пьески для драматического кружка». Впоследствии был на партийной и комсомольской работе в Рыбинске и Ярославле, редактировал комсомольскую газету. Благотворно сказался на творчестве Суркова переезд в Москву, где его избрали в руководство РАППа (1928). Здесь он кончает факультет литературы Института красной профессуры (1934). В 1934-39 работает в журнале «Литературная учеба».
Первые стихи Суркова напечатаны в 1918 в петроградской «Красной газете», но подлинным началом своей поэтической деятельности он считает 1930, когда вышел первый сборник стихов «Запев». Наибольшие удачи этого и последующих сборников - «Стихи» и «На подступах к песне» (1931), «Наступление» (1932), «Последняя война» (1933), «Ровесники» (1934), «Родина мужественных» (1935), «Путём песни» (1937), «Так мы росли» (1940) - относятся к изображению героев Гражданской воины. В 30-е гг. Сурков участвует в работе Локафа. Большую популярность приобрели его песни этих лет - «Конармейская песня», «Терская походная» и др. В 1939-45 Сурков - военный корреспондент, участник освободительного похода в Западную Белоруссию, войны с белофиннами, затем - Великой Отечественной войны. Его «Декабрьский дневник» (1940), реалистически запечатлевший трудности суровой зимней кампании и «лица походных друзей», послужил как бы подступом к стихам, написанным в годы Великой Отечественной войны: сборники «Декабрь под Москвой» (1942), «Я пою победу» (1946), «Дороги ведут на Запад» (1942), «Наступление» (1943), «Солдатское сердце» (1943), «Россия карающая» (1944). Освободясь от некоторого недоверия к лирике, Сурков сумел проникновенно выразить общенародные чувства гнева, ненависти, горя, порыв к победе и солдатскую тоску по дому. Особенную популярность приобрели его песни «Бьётся в тесной печурке огонь…», «Песня смелых» (1941) и ряд стихотворений, отмеченных в 1946 Государственной премией СССР. Суровость тона, скупость красок сплавлены в них с высоким лиризмом. Сурков принимал также участие в создании стихотворных фельетонов о смелых, удачливых бойцах Васе Гранаткине (армейская газета «Героический поход», 1939-40) и Грише Танкине (газета Западного фронта «Красноармейская правда», 1941-42), написал книгу очерков «Огни Большого Урала. Письма о советском тыле» (1944) и др.
Впечатлениями от многочисленных путешествий и встреч навеяны стихи, вошедшие в послевоенные сборники Суркова «Миру - мир!» (1950; Гос. премия СССР, 1951), «Восток и Запад» (1957), «Песни о человечестве» (1961), «Что такое счастье?» (1969). В 1965 вышел сборник литературно-критических статей и выступлений Суркова «Голоса времени. Заметки на полях истории литературы. 1934-1965». Сурков был ответственным редактором «Литературной газеты» (1944-46), журнала «Огонёк» (1945-53). С 1962 - главный редактор «Краткой Литературной Энциклопедии». Переводит стихи украинских, белорусских, болгарских, польских, чешских, словенских, сербских, венгерских, урду и других поэтов. Многие стихи Суркова переведены на иностранные языки.
Соч.: Собр. соч. [Вступ. ст. А. Туркова], т. 1-4, М., 1965-66; Эстафета дружбы. Стихи заруб. поэтов в пер. А. Суркова, М., 1968; После войны. Стихи 1945-1970 годов, М., 1972.
Лит.: Кулинич А. С., Алексей Сурков, К., 1953; Владимиров С. В. и Молдавский Д. М., Стихи Алексея Суркова, Л., 1956; Гринберг И., Поэзия Алексея Суркова, М., 1958; Резник О., Алексей Сурков. Путь поэта, 2 изд., М., 1969.
А. М. Турков
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 7. - М.: Советская энциклопедия, 1972
СУРКОВ Алексей Александрович [1899-] - поэт. Происходит из крестьян. Член ВКП(б). Учился в ИКП. Орденоносец. Печататься начал с 1924 в «Правде». Поэзия Суркова, посвящённая главным образом гражданской войне, воспевающая интернациональную солидарность трудящихся, насыщена революционно-героическим пафосом. Тема защиты социалистической родины - главная тема поэта. На ранних произведениях Суркова сказывалось влияние поэтов революционного романтизма - скупой суровости Тихонова, мягкого лиризма Светлова. В стихах Суркова часто встречается описание гибели героя, гибели, которая приносит торжество и победу делу революции («Смерть минёра Синицы», «О нежности», «Рассказ фронтовика» и др.). Романтическая окраска его стихов сочетается со стремлением к жизненной правде. В «Стихах о герое» он подчёркивает реалистическую направленность своего творчества, отталкивание от ложноромантических штампов («Мой герой не ходил за Чукотку на котика и не целился в глаз полосатого тигра»). Опасаясь украшательской фальши и вычурности («плоской фальши и громкой фразы ты боялась пуще огня», - пишет он о характере своей поэзии), Сурков старается просто, подчёркнуто «буднично» рассказать о боевых днях «безымянных гвардейцев восставшего класса», о геройских поступках «рядовых революции» - путиловского слесаря, кронштадтского матроса, большевика-агитатора, «гордых соколов нашей родины» - лётчиков. Нередко ему удаётся в своих лирических стихах достичь неподдельной искренности и теплоты. Творчество Суркова пронизано большевистской страстностью, но поэту не хватает яркости и сочности изображения. Положительное стремление к безыскусственности и простоте порой превращается в упрощённость (особенно при обрисовке врагов), а взволнованная приподнятость, вопреки установкам авторам, оборачивается риторикой.
Ценен вклад Суркова в создание массовой революционной песни, особенно красноармейской. Ему принадлежит более десятка песенных текстов, некоторые их них, как например «Чапаевская», пользуются популярностью.
Сурков выступает также в качестве критика и редактора. Он является автором ряда статей по вопросам поэзии и статей о песне (преимущественно оборонной). Сурков был непосредственным помощником А. М. Горького по редактированию журнала «Литературная учеба».
Библиография: I. Запев, Первая книга стихов (1925-1929), М., ГИХЛ, 1930 (дополн.) изд., ГИХЛ, М. - Л., 1931); Стихи, изд. Б-ка «Огонёк», М., 1931; На подступах к песне, изд. «Молодая гвардия», М., 1931; Наступление, изд. Журн.-газ. объединения, М., 1932; Последняя война, ГИХЛ, М., 1933; Ровесники, 2-я кн. стихов (1930-1933), изд., «Советская литература», М., 1934;Слово о дружбе. Агитпоэма, Воронеж, 1934; Родина мужественных, третья книга стихов 1934-1935, Гослитиздат, М., 1935; Путём песни, четвёртая книга стихов 1935-1936, изд. «Советский писатель», Москва, 1937; Избранные стихи 1925-1935, Гослитиздат, Москва, 1936.
В. Н.
Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939
