Память!
Всей своей далью и ширью
Ты лежишь перед этой строкой.
…Это было за быстрою Свирью,
Желтогривой лесною рекой.
Там ведут свои стаи на плёсы
Голоса лебедей-трубачей,
И бегут по лощинам берёзы,
Словно вестники белых ночей;
И, как гусли, поёт на откосе
Ветерком продуваемый лес,
Струны бронзовых мачтовых сосен
Натянув от земли до небес.
Только изредка хвойная тропка
Над водой, словно змейка, мелькнёт
И опять торопливо и робко
В неприметный нырнёт очерёт.
Даже конному суток не хватит
От деревни одной до другой:
На сто вёрст полусгнившие гати
Колесят по болотам дугой.
В тех лесах через тину и воду
Стлань стелили под звон топора
Мы, солдаты сапёрного взвода,
Прямоезжих дорог мастера;
Все подходы, пролёты закрыты,
Видит вражеский лётчик внизу
Голубую ольху, да ракиты,
Да клубимую ветром лозу.
А меж тем, хоронясь под листвою,
По настильным мостам через грязь
Мчатся ЗИСы гружёные, воя,
На крутых поворотах кренясь;
Тягачи, запряжённые в пушки,
Отжимают к кюветам солдат,
И мочальные тонкие стружки
Из-под танковых траков летят.
Льётся - шире ручьёв многоводных -
Сталь калёных штыков и стволов
На плацдармы позиций исходных
И на линию ближних тылов.
Может, завтра сосновые кроны
Срежет шквальный огонь-богатырь,
В наступленье пойдёт оборона
На челнах, на плотах через Свирь.
Вон уже подтянули понтоны -
Для моста стометровый пролёт;
Громыханьем басового тона
Соловьиный кустарник поёт.
Это близкого боя начало,
Разговор подступающих гроз.
Наш бревенчатый дзот у причала
Золотой медуницей порос.
Мы обжили его за три года,
И засечь нас враги не смогли,
Кончик хитрой трубы дымохода
Только ночью дымил из земли.
Но ловила зрачком амбразура
Каждый отблеск на свирской волне
И следила бессонно и хмуро
3а движеньем на той стороне.
И когда маннергеймовец тихо
Поднимался над сонной травой,
Чайки плакали через полмига
Над пробитой его головой.
А в ответ, заунывно и длинно
На рыдающей ноте провыв,
Били в берег за миною мина.
Поднимался за взрывами взрыв.
И казалось, кузнец многорукий
В сто кувалд по накату гвоздит:
Из щелей, завиваяся в струйки,
Прах песчаный плывёт-шелестит.
Так и шли без особых событий
Фронтовые обычные дни.
Полдень - снайперы бьют из укрытий,
Полночь - трасс пулемётных огни.
Но уже натянулась пружина,
Чтобы прянуть в смертельный бросок,
Разметать, размолоть белофинна
И втоптать его доты в песок.
Нам, бойцам, под землёю сырою
Год за годом сидеть не резон!
Было в маленьком дзоте нас трое,
Три сапёра - один гарнизон.
Сердце в сердце жила - не тужила
Неразлучная наша семья:
Я, орловец Иван Старожилов,
Ленинградец Заботкин Илья.
В волосах у Ильи - паутинки,
Первый, ранний мороз седины,
И глаза, словно синие льдинки,
Неулыбчивы и холодны.
Нам хоть изредка,
Поодиночке,
Отзывались друзей голоса,
А ему за три года - ни строчки,
Да и он никому не писал.
Но не раз замечал я украдкой,
Как, проснувшись ни свет ни заря,
Что-то он бормотал над тетрадкой,
Будто с кем-то живым говоря.
Ночью, в самый канун наступленья, -
Что там, слава иль смерть впереди? -
Прочитал он стихотворенье,
Словно вырвал его из груди.
Он глядел неподвижно в тетрадку,
Где была фотография той,
Чьих волос непокорная прядка
Завилась в завиток золотой.
«Тротуара широкие плиты
Чисто вымыты тёплым дождём,
Посидим у окошек открытых,
Соловьиной луны подождём.
За Невой, за прозрачностью водной -
Семафоры и дальний рожок.
Может, ты мне расскажешь сегодня,
Почему мне с тобой хорошо?
Эти пряди косы твоей тяжкой,
Этот горестный рот небольшой,
Почему они пахнут ромашкой,
Полевой васильковой межой?
В том краю, где заря вырезная,
Золотой на заре чернобыл,
Ты когда-то мне снилась, я знаю,
Я тогда ещё мальчиком был.
Будь же свято, мгновение встречи,
Наяву ты теперь, наяву!
И пред нами далече-далече
Сходит белая ночь на Неву.
И средь призрачных, зыбких качаний
Мелких волн переплеск в тишине…
Так и снял нас фотограф случайный -
Две обнявшихся тени в окне.
Потускневший любительский снимок,
Недопетая юность моя!
Он в болотах под бомбами вымок,
Обтрепались, потёрлись края.
Но ни в чём ни на миг не забыты,
Ночь и ты возникаете в нём…
И опять тротуарные плиты
Чисто вымыты тёплым дождём.
И тебя я целую и слышу
Нежный запах ромашки у рта…
Никогда я тебя не увижу,
Никогда. Никогда. Никогда.
Кто сказал, что осадной зимою
Заснежило твой гроб ледяной?
Ты - вот здесь, предо мной, ты со мною,
И - прозрачная ночь за стеной…»
1951
…А вы не видали,
Как зреет пшеница,
Как бронзовый колос
Ветрами гранится
И лоснится,
Переливаясь над степью
В колючем,
Щетинистом великолепье.
А вы не слыхали -
По этому лоску
Плывущую на вороных
Самокоску,
Отточенный нож
Над соломенной щёткой,
По кругу танцующий
Громкой чечёткой.
А вы не вдыхали
Ночного туманца,
Когда чумаки
К элеватору тянутся
По тихим просёлкам
И веет с дорог тех
Пахучим настоем
Соломы на дёгте.
А вы не варили
На кратком ночлеге
С дымком
кулеша
Под оглоблей телеги,
К нему не садились
С краюшкою хлеба
И спать не ложились
Под звёздное небо…
Кругом - тишина,
Ни садов, ни станицы,
Лишь бродят
далече-далече
Зарницы…
Засните.
Вам яблочный август приснится.
Когда же приедете вы из столицы?
1948
Летит казара, тараторя,
И вроде сквозного шатра
На берег Азовского моря
Туманы ложатся с утра.
Ещё косяками тарани
Зелёный простор не прошит,
И крыгами байды таранит,
И мокрым снежком порошит,
А мачты уже, как занозы,
Маячат, туман проколов,
Как чайки, рыбачьи колхозы
С утра вылетают на лов.
Чуть ветер подует - и гайда! -
Торопятся в море, как в дом,
За байдой пузатая байда,
Смолёный дубок за дубком.
И ночь отгремит. И на рани,
К жилью завернув на часок,
Живым серебром поморяне
Сырой засыпают песок.
Плащи их от моря, от пота -
Грубей лубяных коробков,
Горячая, злая работа,
Как спирт, веселит рыбаков.
Им снова с моряною свежей
И ночь ночевать и дневать.
И с завистью смотрит приезжий:
Куда ему руки девать?!
1947
Крыги - льдины.
Кипящая хлябь Данигала,
Атлантики бешеный рёв,
Где юность моя пробегала
Дорогою белых ветров, -
Опять вы на гребнях отвесных
Меня вознесли до звезды,
И мачты на гневную бездну
Кладут за крестами кресты.
Напрасно: не будет спасенья,
Молчи, не моли, не зови!..
Так вот она, повесть осенней
Последней и горькой любви!
Как просто и страшно, как близко
Конец под ночною волной!
Но всё ж упоение риска
Ещё на мгновенье - со мной,
И всё же в моей ещё власти
Любить, ничего не тая,
И ты, моя песня о счастье,
Последняя мука моя!
5/IV-1947 г.
…И всё не так, как понимаешь ты.
Ещё живёт дворец моей мечты
На курьих ножках, на собачьих пятках.
В нём жило детство - золото в заплатках,
В нём есть любовь, не в каплях, не в облатках,
А словно солнце, вплоть до слепоты
Не знавшее вовеки нищеты.
Узки в нём окна, и рассвет не долог,
И за стеной колдует венеролог, -
Но всё не так, как понимаешь ты.
Сорви с любви фанерный тонкий полог,
Там дремлет смех ребячьих встреч весёлых,
Там дни разлуки, как родник, чисты.
Плечо в окне, а ноги на пороге,
В шестиметровой и кривой берлоге
Смех до упада, спор до хрипоты;
Здесь ветер странствий и дымок дороги,
Мальчишечьи немудрые тревоги…
И всё не так, как понимаешь ты…
Здесь нет вещей и нету пустоты.
Есть молодость. И книги. И цветы!
Отсюда хоть на Марс, хоть на Медведицу -
Легко простится и легко уедется…
И всё не так, как понимаешь ты.
Он будет жить, дворец моей мечты,
На курьих ножках, на собачьих пятках,
Пока играет солнце в светлых прядках
Её волос, пока слеза дробинкой
Бежит из глаз широких, с голубинкой.
И всё не так, как понимаешь ты…
1940-1946
Мне хочется писать стихи
О том, как улицы тихи,
Как, выряженные в закат,
Стареют клёны у оград,
И светлы линзы луж литых,
И дно в пластинах золотых,
И городок до самых крыш
Опущен в голубую тишь,
Где, небо постелив на дно,
Бездонно каждое окно
И дремлет тихая заря
В хрустальном кубке октября.
Как бы струясь из-под воды, -
Бесшумны лёгкие сады.
И, зажжены неярким днём,
Кипят огнём и серебром,
Вплывая лопуху под ласт,
Кудрявые кораллы астр.
Пойди туда, где берег прост
И море видно во весь рост.
В библейской простоте песка -
Пространств бездомная тоска,
И каменные лишаи
В копейках рыбьей чешуи.
Там вечный бой и древний зов
Летящих в бездну парусов,
Скитальцев грозная купель -
Могила их и колыбель,
И Млечного Пути покров
Над лёгкой Розою Ветров.
И сердце обожжёт тоской
Безродной вольницы морской,
У мыса Горн кровавый вал
Расколется на зубьях скал,
И дюны Огненной Земли
Тебе покажутся вдали.
Тысячелетний бой - не сон:
Ты - Одиссей, и ты - Язон,
Всех парусов свистящий бег
Тебе знаком, ты - Человек,
Ты всё стерпел, чтоб жить в дому,
Там, где велел ты быть ему.
Пойдём! Твой дом перед тобой -
Оранжевый и голубой,
В осенних, гаснущих огнях,
В проспектах, парках, пристанях,
С листвой по лестницам крутым,
С луной над Рогом Золотым.
1946
Пока недопито вино,
Пока табак горит,
Пока звезда через окно
Со мною говорит,
Мне, захмелев едва-едва,
Легко глядеть во тьму,
Шептать забытые слова
И думать одному.
О чём?
Зарницы вперекрёст
Перехлестнули даль.
О ком?
За десять тысяч вёрст
Ты спишь, моя печаль.
И только росного шитья
Покровы на кустах,
И только ночь… И тень твоя
Во всех моих мечтах.
Мы по-бывалому вдвоём,
Нам хорошо молчать,
О самом тайном, о своём,
И тайн не замечать:
В сплетенье рук, в двойном кольце
Двойное забытьё,
Я слышу на своём лице
Дыхание твоё,
И звоны сердца своего
Ловлю в твоей груди, -
Спаси от нежности его, -
От счастья огради!
Пусть будет крепким и любя,
Как шло на гибель в бой,
Весь мир мой светлый, всю тебя
Легко прикрыв собой.
1946
Словно чиркнули серной спичкой
По сухому аспиду туч.
Остромордой, рыжей лисичкой,
Русой, тоненькою косичкой
Промелькнул и угас тот луч.
Звёзды падают.
Тьмой грачиной
Заметает летучий след.
Звёзды падают. Без зачина,
Беспричинна моя кручина,
И конца ей, наверно, нет.
1946
Пролётные стаи
Всё реже,
И туч парусина
Всё туже,
И зори темнее…
А мне бы
Навстречу метелям,
Туда,
Где в мех завернулось медвежий
Полночное княжество стужи
И врезаны в чистое небо
Созвездья из чистого льда.
Не виден
В последнем наслеге
Дымок
С поворота крутого, -
Скрипучи
Летящие нарты
И сумрак
Тусклее слюды…
Дорогою «Фрама» и «Веги»,
Последней дорогой Седова,
Спеши: не составлены карты,
И снег заметает следы.
О сердце,
Ведущее к цели,
И медленной крови упорство, -
Вам насмерть стоять в поединке
Не ради хвалы и наград,
И длится часы и недели
С буранами единоборство,
И слёзы смерзаются в льдинки,
И нету дороги назад.
Над нею
Зарёй развернётся -
Взойдёт
Незакатное солнце, -
Заплачут бельки у порога
В своё ледяное жильё,
И если она оборвётся -
Другой твоим следом пробьётся,
И будет другого дорога -
Как песня во имя твоё!
Москва, 1946 г.
Наслег - якутское поселение (примечание автора).
Бельки - тюлени в возрасте до двух недель (примечание автора).
I
Были ивы в дымчатых серёжках,
Были ели в шишках киноварных,
Рыжики брели на мелких ножках
В новых шапках, в сапожках кустарных.
И гудели тёплыми утрами
Пчёлы - перехожие калики -
Синими черничными коврами,
Алыми коврами земляники.
Тонкий месяц рожками кривыми
Рылся под купавой-недотрогой,
Где лосихе в замшевое вымя
Тыкался телёнок тонконогий.
А сохач стоял в воде по горло,
Ветерок ловил губатой мордой;
Тёплая волна загривок тёрла,
Шлёпала ладошкою нетвёрдой.
За пороги из-за Будогощи
Волхов плыл в зеленошумной раме,
К облакам берёзовые рощи
Светлыми струились теремами.
Мы и сами плыли. Мы и сами
Снаряжали избы, словно струги,
Флюгера драконьими носами
Полуденник резали упругий.
Мы и сами жили. Мы и сами
Молодыми рощами шумели,
Как ручьи, мы были голосами
И по-птичьи понимать умели.
И когда, взревев, над нами взрывы
Закачались на косматых лапах,
И не вязь брусничного налива
Расстелилась в кровяных накрапах;
И когда, крича всё глуше, глуше,
Гибли рощи в орудийном шквале, -
Нашу плоть живую, нашу душу -
Край наш вместе с нами убивали!
Нет, не разучились мы по-птичьи
Петь и говорить по-человечьи,
Душегубы волчьего обличья
Нас не разроднили с нашей речью.
Мы проходим по убитым сёлам,
По лесным, по горестным могилам,
Меж полянок, начинённых толом,
Меж берёз, изрубленных тротилом.
По атакам, а не по молитвам
Для меня воронки эти святы:
Здесь мои товарищи по битвам -
Мёртвые деревья и солдаты.
Чёрный пень, простреленная каска,
А над ними - повитель тугая,
Прячет белку ёлка-черноряска,
Рябчики свистят, изнемогая.
Ясная, израненная сказка,
Разве ты не прежняя, другая?
Нет, тебя мы вынесли с собою -
Вечную и юную - из боя:
Вон плывёт над новою избою
Новый лебедь с древнею резьбою.
Он плывёт в тысячелетья,
Только
Облака над ним стоят всё те же,
Те же звёзды, помнящие Ольгу,
Половцев изодранные вежи.
Он плывёт, плывёт всегда не прежний, -
Вянут зори, пролетают ливни,
Заповедных рек седые стрежни
О гранит обламывают бивни.
А ему не разлучиться с нами -
Вечны расставания и встречи
С новыми надеждами и снами,
С новою любовью человечьей.
Будут вёсны на лесных дорожках
Молодых встречать в соцветьях парных,
Будут ивы в дымчатых серёжках,
Будут ели в шишках киноварных.
II
И всё прошло.
И даже тряпок прелых
От чёрных не осталося знамён,
Перержавели перначи и стрелы -
Над ними вырос новгородский лён;
Над ними толща торфяных потёмок,
И лишь вода подземного ключа
На свет, бывает, вынесет обломок
Тевтонского двуручного меча.
Бывало, лоси хмурою тропою
Несли венцы из хвои к водопою,
Раздвоенным копытом били землю…
Бывало, синим сумерокам внемля;
Кричал петух,
Ворота пели тихо,
Бубенчики играли на заре,
И по двору бродила аистиха,
Вся в черняди резной
И в серебре.
И всё прошло.
И мы «ура!» кричали.
И наши бронебойные пищали
Навылет били крупповскую сталь.
И кровенел лесных ручьёв хрусталь…
И «юнкерсы» пылали, словно плошки,
В кромешном небе ледяных ночей,
И по привычке, видно, грелись кошки
На кирпичах завьюженных печей.
И всё прошло.
И сталь рогатых касок
Ржавеет на берёзовых крестах.
И кровь напомнят огнецветом красок
Лишь крылья крестоклювого клеста.
Ни визга мин, ни зыбкого оплота
Траншей, размалываемых в огне,
И лишь в тумане гиблые болота,
Где совы спят на танковой броне;
И только в ветре медленном долина,
Угрюмые под тучами леса,
И только Волхов, смутный, как былина,
Старинных волн седые голоса.
III
Степные вихри -
Вольница стрибожья,
И всхрапы полудикого коня,
И вольные дороги Запорожья
Поныне кличут и томят меня,
То c горестью,
То c гордостью родня, -
Пути Тараса и пути Андрия,
Просторные рассветы Киммерии,
C дамасскою насечкою броня…
Смоленск,
Ещё грозящий из огня;
Хвостатых пик сверкающие гряды
И Платова летучие отряды,
Скрывающиеся за гранью дня, -
Я c ними жил. И мне легенд не надо.
Мне и поныне -
Потный запах сёдел,
Костра полуистлевшего дымок -
Всё чудится: плывёт от сизых вётел,
Где эскадронный путь в крови намок,
Где брат упал, где я упасть бы мог.
Там и поныне вдовы. И поныне
Песчаными дорогами Волыни,
От Киева на Львов,
Меж большаков,
В седой и горькой, как война, полыни
Впечатан след будённовских полков,
Полёт клинков.
Пожаров полыханье -
Судьба моя, а не воспоминанье.
Мы путались
В ночах темноволосых,
Считали звёзды в тиховейных плёсах
И слушали на зорях лебедей;
И всею
Тяжкой верностью мужскою,
Всей яростью атаки, всей тоскою
Мы вспоминали милых -
Без затей:
Давясь впотьмах слезою воровскою,
Целуя в злые ноздри лошадей.
Товарищи,
Изодpанные в лоскут
В днепровских плавнях,
На дуге Орловской,
Затянутые илом Сиваша, -
Они ведь тоже звёздам yдивлялись,
В грязи кровавой под огнём валялись,
Ползли к траншеям прусским не дышa;
Они ведь тоже обнимали милых
И умирали на рассветах стылых
В развалинах чужого блиндажа…
Я с ними был.
Я тоже бил в упор.
A раны не закрылись до сих пор.
Но прежнею порой
На зорях прежних
Опять цветут в Чернигове черешни,
Хмельные ночи прежних не темней,
Литые ливни падают на Ливны,
И капли, словно рубленые гривны,
В косматых гривах боевых коней.
И я - ещё дружинник Святослава,
Ходивший в Кафу, бравший Братиславу,
Под Сталинградом умерший стократ
И вставший вновь под солнцем нашей славы, -
Ревнитель мира, гвардии солдат, -
Благословляю и сады и травы,
Леса и степи… Я привалу рад.
Москва, 1946 г.
Сон,
Никогда не снившийся, -
Всё тот же,
Ползёт, скрипит, в небытие скользя:
В потёмках воют «виллисы» и «доджи»,
Идти нельзя. И отдохнуть нельзя.
До горла снежный коридор напихан
Колоннами солдат полуживых,
И тёплого бурана облепиха
До позвонков уже промыла их;
Уже в кисель раскисли полушубки
И стали стопудовыми пимы,
И грузных ног разбухшие обрубки
Передвигать уже не в силах мы.
Седьмые сутки длится эта мука.
У лошадей иссякла сила вся,
Они в сугробы падают без звука,
А мы идём. Ползём. Лежать нельзя!
Когда мороз ударил на рассвете,
И нестерпимо вызвездило высь,
И призраком неотвратимой смерти
В медвежьих далях сполохи зажглись,
И злые слёзы на ресницах наших
Гремели, как бубенчики, вися, -
То понял каждый из ещё шагавших,
Что жить нельзя. Но умереть нельзя!
И, по-лошажьи ноздри раздувая,
Замёрзшими губами матерясь,
Почти без звука часть передовая
До немцев в штыковую добралась.
Мгновенными укусами, по-волчьи,
Вгрызалась в ребра злая сталь штыков.
И, даже повалив, душили молча
Руками ледяными пруссаков.
Капут героям Нарвика и «Крита»,
Вовек оттуда не вернуться им!..
Как густо сопка трупами покрыта…
Но мы о них не думаем. Мы спим.
26 апреля 1946 г.
I
Сюда не достало
Немецким снарядом.
Сад блещет устало
Осенним нарядом;
Сад льётся - неслышней
Дождя над травою -
Богатой, и лишней,
И нищей листвою.
И этою ночью
В холодном горенье
Он видел воочью
Своё разоренье,
Как листья не могут
С плодами расстаться,
Их кличут в дорогу
То сёстры, то братцы,
И в шёпот, и в шорох
Листвы повивало
Антоновок ворох,
Апорта навалы…
От жизни большой,
От великого братства
Я тоже душой
Не могу оторваться.
Как лист от плода
Отделиться не может,
Птенец - от гнезда, -
И я тоже, я тоже!
И где я ни буду
С врагом моим биться,
Мне будет повсюду
Земля моя сниться:
Зелёная озимь
Полей безбороздых,
Одонья в колхозе
И яблочный воздух.
II
М. М. Пришвину
Да здравствует осени
Промельк утиный,
Заснувший на озими
День паутинный,
Лесная дорожка,
Дрозды на рябине
И заячья лёжка
В полынной ложбине!
Просторы родные!
Видал за войну я
Приметы иные
И землю иную.
Нарядней, быть может,
Цветистей, быть может,
Но сердца мне
Память о них не тревожит.
А вы и ночами
Мерещились, снились,
Кричали грачами,
Ручьями светились…
Пунцовою
Тетеревиною бровью
Заря пламенеет
В лесах Подмосковья,
Берёзы над гатью -
Серебряным братством,
И снова богат я
Несметным богатством!
Разносит щеглёнок
Репей по ворсинке…
А сколько опёнок!
А сколько брусники!
А листьев кленовых
В садах непочатых -
Оранжевых, новых
Гусиных перчаток!
1946
III
Открою под вечер
Окно в листопад:
Далече-далече
Затеплен закат.
Кусты у сарая,
Дубы в стороне
Горят, не сгорая,
В вишнёвом огне.
Резная, точёная
Даль над травой
Из алого в чёрное
Льётся листвой.
И тучи суровые -
Тусклой парчи,
И чёрно-багровые
Вьются грачи.
И смеркнет. И ночь
Вознесёт от полей
Над золотом рощ
Серебро журавлей.
И листья незримые -
В сон, в забытьё:
Часы мои, дни мои,
Сердце моё!
Владивосток - Порт-Артур, 1945-1946 гг.
Зелёной ракетой
Мы начали ту
Атаку
На дьявольскую высоту.
Над сумрачной Лицей
Огонь закипел,
И ты распрямиться
Не смог, не успел.
Но взглядом неробким
Следил, неживой,
Как бился на сопке
Отряд штурмовой,
Как трижды катились
С вершины кривой,
Как трижды сходились
Опять в штыковой:
Удар и прыжок -
На вершок,
на аршины,
И рваный флажок
Заалел над вершиной.
В гранитной могиле,
Сухой и крутой,
Тебя мы зарыли
Под той высотой.
На той высоте
До небес взнесена
Во всей красоте
Вековая сосна.
Ей жить - охранять
Твой неначатый бой,
Иголки ронять,
Горевать над тобой.
А мне не избыть,
Не забыть до конца
Твою
не убитую
Ярость бойца.
В окопе холодном,
Безмолвный уже,
Ты всё на исходном
Лежишь рубеже.
И, сжатый в пружину,
Мгновенья, года
Готов - на вершину,
В атаку, туда,
Где в пламя рассвета,
Легка и грустна,
Зелёной ракетой
Взлетает сосна.
1945
Не подвигались стрелки «мозера».
И ЗИС, казалось, в землю врос.
И лишь летело мимо озера
Шоссе с откоса на откос.
От напряжения, от страха ли -
Шофёр застыл, чугунным став,
А за спиной снаряды крякали,
На полсекунды опоздав.
Прижавшись к дверце липкой прядкою,
Чтобы шофёру не мешать,
Фельдъегерь всхлипывал украдкою
И вновь переставал дышать.
И из виска, совсем беззвучная,
Темно-вишнёвая на цвет,
Текла, текла струя сургучная
На штемпелёванный пакет.
Август 1945, Харбин
Ты думаешь, что я - простак,
И жизнь поэта - трын-трава…
Наверное, всё это так,
И ты, по-своему, права.
Есть ярость женская в тебе,
А я уже устал, - прости,
Мне нечем хвастаться в судьбе
И защищаться на пути.
Хотелось просто видеть дом,
Тебя и сына, и сказать:
- Всё, что добуду я трудом,
Бери и правь семьёю, мать!
Вот ты и сын,
Расти его,
А мне не надо ничего.
1945
Или сердце твоё мне солгало,
Иль налгали тебе обо мне,
Всё равно -
Погибаю,
И мало
Толку в чьей-то вине, невине.
Хоть бы,
Женский справляя обычай,
Трижды ты обманула меня,
Всё равно -
До конца, -
Беатриче,
Ты для смертника чище огня.
И не надо, не надо, не надо
Ни винить, ни щадить никого,
Коли кровь твоя
Крови не рада
Сердца грешного моего.
Я не ангел,
Оправдан не буду,
Чёрный - нечего в ризы рядить,
Но за то, что тебя не забуду,
Лишь тебе меня можно судить.
1945
Я люблю тебя тою любовью,
Для которой все меры малы -
Дыба,
Плаха ли,
Пуля в межбровье,
На ногах -
До костей -
Кандалы.
И во имя ликующей муки -
На поруки? -
Не надо! Назад -
В ад,
За тихий твой,
За близорукий,
Словно только приснившийся
Взгляд.
Что мне делать
Без этой неволи,
Где и чем
Свою душу согреть? -
Нет, когти моё сердце
До боли,
Прикажи,
Повели умереть!
Так и лягу,
Не муж и не мальчик,
Отщепенец,
Простак и мудрец,
Помыканием
Тысячи мачех
Изуродованный вконец.
Но тебя,
Как Спаситель Иуду
За терновый венец и за кровь,
Никогда, никогда не забуду,
Моя злая,
Земная любовь!
1945
Помнишь, в детстве снились нам с тобою
Выгнутые крылья парусов,
Волны океанского прибоя,
Вольное дыхание лесов.
Там всегда стреляли ружья верно,
Побеждали храбрые в бою…
Мальчики Майн Рида и Жюль Верна
Жили в том несбыточном краю.
А у нас ивняк на косогоре,
Тина полувысохшей реки;
Вместо тигров на степном просторе
Жили толстопузые сурки.
Тишина уездная, степная,
Вечеров вишнёвых забытье…
- Где она, страна чудес?
- Не знаю…
Может быть, и вовсе нет её.
Только нам запомнился надолго
Детский сон о сказке наяву.
И когда заполыхала Волга
Нефтью, подожжённой на плаву,
И когда, наглей и оголтелей
Яростной заморской саранчи,
Воющие «юнкерсы» летели
Дьяволами чёрными в ночи, -
Нам она была светлее рая -
Отчая, родимая земля.
К ней мы прижимались, умирая,
Только об одном её моля:
- Дай нам силы, помоги подняться,
Вырваться из предмогильной тьмы,
Дай нам насмерть повалить германца:
Пусть фашист погибнет, а не мы!
И уже не в сказке, -
Достоверно
И у нас в степи, как в том краю,
Нарезные ружья били верно,
Побеждали храбрые в бою.
Вот стоим мы. В сини поднебесной -
Балочки, поля да ковыли…
Нет любимей, не сыскать чудесней
Этой отвоёванной земли!
А за синью - дальние границы,
А за ними, ростом - великан, -
Меж камней, хитрее кружевницы
Вяжет пену Тихий океан.
Лёгкий парус, выгнувшийся гордо,
И - леса из наших детских снов;
Тигр ведёт усатой хитрой мордой,
Чуя запах диких кабанов…
Вот она, большая доля наша!
Долог будет встречи этой час -
Морем
Неба яшмовая чаша
До краёв наполнена за нас!
1945
Песнь о мужестве
Памяти героев Первого Дальневосточного фронта -
Попова, Фирсова, Колесника, повторивших бессмертный
подвиг Матросова.
Что ж, товарищ,
Отгремели грозы,
Огненные ночи отошли,
Из-за туч спустились бомбовозы,
В гавани вернулись корабли.
Ты -
Среди живых и победивших,
Юноша с обветренным лицом,
В сапогах,
Полмира исходивших,
В каске,
Смятой вражеским свинцом.
Резкие легли у глаз морщины,
Седина пробилась…
Погляди,
Ты уже не мальчик,
Ты - мужчина,
Молодость осталась позади.
И, как воин,
Ты забыть не вправе -
Ставшие бессмертием теперь -
Гибель сотоварищей по славе,
Кровь незабываемых потерь.
В День Победы
Обликом незримым
Над полками нашими встаёт
Сорок первый -
Пламенем и дымом,
Яростью благословенный год.
Рваные пути,
Обломки станций,
Раненый,
Ползущий большаком…
Мы клялись - не уходить, остаться,
Слёзы вытирали кулаком.
На блокпостах обгорали клёны,
Мёртвые молили - не забыть!
О, как мы умели исступлённо
Эту землю бедную любить!
Как умели
Сквозь огонь вглядеться
В светлые обратные пути!
Жить смогло обугленное сердце
И любую боль перенести.
Нас оно вело дорогой длинной
От Кавказа до полярных льдин,
В пламя Будапешта и Берлина,
На форты Кореи и в Харбин.
Смерть была под нами
И над нами,
Впереди и сзади,
Меж рядов -
Бомб и мин грохочущее пламя,
Стон осколков, пулемётный рёв.
Что же нам
Открыло дверь рейхстага,
Перешибло
Самурайский дух? -
Русская спокойная отвага.
Что такое
Трусость и испуг?
Мы видали «смертников» японских -
Этих сдохших заживо убийц.
Не забыть нам
Их пустых и плоских,
Смертным страхом искажённых лиц.
Было им положено на свете
Волочить до срока свой скелет,
Умирать
Из-за боязни смерти,
Ибо жизни для подобных нет!
Мир ещё не знал
Трусливей твари,
Яростней
Живого мертвеца.
Что такое мужество, товарищ,
Гордое бесстрашие бойца?
Присягая матери-отчизне,
Мы клялись,
Коль надо - умереть
Ради жизни
И во имя жизни
На земле, обугленной на треть;
Ради ветра,
Пахнущего солью
И простором голубых морей,
Детских глаз,
Не замутнённых болью,
И покоя наших матерей;
Ради права
Быть свободней птицы,
Солнце видеть в предрассветной мгле,
Ради счастья
Думать и трудиться
И любить на молодой земле.
Средь свинца,
Несущегося косо
Впереди штурмующих полков -
Так дрались Колесник и Матросов,
Так сражались Фирсов и Попов.
Так они,
Не думая о смерти,
Прижимались к пламени бойниц
У истока жизни,
На рассвете
Молодости
Простирались ниц,
Дула пулемётов накреняя,
Тяжестью наваливаясь всей,
Сердцем беззащитным заслоняя
От ревущей гибели друзей.
Жертвенная светлая отвага -
Смерть во имя торжества живых;
Шёлк и бархат боевого стяга
Мы склоняем над могилой их.
Пусть рыдают траурные трубы,
Мужеству
Иная жизнь дана -
Родины обветренные губы
Шепчут дорогие имена.
Пусть
Полёт часов
Незрим и старящ,
Но, минуя смерти рубежи,
Вместе с нами им идти, товарищ,
В вечную, сияющую жизнь.
1945
Как зовут его - не знаю.
Только знаю, что при нём
Трёхлинейка нарезная,
да гранаты за ремнём,
Да «катюша» заказная:
трут с огнивом и кремнём.
Он при том вооруженье
перебежкой и шажком
От сраженья до сраженья
полземли прошёл пешком
Вместе с базою снабженья -
вещевым своим мешком.
Сухари да соль в жестянке,
чтоб не мокла на росе,
Пара нижнего, портянки -
ненадёванные все,
Да консервов две-три банки
под названием «энзе».
Был мешок пробит и прорван -
что ещё сказать о нём?
Яростных осколков прорва
свирепела с каждым днём.
Шёл солдат пешком, да скоро -
тыщу суток под огнём.
По жаре, по лютой стуже,
тем огнём не сокрушён,
Шёл, стянув ремень потуже,
с хитрецой, не на рожон.
Трижды ранен и контужен,
ослеплён и оглушён.
Бил фашистов, бил испанцев
на болотных берегах,
Возле Новгорода, братцы,
в страшных киришских снегах,
Бил, мечтая отоспаться:
столько суток - на ногах!
Там без вьюков гибли кони,
ноги вывихнув на льду,
Там, в трясинах, грай вороний
смерть встречала на лету.
Смерть стояла в обороне,
а солдат сказал: - Пройду!
И не конские подковы,
и не танков грузный след,
А пехотный шаг суровый
там пролёг, где следа нет,
Где знамёна Мерецкова
шёлком застили рассвет.
Все, кому не приходилось
биться насмерть в зыбунах,
Где зима в огонь рядилась
на Синявинских холмах,
Кровью-ягодой катилась
в почерневший снежный прах;
Все, кому фашиста-вора
не пришлось за горло брать
У того ль Мясного Бора,
где пришлось нам умирать,
Где болотные озёра
мертвецы гатили в гать;
Да у Бора у Мясного,
где горела и броня,
Средь кипенья снегового,
задыхаясь и стеня,
Где, убитые, мы снова
воскресали из огня;
Все, кому фашиста-фрица
не пришлось дугою гнуть,
Про солдата-пехотинца
вспомяните как-нибудь.
Это он сумел пробиться,
проложить сквозь гибель путь.
От эсэсовских дивизий
только трупы там лежат,
Над фашистской кровью сизой
ветры веют-ворожат,
Да вороны череп лысый
за туманом сторожат.
А солдат пути живые
ищет в яростном дыму,
Мимо раненой Софии
довелось идти ему,
Из обстрела - в штыковые,
из сияния - во тьму.
Ох и лютый холодина!
Ветер веет с бугорка,
А внизу - сплошная льдина -
Волхов, русская река…
Снова бомбы, снова мины,
а дорога - далека!
Но пошли-запели лыжи,
вынося бойцов на лёд,
И сверкнул багрово-рыжий
бешеных «катюш» налёт:
С каждым шагом ближе, ближе
новый фрицам переплёт.
Время - то же, год - тот самый,
зарев дымный ореол.
Сколько тысяч вёрст лесами
мой герой прошёл - пробрёл?
За Титовкой, за Петсамо -
вон где вынырнул, орёл!
Со скалистого отвеса
по канату вниз ползёт.
Шпиль горы над ним безлесный,
а под ним - германский дзот.
Прах и пламя Киркенеса
у береговых высот.
Вот он встал на камень голый,
промелькнул внизу тишком,
Вот пятнадцать пачек тола
положил на дзот мешком.
И плеснул огонь весёлый
петушиным гребешком.
И пропал солдат за дымом,
и накрыло пеплом след.
Но с живым и невредимым
с ним шагал я, как сосед,
По лесам непроходимым,
где и солнца даже нет,
Где свеча берёзы русской
не затеплена во мгле,
Лишь белеет ниткой узкой
сок на кедровом стволе
Меж лиан, на той, маньчжурской,
на неласковой земле.
Здесь, в лесу многовековом,
танк ползёт, как скарабей,
Самолёт в пике рисковом
над листвой, как воробей…
Вместе с Городовиковым
мы врывалися в Хобей.
Как летели в воздух склады,
как крошил японцев тол,
Я б нашёл слова для лада
и солдатский путь нашёл,
Но пришла к концу баллада,
час разлуки подошёл.
Сколько тысяч вёрст с боями
шёл солдат? - Пойди, сочти!
Рана с рваными краями
из крутой его груди, -
Жив солдат. Сидит с друзьями.
А прощанье - впереди.
Что, солдат, сидишь понуро,
расставаясь под гармонь?
Плоский штык мерцает хмуро,
раскалённый ствол не тронь.
Что, слеза, срамишься, дура,
льёшься, льёшься на ладонь…
Расставанье. Что ж, ребята,
мы здесь всё-таки свои, -
Значит, нету у солдата
ни деревни, ни семьи.
А была, была когда-то…
да с тех пор бои, бои!
И всё то, что сердце грело, -
отодвинулось назад:
Лес, намеченный несмело,
тихий яблоневый сад…
Полземли с тех пор сгорело,
а солдат… живёт солдат!
Потому-то другу хвалит
каждый родину свою.
- Крой в Тбилиси, генацвале,
как родной в мою семью!
- Лучше Харькова едва ли
город есть в другом краю!
- А Калуга? - Что - Калуга?
Ну, какой же это край?
То ли дело город Луга,
ты туда, брат, поезжай,
У меня там есть подруга,
заезжай, не обижай!
Так солдата провожали
земляки в далёкий путь,
Руку жали, приглашали
коль не жить, так заглянуть
В городишко на Урале
иль в колхоз какой-нибудь…
Пред бойцом лежит без края
шёлком шитая страна,
И стоит солдат, моргая,
охмелевший без вина:
Мать - Отчизна дорогая,
радость - Родина - одна!
1945
Огнём опалённая сопка,
Японский разрушенный дот,
Над ним изумлённо и робко
Лесной колокольчик цветёт.
Когда-нибудь сложатся песни
Про этот изрытый бугор,
Здесь бился с врагами Колесник,
Не ведавший страха сапёр.
Вот здесь, в августовской лазури,
Земной красотою красив,
Он грудью припал к амбразуре,
Японский огонь погасив.
Вот здесь захлебнулась косая
Струя боевого свинца,
Бессильно и злобно кромсая
Широкое тело бойца.
Вот здесь, где от взбешенной пыли
Любая травинка седа,
Японские смертники были
Прикончены нами тогда.
Пускай до села Борового,
На Харьковщину долетит -
Даём мы солдатское слово,
И крепко оно, как гранит, -
Что справим поминки герою
В атаках огнём боевым
И чёрною японскою кровью
Маньчжурскую пыль напоим,
Что будет Василий Колесник
Повсюду вести нас на месть,
Как наш сотоварищ и сверстник
И наша солдатская честь.
1945
Слабоголосый, маленького роста,
На постаменте он расправил плечи,
И - бронзовый - он был уже не просто
Бесстрашен или яростен, но - вечен.
Корреспонденты, разложив блокноты,
О бое том расспрашивали нас,
Как будто сами не имели глаз.
- Чего им надо? Он из нашей роты!
Маньчжурия, 1945 г.
Погоди, дай припомнить… Стой!
Мы кричали «ура»… Потом
Я свалился в окоп пустой
С развороченным животом.
Крови красные петушки
Выбегали навстречу дню,
Сине-розовые кишки
Выползали на пятерню.
И с плеча на плечо башка
Перекидывалась, трясясь,
Как у бонзы или божка,
Занесённого в эту грязь.
Где-то плачущий крик «ура»,
Но сошёл и отхлынул бой.
Здравствуй, матерь-земля, пора!
Возвращаюсь к тебе тобой.
Ты кровавого праха горсть
От груди своей не отринь,
Не как странник и не как гость
Шёл я в громе твоих пустынь.
Я хозяином шёл на смерть,
Сам приученный убивать,
Для того чтобы жить и сметь,
Чтобы лучшить и открывать.
Над рассветной твоей рекой
Встанет завтра цветком огня
Мальчик бронзовый, вот такой,
Как задумала ты меня.
И за то, что последним днём
Не умели мы дорожить,
Воскреси меня завтра в нём,
Я его научу, как жить!
23 марта 1945
Утешителям не поверишь,
А молиться ты не умеешь;
Горе горем до дна измеришь,
Не заплачешь - окаменеешь.
Злее старости, горше дыма,
Горячее пустынь горячих
Ночь и две проклубятся мимо
Глаз распахнутых и незрячих.
Всё - как прежде: стена стеною,
Лампа лампою, как бывало…
Здесь ты радовалась со мною,
Молодела и горевала.
А отныне всё по-иному:
День дотлеет, и год промчится,
Постоялец прибьётся к дому,
Да хозяин не постучится.
24/XI-1944 г.
Вино ночами пью не я,
Со мной, как дуло у виска,
Неотвратимая твоя
Тысячевёрстная тоска;
Твой бесприютный непокой,
Твоя тревога и мольба,
За полудетскою строкой -
Жены и матери судьба…
Что я могу? Что мне дано? -
Огня и смерти через край,
И если есть вино - вино,
Минутный бог, солдатский рай.
Воян-Ваара, 20/III-1944 г.
Я за то тебе благодарен,
Что живёшь ты в моей судьбе,
За пустяк, что тобой подарен,
За тоску мою по тебе;
Что не купленною любовью, -
Самым чистым огнём мечты
У солдатского изголовья
Крепче смерти стояла ты!
Ярославль, 22 декабря 1944 г.
Я не предмет воспоминаний,
Я - плоть и кровь, я - наяву,
Я исполнением желаний,
А не желаньями живу.
И если я в разлуке лютой
Три года тело ждал твоё,
То жизнь - вот эта вот минута,
Всё прочее - небытиё.
Мурманские ворота, 21/IV-1944 г.
Как хорошо, прижавшись тесно,
За столько лет вдвоём молчать:
Всё этой тишине известно,
На что не надо отвечать.
Мы выстояли в поединке,
Но с нами старые бои,
В них первые твои сединки
И шрамы первые мои.
И столько порознь дней тревожных
Пришлось нам с этим днём связать,
Что только сердцем сердцу можно
Об этом молча рассказать.
26 декабря 1944, Ярославль
Окно затянуто парчой,
И смутным сном пурги
Сама зима через плечо
Глядит в мои стихи.
Как я шепчу, глухонемой,
Наедине с тоской,
С такой тоской, с такою тьмой,
С бессонницей такой!
Как медленно горит табак,
И никнет голова,
И остывают на губах
Неслышные слова.
Они, как мёртвая земля,
Как ночь, как вихри с крыш,
Взывают, всей тщетой моля,
Всей тишиной: услышь!
- Услышь! Я жив ещё пока!
Зачем мне быть травой,
Землёю, тленьем… Что - века,
Когда сейчас я - твой!
Умру - тебя не уступлю,
Не в песне - наяву,
Я так - живу, пока люблю,
Люблю, пока живу!
Ярославль. 20/XII-1944 г.
Нет, я не верю в то, что ты была.
Ты - музыка, а я глухого глуше,
И даже память выжжена дотла
И тупостью перекосило душу.
И всё-таки живу. Ещё живу.
Меня зовёт конец моей дороги,
Когда я тенью встану наяву
В последний раз на дорогом пороге.
О, как он был желанен и далёк -
Заветный сон мой, угол полунищий,
На коврике стенном, где спит сынок,
Изба, лиса и серый волк-волчище.
И ты. И все. Мой дальний путь в ночи.
А я ещё молюсь простому чуду -
Тебе, чужой… А ты молчи, молчи,
Не говори!.. Я только на минуту.
Лаймола, сентябрь 1944 г.
…А где-то передёрнулись педали,
И клавишей прозрачный ручеёк,
Как ветерок, прощебетал у щёк,
И по-цыгански струны зарыдали.
По нашей, кровью залитой траншее
Лягушкой скачет мутная луна,
Но нас не слышит радиоволна,
И скрипка скорбной болью хорошеет.
И верой изуверской, темнолицей,
Она меня из тишины зовёт,
И я молчу не потому, что мёртв,
А чтоб тебе не помешать молиться.
Самбатукса, 1944 г.
Есть у каждого в жизни
Такая черта,
За которою, кажется,
Нет ни черта,
Ни знакомых богов,
Ни запретных границ,
Окаянного сызмальства
Окрика: «цыц!».
Только есть человек,
Словно ива, простой…
Это - грёза,
А мир не бывает пустой.
Я однажды шагнул
За проклятый порог,
И тебя потерял,
И себя не сберёг.
Вяртсиля, 1944 г.
Из ящиков и бочек,
Изверженных со дна,
Мой тихий гроб сколочен
На камне Кильдина.
В нём можно распрямиться
В полроста как-нибудь,
Заснуть или напиться
И ноги протянуть.
Не пьётся и не спится -
Шепчись с окном пустым,
Здесь трудно стать убийцей,
Но можно стать святым.
Вода долбит, как дятел,
По камню-голышу,
Пока ещё не спятил -
Сижу, стихи пишу.
А скалы мылит ветер
Пургою добела…
Как странно, что на свете
Когда-то ты была.
И детство, и салазки.
И предрассветный бор.
Нет, я печальней сказки
Не слышал до сих пор!
Я этих слов недобрых
Обличие забыл:
В пустых китовых рёбрах
От века ветер выл!
И мёртвый пепел снега,
И молчаливый бред
Камней и туч - от века,
Иного мира - нет!
Не памятью-подачкой,
А бурями дыша,
Жива медвежьей спячкой
Косматая душа.
Но и во сне тревожа
Случившимся в былом,
Летит та бровь, что схожа
С распахнутым крылом…
О, как горька калина
Твоих лукавых губ!
…И вновь рассвет - как льдина,
Как море - пуст и скуп.
Справляют чайки свадьбы,
С утра стоит галдёж…
Собаку приласкать бы,
Да где её найдёшь!
Всю жизнь встречал - не встретил,
Искал - не отыскал.
Остался только ветер
На чёрных зубьях скал
Да родственный Икару
Тоскою об ином -
Волны зелёный парус,
Бегущий за окном.
Кола, 2/XI-1944 г.
В серебряный мой переулок
Приходят, когда им не спится,
Царевны с палехских шкатулок,
Ручные драконы и птицы.
Крылец осторожные скрипы
Рождаются в сумраке лунном,
Стареют столетние липы
В цветении росном и юном.
И сон, как нестрогий наставник,
И сам, засидевшись с соседкой,
В резные прозрачные ставни
Стучится мохнатою веткой.
В моей деревянной светёлке
От травного запаха горько,
Трубой лебединою с Волги
Плывёт и плывёт темнозорька.
И мне с тишиною земною
Молчать хорошо и тревожно, -
Ты слушаешь вместе со мною
Всё, нами забытое ложно.
Давай же придумаем вместе
Названия звёздам и тварям,
Земле - златокудрой невесте -
Своё удивленье подарим;
Простим суесловие мудрым,
И мудрости их не поверим:
Таким, как грядущее, утром
Мы всю свою будущность мерим.
Ярославль, 5/I-1945 г.
Я думал, что, в атаках выжив,
К земле обугленной вернусь,
И по-иному мир увижу,
И ничему не удивлюсь.
И вот в ночном морозном русле -
Дорога звёзд, заря во льду,
И дровни, звонкие, как гусли,
Поют и плачут на ходу.
И что-то, жгучее на пробу,
От горла хлынуло к глазам,
Когда медведем из сугроба
Дом вывернулся к подрезам.
Как ни мели метели дружно, -
Он дышит мирно и тепло,
И отсвет печи добродушно
Подмигивает сквозь стекло.
И не бывал я на чужбине,
И на висках не седина,
А только иней, лёгкий иней, -
Январских далей тишина.
Я изумлённо снова вижу
Серебряный - на синем - сад,
Звезду, присевшую на крышу,
Как миг, как жизнь тому назад.
Таинственны и непонятны
Следов вороньих письмена,
И снежной крыши пряник мятный
В дымке младенческого сна.
8 января 1945, Ярославль
Ходит седеющий мальчик,
Синими смотрит глазами:
В розовом инее замер
Город, похожий на ларчик.
Дом за рекой перекрёстка -
Детская сказка простая,
Тихо струясь, вырастает
Дым над трубой, как берёзка.
Мальчика манит под сводом
Гулкая старая площадь.
Мальчику встречная лошадь
Кланяется мимоходом.
И воробьишко лукавый
Катится серым комочком,
И от домов в одиночку
Старится храм пятиглавый.
Мальчику в городе этом,
Помнится, снились когда-то
Джунгли, моря и солдаты, -
Мир был широк и неведом.
Думалось, долгие годы,
А обернулись часами,
А пронеслись парусами
В шквальной игре непогоды.
Тигров не видел он в джунглях,
Понял: моря - мелковаты;
Жёсткие руки солдата
Грел на пылающих углях.
Снился ему издалёка
Город, похожий на ларчик,
Город мечтаний ребячьих, -
Сказка любви синеокой.
8 января 1945, Ярославль
Опять горят костры напропалую,
И угли червонеют, как дукаты,
И песенку про молодость былую
Поют сквозь сон усталые солдаты.
Давно над ними жёны отрыдали,
И голосят теперь одни осколки:
Штыки и каски, шрамы и медали,
Пилотки на бровях, как треуголки.
А сапоги до голенищ сносились,
А седина в усах осела хмуро:
Они ещё под Куннерсдорфом бились,
Шли, не сгибаясь, в пламя Порт-Артура.
А может быть, они ещё древнее
И подлинны, как грубый миф Эллады,
И в их морщинах залегла, темнея,
Святая пыль развалин Сталинграда.
Петсамо, ноябрь 1944 г.
Валы окаменевшей грязи
В полкилометра высотой,
Богатые в однообразье
Мучительною пустотой.
И путь один средь тысяч сопок,
И тот - в огне, и тот - сквозь смерть,
Коль ты воистину не робок -
Решись его преодолеть.
Ползи к вершине от подножья
И, задыхаясь, не забудь,
Что есть ещё и бездорожье,
И это всё же торный путь.
Но кто расскажет, где кривые
Пути обходов пролегли?
Там наш солдат прошёл впервые
От сотворения земли.
Там, посиневшими руками
Сложив ячейки поскорей,
Вжимались роты в голый камень,
Подстерегая егерей.
Их жгли навылет, сквозь шинели,
Сквозь плоть и кожу, до нутра,
Семидесятой параллели
Невыносимые ветра.
Мороз пушился на гранитах,
А люди ждали - пусть трясёт, -
Чтоб на фашистов недобитых
С пустых обрушиться высот.
Зарниц гремучих полыханье,
Летучий, хищный блеск штыков.
И это всё - уже преданье
И достояние веков.
Норвегия, ноябрь 1944 г.
Далёко-далёко отсюда
Свирепая катится Лица.
Зимы ледяная посуда
На розовых камнях дробится.
Играет вода молодая,
Кричит молодым жеребёнком,
И крутится пена седая
По бурым бегучим воронкам.
Я прожил там зиму и лето
В землянке, похожей на улей,
И фрица свалил из секрета
Одною весёлою пулей.
И, верно, добыл бы другого,
Скрутил уж верёвкой мочальной,
Да фрица не вышло живого,
А вышел мне госпиталь дальний.
Теперь уж не то что досада,
Тоска, понимаешь, заела, -
Брожу по вишнёвому саду
Совсем безо всякого дела.
А тут до рассвета не спится.
Вот только закрою ресницы,
Мне эта гремучая Лица
Без всякого повода снится.
И чувствую каждой кровинкой
Тот берег, бегущий несмело:
Ни деревца там, ни травинки
Такой, чтобы сердце согрело.
А небо большое, большое,
И плачет вода без приюта…
И хочется сразу душою
Ту горькую землю окутать.
Сады насадить бы по склонам,
Запрятать в смородине хаты,
Чтоб золотом шили по клёнам
Резные речные закаты.
Я срыл бы своими руками,
Отнёс бы туда это поле
С пшеницею и васильками
И перепелами на воле.
И сердце моё замирает
С глухой, беспощадною силой:
Вода вороная играет,
И вереск качается хилый,
И роет гранитные гряды,
И плачет угрюмая Лица…
Мне надо, мне до смерти надо
На те берега воротиться!
Норвегия, ноябрь 1944 г.
Западная Лица - река на Кольском полуострове, на рубеже которой воины Заполярья в жестоких боях остановили натиск егерских немецких дивизий на Мурманск.
(Примечание автора)
Был дом. Была с наивной верой
Подкова врезана в порог.
Но пал на камни пепел серый,
А дом бегущий немец сжёг.
Рыбачья грубая бахила
Валяется… Хозяев нет.
А может, это их могила -
Из щебня холмик без примет?
Лишь у рябины обгорелой,
Над вечной, медленной водой
Сидит один котёнок белый…
Не белый, может, а седой?
На стуже не задремлешь, нежась,
Но он не дрогнул, как ни звал, -
А может, всё-таки - норвежец -
По-русски он не понимал?
Или безумье приковало
Его к скале? Он всё забыл.
И только помнит, что, бывало,
Хозяин с моря приходил.
Ноябрь 1944, Норвегия, Эльвинес
Ещё я запомнил дорогу на Никель,
Ветра на вершинах, туманы в долине
И тёплые брызги, алей земляники,
На мёрзлой, на гулкой, как колокол, глине.
Обстрел бушевал и кончался, и снова,
Сложивши убитых на ягель морозный,
Шли мимо - без песен и шума, сурово,
Одною колонною тридцативёрстной.
Клубилися дымы над дальней грядою,
И горы тряслись от незримой работы,
И в толстые гулы за хмарью седою
Вплетали свирепую дробь пулемёты.
Туда, где над сопкою, в пламя одетой,
Сходились свинцовые трассы кривые,
На скорую встречу с грядущей победой
Упрямо и страстно спешили живые.
Над ними, крестом распростёрт на мгновенье,
Мелькал истребитель летучею тенью,
Как будто бы Родина им посылала
Своё материнское благословенье.
Никель, 1944 г.
Много лет егеря
обживали крутые высоты,
Понастроили дотов,
пробили в граните ходы,
Пулемётные гнёзда
лепились по кручам, как соты,
Пушки пялились хмуро
в долинную даль с высоты.
Долго жить собирались
германцы на нашем пороге,
Но по нашим часам
солнце в наши приходит края,
И в урочное время
приказа короткие строки
Обрубили все сроки
постылого их бытия.
И обычней обычного
серенький день коротался:
Раздували лежанки
в своих блиндажах егеря,
Шёл стеклянный снежок,
часовой на дорожке топтался,
Налетал из-за туч
ледяной ветерок октября.
А на русских часах
передвинулись стрелки на волос,
Натянулись шнуры,
на исходные вышла броня,
И в обвальном гуденье
на части земля раскололась,
Рваный воздух завыл
на зазубренных бивнях огня.
Словно вздыбленных мамонтов
тёмное, дикое стадо,
Разминая окопы,
стирая в труху блиндажи,
Разнося Кариквайвишь,
топтались, ревели снаряды,
Раскалённые пули
мелькали в дыму, как стрижи.
Миномётов гвардейских
до звёзд долетающий голос,
И мелькнувшие с визгом
хвостатые стаи комет,
И ещё на часах
передвинулись стрелки на волос,
И горбатые ИЛы
пошли по указке ракет.
И уже не хватало дыханья,
и воздух с разбега
Налетал, и валил,
и глушил, и звенел о штыки…
Вот когда Мерецков
по осеннему, талому снегу
На прорыв и погоню
железные двинул полки.
Кола, 1944 г.
Дикие расстояния,
Страшные расстояния,
Северного сияния
Трепетные стояния.
Русским горящим городом
Смотрит из облаков оно;
Светлым могучим холодом
Звёздное небо ковано.
У ледяного терема
Бродит буран стреноженный,
Горы в снегу затеряны -
Малые, как горошины.
Здесь валуны, как грамоты, -
Далей пещерных вестники,
В мёрзлых гробницах - мамонты,
Этой земли ровесники.
В сопках, морозом выжженных,
Робкое сердце выстынет.
Только бесстрашный выживет,
Только могучий выстоит.
Русские, непокорные
Люди кремнёвой крепости,
Топчут вершины горные,
Белые от свирепости.
Далями великанскими
Мчатся земли хозяева,
С бурями океанскими
Злые встречают зарева.
Лыжи спешат без отдыха,
Лодок скрипят уключины,
Груди не ищут продыха,
Мышцы узлами скручены.
Злобные смяты карлики,
Вбиты в могилы жёсткие,
Пьяные кровью Нарвика
Чёрные псы заморские.
Где им, с пустыми душами,
С лапами их паучьими,
Править снегами-стужами,
Вольных владений кручами!
Вон побережья Мурмана,
Стонут гудками гавани,
Дымы летят, как турманы,
Спутники дальних плаваний.
В силах любого ворога
Встретить и побороть она,
Смуглая вся от пороха
Снежная наша Родина!
Мурманск, 1944 г.
Здесь солнце с холодом бок о бок:
Ещё капель звенит с сосны,
А уж в низины с лысых сопок
Буранные сползают сны.
Клубится снег над головою,
Как вытряхнутый из мешка,
И ветер ноет в чёрной хвое,
Как в частых зубьях гребешка.
Ползи, ругаясь, вверх по склону,
Туда, где лес сошёл на нет,
И в звёздном небе бродит сонно
Мерцающий зелёный свет.
Он вдруг сверкнёт калёной сталью,
И скроется за облака,
И развернёт над смутной далью
Седые, дымные шелка;
Сквозь них - валы аквамарина,
Светящиеся изнутри…
Ты узкой лыжни белофинна
За той игрой не просмотри.
1944
Ветрами выбитый, рябой
Пятиаршинный снег,
Как бурей вспененный прибой,
Остановивший бег,
Он пожелтел, окаменев,
Как Мамонтова кость,
В нём всех морозов тёмный гнев
И всех метелей злость.
И одинокий гул морей -
Пространств бездомных весть,
И равнодушье дикарей,
И ненависть в нём есть.
Сугробы словно сундуки
С кащеевой казной,
Но вот встают из них дымки
И отдают сосной.
И звякает во тьме ведро,
Скрипит отвесный трап;
В землянке, вырытой хитро,
Домашний тёплый храп.
Сейчас - подъём, и самовар
Заплачет на столе,
Как в детстве, как в саду - комар,
Как где-нибудь в Орле,
Где дом шиповником пропах,
Где рожь и васильки…
Живут в сугробах, как в домах,
Орловцы-моряки.
Так кто сказал, что злобен снег,
Неласковы края?
Нет, врёшь, я - русский человек,
Здесь - Родина моя!
Сентябрь 1944 г.
Простор, запелёнутый в дикую стужу,
В пушных облаках до бровей, -
Прожжёт и разграбит весёлую душу
Одной пустотою своей.
Ползучих берёзок безлистые кроны,
Как спутанные провода,
Тут отроду даже паршивой вороны
Никто не видал никогда.
Весной, когда солнце, во тьме обессилев,
Проглянет холодным зрачком,
Трава не пробьётся на тихой могиле
Под звёздным армейским значком.
И милая сердцу её не отыщет,
А тундра о ней промолчит,
Лишь ветер стрелою лопарской просвищет
Да град по камням простучит.
Но тысяча яростных дней миновала,
С тех пор как мы здесь залегли,
Горючая ненависть нас согревала
К обидчикам милой земли.
Мы вынесли всё, что другим не приснится,
До судороги на лице,
Лягушечью куртку проклятого фрица
Ловя на короткий прицел.
Когда каменело солдатское тело,
Ко льду примерзая пластом,
И только тяжёлое сердце звенело
В стремленье святом и простом:
Убей! - за тоску по весёлому солнцу,
За свой побелевший висок,
Вгони под орлиную каску тирольца
Свинца боевого кусок!
Припомни, как утром над городом тихим
Парят облака голубей,
Как пчёлы гудят по лиловой гречихе,
И вытерпи всё, и убей!
Не будет, не будет германцу пощады,
Земле не томиться в плену!
Шатает волна орудийного чада
Полярных ночей тишину.
И вновь в белокипенных шёлковых робах
Встаём мы у края земли
На лыжнях и тропах, в окопах, в сугробах,
В смертельной метельной пыли!
Март 1944 г.
Снова дует ветер окаянный,
Тучи - потолком над головой.
Коренастый, низкий, деревянный
Город пахнет солью и смолой.
Я бы тут весь год, скрипя, крутился,
Если б был построен ветряком,
Я бы тут навеки поселился,
Если бы родился моряком.
Но моя родня - ручьи да ивы,
И зачем - не разобрать вовек -
Я живу у хмурого залива -
Смирный, сухопутный человек.
Вот хожу по берегу и мокну,
А конца приливу нет и нет…
Он вчера подкинул мне под окна
Ялика обглоданный скелет.
Долго он, ворча, его ворочал,
Будто мне доказывал в упор:
Будет, мол, с тобой ещё короче
И определённей разговор!
Ну-ка, сунься! Выплыви, попробуй!
Тихая квартира - донный ил…
…Сохнет на колу рыбачья роба -
Кто-то на ночь в море уходил.
А прилив гудит, валы качая,
Прыгает, отскакивает вспять…
Я ему пока не отвечаю,
Только мне не долго осерчать!
Вот возьму и плюну на угрозы:
Утопать - так хоть на глубине!
Русские упрямые матросы,
Верно, были и в моей родне.
А иначе по какой причине, -
Воду невесёлую спрошу, -
Вроде жениха, по синей тине
Я кругом да около брожу?
Посмотрю на злую моря морду,
Поскулю тихонько про себя:
- Может, я к тебе привыкну, чёрту,
Что я буду делать без тебя?
1944
Ты нас на войну провожала,
К груди прижималась щекой,
Ты рядом с теплушкой бежала,
Крестила дрожащей рукой.
Ты нас об одном лишь просила
Врагу отомстить до конца.
И слов твоих гневная сила
Обуглила наши сердца.
«Ты с нами, родная, ты с нами», -
Мы шепчем в кровавом бою, -
Мы держим высоко, как знамя,
Святую надежду твою.
В окопе, в атаке ли жаркой,
Где гибель стоит на пути, -
Ты с нами - бойцом, санитаркой,
Заветным письмом на груди.
Глядишь с зацелованных снимков
Сиянием ласковых глаз,
Стоишь под огнём невидимкой -
Защитой за каждым из нас;
Испившая полную чашу
Солдатских потерь и побед,
Ты - женщина русская наша,
Которой и имени нет,
Кого только мысль великанша
В походе сумеет обнять…
Так славься ж вовеки ты, наша
Жена, героиня и мать!
Мурманские ворота, 5 марта 1944 г.
Мне не дано удела страстотерпца,
Ни злым, ни гордым быть не суждено,
Но стих звенит стрелой пернатой в сердце,
И, радуясь, кровоточит оно;
И, вслушиваясь в собственную муку,
Встаёт на бой перед вселенной всей,
Жестоким годам отдано в поруку
За всех живых - друзей и не друзей.
А дни бегут игрой далёких зарев,
Начни считать - концов не соберёшь,
За чьи грехи полжизни разбазарил,
Прохожим людям отдал ни за грош.
Всё было, всё! И юность не искала
Ни славы про запас, ни барыша,
И в сумерки ночей на дне бокала
Заглядывала пристально душа.
Там петлю мастерил самоубийца,
В табачном пепле старились цветы.
Чужих невест заплаканные лица
Бледнели от предчувствия беды.
Тоскливые, холодные рассветы,
И скатерти, залитые вином,
И скрипки доигравшие… И где-то -
Твой день, твой свет в краю совсем ином.
И в тех ночах, где жизнь моя скудела,
Он не погас, зажжённый для меня,
Лишь ты, моя, под утро поседела
От тихого и жаркого огня.
Лишь платьице - то, девичье, истлело,
Что грезилось в ромашковом краю…
Нет, не манила, не кляла - жалела
Мою плохую юность - не свою.
Я, как слепой, на ощупь, наудачу
Вернусь к тебе по горькому пути
И обниму колени, и заплачу -
Прости меня, укрой и защити.
Всё раздарил я. Всё - как сон далече.
И - ночь кругом. Но если ты со мной -
Нельзя поверить праведней и крепче,
Что ты - одна. И нет судьбы иной.
11/I-1944
Ночами на заснеженном разъезде
Тысячевёрстной шири тишина,
И в тусклом свете северных созвездий
Лишь сердцем даль дремучая слышна;
Мне грезится тогда моя страна -
Из скифской тьмы до питерских предместий
Века веков… И ты - со мною вместе -
На жизнь и смерть подруга и жена.
Разъезд № 9 под ст. Неболчи
Волховский фронт, 4/I-1944 г.
Рядовой Туйчи Эрджигитов прикрыл своим
телом амбразуру немецкого дзота…
Огонь пред тобой, Эрджигитов,
Друзья за тобой молодые,
И рощи - в стальной круговерти,
И куст облетает ракитов:
Ни поля, ни друга не выдав,
Ни русские рощи святые,
Навстречу победе и смерти
Поднялся Туйчи Эрджигитов.
Века пред тобой, Эрджигитов,
Часы за тобой - прожитые.
И вечны мгновения эти
Пред логовом злобных бандитов,
Когда заворчали сердито
Свинцовые струи крутые,
Когда ты гасил их в предсердье,
В горячей крови, Эрджигитов!
Россия с тобой, Эрджигитов;
Леса за тобой - золотые,
И розова даль на рассвете,
И губчатый мох - малахитов,
И поле, что дымом повито,
Уходит в туманы седые,
К бессмертной и чистой легенде
О славе твоей, Эрджигитов!
[1943]
Уже червонеют листья,
Уже засыпают осы,
Осенних садов кочевье -
В бухарском цветном шитье,
Вина голубые кисти
К земле пригибают лозы,
Гранатовые деревья
Стоят в золотом литье.
О, медленный день Чимкента,
Далёкая Согдиана,
Вы - песенка колыбели,
Невнятная, словно сон.
А здесь угасает лето
В косых парусах тумана,
Оградой из чёрных елей
Плес озера обнесён.
На той стороне - германцы,
Дымки земляных лежанок,
У проволок-паутинок
Ни тени не промелькнёт…
Не смеет с земли подняться
Чимкентец Аман Ижанов, -
Двух снайперов поединок
Смертельной секунды ждёт.
В какой хитроумной щели
Немецкий стрелок укрылся?
Спокойный лесок в прицеле,
Прибрежные валуны…
Ижанов глядит на ели,
На сопок скалистых выси,
Пытает кусты и мели
В крутых гребешках волны.
По нашим уже неделю
Стреляет немецкий снайпер,
В траншеи пройдёшь с опаской
Лишь с вечера до утра,
А на день огнём смертельным
Фашист все подходы запер,
Над бруствером высунь каску,
Секунда - и в ней дыра.
И знает Аман Ижанов -
На первый выстрел надежда:
Свинец между глаз у фрица -
Спасенье, а промах - смерть.
Недвижнее истукана
Лежит он. В грязи одежда,
Натруженный глаз слезится,
И больно в прицел смотреть.
Но Родина - за плечами,
Памирских нагорий реки,
Смоленщины древней сёла,
Спалённый Мурманск в золе, -
И он вернётся под знамя
Иль опочит навеки
На каменной, невесёлой
И трижды родной земле.
И вот, тишине доверясь,
Фриц выглянул над травою
И встретил глазами вспышку,
Далёко, за полверсты, -
И ткнулся в лиловый вереск
Пробитою головою,
И, как гробовая крышка,
Сомкнулись над ним кусты.
Опять на цветах у дзота
Мохнатых шмелей жужжанье,
Опять над передним краем
Карельский Закат горит.
Шагает в родную роту
Чимкентец Аман Ижанов,
И солнцем, и птичьим граем
Весь мир для него открыт.
…С той осени миновало
Жестоких боёв немало.
Холодный прищур ресницы,
Оптическое стекло.
И семьдесят восемь молний
Коротких отполыхало,
И семьдесят восемь немцев
От снайперских пуль легло.
И, первый свой выстрел мудро,
По-своему понимая,
Аман говорит: - Мне память
Далёкая дорога:
Я знаю, что встретил утро,
Победное утро мая,
В тот давний осенний вечер,
Когда одолел врага.
[1943]
Лежанка - горизонтальная печка в блиндаже.
Гуляла стужа-именинница
По одиночкам-номерам,
Тюрьмоподобная гостиница
Без ламп сдавалась вечерам.
Шли сапоги, шуршали валенцы,
В кромешной тьме стучали лбы,
Дрались неведомые пьяницы,
Летела сажа из трубы.
Толпилась очередь у нужника,
Ворчали краны без воды,
И хвост крысиный из отдушника
Свисал с сознаньем правоты.
Но - бог свидетель - я не сетую,
Благословляя в сотый раз
Окно, закрытое газетою,
Кровати ржавый тарантас;
И стол с базарною закускою,
И - в заоконочье - ледок,
Зимой просёлочною, русскою
Заполонённый городок…
На спинке стула платье синее
Всю ледяную ночь цвело
Той васильковою Россиею,
Где нам с тобой всегда светло!
1943
Шепчу не имя: есть оно - и пусть, -
Нет, всю тебя, как песню, наизусть!
Молочный запах кожи молодой,
Изгиб руки - девический, худой,
И медленных зеленоватых глаз
Безмолвный, древний, как земля, рассказ.
Я в снежном ветре голос твой ловлю…
Двадцатый месяц я ночей не сплю.
Ракеты марсианский свет в окне
Томит и мучит: думай о войне!
Провыв сквозь тучи в тёмной вышине,
Грохочут бомбы: думай о войне!
И снайпер, целящийся в сердце мне,
Ворчит сквозь зубы: думай о войне!
Я пнём пережидаю взлёт ракет,
Я от фугасок падаю в кювет,
Со снайпером тягаюсь нарезной…
Но ты - со мной… Но ты - везде со мной! -
Снежинка на щеке - ресницы взлёт,
Кровь на сугробе - белозубый рот…
Как разучиться мне тебя любить?
Как ухитриться мне тебя забыть?
В землянке - храп, ребята спят давно.
Палаткой занавешено окно.
Молотит лес немецкий артналёт:
Коптилка гаснет, и земля поёт,
И я - один. Я сплю или не сплю?
Я в снежном ветре голос твой ловлю;
Начать письмо? Но как в бумажный лист
Вписать, втемяшить стали рваный свист,
Огонь в печи и мёрзлых брёвен дрожь -
Простую смерть, в которой ты живёшь?
Да. Именно. Не я, а ты. Лишь ты!
Как льдинки, тают в темноте листы. -
Зачем письмо? Ну, тяжело - и пусть.
Глухая ночь. Табачный пепел. Грусть…
1943, Мурманские ворота
У меня жена была -
Настоящая пила.
День и ночь она, бывало,
Мне покоя не давала:
То зачем я тихо сплю,
То зачем во сне храплю,
Почему стоптал ботинки,
Почему усатый морж -
Тот, что в книжке на картинке, -
На меня весьма похож?..
Бросил я свою жену
И уехал на войну.
Ну уж, думаю, в лесу-то,
При условии войны,
Я в любое время суток
Буду счастлив без жены.
Только я подумал это,
Только я засел в блиндаж,
Как ко мне подходит некто,
Вынимает карандаш.
И быстрей, чем говорится,
Отдаёт такой приказ:
- Надо Вам, Гвоздёв, побриться,
Это - раз!
Сапоги текут-тоскуют,
Пуговки висят едва,
Значит, надо в мастерскую,
Это - два.
Мыться можете без риска
От зари и до зари,
Вот для бани Вам записка,
Это - три!
Отвечаю по уставу:
- Есть, товарищ старшина!
Поворачиваюсь вправо, -
Повернитесь-ка ещё
Через левое плечо…
Брился в бане,
Мылся в чане,
Сапоги расчистил в дым,
Но по части замечаний
Старшина неистощим.
В этом смысле старшина
Даже хуже, чем жена.
Я теперь красив ужасно:
И в работе, и в бою
Вымыт - красно,
Выбрит - ясно,
Сам себя не узнаю!
И всего тому вина -
Наш товарищ старшина.
…Я такого старшину
Не сменяю на жену!
1943
Нежность первозданности
Инеевой заводи -
В самой тайной давности,
На рассвете памяти.
Где-то в дебрях холода
Есть лукавство лешего,
Колдовская молодость
Леса поседевшего.
Вдруг запахнет смолкою,
Белка прыгнет мячиком,
И замрёшь пред ёлкою
Изумлённым мальчиком,
Так полно бывалости
Это наваждение -
С самой тайной давности,
Словно до рождения.
Что же это - странное
И неуловимое,
Древнее и раннее,
До беды любимое?
То ли в сказке кроется,
То ли в сердце прячется?
Словно сон, припомнится,
Словно жизнь, означится…
Что-то в очи синие
Целым царством глянуло,
Что-то в лунном инее
Промелькнуло - кануло.
И манит за вёрстами,
За снегами чистыми
Голубыми звёздами,
Льдистыми монистами;
Голубками швидкими,
Шибкими лошадками,
Шерстяными свитками,
Ледяными святками…
Где-то домик старенький
Тёплым дымом курится,
Пробегают валенки
По скрипучей улице;
Снег гребут лопатою,
Волчий след за ригою,
Мальчики сопатые
На коньках шмурыгают.
Все они - до трепета -
В этом царстве - местные.
Ты гостил там некогда,
В годы неизвестные…
Папоротно, 5/XII-1943 г.
Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж когда довелось,
Вспомним, что было, и выпьем, как водится,
Как на Руси повелось!
… (далее по ссылке ниже)
1943
Солисты: В.Копылов, В.Матусов. Музыка: И.Любан.
Нет, не до седин, не до славы
Я век свой хотел бы продлить,
Мне б только до той вон канавы
Полмига, полшага прожить;
Прижаться к земле и в лазури
Июльского ясного дня
Увидеть оскал амбразуры
И острые вспышки огня.
Мне б только вот эту гранату,
Злорадно поставив на взвод,
Всадить её, врезать, как надо,
В четырежды проклятый дзот,
Чтоб стало в нём пусто и тихо,
Чтоб пылью осел он в траву!
…Прожить бы мне эти полмига,
А там я сто лет проживу!
3 августа 1943, юго-восточнее Мги
Низко над лесами - даль сырая,
Дождик с февраля до февраля.
Но для нас она светлее рая -
Отчая, родимая земля.
Были руки жилисты и грубы,
Сила непокорна и горда,
Пращуры в лесах вязали срубы,
К небу возносили города.
Слава, богатея год от года,
За Царьград до Индии несла
Волхова бобровые охоты,
Куньи да собольи промысла.
Горностай седой - охапка в лыке,
А полцарства стоит на торгу!
Город-сказка Новгород Великий
Испокон мерещился врагу.
Крались морем свеи и варяги,
К горним новгородским теремам,
Рыцарей немецких злые стяги
Шли огнём по тихим деревням.
Шли-то шли - назад не возвращались:
В вотчинах собольих и иных
Лопухи лесные, не печалясь,
Прорастали сквозь скелеты их.
Годы, прошумевшие былиной,
Былью возвращаются назад.
Снова в меловых ночах Берлина
Жадные волчицы голосят.
Мы им скажем: поздно, не вернутся!
Ни с полей не ждите, ни с морей!
Вам, проклятым, кровью отольются
Слёзы русских жён и матерей!
Наша хватка мёртвая - всё та же:
Гибни, о пощаде не моля!
Это - наше поле, это - наша
Русская, родимая земля.
Гибни, немец, тут тебе найдётся
Место - на болота посмотри! -
Вороньё лесное, как придётся,
Отпоёт тебя, а ты - умри!
Спрятался? По-крысьи в землю врылся?
Не уйдёшь, с костями втопчем в грязь!
Шквал артиллерийский прокатился,
Русская атака началась.
Мурманские ворота, 24/III-1943 г.
Этот город бессонный, похожий на сон,
Где сияющий шпиль до звезды вознесён,
Город башен и арок и улиц простых,
Полуночный, прозрачный, как пушкинский стих,
Снова он возникает из мглы предо мной,
До безумия - прежний, до горя - иной.
Перерублен садовых решёток узор,
Под ногами валяется бронзовый сор,
Вечный мрамор Атлантов в подъезде дворца
Перемолот, дымится под ветром пыльца;
И на жгучую, смертную рану похож
Жаркий бархат оглохших Михайловских лож.
Что мне делать теперь? Как войти мне теперь
В этот раненый дом, в незакрытую дверь?
Здесь глаза мне повыколют жилы антенн,
Паутиной обвисшие с треснувших стен,
Онемят фотографии мёртвых родных
И задушит зола недочитанных книг.
Ничего, я стерплю. Ничего, я снесу
Огневую - от бешеной боли - слезу.
На крестах площадей, на могилах друзей,
Всей безжалостной силой и верою всей,
Молча, зубы до хруста сжимая, клянусь:
- Ленинград, я к тебе по-иному вернусь!
По степям и болотам не кончен поход,
Над землёю проносится огненный год,
На обломках Берлина ему затухать,
На развалинах Пруссии нам отдыхать,
И да будет, ржавея на наших штыках,
Кровь врага оправданием нашим в веках.
Там, в проулках чужих городов-тайников,
В час расплаты отыщут своих двойников
Каждый дом, каждый листик с чугунных оград,
Каждый камень твоих мостовых, Ленинград!
Кто посмеет упрёком нас остановить,
Нас, из братских могил восстающих, чтоб мстить?
Слишком мало обратных дорог у солдат,
Но возникнешь пред тем, кто вернётся назад,
Воплощением наших надежд и страстей,
Ты - внезапный и вечный в своей красоте,
Как бессмертная сказка на снежной земле,
Как мгновенный узор на морозном стекле.
Февраль 1943 г.
Идёт на Родину солдат…
На хуторе его
Из десяти саманных хат
Осталось две всего.
И в этих двух,
В последних двух, -
Храпит немецкий пост,
И головешек дым вокруг
Летит на много вёрст.
Вода в криницу не бежит:
В ней лошадь дохлая лежит;
Горит в железной печке сад…
Идёт на Родину солдат…
Идёт, и в памяти его -
Всё так, как он привык:
Коров, мотая головой,
Ведёт лобастый бык;
Садится солнце за ставком,
Покой, покой в полях!
Парным, полынным молоком
Вечерний пахнет шлях;
Мамаша утка от лощин
Домой зовёт утят,
В черешнях розовых хрущи
До позднего гудят…
Хозяин заберёт тулуп -
И в сено, на поклеть;
И только ключ, звеня о сруб,
В кринице будет петь,
Да соловей проверит лад
На чистом серебре…
Идёт на Родину солдат -
Не в мае, в декабре.
Звенит позёмка, по кустам,
Дымится снежный прах,
И даль - темна, и степь - пуста,
Лишь волки на буграх.
Но для солдата всё не так:
Звенит, звенит земля,
Вся степь в лазоревых цветах,
В метёлках ковыля.
Быков с рассвета обратать,
Подзакусить слегка,
Когда на стол поставит мать
Махотку каймака,
И - гайда в поле. Длинен круг,
Ворочай за троих,
Не отрывая тяжких рук
От выгнутых чапиг:
Мать доглядит его ребят,
И двор его, и дом…
Идёт на Родину солдат
И думает о том,
Что там, где стал он бородат,
Где юность шла его,
Из десяти саманных хат
Осталось две всего.
И в этих двух, в последних двух, -
Храпит немецкий пост;
Из них последних двух старух
Стащили на погост.
Им даже гроба не нашли,
А так - швырнули в грязь, -
Лежат поверх родной земли,
Под снегом притаясь…
И четверо его ребят
Притихли с бабушкою в ряд.
И дом сожжён. И срублен сад.
Идёт на Родину солдат…
Ему дорогу заступив,
Встаёт до неба взрыв!
Немецкий снайпер бьёт в висок,
На землю валит танк,
Как вихрем поднятый песок,
Визжит свинец атак.
Огонь и дым. Но видит он
Сквозь дыма полосу
Родимый дом,
Родимый Дон,
Россию видит всю!
От Беломорья до Карпат -
Россию - мать,
Россию - сад,
Её тоскующий, живой,
Её зовущий взгляд.
И начинает понимать,
Что слово МАТЬ -
Не просто мать,
И чувствует солдат, что дом
Не там, где вербы над прудом,
Что и в длину и в ширину
Он больше всех хором,
Что стены дома - на Дону,
А двери - за Днепром,
И надо Одер перейти
Под рёвом непогод,
Чтоб в дом родной порог найти…
И он его найдёт!
Стучится смерть солдату в грудь
Чугунным кулаком.
Но жив солдат! Солдат штыком
Прокладывает путь!
Бросает немец автомат -
Его глушит приклад.
Идёт на Родину солдат,
Домой идёт солдат!
1942
Чапига - деревянная часть плуга, рукоятки.
На морозе лихо пляшут
Фрицы-голопузики,
Сыпь, трёхрядная, почаще, -
Как же им без музыки?
Получили гитлеряги
Полушубки из бумаги, -
Гитлерицы без газет
Нынче бегают в клозет.
Получил фашист из дома
Мокроступы из соломы,
А покамест он дремал,
Чей-то мерин их сожрал.
На арийском на мерзавце
Не наряды бальные, -
С головы до ног - эрзацы,
Только вши - нормальные.
Юный фриц за старой кошкой
По деревне гнался с ложкой,
Кошка умная была,
Из кастрюли удрала.
Отобрав у бабы лифчик,
Приоделся фриц-счастливчик,
И теперь ему в снегу
Бюстгальтер снится-на меху!
Фриц у Франца спёр часы,
Фрицу выдрал Франц усы
И счастлив, как маленький:
Есть клочок на валенки!
Фриц, дрожа от аппетита,
Жарит конское копыто,
Очень удивляется:
Почему не жарится?
1942
Повыше леса чуточку
Во весь курносый нос
Смешно чихает «Уточка» -
Фанерный бомбовоз.
От этого чихания
Небесного авто
Спирается дыхание
И снится чёрт-те что!
И комната семейная,
И где-то за стеной
Стучит машинка швейная -
Работает портной…
И ты сидишь под лампою…
Завидуя теплу,
Мороз пушистой лапою
Проводит по стеклу…
Сейчас ворвусь я с холоду,
Прижму холодный нос
К щекам, к затылку, к золоту
Родных твоих волос:
- Я только на минуточку…
Не важно, я в пальто… -
Гремит над лесом «Уточка»
Небесное авто.
Меня трясут за валенки:
- Сгоришь!.. Уснул, чудак,
И чмокает, как маленький,
Губами натощак…
Каляной рукавицею
Протёр глаза, встаю.
Дорога на позицию,
Шалашик на краю.
Шофёры курят - греются,
Вокруг костра - темно,
Не скоро развиднеется,
Хоть за полночь давно.
Однако в путь пора уже,
Германец у дверей;
По суткам давит на уши
Работа батарей.
И так же круглосуточно
Сквозь ветер и мороз
Снуёт, чихая, «Уточка» -
Домашний бомбовоз.
Судьба её - примерная,
Я сон ругаю свой:
- Учти, она - фанерная,
А ты, дурак, живой!
Война, она - не шуточка,
На отдых сроку нет…
…Гремит в потёмках «Уточка»
Воздушный драндулет.
25 декабря 1942 г.
Он оседал. Дыханье под усами
В оскале рта рвалось, проклокотав…
Он трое суток уходил лесами,
Ищеек финских в доску измотав,
И здесь - упал. На солнце - золотая
Сосна стояла. Рядом. В трёх шагах.
Горячим ртом морозный снег глотая,
Он к ней подполз рывками, на локтях.
К её коре сухой, по-лисьи рыжей,
Щекой прижался, бледен, полужив.
Потом он сел и на сугробе лыжи
Перед собой крест-накрест положил
И два тяжёлых диска автоматных
На них пристроил. И закрыл глаза.
И белый наст в зелёных зыбких пятнах
Пополз сквозь тьму, в беспамятство скользя.
Заснуть, заснуть… Ценою жизни целой
Купить минуту сна!.. Но он поднял
Замёрзшим пальцем веко и в прицеле
Увидел в глубину пространство дня;
И в нём - себя, бегущего лесами, -
Нет, не от смерти, нет!.. Но если смерть, -
Он вновь непримиримыми глазами
До смерти будет ей в лицо смотреть…
А там, в снегу, бежит, петляет лыжня,
И ясный день так солнечен и тих,
Что как-то вдруг непоправимо лишне
Враги мелькнули в соснах золотых.
О, у него терпения хватило,
Он выждал их и подпустил в упор,
И автомата яростная сила
Вступила с целой полусотней в спор.
Он не спешил. Отрывисто и скупо
Свистел свинец его очередей.
И падали в халатах белых трупы,
Похожие на птиц и на людей.
Его убили выстрелом в затылок.
И ночь прошла. У раненой сосны
Он так лежал, как будто видел сны,
И ясная заря над ним всходила.
Вкруг головы, сугробы прожигая,
Горел в снегу кровавый ореол.
Он вольный день встречал и, как орёл,
Глядел на солнце. Прямо. Не мигая.
Разъезд № 9 под ст. Неболчи,
13 декабря 1942 г.
В романовских дублёных полушубках
Лежат в снегу - не слышны, не видны.
Играют зайцы на лесных порубках.
Луна. Мороз… И словно нет войны.
Какая тишь! Уже, наверно, поздно.
Давно, должно быть, спели петухи…
А даль - чиста. А небо звёздно-звёздно.
И вкруг луны - зелёные круги.
И сердце помнит: было всё вот так же.
Бойцы - в снегу. И в эту синеву -
Не всё ль равно - Кубань иль Кандалакша? -
Их молодость им снится наяву.
Скрипят и плачут сани расписные,
Поют крещенским звоном бубенцы,
Вся - чистая, вся - звёздная Россия,
Во все края - одна, во все концы…
И в эту даль, в морозы затяжные,
На волчий вой, на петушиный крик
Храпят и рвутся кони пристяжные,
И наст сечёт грудастый коренник.
Прижать к себе, прикрыть полой тулупа
Ту самую, с которой - вековать,
И снежным ветром пахнущие губы
И в инее ресницы целовать.
И в час, когда доплачут, досмеются,
Договорят о счастье бубенцы,
В избу, в свою, в сосновую вернуться
И свет зажечь…
В снегу лежат бойцы.
Они ещё своё не долюбили.
Но - родина, одна она, одна! -
Волнистые поляны и луна,
Леса, седые от морозной пыли,
Где волчий след метелью занесён…
Берёзки - словно девочки босые -
Стоят в снегу. Как сиротлив их сон!
На сотни вёрст кругом горит Россия.
Разъезд № 9 под ст. Неболчи,
13 декабря 1942 г.
Не в том, что ты была горда, -
Начало всех начал,
Не в том, что пела ты, когда
Я злился и молчал.
Да и не в кротости твоей
В какой-то нежный миг:
Другие были понежней -
Я не запомнил их…
И если уж на то пошло,
Несчастным самым днём
Ни разу мне не повезло
В сочувствии твоём.
И если даже был я тих
И молчалив, как сом,
Когда от прихотей твоих
Всё мчалось колесом,
Тебя не трогали ни злость,
Ни жалоба моя,
И дело так тобой велось,
Как будто я - не я…
Одна, стараясь за троих,
Пугая и маня,
Клянусь, ты больше всех других
Помучила меня.
И если я, уставши ныть,
Без времени умру, -
Прошу друзей во всём винить
Твою со мной игру.
Мне было б лучше, может быть,
На это наплевать,
Себя забыть, тебя забыть,
Спокойно есть и спать…
Но дело в том, но дело в том, -
Как это объяснить? -
Что в мире, без тебя - пустом,
Мне нечем было б жить…
И если б я свободен был
От всей возни с тобой,
Меня бы первый фриц убил
В мой самый первый бой.
Но я затем, воюя год,
Не вписан в мёртвый счёт,
Что полон рот с тобой хлопот
И предстоит ещё!
И я, зови иль не зови,
Но будет по сему, -
Опять вернусь к моей любви,
К мученью моему.
Встречая каждую зарю
Как близкой встречи весть,
За то тебя благодарю,
Что ты на свете есть!
Разъезд № 9 под ст. Неболчи,
12 декабря 1942 г.
В эту полночь, когда пред нами
Поле в злобном кипит огне,
Ты о ком там грустишь, на Каме?
Обо мне иль не обо мне?
В чёрных вихрях земли и дыма,
Пред последним броском вперёд,
Мне здесь просто необходимо
Знать, чем сердце твоё живёт.
Ты действительно почтальона
Целый день прождала с утра
С той открыткой, что в батальоне
Я хотел написать вчера?
Ты и вправду в тоске бесслёзной,
Лишь за то, что тебя люблю,
Холодеешь, когда я мёрзну,
И не спишь, когда я не сплю?
А сынишку в руках качая,
Чтобы помнил отца малыш,
Ты ему про меня ночами
Говоришь иль не говоришь?
В яме, вывернутой снарядом,
Ожидая атаки знак,
Я шепчу тебе: слышишь? - Надо!
Я хочу, чтобы было так!
Я хочу, чтоб тебе грустилось
Обо мне. Об одном. Без сна!
Чтобы кровь в твоём сердце билась
Так, как бьётся в моем она.
Чтоб открытки ждала с рассветом,
Той, что я не послал вчера…
…Вот рванулась сквозь дым ракета,
Перекатом пошло «ура!».
Комом скатываясь в воронки,
Перепрыгивая пеньки,
Поспеваем. Гремят лимонки,
Кровь окрашивает штыки.
Растекается наша рота
По траншеям во все концы.
Вот фашистов уже из дзотов
В снег выкидывают бойцы…
И над липкими их штыками
Ходит ветер по всей цепи…
Спи, далёкая, там, на Каме,
Зря тебя я тревожил. Спи!
Разъезд № 9 под ст. Неболчи,
10 декабря 1942 г.
Был дом. А нынче нет и стен.
Одна скворешня на шесте.
Под ней копается скворец
В снарядной борозде.
Он - работяга - встал чуть свет,
Расправил угольный жилет
И оглядел свой дом кругом -
Философ и поэт.
Был крепок дом ещё вчера,
А нынче - вот: в стене дыра;
По крайней мере - чтоб закрыть -
Потребны два пера.
Но на пятнадцать вёрст вокруг
В большой цене перо и пух:
Вьют гнёзда все - и клест, и дрозд,
И тетерев-петух.
Но не уныл скворчиный свист,
Скворец - природный юморист,
- Что ж, если перьев нет так нет, -
Сойдёт газетный лист.
И день прошёл, пока скворец
Свой деревянный дом-дворец,
Прожжённый каплею свинца,
Заштопал наконец.
А ночью грянуло «ура»,
И пуль цветная мошкара
Во тьме плясала до утра,
И вновь в стене - дыра.
Скворец проснулся, встал с зарёй,
Ворчит скворчиха: «Дверь закрой!»
А это вовсе и не дверь -
Стена с большой дырой.
Всё осмотрел скворец кругом,
Чем починить разбитый дом? -
Ни пуха, ни газеты нет,
Придётся - лопухом.
……………………….
Быть может, было всё не так,
Я в птичьем деле не мастак…
Но я видал скворешник тот,
Где пел скворец-чудак.
Я слышал звон его рулад,
Когда, весне и солнцу рад,
Чинил он домик свой -
Кривой и пёстрый от заплат.
Пусть пули вновь его пробьют,
Скворец опять начнёт свой труд,
Свинец - лишь вороватый гость,
А он - хозяин тут!
Вот так и мы с тобой придём
Туда, где был наш отчий дом,
И пепелище воскресим,
И оживим трудом.
Да будет так! Мы победим.
Погибнет враг! Мы так хотим.
И вновь взойдёт цветений дым
Над садом молодым.
И глянет в воду журавель,
И снова прозвенит в апрель,
Как дождь серебряный, скворца
Воздушная свирель.
Да здравствует огонь атак,
Пред коим отступает мрак!
Нам - солнце и скворец в лугу,
Конический свинец - врагу,
Да будет так!
Котово, 10 мая 1942 г.
Крутясь под «мессершмиттами»
С руками перебитыми,
Он гнал машину через грязь
От Волхова до Керести,
К баранке грудью привалясь,
Сжав на баранке челюсти.
И вновь заход стервятника,
И снова кровь из ватника,
И трудно руль раскачивать,
Зубами поворачивать…
Но - триста штук, за рядом ряд -
Заряд в заряд, снаряд в снаряд!
Им сквозь нарезы узкие
Врезаться в доты прусские,
Скользить сквозными ранами,
Кусками стали рваными…
И гать ходила тонкая
Под бешеной трёхтонкою,
И в третий раз, сбавляя газ,
Прищурился фашистский ас.
Неслась машина напролом,
И он за ней повёл крылом,
Блесной в крутом пике блеснул
И - раскоколося о сосну…
А там… А там поляною
Трёхтонка шла, как пьяная,
И в май неперелистанный
Глядел водитель пристально:
Там лес бессмертным обликом
Впечатывался в облако,
Бегучий и уступчатый,
Как след от шины рубчатой.
Мясной Бор, май 1942
Стучал огонь в завязанные двери
И в белых углях плавилось стекло,
Когда, припавши к гривам на карьере,
Ворвались наши конники в село.
И за древком ещё струилось знамя,
Как неостывшей крови ручейки,
И во дворах, взлетая над плетнями,
В намёте злом пластались дончаки…
А здесь уже, на улице отбитой,
Ломали двери, и через пролом
Бойцы бросались в дом, и дым сердитый
Вставал над ними красным копылом.
И древних стариков в одном исподнем,
А то и вовсе голых, без рубах,
Оттуда, из горящей преисподней,
Они несли сквозь пламя на руках.
Убийцам, видно, времени для пытки
Под натиском не удалось сберечь,
И всех живых, обобранных до нитки,
Они, спеша, решили просто сжечь!
Вот так, по-скотски, тупо, деловито,
К столбу дверное притянув кольцо,
Сухой бересты аккуратный свиток
Концом горящим сунув под крыльцо,
Они лежали, хоронясь от пули,
В окопе, за бревенчатой стеной,
И, жабьи губы вытянувши, дули
На этот белый жар берестяной…
И что им наши матери и жёны,
Трудом столетним согнутый старик?..
…Трёхлетний карапуз к избе зажжённой
Бежал, услышав материнский крик, -
И вот он - тёплый, голубино-белый,
Прикрыв глаза ручонкой неживой,
Лежит, прижавшись к ели обгорелой,
Раскроенной об угол головой…
Спешили санитары к погорельцам.
Казак, с размаху осадив коня,
Пал на колени перед детским тельцем
И вдруг - завыл… И полосой огня
Блеснул клинок, чертя горячий воздух,
И выкрики стальной затмили свист:
- Бить, братцы, гадов!.. Что же мы - на роздых?..
В бой!.. - Хрипел кавалерист…
И конников как будто ветром сдуло,
И звон подков, взметнувшись у двора,
Стих там, вдали, где средь глухого гула
Неслось донцов железное «ура!».
Май 1942 г.
Когда бойцы прорвались к сердцу боя,
Где, шевелясь и плача, как живой,
Снег превратился в месиво рябое,
Размолотый волною огневой,
Из скрытого в седом сугробе дзота,
В затылок им, исподтишка, в упор
Хлестнули три немецких пулемёта,
Тупые рыла высунув из нор.
Какой-то миг - и взвод поляжет строем,
Как березняк, погубленный в грозу.
Какой-то миг!.. Но - яростные - трое
Уже рванулись к щелям амбразур!
Замолкни, смерть! В глаза твои пустые,
Где навсегда остановилась тьма,
Глядят большевики как жизнь - простые,
Бессмертные, как Партия сама!
Здесь, заслонив друзей живою стенкой,
Руками обхватив концы стволов,
Легли Красилов и Герасименко,
Упал - на третий - грудью Черемнов.
Они стволы закрыли и телами
Прижались к ним, прицел перекосив,
В стволах свинец расплавленный и пламя
Своей горячей кровью погасив.
О Родина! Они тобою жили,
Тебе клялись сквозь тьму, сквозь немоту,
Они тебе и мёртвые служили
И, отслужив, остались на посту!
Не просто гнев иль мужество, велели
Им головой ответить за других, -
Нет, ясное сознанье высшей цели
На эту смерть благословило их!
И называя лучших поимённо
И в горести, и в гордости своей,
Земля родная, преклони знамёна
Перед бессмертной славой сыновей.
Февраль 1942 г.
Мы первого сна
не успели ещё досмотреть,
И в свадебном кубке
искусанных губ не мочили,
Когда пошатнулся наш дом,
как рудничная клеть,
И молнии врезались в камни,
и нас разлучили.
И понял я вечность в ту ночь,
когда мёртвый сосед,
Лицо запрокинувший
в звёздное небо России,
Молчаньем своим указал мне
твой призрачный след
От взорванных звонниц
и стен новгородской Софии.
Ты вёсны любила,
а я не сберег их, прости!
Калёная вьюга
нас встретила сразу за дверью,
Цветами железными
выстланы наши пути,
Но я ещё крепче
в живую любовь твою верю!
Как в лунные ночи
черёмух настой серебрист,
Как реки степные
на плёсах ленивы и плавны!
И вновь на земле
золотых соловьёв пересвист,
И топот похода,
и юная грусть Ярославны.
И ты ей сейчас
по тревожному сердцу сестра,
Ведь нам только грезились
тайные дальние дали,
В купальскую ночь
мы не жгли колдовского костра,
Над светлой рекой
на заветных венках не гадали.
И столько на свете
цветёт заповедных долин,
И столько у зорь
красоты, не увиденной нами,
Что снова и снова,
со смертью один на один,
Я, трижды убитый,
тянусь к её горлу руками.
Я должен услышать
последний клокочущий всхлип
И вольное небо
увидеть далече-далече,
И в бархатных мальвах,
и в белом кипении лип
Твой облик единственный,
взгляд твой, летящий навстречу.
1941
1
Пока тебя слепят снега оленьи
И даль тебе - как небо журавлю,
Единственное нужное мгновенье
Я напряжённой памятью ловлю.
В черешнях ли татарского аула,
Иль там, где море ялик стерегло,
Оно рассветной ласточкой мелькнуло
И странной болью сердце обожгло.
И всё - как сон, а это не забылось,
Всё заслонив собой в моей судьбе,
Чтоб не спалось мне больше, не любилось
И думалось и пелось о тебе.
Сейчас, когда под Спасском орочёнки
Поют в пути и снег тебя слепит,
Со мною рядом, разметав ручонки,
Твоя любовь, посапывая, спит.
И знаю я: для нас одно начало,
Одно мгновенье ночи прожитой,
Одно, когда и море замолчало
И стала вся вселенная пустой.
И я ищу его, слепой, смешною
Своей любовью освещая тьму…
А может быть, оно давно со мною
И нету измерения ему?
И так всегда - покамест сердце бьётся,
Вслед за любовью исходив весь свет,
Лишь след её отыщет и споткнётся
На строчке недописанной поэт?
Размеры, рифмы - жалкое уменье!
Мне год ловить короткий промельк дня,
А как тебя вместить в стихотворенье,
Когда ты стала жизнью для меня!
2
Помолчим. Пускай тебе припомнится
Тропка соловьиная в Крыму,
Веткою черемухи притронется
Сад вечерний - к сердцу моему.
Разве это до сих пор не лучшее
В прожитом, забывшемся сейчас,
Если жизнь была случайней случая -
Той минуты, породнившей нас.
3
Цветут сады. Прозрачней акварели
Над синею водой - шнуры берёз.
Цветут сады. Последний день апреля
Прошит насквозь стеклянным звоном ос.
И степь открыта от Сосны до Ромен,
И в тающем тепле над головой
Так вольно небо, так простор огромен,
Что захлебнуться можно синевой,
И всюду, всюду, яростно и пьяно;
Чадя пыльцою, светятся цветы,
На яблонях, на стебельках бурьяна,
И на речной воде, и у воды,
Как будто ни конца, ни меры силе
Во все века не ведала весна!..
…А разве мы расчётливыми были
И наша юность - не короче сна?
7/V-1941
Розовые свечи на каштанах,
Розовые мальвы на баштанах,
Вечера, наполненные светом
Наших встреч, тревожных и нежданных…
Может, это снова мне приснится:
Звёздный свет, упавший на ресницы,
Холодок зубов и отзыв стоном
Трепетного горла певчей птицы.
И, повитый хмелем ночи чёрной,
Выгиб тела, лёгкий и покорный,
И в зрачках расширенных мерцанье
Жадности, угрюмой и упорной…
Соловьиный месяц, как он долог!
Промелькнули годы, словно сполох,
Но дыханье юности влюблённой
До сих пор осталось в майских долах,
И всю ночь брожу я по левадам,
Будто где-то здесь, за лунным садом,
Сам себя увижу, как бывало,
Мальчиком - в цветах - с тобою рядом.
23 августа 1940, Ильинское
1
Их было четверо - лохматых.
Шерстинки тоньше паутин.
Три разноцветных, полосатых,
И чистый дымчатый один.
Сначала… Как морские свинки, -
Ушей не видно, шерсть одна -
Они барахтались в корзинке,
Борясь за место у соска.
Им день и ночь работой было:
Найти сосок, губами мять.
И кошка-мать про сон забыла,
Как всякая, любая мать.
Но стало тесно жить в корзинке:
Силёнка есть, а ходу нет.
Один храбрец другим на спинки
Залез и выглянул на свет.
И весь застыл, крутя усами,
Расширив радостно зрачки,
И над монгольскими глазами
Торчали белые пучки.
Наверно, думал он: - Дерзну! -
Собрал силёнки, сжался - ну! -
По прутьям быстро зацарапал
И с писком вывалился на пол.
На куцых ножках шарик тела
Ещё не в силах приподнять,
Пополз… Беспомощно глядела
На них неопытная мать,
Все, друг за дружкой, лезли на пол
И расползались по углам,
Уже на мух махали лапой,
Уже не доверяли нам…
2
Мила, кругла кошачья рожа,
Мягка, пышна хвоста краса.
Кошачий нрав! Он мне дороже
Холопской преданности пса.
В пещеру каменного века
Простая кошка среди дня,
Не побоявшись человека,
Пришла и села у огня.
Пришла и песенку запела
И даже ласки их терпела,
Всё позволяя до поры…
Её ли когти не остры?
И можно в том не сомневаться,
Что, преподав благой пример,
Учила кошка умываться
Неряху - жителя пещер.
И не она ль в часы привала
На безопасной вышине
Уроки грации давала
Его нечёсаной жене?
В зверинце матери-природы
Мы вместе прожили века.
Так подружились две породы;
Привычка, как любовь, крепка.
3
Котята собраны в дорогу,
Тепло закутаны в платки, -
Торчат носы, усов немного
И длинной шерсти завитки.
Вертелась кошка под ногами,
Тревожилась, котят звала.
Ушли. Она осталась с нами.
Всю до последнего угла
Квартиру тихо обошла.
Нигде не спрятаны! От стула
След вёл к дверям. К двери прошлась.
И под комод в последний раз,
Вся напружинясь, заглянула,
Мяуча тихо. Вот с размаху
На стол вскочила, свет темня.
Под лампой села на бумагу
И поглядела на меня
С такой тоской… Мне стыдно было…
Потом уснула. И забыла.
5 февраля 1940
А. Гитовичу
От чего б ни ждал конца,
От железа ль, от свинца,
Пред собой и перед вами
Был я честен до конца.
Не богата, не шумна -
Мне такая жизнь дана.
Пусть негромкими стихами
Выплеснул её до дна.
Не рассудка дар скупой,
Не разгульных чувств запой -
Каждый стих - судьбы веленье,
Плод случайности слепой.
И остались в тех стихах
Жившие в моих глазах
Перед жизнью - удивленье,
Перед смертью - детский страх.
Ночь 4/II-1940
Гамак, ему служивший колыбелью,
Висел всё лето под широкой елью.
А мальчик пел и щебетал, как птица.
Над ним свистел скворец, и стрекоза,
Как на цветы, пыталась опуститься
На синие прозрачные глаза.
Увидев мир светло и удивлённо,
Они запоминали листья клёна,
Пунцового заката тихий луч,
Заснувший на сырой дорожке сада,
Где, словно под землёй бегущий ключ,
Журчали неумолчные цикады,
Где цвёл шиповник, розов и пахуч,
И жили в тёмной заросли всё лето
Двух иволог таинственные флейты.
Но мальчик сам был частью всех щедрот,
Родной земле отпущенных природой.
И если он, открыв беззубый рот,
С утра в честь солнца разражался одой,
То это не пугало никого
Из всех его бесчисленных соседей:
Плёл паучок на мелких мошек сети,
И - рядом - воробьёнка своего
Родители летать учили, ссорясь.
А робкий воробьёныш, опозорясь
В солидном рейсе с лопуха на ель,
Кричал и падал к сыну в колыбель.
А сын уже предпринимал прогулки
В садовые глухие закоулки.
Он, восседая на моих руках,
Тянул к гнезду упавшему ручонки,
Ревел и хныкал, в крохотном галчонке
Собой впервые порождая страх.
Он требовал, чтобы его несли
Ощипывать незрелую рябину,
Тащить кота за хвост с чужого тына.
Он подымал на тварей хворостину,
Вступая в роль хозяина земли.
Над станцией песчаной, над Ильинской,
Планёры проплывали длинной снизкой,
И штурмовик закручивал спираль…
И оттого непостижимо близкой
Казалась неба ласковая даль.
Я сыну говорил: - Смотри и слушай!
Роднящийся с водой, огнём и сушей
И с воздухом, неведомым досель, -
Немного лет пройдёт, и ты не вспомнишь,
Как плакался бескрылый воробьёныш,
К тебе когда-то севший в колыбель.
Увидишь сам: Судьба твоя - иная.
И на заре, покинув отчий кров,
Дорогой туч и голубых ветров
Уйдёшь один, меня не вспоминая…
Но к этим дням не будешь ты суров,
Затем что не в углу, не за оградой -
Они тебя растили, не скупясь
На пенье птиц, на золотую вязь
Рассветных бликов утреннего сада,
И справедливой будет им награда,
Когда, искать и строить торопясь,
Ты ради солнца в ночь уйдёшь и в грязь
Седых болот, Но проживёшь, как надо,
Как должен жить в земле ведущий штрек
Или летящий в кипень звездопада
Искатель и строитель - Человек.
1940
Тихие ветры гуляют над степью,
В жёлтой пыли угасают следы.
Душному, сонному великолепью
Трав и садов не хватает воды.
Жалобный голос телка с огорода,
Пчёлы, и мёд - как размякшая медь…
Так одомашнена эта природа,
Что и кузнечики бросили петь.
Мне ни к чему годовые запасы:
Небо не всунешь в заплечный мешок…
Этот телёнок - ходячее мясо,
Тихой судьбой приготовлен в горшок;
Это рябая жена счетовода,
В сахаре выварив с вишен оброк,
Словно телятину хочет природу
Высушить, законсервировать впрок.
Глупая!.. Если б к тебе мимоходом
Сад протянул не листву, не цветы, -
Банку плодов, засиропленных мёдом,
Как бы была осчастливлена ты!
И в тайниках коммунальной квартиры,
Зависть угрюмых соседей будя,
Жили бы летних степей сувениры -
Без ветерков, без грозы, без дождя.
Ну а ко мне равнодушны соседи;
Комната. Окна. За окнами - тьма.
Ворсом морозной и нищенской седи
В них с октября поселится зима.
И ленинградское хмурое утро
Будет следить, как, ровняя уток,
Ткёт тишина равнодушно и мудро
Тёплых снегов оренбургский платок.
Что я, влюблённый в рождение жизни,
В каменной изморози отыщу?
Солнце не выглянет, дождик не брызнет,
Песню-коленце не выведет щур…
Но у меня неотцветших черёмух
Гроздья походная папка хранит.
Тронь! - и раскатами первого грома
Даль предвечерняя заговорит.
Тронь! - и ветрами скитаний и странствий,
Плеском, прозрачною песней дрозда
Хлынут в лицо грозовые пространства,
Тенями вдаль проскользнут поезда.
Но у меня, поведённые болью,
Сокол упругие крылья простёр…
Знала ли ты поднебесную волю,
Душу, летящую в ясный простор?
Твой обиход установлен и прочен:
Трезвая жизнь, с лебедями кровать.
Благо - сосед беспокоен не очень,
Заперты двери… О чём горевать?
Но благоденствия сытую силу,
Ровный покой от еды до еды
Вешняя ночь от меня уносила,
В лазах звериных теряла следы…
Радуйся! - Гор родниковые кряжи,
Лес, начинающий лосем трубить, -
Кажется, я ничего здесь не нажил,
Кроме уменья живое любить;
Радуйся! - ты домовита. Но снова,
Трижды голодный, покинув жильё,
Только на отблеск костра путевого
И променяю довольство твоё,
И при кончине моей на рассвете
Встретит не узкий бревенчатый сруб -
Небо, бездонное небо и ветер -
Шёпот моих остывающих губ.
[1939]
Уток - нить, пряжа.
Щур - насекомоядная птица с золотистым оперением.
Луны в августе над Окою
Красноваты и широки.
В голубином ночном покое
Чуть колышутся тростники.
Пахнут хмелем сухим баштаны,
Мятой сонною, луговой.
Звёзды, синие, как тюльпаны,
Низко-низко над головой.
Слышно: вышел с разъезда скорый,
Шпалы стонут под изволок.
Замирает у семафора
Дальний стрелочника рожок.
В крайних улицах - тихо, пусто…
Ночь пробродишь всю напролёт,
Сам не зная, какое чувство
И зачем, и куда зовёт.
Разметавшись по всем дорогам,
В тёплом сне молодых ракит,
Над Рязанью и Таганрогом
Вот такая же ночь стоит.
И такие ж, как я, ребята
Провожают подруг, не спят.
Так и надо им… Ну а я-то?
Что мне - горе чужих ребят?
Я не думаю о подруге.
…Спотыкаясь впотьмах, шепчу:
«Что мне девушки всей округи, -
Я и видеть их не хочу!
Я - такой… Я совсем не лирик.
Да!»
…А звёзд бесконечный шлях
Всё светлей на ночных лугах.
У заставы бродячий лирник
Спит, раскинувшись в лопухах.
Я ему говорю, вздыхая:
«Дед, а я вот хожу… ищу…
Может, всё-таки есть такая,
О которой теперь грущу?
С ней одной повстречаться мне бы…
Чем я хуже других ребят?..»
Лирник спит. Розовеет небо.
Тише тополи говорят.
[1939]
Всадник скрылся в пшенице
Возле низких ракит,
Только шапка, как птица,
Над пшеницей летит.
И погоня от брода
По летящей, по ней,
Бьёт, не спешившись, с ходу,
С запалённых коней.
Как сквозь дымку всё это,
Как во сне оживёт:
Степь Задонская. Лето.
Восемнадцатый год.
И высокий, сутулый,
С тёмной мукой в глазах,
Навзничь брошенный пулей,
Неизвестный казак.
С боязливою лаской -
Чувством тёплым одним -
Два дружка, два подпаска
Наклонились над ним.
Смерть его распростёрла,
Словно крест, у межи,
Кровь толчками из горла
С тихим свистом бежит;
И не слышно ни слова,
И дыхания нет,
Лишь из пальцев лиловых
Чайкой рвётся пакет.
А куда его надо
И кому передать?
Не случилось ребятам
Научиться читать.
Но сияние алой
На папахе звезды
Больше слов рассказало
Пастухам молодым.
И, дорогу срезая
По широкой кривой,
Старший, набок сползая,
Поскакал к Таловой.
Там за волю сражаться,
Как своих сыновей,
Вёл полки богучарцев
Василенко Матвей.
Ой вы, дальние дали,
Ветра вольного гик!
…А второго пытали
Лютой пыткой враги.
Рыжий сотник глумился:
«Что ж ты, милый, молчишь?
Где товарищ твой скрылся?
Не видал, говоришь?»
И нагайка, змеёю
Завиваясь к концу,
Била, бешено воя,
По глазам, по лицу…
И ни слова, ни знака.
Сотник вскинул клинок:
«Что же, скажешь, собака?»
Но молчал паренёк.
Словно в поле ромашка
Под свистящей косой,
Пал он, срезанный шашкой,
Непокрытый, босой…
Гей вы, степи, далече
Ваш дымится восход!
Смертною пулею мечен
Восемнадцатый год.
Таловая и Лиски,
Воронцовка, Бахмут!
Поимённые списки
Павших не перечтут.
Но об этом подпаске
Есть: «Погиб за народ
Васька Савинков. Ваське
Шёл пятнадцатый год».
[1939]
О Донче! Не мало ти величия,
лелеявшу князя на влънах,
стлавшу ему зелену траву
на свои сребреных брезех,
одевавшу его теплыми мъглами!
«Слово о полку Игореве»
Проплачет кулик-веретенник.
Сомёнок, играя, плеснёт,
Листву осыпающий донник
Заглянет в затон и уснёт.
И станет настолько просторно,
Что даже причал у воды
И выгиб тропинки неторной -
Как след половецкой орды.
А я - на мгновенье - бездомный,
Как этот осенний репей,
Застыну росинкою тёмной
В широкой ладони степей.
И плач Ярославны в тумане
Расскажет, что Игорь погиб.
Старик пронесёт на кукане
Широких неведомых рыб.
«До хутора, - спросит, - далече?»
Нагнется к лицу моему:
«Ты здешний?..» А я не отвечу.
Вопроса его не пойму.
Пройдёт пароход, водомеря,
И с дынями - следом - баржа,
А я ничему не поверю,
Иное во тьме сторожа.
И видится дальнему взгляду -
Драконом морским от жилья
На вёслах летит к Цареграду
Олега резная ладья.
И крик лебедей на лиманах,
И запад - бездонен и рус:
Орлы на безвестных курганах,
Седая былинная Русь.
И чем она сердце волнует -
Такая родная - до слёз
Траву разметавши степную,
Как пряди серебряных кос?
Не тем ли, что в битвах шатала
Полмира тяжёлая рать,
Что синих небес не хватало
Просторы её накрывать?
Не знаю. Не вспомню. Но снова
Я, клявшийся в верности ей,
У дикого плёса ночного
Поверю всей кровью моей,
Что в тихом осеннем затоне,
Разбитые в жарком бою,
Храпя, половецкие кони
Студёную ловят струю.
И то не луна на ущербе,
А в ночь под водою светла -
Висит на затопленной вербе
Лука золотого седла.
[1939]
Вот и деньги на билеты,
Литера на все дороги,
И уже мы не студенты,
А, простите, педагоги.
Это всё же как-то странно:
Кто же встанет утром рано,
Чтоб извлечь кусок штанины
В кипятильнике из крана?
Кто же, уподобясь гуннам,
Спляшет, нашего быстрее,
Перед идолом чугунным -
Вечнохладной батареей -
И, во сне увидев лето,
Свирепея на морозе,
До упада, до рассвета
Будет спорить о Спинозе?
Как смогу на свете жить я
Без такого общежитья!
Жили - вместе. Пели - хором…
Где другой - тесней - отыщешь,
Чем друзей весёлых кворум
Человек примерно в тыщу?
Мы стоим пред институтом,
Перед запертым Сезамом,
Мы прощаемся… И тут нам -
Полчаса для мелодрамы.
Ну, во-первых, в самом деле,
За пять лет своей работы
Мы впервые пожалели,
Что окончились зачёты;
И внезапно стало горько,
Что другому - наша верность,
Что ни тройка, ни пятерка
Не обрадуют теперь нас.
Сад - кривой дорожки лента,
Полдесятка лип зелёных,
В наши годы бывший чем-то
Вроде рая для влюблённых,
Что теперь, скажи на милость,
Нам заменит сад тенистый?
Сколько здесь переженилось
Математиков, лингвистов!
Во-вторых, конечно, Мойка -
Эта гордость рек российских,
Где звенели льдины столько -
Голубой весны записки,
Где наш корпус мёртвой стойкой
Встал, навек в неё влюблённым…
С этой самой Мойкой ой как
Расставаться не легко нам!
Бешеный её фарватер
Так знаком, как старожилам -
Коридоры Alma Mater,
Где сначала нас кружило.
И, наверно, из-за Мойки
Нам придётся ставить двойки.
Ибо - химик иль зоолог, -
До предмета дела мало, -
Мы ребят научим в школах
Географии сначала.
И пускай ребята эти
Позабудут всё на свете:
Не найдут на карте Камы,
Не заметят Волги-мамы,
Но пускай всегда найдут
Нашу Мойку, ибо тут,
Как картинка в синей раме,
У воды обрёл приют
Самый знаменитый, самый
Герценовский институт!
[1939]
Это - сумерки сразу за шторой.
И - зима. И - университет:
Коридоры, лектории, споры,
Перебор новостей за сто лет;
Вороха сногсшибательных истин,
Пятитысячный гул в перерыв,
И писанье до вывиха кисти,
Все тома до листка перерыв;
И от Кирши Данилова - к Прусту:
«Вертер». «Зимняя сказка». «Кобзарь»…
…И зима в кабинете искусства
Зажигает волшебный фонарь.
Только тысячелетья, седея,
Новой жизнью откроются вдруг,
Там, где плачущая Ниобея
Насмерть вкована в трепетный круг.
Греки! - И после смерти не тлеть им…
И припомним потом, старики,
То, как нам, восемнадцатилетним,
Целый мир открывал тайники.
Как мы жили? - В немеркнущем гуле
С поздних лекций в столовую шпарь…
Песни, смех, толкотня в вестибюле,
Ночь. Закутанный в иней январь.
И - кино на углу, за полтину,
И - квартал в болтовне искружив, -
Сон в четвёртом часу, Ламартина
До утра под щеку положив.
[1939]
Всё те же львы из темноты,
И море, и скамья на месте.
А ты… Куда девалась ты?
Лишь день - как час, и мы - не вместе.
Здесь - помнишь? - таяла листва
В пруду, червонном от заката,
И меркла осень, и куда-то -
На полночь - плыли Острова.
О чём ты думала тогда,
Кого ты вспоминала плача?
На день, на час ли, на года -
Была на двух одна удача
И сердца стук - один на двух.
Ты не могла забыть такое,
Ты помнишь! Почему ж покоем
Наполнен день и вечер - глух?
И разве так любовь горда,
И ты мне всё уже сказала,
В молчанье канув навсегда
С последней вспышкою вокзала?
1938
Стоял сентябрь в аллеях Петергофа,
И где-то в травах, слышимый едва,
Дышал прибой, опять слагая в строфы
Веками позабытые слова.
Всё было сном: фонтаны и трава,
Леса в огне, подобные закату.
Лишь яхта, убегавшая к Кронштадту,
Крылатая, одна была жива.
И я тогда подумал о тебе,
Единственной и в радости и в горе,
Что стало так, - и ты в моей судьбе -
Как эта яхта в предвечернем море,
Совсем одна живёшь…
Но целый свет
Мне повторяет голос твой стоусто,
Пока ты - здесь, уйдёшь - и станет пусто,
Как там, где - помнишь? - парус был и - нет…
1938
Распев петушиный, сосновые дачи,
Звезда над приморским шоссе.
И волны, и ветер рыбацкой удачи,
Как дым на песчаной косе.
И ночь пробродив по зыбучим наносам,
В разгон несмолкающих вод
Светло и просторно, как смотрят матросы,
Глядит пожилой счетовод.
Его увести от широкой постели
Ещё оказались вольны
Безлунное взморье, откосы, и мели,
И вечная юность волны.
Пусть завтра он станет опять близоруким,
Пусть дребезгом мира всего
Забьёт арифмометр, охрипший от скуки,
Оглохшие уши его.
Сегодня он мальчик, студент-первокурсник,
И где-то вот здесь, горяча,
Появится, лёгкая, белый бурнусик
Скользнёт с молодого плеча…
И милые руки - как сон, и короче,
И чаще дыханье её…
Черёмухой пахнут прозрачные ночи,
В глубокое впав забытьё.
И, может, залив так серебряно светел,
И воздух затем только рус,
Чтоб здесь счетовод пожилой не заметил,
Что он поседел и обрюзг,
Что прожита жизнь… - Как и я не замечу,
В потёртый пиджак до утра
Заботливо кутая девичьи плечи,
Что нам расставаться пора,
Что лёгкие тучи в узорчатых плахтах,
В венках заревого огня
Плывут… И уже просыпается Лахта,
Молочным бидоном звеня.
1938
Всё, что смог доныне уберечь я,
Проходя по наливным садам,
Навсегда лишённым красноречья,
Самым дорогим не передам;
Самым близким - рослым и упорным,
Меж которых поднимался сам,
Вкруг растущим - кровным и некровным,
Неизменным братьям и друзьям.
Я не передам им это право -
Поднимать полотнища зари,
Ясно понимать леса и травы,
Запросто с ветрами говорить.
Если б я родился с ясным словом,
Я бы рассказал им, я бы спел,
Как в лесу над омутом лиловым
В наши вёсны соловей гремел,
Что он говорил нам, бестолковым,
Жадным до любви и молодым…
Вереск цвёл над омутом лиловым,
И туман стоял сухой, как дым.
Думал - песню лучшую, любую,
Только рот открою, - запою.
Мне тогда казалось, что стою я
Ближе всех по крови к соловью.
Мне тогда казалось, что, не кончив
Песню золотую до конца,
Я другую заиграю - звонче
И сильней пернатого певца.
Но она ушла, повадка птичья…
Или вовсе не было её?
О, каким тупым косноязычьем
Горло перетянуто моё.
Запоёшь - забьётся в смертном круге,
Как слепая лошадь в чигире,
Песня, моя горькая подруга, -
Ни сверкать ей нечем, ни гореть.
И за всё, что в сумраке долинном
Грезилось когда-то сгоряча,
Смог я только горлом петушиным
Чьё-то утро раннее встречать.
Но и это поднимало радость.
Но и это утверждало, что
Где-то между нами затерялась
Слава песни, ставшая мечтой.
Если же, рождённые немыми,
Поднялись над немотой своей,
Значит, между нами, молодыми,
Настоящий зреет соловей.
С. Чернавск, 1935 г.
Здесь льдины, как едкая щёлочь,
Разъела донская вода.
Вдыхать бы весеннюю горечь,
Стоять бы под ветром всегда
И видеть, как падает полночь,
Как тает туман без следа.
Я долю иную не знаю:
Покрытый кустарником склон,
Да даль голубая сквозная,
Реки бормотанье сквозь сон,
Да степь, да заря вырезная,
Да хата с окном на затон.
Покамест на плёсы гагарьи,
Сгоняя с песка глупыша,
Рыбацкие выйдут байдары,
Камыш прошлогодний круша,
Мне ветер азовский ударит
Навстречу, мешая дышать,
Пропахнувший вербой и лесом,
Солёный и крепкий, как бром.
Кто большего счастья попросит,
Чем, парус поставив ребром,
Стряхнуть на песок под откосом
Фунтовых язей серебро?
…………………………
…И что мне дорога пустая
И дальний состав на мосту,
Когда я из этого края
Вовек никуда не уйду.
1935
Кажется, и двух-то слов не скажешь
О такой суровой и простой.
Вот ты вся здесь: меловые кряжи,
Дальний лог, забытый и пустой,
Тихие купальщицы-ракиты,
Травами заполонённый дол, -
Всё, что здесь бездомным и забытым
В босоногом детстве я прошёл,
Всё, что нёс, как дорогую память,
Вынянчив и выстрадав сполна…
…Вот опять стоят перед глазами:
Жёлтые пески за плывунами,
Поле с лебедой и васильками,
Летняя багровая луна.
Что я видел здесь? - Кривую хату,
Животы, набухшие водой,
Голод, злобу… И над всем распятый
Грозный крест на церкви золотой.
Мать молилась: «Не карай! Помилуй!»
Миловал - и мёрли сыновья.
Миловал - гуляли воротилы,
Слава поднималася твоя,
Вольный, знаменитый Дон Иваныч
(Тонкий колокольчик под дугой),
Из конца в конец - голодный, рваный,
Славный балыками и ухой.
Тихий! Так ли? В чьих же это сказах,
В чьих же песнях и до наших дней, -
Триста лет спустя бунтует Разин
Силой непокорною своей.
Он прошёл грозой сквозь все туманы…
«Тихий, Тихий», - врало вороньё, -
Это низовые атаманы
Хоронили прошлое твоё,
Чтобы ты глядел в лицо усадьбам
Самой верноподданной рекой:
Это - то, что в памятном двадцатом
Навсегда рассеял Примаков,
Уводя отряды в дымных травах
Умирать за новые края…
Вот откуда поднималась слава,
Радостная молодость твоя,
Чтоб садов твоих надречных свежесть
Здесь не увядала никогда,
Чтобы шли по синему безбрежью
С яровой пшеницей поезда,
Чтобы там, где навсегда бездомным
Сгибло детство горькое моё,
Выносили липецкие домны
Золотое, тяжкое литьё.
1935
Страна, страна! Не мне права
Воспеть тебя даны;
Я слишком беден на слова,
А те, что есть, бледны.
И мне в углу не день, не час -
Сто лет пером скрипеть, -
Не перечесть твоих богатств,
Границ не осмотреть.
Мне б стать высокой тучею,
Чтобы твою красу
Весеннюю, цветущую
Увидеть сразу всю;
Мне б в хлебном поле вырастать,
Мне б полыхать огнём,
Водить в тумане поезда
В безбрежии твоём;
В Магнитогорске лить чугун,
Лететь сквозь ночь к звезде…
И горько мне, что не могу
Я сразу быть везде!
1935
Врастая с костями в домашние вещи,
На пуховиках от озноба дрожа,
Немало поэтов прилично клевещут
На всех, теплотою квартир дорожа:
«Как будто зовущи
Зелёные пущи,
Земной тихоход на свободу отпущен;
Ему, как немногим,
В глухие отроги
И к сердцу земному открыты дороги.
Всего: поступиться
Периной да шпицем
И книзу с четвёртой площадки спуститься,
Минуя свой дворик,
Где воздух так горек,
Где дремлет в тулуп упакованный дворник.
На волю! И сразу,
Доступная глазу,
Стозвёздная полночь легла бы рассказом,
Как шлях, по пути
В Кременчуг и Путивль,
Как песня, которой конца не найти.
Сквозь ветер, сквозь ливень,
В тяжёлом наливе
Хлеба зашумели б с Полтавы до Ливен,
И, хору их вторя,
На гулком просторе
Вздохнули бы степи от моря до моря
Под клекот орлов,
Под посвист ветров
Ночами скитаний, стоянок, костров,
Глухим океаном,
Где жить великанам…
Но мы - тихоходы, земля велика нам.
И где нам до страсти
Рискованных странствий -
Нас солнце не греет, нас душит пространство,
Нам буря грозна,
Словно волчья грызня,
И ветер палящий - не ветер - сквозняк.
Просторы пустуют,
Закрыты вчистую».
Неправда, товарищи! Я протестую!
Отряды уже
До глухих рубежей
Идут по дорогам былых мятежей,
По снежным заносам,
По дикому ворсу
Травы - за Чапаем, за пламенным Щорсом;
Плывут корабли
В полуночной дали
Сквозь льды, сквозь туманы до края земли;
Удар принимая
В открытые груди,
Ведут их бесстрашные, гордые люди.
Они не забыли
Недавние были:
Отцы наши кровью за землю платили,
Чтоб дети, как в сказке,
Смогли, осмелев,
Стоять по-хозяйски
На этой земле.
А если меж старых,
Семейственных, ярых
Реликвий живут ещё люди в футлярах,
То разве для них,
Погребённых в пыли,
Весельем наполнена чаша земли?..
1935
