Александр Пушкин, поэма «Домик в Коломне»
Биография и стихотворения А. Пушкина
Роман в стихах: «Евгений Онегин»
Другие поэмы:
Домик в Коломне
I Четырёхстопный ямб мне надоел: Им пишет всякий. Мальчикам в забаву Пора б его оставить. Я хотел Давным-давно приняться за октаву. А в самом деле: я бы совладел С тройным созвучием. Пущусь на славу! Ведь рифмы запросто со мной живут; Две придут сами, третью приведут. II А чтоб им путь открыть широкий, вольный, Глаголы тотчас им я разрешу… Вы знаете, что рифмой наглагольной Гнушаемся мы. Почему? спрошу. Так писывал Шихматов богомольный; По большей части так и я пишу. К чему? скажите; уж и так мы голы. Отныне в рифмы буду брать глаголы. III Не стану их надменно браковать, Как рекрутов, добившихся увечья, Иль как коней, за их плохую стать, - А подбирать союзы да наречья; Из мелкой сволочи вербую рать. Мне рифмы нужны; всё готов сберечь я, Хоть весь словарь; что слог, то и солдат - Все годны в строй: у нас ведь не парад. IV Ну, женские и мужеские слоги! Благословясь, попробуем: слушай! Равняйтеся, вытягивайте ноги И по три в ряд в октаву заезжай! Не бойтесь, мы не будем слишком строги; Держись вольней и только не плошай, А там уже привыкнем, слава богу, И выедем на ровную дорогу. V Как весело стихи свои вести Под цифрами, в порядке, строй за строем, Не позволять им в сторону брести, Как войску, в пух рассыпанному боем! Тут каждый слог замечен и в чести, Тут каждый стих глядит себе героем, А стихотворец… с кем же равен он? Он Тамерлан иль сам Наполеон. VI Немного отдохнём на этой точке. Что? перестать или пустить на пе?.. Признаться вам, я в пятистопной строчке Люблю цезуру на второй стопе. Иначе стих то в яме, то на кочке, И хоть лежу теперь на канапе, Всё кажется мне, будто в тряском беге По мерзлой пашне мчусь я на телеге. VII Что за беда? не всё ж гулять пешком По невскому граниту иль на бале Лощить паркет, или скакать верхом В степи киргизской. Поплетусь-ка дале, Со станции на станцию шажком, Как говорят о том оригинале, Который, не кормя, на рысаке Приехал из Москвы к Неве-реке. VIII Скажу, рысак! Парнасский иноходец Его не обогнал бы. Но Пегас Стар, зуб уж нет. Им вырытый колодец Иссох. Порос крапивою Парнас; В отставке Феб живёт, а хороводец Старушек муз уж не прельщает нас. И табор свой с классических вершинок Перенесли мы на толкучий рынок. IX Усядься, муза: ручки в рукава, Под лавку ножки! не вертись, резвушка! Теперь начнём. - Жила-была вдова, Тому лет восемь, бедная старушка, С одною дочерью. У Покрова Стояла их смиренная лачужка За самой будкой. Вижу как теперь Светёлку, три окна, крыльцо и дверь. X Дни три тому туда ходил я вместе С одним знакомым перед вечерком. Лачужки этой нет уж там. На месте Её построен трёхэтажный дом. Я вспомнил о старушке, о невесте, Бывало, тут сидевших под окном, О той поре, когда я был моложе, Я думал: живы ли они? - И что же? XI Мне стало грустно: на высокий дом Глядел я косо. Если в эту пору Пожар его бы охватил кругом, То моему б озлобленному взору Приятно было пламя. Странным сном Бывает сердце полно; много вздору Приходит нам на ум, когда бредём Одни или с товарищем вдвоём. XII Тогда блажен, кто крепко словом правит И держит мысль на привязи свою, Кто в сердце усыпляет или давит Мгновенно прошипевшую змию; Но кто болтлив, того молва прославит Вмиг извергом… Я воды Леты пью, Мне доктором запрещена унылость: Оставим это, - сделайте мне милость! XIII Старушка (я стократ видал точь-в-точь В картинах Рембрандта такие лица) Носила чепчик и очки. Но дочь Была, ей-ей, прекрасная девица: Глаза и брови - тёмные как ночь, Сама бела, нежна, как голубица; В ней вкус был образованный. Она Читала сочиненья Эмина, XIV Играть умела также на гитаре И пела: Стонет сизый голубок, И Выду ль я, и то, что уж постаре, Всё, что у печки в зимний вечерок, Иль скучной осенью при самоваре, Или весною, обходя лесок, Поёт уныло русская девица, Как музы наши грустная певица. XV Фигурно иль буквально: всей семьёй, От ямщика до первого поэта, Мы все поём уныло. Грустный вой Песнь русская. Известная примета! Начав за здравие, за упокой Сведём как раз. Печалию согрета Гармония и наших муз и дев. Но нравится их жалобный напев. XVI Параша (так звалась красотка наша) Умела мыть и гладить, шить и плесть; Всем домом правила одна Параша, Поручено ей было счёты весть, При ней варилась гречневая каша (Сей важный труд ей помогала несть Стряпуха Фёкла, добрая старуха, Давно лишённая чутья и слуха). XVII Старушка мать, бывало, под окном Сидела; днём она чулок вязала, А вечером за маленьким столом Раскладывала карты и гадала. Дочь, между тем весь обегала дом, То у окна, то на дворе мелькала, И кто бы ни проехал иль ни шёл, Всех успевала видеть (зоркий пол!). XVIII Зимою ставни закрывались рано, Но летом до ночи растворено Всё было в доме. Бледная Диана Глядела долго девушке в окно. (Без этого ни одного романа Не обойдётся; так заведено!) Бывало, мать давным-давно храпела, А дочка - на луну ещё смотрела XIX И слушала мяуканье котов По чердакам, свиданий знак нескромный, Да стражи дальний крик, да бой часов - И только. Ночь над мирною Коломной Тиха отменно. Редко из домов Мелькнут две тени. Сердце девы томной Ей слышать было можно, как оно В упругое толкалось полотно. XX По воскресеньям, летом и зимою, Вдова ходила с нею к Покрову И становилася перед толпою У крылоса налево. Я живу Теперь не там, но верною мечтою Люблю летать, заснувши наяву, В Коломну, к Покрову - и в воскресенье Там слушать русское богослуженье. XXI Туда, я помню, ездила всегда Графиня… (звали как, не помню, право) Она была богата, молода; Входила в церковь с шумом, величаво; Молилась гордо (где была горда!). Бывало, грешен! всё гляжу направо, Всё на неё. Параша перед ней Казалась, бедная, ещё бедней. XXII Порой графиня на неё небрежно Бросала важный взор свой. Но она Молилась богу тихо и прилежно И не казалась им развлечена. Смиренье в ней изображалось нежно; Графиня же была погружена В самой себе, в волшебстве моды новой, В своей красе надменной и суровой. XXIII Она казалась хладный идеал Тщеславия. Его б вы в ней узнали; Но сквозь надменность эту я читал Иную повесть: долгие печали, Смиренье жалоб… В них-то я вникал, Невольный взор они-то привлекали… Но это знать графиня не могла И, верно, в список жертв меня внесла. XXIV Она страдала, хоть была прекрасна И молода, хоть жизнь её текла В роскошной неге; хоть была подвластна Фортуна ей; хоть мода ей несла Свой фимиам, - она была несчастна. Блаженнее стократ её была, Читатель, новая знакомка ваша, Простая, добрая моя Параша. XXV Коса змией на гребне роговом, Из-за ушей змиею кудри русы, Косыночка крест-накрест иль узлом, На тонкой шее восковые бусы - Наряд простой; но пред её окном Всё ж ездили гвардейцы черноусы, И девушка прельщать умела их Без помощи нарядов дорогих. XXVI Меж ими кто её был сердцу ближе, Или равно для всех она была Душою холодна? увидим ниже. Покаместь мирно жизнь она вела, Не думая о балах, о Париже, Ни о дворе (хоть при дворе жила Её сестра двоюродная, Вера Ивановна, супруга гоф-фурьера). XXVII Но горе вдруг их посетило дом: Стряпуха, возвратясь из бани жаркой, Слегла. Напрасно чаем и вином, И уксусом, и мятною припаркой Её лечили. В ночь пред рождеством Она скончалась. С бедною кухаркой Они простились. В тот же день пришли За ней и гроб на Охту отвезли. XXVIII Об ней жалели в доме, всех же боле Кот Васька. После вдовушка моя Подумала, что два, три дня - не доле - Жить можно без кухарки; что нельзя Предать свою трапезу божьей воле. Старушка кличет дочь: «Параша!» - Я! - «Где взять кухарку? сведай у соседки, Не знает ли. Дешёвые так редки». XXIX - Узнаю, маменька. - И вышла вон, Закутавшись. (Зима стояла грозно, И снег скрыпел, и синий небосклон, Безоблачен, в звездах, сиял морозно.) Вдова ждала Парашу долго; сон Её клонил тихонько; было поздно, Когда Параша тихо к ней вошла, Сказав: - Вот я кухарку привела. XXX За нею следом, робко выступая, Короткой юбочкой принарядясь, Высокая, собою недурная, Шла девушка и, низко поклонясь, Прижалась в угол, фартук разбирая. «А что возьмёшь?» - спросила, обратясь, Старуха. - Всё, что будет вам угодно, - Сказала та смиренно и свободно. XXXI Вдове понравился её ответ. «А как зовут?» - А Маврой. - «Ну, Мавруша, Живи у нас; ты молода, мой свет; Гоняй мужчин. Покойница Феклуша Служила мне в кухарках десять лет, Ни разу долга чести не наруша. Ходи за мной, за дочерью моей, Усердна будь; присчитывать не смей». XXXII Проходит день, другой. В кухарке толку Довольно мало: то переварит, То пережарит, то с посудой полку Уронит; вечно всё пересолит. Шить сядет - не умеет взять иголку; Её бранят - она себе молчит; Везде, во всём уж как-нибудь подгадит. Параша бьётся, а никак не сладит. XXXIII Поутру, в воскресенье, мать и дочь Пошли к обедне. Дома лишь осталась Мавруша; видите ль: у ней всю ночь Болели зубы; чуть жива таскалась; Корицы нужно было натолочь, - Пирожное испечь она сбиралась. Её оставили; но в церкви вдруг На старую вдову нашёл испуг. XXXIV Она подумала; «В Мавруше ловкой Зачем к пирожному припала страсть? Пирожница, ей-ей, глядит плутовкой! Не вздумала ль она нас обокрасть Да улизнуть? Вот будем мы с обновкой Для праздника! Ахти, какая страсть!» Так думая, старушка обмирала И наконец, не вытерпев, сказала: XXXV «Стой тут, Параша. Я схожу домой; Мне что-то страшно». Дочь не разумела, Чего ей страшно. С паперти долой Чуть-чуть моя старушка не слетела; В ней сердце билось, как перед бедой. Пришла в лачужку, в кухню посмотрела, - Мавруши нет. Вдова к себе в покой Вошла - и что ж? о боже! страх какой! XXXVI Пред зеркальцем Параши, чинно сидя, Кухарка брилась. Что с моей вдовой? «Ах, ах!» - и шлёпнулась. Её увидя, Та, второпях, с намыленной щекой Через старуху (вдовью честь обидя), Прыгнула в сени, прямо на крыльцо, Да ну бежать, закрыв себе лицо. XXXVII Обедня кончилась; пришла Параша. «Что, маменька?» - Ах, Пашенька моя! Маврушка… «Что, что с ней?» - Кухарка наша… Опомниться досель не в силах я… За зеркальцем… вся в мыле… - «Воля ваша, Мне, право, ничего понять нельзя; Да где ж Мавруша?» - Ах, она разбойник! Она здесь брилась!.. точно мой покойник! - XXXVIII Параша закраснелась или нет, Сказать вам не умею; но Маврушки С тех пор как не было, - простыл и след! Ушла, не взяв в уплату ни полушки И не успев наделать важных бед. У красной девушки и у старушки Кто заступил Маврушу? признаюсь, Не ведаю и кончить тороплюсь. XXXIX - Как, разве всё тут? шутите! - «Ей-богу». - Так вот куда октавы нас вели! К чему ж такую подняли тревогу, Скликали рать и с похвальбою шли? Завидную ж вы избрали дорогу! Ужель иных предметов не нашли? Да нет ли хоть у вас нравоученья? «Нет… или есть: минуточку терпенья… XL Вот вам мораль: по мненью моему, Кухарку даром нанимать опасно; Кто ж родился мужчиною, тому Рядиться в юбку странно и напрасно: Когда-нибудь придётся же ему Брить бороду себе, что несогласно С природой дамской… Больше ничего Не выжмешь из рассказа моего».
1830
Примечания:
Четырёхстопным ямбом написаны Пушкиным «Евгений Онегин» и девять поэм из двенадцати.
Октава - Строфа в восемь стихов, где первый стих рифмуется с третьим и пятым; второй - с четвёртым и шестым; седьмой стих рифмуется с восьмым. Сложность этой строфы состоит в необходимости подбирать каждый раз не по две (как обычно), а по три точных рифмы, что, по свойству русского языка, не так легко.
Так писывал Шихматов богомольный - Кн. А.А.Ширинский-Шихматов (1785-1837), [кн. С.А.Ширинский-Шихматов (1783-1837)] поэт, видный представитель реакционной литературной школы «шишковистов», «славянофилов». Позже сделался монахом. Он славился тщательностью рифмовки в своих стихах (избегал лёгких глагольных рифм).
пустить на пе - каламбурное испльзование картёжного термина (пустить на пе - значит вчетверо увеличить ставку).
Феб (Аполлон) - бог поэзии.
За самой будкой - имеется в виду полосатая будка, в которой дежурил полицейский (будочник).
Эмин - второстепенный прозаик XVIII века. В веке его романы пользовались успехом только у читателей-мещан.
Диана - луна. В древнеримской мифологии Диана - богиня луны.
гоф-фурьер - придворный лакей.
Охта - пригород Петербурга. На Охтенском кладбище хоронили бедняков.
О поэме «Домик в Коломне»
Написано в 1830, напечатано в 1833. Содержанием поэмы является литературная борьба, которую приходилось Пушкину вести в это время.
С конца 20-х гг. Пушкин сделался предметом настоящей травли со стороны критиков и журналистов. Его новые произведения, выходившие в это время, не имели успеха у читателей. Критики упрекали Пушкина в мелкости содержания его поэзии, в отсутствии серьёзной идеи или «цели», как тогда говорили. Они отрицали какое-нибудь серьёзное содержание и в «Полтаве», и в «Евгении Онегине», а позже - в «Борисе Годунове». За этими упрёками скрывалось требование реакционного общества (и правительства), чтобы поэт прославлял, воспевал существующий режим, военные успехи правительства, воспитывал своими стихами общество в духе традиционной казённо-обывательской морали, как это делал в своих «нравственно-сатирических» романах Булгарин. В этих требованиях морализации и оценках пушкинской поэзии, как легковесной и даже безнравственной, объединялись критики всех лагерей, от Надеждина до Булгарина. Пушкин, решительно не принимавший этих упрёков и считавший, что он должен делать своё большое дело независимо от того, что «толпа его бранит» и «плюет на алтарь», где горит его поэтический огонь, - ответил на все обвинения в безыдейности и требования моральных поучений в стихах-поэмой «Домик в Коломне» (1830). Автор самых глубоких по идейному содержанию произведений, Пушкин в то же время отстаивал для поэзии право на несерьёзные, лёгкие, шутливые темы. «Есть люди, - писал он, - которые не признают иной поэзии, кроме страстной или выспренней…» («Путешествие В. Л. П.»). Он считал более правыми «тех, которые любят поэзию не только в её лирических порывах или в унылом вдохновении элегии, не только в обширных созданиях драмы и эпопеи, но и в игривости шутки, и в забавах ума, вдохновенных ясной весёлостию…» (там же). Об упреках в безнравственности его поэзии он писал: «…Шутка, вдохновенная сердечной веселостию и минутной игрою воображения, может показаться безнравственною только тем, которые о нравственности имеют детское или тёмное понятие, смешивая её с нравоучением, и видят в литературе одно педагогическое занятие» («Опровержение на критики»).
В «Домике в Коломне» всё полемично, начиная с совершенно анекдотического её сюжета. Сначала Пушкин думал так начать свою поэму:
Пока меня без милости бранят За цель моих стихов - иль за бесцелье, - И важные особы мне твердят, Что ремесло поэта не безделье… Пока сердито требуют журналы, Чтоб я воспел победы россиян… -
вместо всего этого он пишет поэму на «пустяковый» сюжет. Отказавшись от этого начала, Пушкин перенёс своё вышучивание критиков-моралистов в конец поэмы:
Как, разве всё тут? шутите! - «Ей-богу». . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . - Да нет ли хоть у вас нравоученья? «Нет… или есть: минуточку терпенья…
И дальше, перечислив ряд издевательских «выводов» из своей поэмы, заключает:
…Больше ничего Не выжмешь из рассказа моего».
Полемический характер носит и непропорционально длинное вступление, где Пушкин рассуждает о технических вопросах поэтического искусства: о рифмах, о стихотворных размерах, цезурах, о трудности выбранной им строфической формы - октавы. Сами по себе эти рассуждения очень интересны, несмотря на их шутливую форму, но вне полемической цели, всерьёз, Пушкин никогда не стал бы посвящать им столько места в стихотворном произведении. Известно его отрицательное отношение к писателям, которые «…полагают слишком большую важность в форме стиха, в цезуре, в рифме, в употреблении старинных слов, некоторых старинных оборотов и т. п. Всё это хорошо; но слишком напоминает гремушки и пелёнки младенчества». Так писал Пушкин в том же 1830, в котором написан «Домик в Коломне», в рецензии на книгу «Жизнь, поэзия и мысли И.Делорма». Полемически заострена была и включённая в поэму сатирическая характеристика современных журнальных нравов, но при публикации поэмы (лишь через три года после написания её) Пушкин убрал это место, как и многое другое (он сократил свою небольшую поэму почти на полтораста стихов!), сведя его всего к двум строчкам:
И табор свой с классических вершинок Перенесли мы на толкучий рынок.
Однако в этой легкомысленно-весёлой, с первого взгляда, поэме то и дело неожиданно прорываются ноты глубокой грусти и горечи. Прервав с самого начала свой рассказ о «смиренной лачужке», где жила вдова с дочерью (строфа IX), поэт переходит к размышлениям, сначала грустным, затем всё более горьким и озлоблённым; он должен усыплять или давить в сердце «мгновенно прошипевшую змию»… Поэт мрачной шуткой отбрасывает эти мысли:
Я воды Леты пью, Мне доктором запрещена унылость: Оставим это, - сделайте мне милость!
Второй раз прерывается рассказ грустным отступлением после XX строфы, где рассказывается о прекрасной, молодой и богатой графине и о том, что скрывалось за её гордостью и величавостью:
Но сквозь надменность эту я читал Иную повесть: долгие печали, Смиренье жалоб… и т. д.
Этот эпизод никак не связан с сюжетом «Домика в Коломне», но он, как и предыдущий, приоткрывает подлинный характер с виду «легкомысленной» повести Пушкина, за весёлым, шутливым рассказом которой чувствуется грустная, огорчённая и озлоблённая душа поэта…
Описания Коломны - тогдашнего глухого предместья Петербурга, - образы её жителей и их мещанского быта, несмотря на шутливый сюжет, даны с необыкновенной реалистической верностью, наблюдательностью и поэтичностью. Они пополняют ту обширную картину русской жизни, которую создал в своих реалистических произведениях Пушкин.
