Ах, как я кричал когда-то:
вашу мать… концы и кранцы…
Бродят по военкомату
одноногие афганцы.
Их суровые медали
однозвучны и негромки.
Их клевать не перестали
похоронки, похоронки.
…Знать бы, что чему основа
что бедою отбелило.
Может, не случилось снова
то, что было, то, что было.
Может, кануло б с концами
и ушло дурными снами
то, что делалось с отцами
и что с нами, и что с нами.
Не пришедших на свиданье,
тех, кто с горечью повенчан,
одарите за страданья
и воздайте за увечья.
Но куда что подевалось,
будь я проклят, в самом деле.
Глупые навоевались.
Умные разбогатели.
?
[2,3]
Мир забывает тех, кому не повезло.
И если ты промазал на дуэли,
забыл свой кортик на чужой постели,
упал с коня или сломал весло, -
спасенья нет, тебя забудет мир
без вздоха, сожаления и плача.
Свою удачу опроверг кумир.
Таков закон. Да здравствует удача!
?
[1,2,3]
Отчего так мучительно душно
в холода этой жёсткой зимы?
То ли тело душе непослушно.
То ли долго не старимся мы.
И, казалось бы, утро положе,
и не той уже сухости жар,
море стынет быстрее, и всё же
берега уходящие жаль.
Никакого не будет пожара.
Никому я не щит, не броня.
Без меня обойдутся, пожалуй,
и товарищ, и сын, и родня,
И Она оттого, что живая,
дай ей бог, оживится другим…
За хребтами победного мая
без меня - одиночество им.
Жребий мой и суров был, и редок.
Мне дарован солдатский аванс:
не вернувшиеся из разведок,
я живу, чтобы помнить о вас.
?
[3]
Когда ощенилась дворняга
в углу на соседских мешках,
захлопали люди дверями:
- Что проку в безродных щенках.
Нет масти - не будет и стати,
хвост кренделем, вниз голова,
и цвет разномастный, и, кстати,
нет спроса на псов без родства. -
И, чуя беду, бедолага,
постукивая хвостом,
щенков прикрывала дворняга
в распухших сосках животом.
Ночь минула. Утро настало.
Сосед мой - непьющий шофёр -
скулящих кутят закатал он
в матерчатый старый ковёр.
И вынес его воровато
в железобетонной руке.
И снова - круги по реке.
Но так уже было когда-то…
Ужели так долго лежали
на впалой груди облака?
Ужели не страшно, не жалко,
топить не устала ль рука?!
?
[1,3]
Дорога заказная
по тоненькому льду.
Зачем иду - не знаю.
Но всё-таки иду.
Моя луна за стогом.
И, верно, быть поре,
чтоб знать, с каким итогом
проснуться в декабре.
Я долго жил, а нажил
из трубочки дымок.
Телегу жизни нашей
расшатывал, как мог.
Зато я славно пожил,
собой не дорожа.
Умел ходить без дрожи
по лезвию ножа.
Лежал с разбитой бровью,
дышал едва-едва.
Как камни к изголовью,
я складывал слова.
Чтоб не было зазора.
Меж ними и судьбой.
Уже иду не в гору,
болтаю сам с собой.
Уже иду не в гору.
Железною десной
дожёвываю фору,
дарённую войной.
?
[2,3]
В. С.
И крик подранка в камышах,
беспомощный призыв: «Не надо»,
забор задушенного сада,
угрюмство шляпы на ушах
и жирный шаркающий шаг, -
за всё расплачиваться надо.
А ты-то думал: обойдусь,
живу вчерне и для парада.
И в небе, и на кухне гусь.
Что ж, соответствуй и не трусь:
за всё расплачиваться надо.
По всем земным счетам плати,
клади всё небо к изголовью,
за ложь бескровного пути,
чтоб реку жизни перейти,
расплачивайся алой кровью.
Но там, там тоже есть черта,
и суд всевышний, и награда,
и справедливости врата.
И надпись на воротах ада:
«За всё расплачиваться надо».
?
[1,3]
А. Шепеленко
Я с детства ненавидел хор -
согласный строй певцов.
И согласованный напор
отлаженных гребцов.
И общность наклонённых спин.
И общий водопой.
Живу один. Дышу один.
Плачу одной судьбой.
Один пришёл. Один уйду.
Один спою свой гимн.
А яблоки в моём саду
легко отдам другим.
?
[3]
На Федюнинских холмах - тишина.
Над Малаховым курганом - сны.
Будто не было войны, но война
похоронена на дне тишины.
И казалось бы, всему вышел срок,
столько лет менялась в море вода.
А как выйдешь, как шагнешь за порог -
и от маков не уйти никуда.
Маки, маки, красные маки -
горькая память земли.
Неужели вам снятся атаки,
неужели вам снятся атаки
тех, кто с этих холмов не пришли?
Над Сапун-горой цветут тополя.
Над Сапун-горой летят журавли.
Но плывут из края в край по полям
маки, маки - совесть земли.
И казалось бы, ну что в том за страсть -
столько лет они пылают в траве.
Ах, как хочется в те травы упасть,
в красных маках полежать на земле!
Маки, маки, алые маки -
горькая память земли.
Неужели вам снятся атаки,
неужели вам снятся атаки
тех, кто с этих холмов не пришли!
На Федюнинских холмах - тишина.
Над Малаховым курганом - сны.
Будто не было войны, но война
похоронена на дне тишины.
Всё мне чудится порою: «Ура»!
Всё мне слышится команда: «Пли»!
И зажмуришься, а видишь: с утра
маки, маки по холмам поплыли.
Маки, маки, красные маки -
горькая память земли.
Неужели вам снятся атаки,
неужели вам снятся атаки
тех, кто с этих холмов не пришли!..
Маки, маки - алые маки…
1974
[3]
Самолёты прежних лет
надо мной опять летают.
Стынут ноги, снег не тает,
заметает лыжный след.
В снежном сумраке ни зги.
Кто-то стонет: - Помогите! -
И нечетко: - Не бегите! -
А в мозгу: «Беги. Беги…»
И опять всё тот же стон,
он то жалобней, то глуше.
Так закладывает уши,
будто воздух разряжён.
Вдруг набух и лопнул шар.
Словно капли через марлю,
просочилось: - Жалко парня.
Ну, конечно, парня жаль. -
Не от страха, не спьяна
без сапог лежу я в поле…
- Лёд! Ещё!.. - Остатком воли
разрываю веки сна…
…Неужели ж не вольны
белки лёгких снов из детства?
О, свинцовое наследство
неоттаявшей войны!
?
[3]
И те, кто в болотах, и те, кто во ржи,
за то, что я выжил, велели: скажи!
Велели: скажи, назови, нареки
во имя, во славу и вопреки.
…Я сам у себя оказался в плену,
как будто вернулся с войны на войну,
пытаясь на скошенном поле косить,
чтоб словом и делом друзей воскресить.
И я говорил тем, кто тише воды:
зачем вы не слышите голос беды?
И я говорил тем, кто ниже травы:
как знать вам цвет глаз, не подняв головы?
И я говорил в рот набравшим камней:
сказавший - не страшен, молчащий страшней.
У мирного времени свой обмолот.
Но годы войны, словно паковый лёд,
сдвигая границы, держали меня.
И слёзы катились по морде коня.
И чайки клевали глаза мертвецов.
А голубь порвался с почтовым кольцом.
А я всё сдавал и сдавал города,
и в них оставалась душа навсегда.
И не хоронил - зарывал, зарывал…
Как будто за всех уже отгоревал.
И чем, уходящим, нам было тесней,
тем красные маки красней и красней.
Но выцвела соль у солдатских рубах.
Та соль возвращенья как мёд на губах.
Возмездья озноб у победной черты,
не полдень реванша, а день правоты.
И песня, что я ли, не я ль допою, -
то песня солдат, уцелевших в бою.
От имени тех, кто в болотах, во ржи
остались. А нам повелели: скажи!
?
[2,3]
Чтоб себя превозмочь,
нужно кепочку сбить набекрень.
Удлиняется ночь,
убывает беспечности день.
Но не стоит дрожать,
и над пеной любых передряг
нужно стойко держать
свой потрёпанный временем флаг.
Я, как старый боец,
дверь ногою в кабак отворю.
Опрокину стопец
и под пиво его повторю.
Навалюсь на метель,
обниму на рассвете жену.
И, как двери с петель,
прямо к зимнему морю шагну.
В храме мер и весов
не учесть предпоследнюю ночь.
Нужно все - на засов,
чтоб однажды себя превозмочь.
?
[1,3]
Г. К.
Не огорчайся, всё пройдёт.
Прошла зима. Пройдёт и это.
И будет так, как будет летом.
На землю яблоко падёт.
Не как цыган из-под полы,
к нам август выкатит арбузы,
початки рыжей кукурузы
утяжелят собой столы.
Раскрасит крылья стрекоза,
лес отомкнёт свои засовы.
И любознательные совы
в жару уснут, открыв глаза.
А лисы, усмиряя дрожь,
откроют заячьи секреты.
Когда ты долго лета ждёшь,
всё будет так, как будет летом.
А если вопреки приметам
до срока кончится сезон,
природа сохранит закон:
хлебам - тока, оленям - гон.
И будет всё, как будет летом.
?
[1,3]
Не паситесь в офсайте,
в тени у чужого крыльца.
Старых жён не бросайте,
несите свой крест до конца.
Их негладкие руки,
их горькие стрелки морщин -
наши с ними разлуки,
угрюмство домов без мужчин.
От себя не бегите,
есть сроки у каждой зимы.
Старых жён берегите, -
с годами они - это мы.
Что у нас под глазами
кладёт огорченья мешки,
и у них со слезами
не уходит, упав со щеки.
А что было, то будет:
и травы по грудь, - и снега.
От морей не убудет,
пока у морей - берега.
?
[1]
- Что вы сказали?
- У меня роман…
- Роман?!
- А что ж…
- Роман, подобный грому?!
- А может, он сродни аэродрому,
с которого уходят на таран.
А может, в полдень вспыхнувший пожар
в бору, звенящем от сухого зноя?
Никто не знает, что это такое.
Но неземной плывёт воздушный шар,
плывёт легко и плавно над паромом,
над колокольней, облаком и громом,
над завистью, неверием, тщетой,
пронизанный щемящей высотой…
Да, у меня роман с моей женой.
И кажутся таинственнее двери,
смешнее и нелепее потери,
когда её дыханье за спиной.
?
[1]
Невольники встречной любви,
вы, словно дельфины на суше.
Что маетесь по ночам,
срывая неверья кору.
Двум безднам не слиться в одну.
В заботе о хлебе насущном,
утешьтесь пасхальным вином
и трезвостью сосен в бору.
Учитесь терпенью песков,
смиренью угасших закатов,
послушности швейной иглы,
покорности егерей.
Ужели нас манит судьба
ушедших в разведку комбатов,
недолгое счастье росы,
нездешние зовы морей?
Ужели вам чудится гул
и вздохи уснувших вулканов,
сближение связей земных,
движение материков?
Как нет без начала конца,
нет карликов без великанов.
И нет без церквей прихожан.
И нет без свободы оков.
Для всех, кто научится ждать,
начнётся братание громов.
И пеплы влюблённых сердец
сойдутся в единой горсти.
Прорвутся в совместный полёт
с расторгнутых ракетодромов
Счастливые души людей,
разлуки свои отгрустив.
?
[4]
Д. Данину
I
Открой мне тайну,
древний бор.
Дай мне постичь
лесную душу.
Впусти меня,
и я не струшу,
твоих законов
не нарушу,
к твоим ногам
кладу топор.
Моё ружьё
не для тебя.
С далёких дней
поры военной
я свой патрон
для жизни бренной
сберёг, как выход
сокровенный,
о невозможности скорбя.
А нож и спички -
для костра.
Мой бор,
в твоём краю зелёном
по всем охотничьим законам
он будет низким
и наклонным.
И будет в нём гореть кора,
пылать сушняк,
змеиться пламя.
И станет ясно,
что пора,
что поздно,
что уходит с нами.
И, может, я, мой бор, пойму
согласье птиц
в твоём дому.
Они ль друг другу не перечат?
И, хоть про разное поют,
птенцов растят,
деревья лечат
и, где хотят,
там гнезда вьют…
II
С немой готовностью поверь
в чужое горе.
Мы входим в полосу потерь,
как входят в море.
И кто б ты ни был,
всё равно,
здесь всё без фальши.
Все ниже, ниже, ниже дно,
а бор -
всё дальше.
Пора расплачиваться, брат,
за одичанье.
За ранний перечень утрат
и за молчанье.
За все порубки
без причин,
угрюмство трещин,
за обмеление мужчин
и страхи женщин.
А бор мой,
мой осенний бор -
в грибах и в птицах,
из всех своих зелёных пор
с утра дымится.
И коростель опять зовёт
коростелиху.
А та в другом бору живёт,
не зная лиха.
А я, пожалуй, здесь помру,
как пчёлы в сотах.
В своём дому,
в своём бору,
в своих широтах.
?
[4]
Но есть моря.
И что б ни сталось,
я никогда не ревновал
к тем праздничным,
кому досталось
ждать твой приход,
девятый вал.
Я жил, по-своему счастливый.
И, от своих огней горя,
во все приливы
я отливы верил всё-таки в моря.
Там в штиль -
достойное молчанье.
А уж качанье, так качанье.
Как я мечтал - в судьбе своей
сберечь любой ценой жестокой
до полного земного срока
и соль,
и боль,
и синь морей.
?
[4]
С. Рассадину
В моих ушах,
контуженных войной,
не гул, не звон,
а чей-то позывной.
Но чей он
и который это год -
я всё забыл:
и ключ, и гриф, и код.
В моих ногах -
осколки прежних лет.
Они со мной
покинут этот свет,
и вместе с ними
выйдет из огня
тот, кто стрелял,
и тот, кто спас меня.
В моих зрачках
(не я тому виной,
что жив остался,
просто я связной
меж теми, кто живут
и кто мертвы),
в моих зрачках
зелёный цвет травы.
…Я всё, что смог,
скребком годов соскрёб.
Я не берёг,
не подставлял свой лоб,
не коротал
в чужой рубахе дни
и был на плахе
всем другим сродни.
В предчувствии
начала и конца -
светлее тень
спокойного лица,
уверенней разжатая рука,
добрее уходящая строка.
Иду на дно
и не иду ко дну…
Так две реки
сливаются в одну,
чтоб, растворившись в море навсегда,
плыла освобождённая
вода.
?
[4]
Я старею, и снятся мне травы,
а в ушах то сверчки, то шмели.
Но к чему наводить переправы
на оставленный берег вдали!
Ни продуктов, ни шифра, ни грязи
не хочу ни сейчас, ни потом.
Мне сказали:
- Взорвёте понтон
и останетесь в плавнях для связи. -
…И остался один во вселенной,
прислонившись к понтону щекой,
восемнадцатилетний военный
с обнажённой гранатной чекой.
С той поры я бегу и бегу,
а за мною собаки по следу.
Все - на той стороне. Я последний
на последнем своём берегу.
И гудят и гудят провода.
Боль стихает. На сердце покойней.
Так безногому снится погоня,
неразлучная с ним навсегда.
?
[4]
Есть у моря свои законы,
есть у моря свои повадки.
Море может быть то зелёным
с белым гребнем на резкой складке,
то без гребня свинцово-сизым
с мелкой рябью волны гусиной,
то задумчивым, светло-синим,
просто светлым и просто синим,
чуть колышемым лёгким бризом.
Море может быть в час заката
то лиловым, то красноватым,
то молчащим, то говорливым,
с гордой гривой в часы прилива.
Море может быть голубое!
И порою в дневном дозоре
глянешь за борт - и под тобою:
то ли небо, а то ли море.
Но бывает оно и чёрным,
чёрным, мечущимся, покатым,
неумолчным и непокорным,
поднимающимся, горбатым.
В белых ямах, в ползучих кручах,
переливчатых, неминучих,
распадающихся на глыбы,
в светлых полосах мёртвой рыбы.
А какое бывает море,
если взор застилает горе!
А бывает ли голубое
море в самом разгаре боя,
в час, когда, накренившись косо,
мачты низко гудят над ухом,
и натянутой ниткой тросы
перескрипываются глухо,
в час, когда у наклонных палуб
ломит кости стальных распорок
и, уже догорев, запалы
поджигают зарядный порох?
Кто из нас в этот час рассвета
смел бы спутать два главных цвета?!
И пока просыпались горны
утром пасмурным и суровым,
море виделось мне
то чёрным,
то - от красных огней -
багровым.
?
[4]
Мы ещё не в отставке,
просыпайся смелей.
Время вносит поправки
даже в путь кораблей.
Были пряности, были
и пребудут, поверь.
Ох, как раньше любили!
Так не любят теперь.
Так теперь не умеют,
чтоб в снега - навсегда.
Разве пальцы немеют,
как немели тогда!
За касанье не в меру
и за ревностный нрав
раньше - сразу к барьеру,
прав ты или не прав.
Как же мы потеряли
тот сиреневый шар?
Если мир матерьялен,
из чего был тот шарф?
Тот особый, воздушный,
из весенних небес.
…Но опять стало душно,
не попутал ли бес?
И опять от наката
ходуном голова.
Я не прав, как когда-то,
и опять ты права.
Но, срывая премьеру,
гордый дух погребя,
к сожаленью, к барьеру
я веду сам себя.
?
[1,2,3]
Земной не знает, что пребудет там,
за тем холмом, уже иного знанья.
Но нет неотомщённым оправданья,
пока они не платят по счетам.
…Ставраки на допросе хлеб жевал
и сам был сер, и мят, и жёлт, и жёван.
Но без отцов детей растили жёны,
пока он век злодейский доживал.
Не высветлило крохотное: «Пли!» -
тень вечной вдовьей скорби под глазами.
И всё же отомщённость Березани
траву надежды сеяла в пыли.
…Не обошла судьба и Чухнина.
От обшлагов до шеи замарал он
матросской кровью китель адмирала.
И ненависть была расчехлена.
Под окнами, у стражи на виду,
тень, удлинившись, сделалась крылатой.
Он рухнул под садовничьей лопатой
в кустах сирени, в собственном саду.
…В заблудшей рясе не ушёл и он -
в обманной красной шапочке-поганке,
не выпроставший ноги из охранки,
продавший душу дьяволу, Гапон.
Его в прихожей вздёрнула рука,
вдали от причитания и шума.
И он повис в своей гапоньей шубе
с трагическим лицом еретика.
Случалось, грешник дважды был казним.
Его из свята камня выносили.
И голоса уже не голосили.
Но смертный спор ещё не кончен с ним.
Так Суллы тень являлась вдруг из мглы.
На плитах воскресала тень Нерона.
Но сколько б жизней ни жила ворона -
она - черна. Снега под ней - белы.
?
[1,2,3]
Скот смело смотрит под ноги.
За право быть скотом
он платит высшим подвигом -
остывшим животом.
Лениво и без гонора
он движется легко
и опускает голову,
чтоб видеть далеко.
Его приволье бойкости
пасёт в лугах трава.
Весомость - вес убойности,
а суть его - жратва.
Жратва под звёздным пологом,
корма да силоса.
Скот смело смотрит под ноги,
я - робко в небеса.
С тревогою и робостью
гляжу в ночную тьму
и думаю над пропастью
над всеми «почему».
Опутанный вопросами,
в преддверии конца,
во власти поздней осени,
хочу спросить творца:
зачем под жизни вязами,
чтоб подчеркнуть родство,
одним исходом связаны
и тварь и божество?
?
[3]
М. Рощину
Лёд взломавшая вода
тяжко рухнула на молы.
Ночь всю ночь варила смолы,
с днём покончив навсегда.
Сосны гнула, в окна дула,
сотрясая валуны,
ошалело била в дюнах
чугунами в чугуны.
А в нетопленном дому,
проникая с крыши в печи,
чей-то голос человечий,
завывая, славил тьму.
…Печи стынут без огня,
церкви старятся без звонниц.
Укрываясь от бессонниц,
сны покинули меня.
Ночь - длиннее. День - короче.
Дни состарятся в года.
А куда уходят ночи?
Не уходят никуда.
?
[1,3]
Я старомоден, как ботфорт
на палубе ракетоносца,
как барк, который не вернётся
из флибустьерства в новый форт.
Как тот отвергнутый закон,
что прежней силы не имеет,
и как отшельник, что немеет
у новоявленных икон.
…Хочу, чтоб снова кружева,
и белы скатерти, и сани.
Чтоб за морями, за лесами
жила та мудрость, что права.
Хочу, чтоб вновь цвела сирень,
наваливаясь на заборы.
Хочу под парусом за боны
и в море - всех, кому не лень.
Хочу, чтоб без земных богов.
И, презирая полумеру,
за оскорбление - к барьеру,
считай четырнадцать шагов.
Хочу, чтоб замерла толпа
пред Биргером и пред Ван-Гогом,
чтоб над арканами монголов
смеялся дикий конь тарпан.
Чтоб нам вернули лошадей,
чтоб наши дети не болели,
чтоб их воротнички белели
и было всё как у людей.
Чтоб ты жила, чтоб ты плыла,
чтоб не скрипел военный зуммер,
чтоб я, не заживаясь, умер,
окончив добрые дела.
?
[1,3]
И. Юзовскому
Что поздних радостей печаль
и с крутизною спуск опасный,
когда осенний полдень ясный
меня опять уводит вдаль.
Что голых сучьев чернота
и крик вороньими ночами,
когда к утру над кедрачами
опять взметнётся высота.
Опять заря зажжёт кору,
и, неподвластна укрощенью,
вперёд, наперекор теченью
кета пойдёт метать икру.
И как бы ни был он зажат,
едва зализывая раны,
медведь прорвётся к океану,
чтоб окрестить в нём медвежат.
…К чему ж спешить на суд людской
с нетерпеливыми руками,
с неопалёнными висками,
с непросветлённою тоской.
?
[3]
1
Хорошо быть одному,
если переходишь поле.
Пой себе на вольной воле,
постигая свет и тьму.
Хорошо быть одному
на коне или пароме.
Даже в многолюдном доме
хорошо быть одному.
Пей вино или кури,
говори по телефону.
Чтобы было меньше звону,
дверь плотнее притвори.
Ни хулы, ни маеты.
Сам - и пресный и крылатый.
Хорошо б ещё зарплату
сам себе платил бы ты.
И не будет ни разлук,
ни потерь, ни огорчений.
Сам себе дурак и гений.
Сам себе и враг и друг…
И не буйствует запрет:
Всё с собою. Под рукою.
Боже, что ж это такое!
Распоясался поэт.
Лоб горит, неровно дышит,
на висках холодный пот.
В двери рвётся Новый год,
за столами - весь народ.
Время пить, а он всё пишет.
Кот кровать его колышет
и дудит в его фагот.
2
Как хорошо, рассвет не скоро!
А рядом Толя, ты, Леон.
За рамой - снег ли или лён.
И я, как вами, окружён
непроницаемостью бора.
Как хорошо, что мы молчим.
Что в этой мгле скрестили руки,
как будто таинством мужчин
под Новый год, не без причин,
мы взяты на ночь на поруки.
И нет ни женщин и ни жён.
Мёд снова должен стать пчелою,
янтарь - затёкшею смолою.
Декабрь январём сожжён.
Как хорошо, что мы не пьём!
Что не от хворости всё это.
Воображением поэта
я всех вас вызвал для совета,
чтоб с вами взять себя живьём.
За рамой - снег ли или лён
на сонный бор роняет перья.
Снег веры или недоверья.
Что ж вы молчите, как деревья,
и ты, и Толя, и Леон?
?
[3]
Мой холодильник опустел, как дом,
в нём ни колбас, ни сыра и ни пива.
Боюсь, что даже холоду тоскливо
и даже темноте пустынно в нём.
А было время: меж хвостов угрей
в капусте красной чесноки дремали.
В нём, как народы, сосуществовали
плоды земли и лакомства людей.
Презрев сословность, кастовость и род,
не этажу, а передышке рады,
к ветчинам плотно жались карбонады,
царил внизу рыбец - их антипод.
И, не соединённые пока,
с жирами не ведя переговоры,
сушили миротворческие поры
посланцы углевода и белка.
А я - владыка их и господин,
ещё не торопился хлопать дверцей.
Я терпеливо ждал единоверцев,
чтоб насладиться жизнью не один.
И отстучали женщин каблучки,
и голоса друзей угомонились,
и те, кто виноваты - повинились.
И вновь пусты и сети и сачки.
Но в складках остывающей души
над магмой несмирившегося плена
горчит полынью страсти тень Гогена.
И мы, глядишь, ещё пошебаршим.
?
[3]
Однажды сказал мне норвежский пастух:
- Поэты, как сосны, на скалах растут.
Поэты, как сосны, на скалах растут.
И всё по-иному им видится тут.
И гром, что гнездо в поднебесье обрёл.
И в рокоте грома взлетевший орёл.
Под ними века, и над ними века.
И пропасть у ног, и в бровях облака.
Их смолы, как слёзы, светлы и чисты.
Их слёзы, как смолы, темны и густы.
А корни, нашедшие в камне приют,
лишь каменный сок из расщелины пьют.
Но им одиноко и холодно им.
Отвесно и круто. Нет места двоим.
И даже вдвоём с кем-то рядом, они
и вроде бы вместе, а всё же одни.
Чем круче поэтам, тем лучше стихам.
Я в детстве об этом в горах услыхал.
И годы спустя на суровой войне
слова, как осколки, заныли во мне.
Слова, как осколки, заныли: скажи,
за что тебя немцы убили во ржи?
Зачем над весёлой землёю холмы?!
А в этих холмах только мы, только мы?!
Зачем по полям - лебеда, лебеда?
И есть ли у боли чужая беда?
Кто думал об этом, - себя постигал.
Чем круче поэтам, тем лучше стихам.
Был мудрым лукавый норвежский пастух.
Поэты, как сосны, на скалах растут.
?
[3]
Всё равно, мне неведом
путь в обличье чужом.
Лучше гибнуть медведем,
чем чирикать чижом.
Красоваться мехами,
рваным шрамом на лбу.
На святого Михайла
разморозить гульбу
с мёдом и с мордобоем,
чтобы шерсть на кустах.
Чтоб от леса до моря
шла молва неспроста.
А на сватанье, тихим
(с ней душой не криви),
предложить медвежихе
сердце с лапой в крови.
Задирал, осмелев,
забавлялся, смешон…
Он на юге был лев,
а на севере - слон.
Не могли лопари
ни прощать, ни говеть.
И не зря был в цари
ими избран медведь.
И не зря в Олонце
на заре естества
стыл в медвежьем венце
их предел божества.
Остяки - Извини! -
бормотали во тьму,
перед тем как они
в грудь стреляли ему.
Он от боли
на задние лапы вставал.
И тогда они бойко -
наповал, наповал.
Ах, медведь мой, за что ж,
так безмерно любя,
на полати - под нож,
у берлоги - тебя?
То в овсах, то в хлебах,
то, чтоб было видней,
на «колёса» - в «грибах»,
на капкан - у корней.
И, чтоб хруст под костями,
чтоб недолго от ран:
вершковыми гвоздями,
под заточкой - чурбан.
Петли смётаны ловко,
яма в рост - глубока.
В рукавице рука -
вековая сноровка.
И со шкурой - домой.
А к обеду - ступни.
Летом или зимой
ждут медведя они.
…Мне страшна и люба,
мне горька и близка
и медвежья гульба,
и медвежья тоска.
Всё медведю в зачёт.
Не глядели б глаза,
как по морде течёт
человечья слеза.
?
[3]
Что было, что не было -
по уши сыт.
Помельче просеял бы, -
нет таких сит.
Осколков своих
подпилил бы углы.
Да нет такой
сикамбриозной пилы.
Все ночи в чаду,
все похмельные дни
размыл бы, вернул,
да к чему мне они.
Друзей, что обидел я,
вот он - мой нож…
Да что уповать,
тех обид не вернёшь.
И всё же, хоть сам я себе
не судья:
не лгал, не шустрил, не прислуживал я.
А дни, что остались
(не глянешь на дно),
хотел бы дожить,
если мне суждено:
подальше от клейстера
и сургуча,
подальше от евнуха
и стукача,
от бальных снегов
и от свальных грехов,
от выгоды ложно-опальных стихов.
Подальше от лёгких
шарнирных дверей,
от свах, повитух
и от поводырей,
от сводных оркестров
заблудших отцов,
пророков, оракулов и мудрецов,
оков золочёных
в синильном раю,
жуков, стерегущих
добычу свою.
Пристёгнутых беркутов,
пленных орлов,
от птиц подсадных
и продажных голов.
Подальше, подальше
от скупочных цен,
от ловко придуманных
мизансцен.
От скромных даров
на чужом облучке
и от указательных
пальцев в зрачке.
От добрых ломбардов,
от мутной хвалы,
от сточных канав
голубой похвалы.
От каннов немых
в ледяном хрустале.
Поближе, поближе, поближе
к земле.
?
[3]
Если радость на всех одна,
На всех и беда одна.
В море встаёт за волной волна,
А за спиной – спина.
Здесь, у самой кромки бортов,
Друга прикроет друг.
Друг всегда уступить готов
Место в шлюпке и круг.
Друга не надо просить ни о чём,
С ним не страшна беда.
Друг мой – третье моё плечо –
Будет со мной всегда.
А случится, что он влюблён,
А я на его пути,
Уйду с дороги – таков закон:
Третий должен уйти.
1961
Из кинофильма «Путь к причалу». Музыка А.Петрова.
Так недолго гостим мы
на зелёной земле.
А они - по гостиным
при вельможном столе.
Ни молитвенной сути,
ни открытых рубах.
Все при чьём-нибудь супе,
с «барским» шлейфом в зубах.
Соловьиной тирадой
распакованы сны.
А они за наградой
прохудили штаны.
Не как те, что на БАМе
в шурфе, с серым лицом.
А с мозольными лбами,
да с округлым словцом,
да с наживкою лживой
без любви, без вины.
Но не ими мы живы.
Ими только черны.
Сколько ж их, в полушалках,
не гулявших в лугах.
Сколько в шапках-ушанках
належалось в снегах.
Сколько войн отстрадали,
сколько сделали дел.
А ведь нам недодали
на родной трудодень.
Но в страданьях рождённых
(даль всегда далека),
хоть победа горька -
нет средь нас побеждённых.
?
[2,3]
Сами мы короли -
не в ночи, а с утра…
Не сжигать корабли.
Строить их в ордера.
Ни сейчас, ни потом
не жалейте кили.
После нас - не потоп,
если мы - короли.
Надоело брюзжать:
не чума, не война…
Если губы разжать -
речь далёко слышна.
Время, вскинув свечу,
не приходит само…
Всё нам, брат, по плечу,
если мы не дерьмо.
?
[2]
Оттого и поэтому
веки были красны…
Становились поэтами,
возвратившись с войны.
Чтоб словами нелживыми
день держать в чистоте.
Чтоб, пока ещё живы мы,
живы были и те.
Чтобы не с оговорками,
а, черна добела,
та война была горькою,
раз уж горькой была.
И чужой от отчаяния,
и своей до конца.
Чтоб роднили случайные
девять граммов свинца.
Чтоб последней разлукою,
для тебя, для меня
был последнею мукою
свет победного дня.
Оттого и поэтому
были веки красны…
Становились поэтами,
возвратившись с войны.
В орденах, без копеечки,
начиная с нуля,
шли мы в скошенной кепочке,
по Тверскому пыля.
И не ждали признания,
посыпая, как соль,
на горбушку призвания
неостывшую боль.
?
[2,3]
Не бойтесь, не бойтесь,
не всех трубачей замело.
Вставайте и пойте
любым неудачам назло.
Как спутаны снами,
лежат к голове голова.
Живут между нами
безмолвных признаний слова.
Нет сроков надежде,
но кто-то обязан летать.
И нужно, как прежде,
однажды над бруствером встать.
И крикнуть: не бойтесь,
не всех трубачей замело.
Вставайте и пойте
любым неудачам назло.
Телами прикрыли
мы землю спасённой весны.
Не зря наши крылья,
не зря наши крылья красны.
?
[1,2,3]
Б. Б.
В колеснице жизни суматошной,
призванный ко всенощной не в срок,
ты не жди прощения, художник,
за незащищённости порок.
Не ищи признаний и причастья,
не лови ладонь поводыря.
Что в нём проку - суетное счастье
временных надежд календаря.
И не бойся самоотречений.
Ты ещё расплатишься сполна
чёрными ночами огорчений
за полотен светлые тона.
?
[3]
В. Аксёнову
И нагрянули вдруг холода
в середине зелёного лета.
Никому не понравилось это,
но никто не ушёл никуда.
И никто ничего не сказал
ни на площади, ни по секрету.
В середине зелёного лета
был безмолвным притихший вокзал,
был безлюдным пустынный причал.
Дверью хлопнуло в доме поэта.
Но никто никого не встречал
в середине зелёного лета.
Ох уж эти мне зимние сны.
Так и хочется выкрикнуть: «Полно!»
Всё мне грезятся хвойные полдни
подобревшей от солнца весны.
Всё мне чудится: за поворотом,
на исходе осеннего дня,
будто кто-то окликнет кого-то…
И уже не моя в том забота,
что пойдут они вдаль без меня.
?
[1,2,3]
Ночь была с ливнями,
И трава в росе,
Про меня «счастливая»
Говорили все.
И сама я верила,
Сердцу вопреки:
Мы с тобой два берега
У одной реки.
Утки все парами,
Как с волной волна.
Все девчата с парнями -
Только я одна.
Я ждала и верила,
Сердцу вопреки:
Мы с тобой два берега
У одной реки.
Ночь была, был рассвет,
Словно тень крыла.
У меня другого нет,
Я тебя ждала!
Всё ждала и верила,
Сердцу вопреки:
Мы с тобой два берега
У одной реки!
1959
Из кинофильма «Жажда».
Музыка: Андрей Эшпай.
Всё роздано: скрипка, топор и манок;
загривок и шея, наживка и омуль,
лавровый венок и терновый венок,
хвала и хула, вознесенье и омут.
Давно отделилась от суши вода.
Мозг ищет пути отторженья от тела.
Лишь я со скворцом хлопочу неумело
над ранним ручьём, что течёт в никуда…
?
[3]
И звук не нем. И цвет не безголос.
Но если ложь наказана сурово, -
из вещих ножен выхвачено слово:
ему - назвать. С него и высший спрос.
…Ржавеет золото. Слабеет сталь ножа.
Земной оси смещается основа.
Моря стареют, не стареет слово.
Над ним не властна долгой жизни ржа.
Пусть над поэтом суд неправ и скор.
Пусть мы лишимся зренья, слуха, крова.
Утроба прокричит святое слово,
чтоб складки лбов не прорезала скорбь.
Мети, мети, моей судьбы метель.
Стихам не страшно. Мне прикрыться нечем.
Всё решено. Как не бывает двух смертей,
так, слава богу, нет и двух Отечеств.
?
[3]
В. Корню
Не тому было сладко от пряностей,
кто в морях рисковал.
Был обычно в чести тот, кто прятался,
а не тот, кто искал.
Был порою увенчан до одури
тот лакей на коне,
кто от страха кричал:
- Кушать подано! -
А все танки - по мне.
Вот когда не спасают ни надолбы,
ни бетонные рвы.
В смертный час соблюдать себя надобно,
не щадя головы.
И пускай переплавщики дошлые
упрекнуть норовят
отгремевшей «каретою прошлого»,
тихим звоном наград.
Так ли, нет, всё равно нам недодано
из заветной сумы.
Все они - не дошедшие до дому -
тоже мы.
?
[2,3]
Как же так получилось:
всё заборы, заборы.
Словно минное поле,
где бессильны сапёры.
И напротив, и рядом,
как дорожные знаки:
то нельзя, то не надо.
То - собаки…
И до боли понятно -
не стучись в эти дачи.
В дни торжеств, в дни печалей,
ни с приветом, ни с плачем.
А ведь долгие зимы
мы братались плетнями.
Разве ЗИСы и ЗИМы
вдруг легли между нами?!
А ведь были же вёсны
с песней: «Взвейтесь кострами…»
Разве личные сосны
встали вдруг между нами?!
Над Серебряным бором
тишина тишиною.
Занемевшим укором
звёздный меч надо мною.
1949
[3]
Биография
Поженян Григорий Михайлович (20.9.1922, Харьков - 20.9.2005, Москва) - поэт.
Отец Поженяна, директор завода, был репрессирован, мать - врач; воспитывала Поженяна бабушка.
В 1939 окончил десятилетку и был призван на флот. Прошёл всю войну, служил в разведке, в диверсионном отряде, в морской пехоте, был ранен в обе ноги, в голову и в руку. В Одессе стоит обелиск, на котором среди погибших назван и Поженян: «…Я ранен был./Я был убит под Одессой» (стихотворение «Севастопольская хроника»). «В семнадцать-/ прощание с домом,/в девятнадцать - две тонких нашивки курсанта, / а потом трёхчасовая вспышка десанта,-/и сестра в изголовье с бутылочкой брома» (стихотворение «Юность моя»).
В военные годы Поженян начал писать стихи. В 1946 поступил в Литературный институт им. М. Горького (окончил в 1952), откуда его два раза исключали за поддержку опальных друзей и учителей (П. Антокольского и других): «мне говорят: замолчи!/А я уже намолчался в разведке» (стихотворение «Зверь не может молчать…»). Большое влияние на творчество поэта, по его словам, оказали Антокольский, Ю. Олеша, М. Сведлов. В «перерывах» между учёбой в институте и после его окончания Поженян работал «верхолазом,/котельщиком и моряком» (стихотворение «Высокие гнёзда…»), за 7 лет побывал во всех морях.
С 17 лет и на всю жизнь море стало судьбой и главной темой его поэзии: «…Есть у моря такая сила,/что всегда возвращает к морю» (стихотворение «Матрос»). Уже в 40-е годы поэт посвящает морю немало стихотворений («Два главных цвета», «Всё до боли знакомо…», «Крылья», «Возвращение в Одессу», «В рокочущих морях России»), описывая «и соль,/и боль,/и синь морей»: «Я жил, по-своему счастливый,/и, от своих огней горя, / во все приливы / и отливы / я верил всё-таки в моря» (стихотворение «Но есть моря…»). Море становится мерилом и средоточием всего мира: «Мне всё мерещится прибой», «И солнце тоже в море тонет», и в глазах у нас «синий и спокойный цвет волны», а на губах «соль морей». Море и его атрибуты становятся важными художественными средствами создания поэтических образов: «Мы, как нитки в тельняшку,/в нашу жизнь вплетены» (стихотворение «Возвращение в Одессу») - это из сороковых годов. А вот из 60-х годов: «…И остался один во вселенной… Я последний/на последнем своём берегу» (стихотворение «Погоня»). Или из 70-х годов: «Мы входим в полосу потерь,/как входят в море» (стихотворение «Бор»)…
Первой книгой Поженяна был сборник стихов «Ветер с моря» (1955). Такое же название имеет и первая поэма (1947), а третья называется «Вперёдсмотрящий» (1953-54). Вторая книга тоже посвящена морю: «Штормовые ночи» (1956). Да и многие поэтические книги Поженяна (из 21 сборника) носят «морское имя»: «Стёпкино море: [Стихи. Для дошкольного возраста]» (1963), «Великий или Тихий» (1969), «Мачты» (1973), «Тендровская коса» (1977), «Хлеб морей» (1989), «Прощание с морями» (1990). Даже книга статей имеет название с морским оттенком: «Погружение» (1985).
Поэтический мир Поженяна в 50-60-х годы постепенно становится разнообразнее. Поженяна интересует «Связь веков,/распад времён, /воскрешенья, пересуды. / Сообщавшихся сосудов/поэтический закон» (стихотворение «Ну и что же…»). Поэзия Поженяна 70-80-х годов, при прежней её, казалось бы, «несерьёзности», «шутливости» и «игривости» слога, приобретает ещё более философский и трагический характер: «Одним - субботы с вербами,/другим-шипы и тернии» (стихотворение «Как слово, что под пытками…»). Всё чаще на первый план выходит трагический образ лирического героя - одинокого поэта: «Один пришёл, / один уйду,/один спою свой гимн» (стихотворение «Я с детства ненавидел хор…»). И это при том, что Поженян - «поэт дружбы, философ дружбы, его гимны и реквиемы посвящены ей. Он хотел бы стихом своим поднять из могил погибших, вернуть из небытия забытых» (Золотусский И. Достоинство и честь. /Поженян Г. М. «Избранное». М., 1982. С. 4). Считая себя «связным/меж теми, кто живут/и кто мертвы» (стихотворение «Освобождённая вода»), Поженян чаще пишет не гимны, а реквиемы. Ему не даёт покоя «свинцовое наследство/неоттаявшей войны» (стихотворение «Самолёты прежних лет…»), он постоянно думает о тех, кто «смертны давно,/а живы века» (стихотворение «Нет смерти у жизни»). Бывая в разных странах, поэт и там видит русские могилы, и у него невольно рождается не стих, а стон: «Господи! И здесь они лежат. / Дома им погостов было мало. / Снега им в России не хватало./ И они в чужой земле лежат» (стихотворение «Остров Борнхольм»). Обращаясь к современности, Поженян постоянно сравнивает её со своим прошлым, с войной.
Традиционная для русской литературы тема поэта и поэзии занимает важное место и в творчестве Поженяна: «Моря стареют,/не стареет слово» (стихотворение «Слово»). Поженян не любит «округлое словцо», «ложно-опальные стихи», он считает, что острое слово должно подкрепляться поступками поэта: «Чем круче поэтам,/тем лучше стихам» (стихотворение «Поэты»). Своеобразно звучат в поэзии Поженяна вечные мотивы любви и смерти: «Двум безднам не слиться в одну…/ И пеплы влюблённых сердец/сойдутся в единой горсти» (стихотворение «Невольники встречной любви…»).
Поженян написал около 50 песен, многие из которых стали популярными (например, «Два берега», «Песня о друге», «На Мамаевом кургане»), выпустил 4 пластинки песен и стихов, участвовал в создании 4 кинофильмов, подготовил к изданию стихи 21 поэта («Поэты в раю не рождаются»), вместе с О. Горчаковым написал детектив под псевдонимом Гривадий Горпожакс: «Карьера агента ЦРУ 0014…». Последние годы Поженян пишет роман «И вот я вышел в город без левой руки…».
Григорий Поженян - лауреат Государственной премии России (1995).
А. Н. Захаров (Из биографического словаря «Русские писатели 20 века». М., 2000)
