К столетней годовщине
Нас больше нет. Сперва нас стало меньше, Потом постигла всех земная участь, - Осталось только с полдесятка женщин, Чтоб миру доказать свою живучесть. Мы по утрам стояли за кефиром, Без очереди никогда не лезли, Чтоб юность, беспощадная к кумирам, Не видела, как жутко мы облезли. Дрожали руки, поднимая веки, Чтоб можно было прочитать газету. Мы в каждом сне переплывали реки, И все они напоминали Лету. По этим рекам на плотах, паромах Мы достигали берегов туманных, Чтоб навестить товарищей, знакомых, Поэтов, серебрящихся в нирванах, - Они вдали держались волей твёрдой, Поскольку есть такое суеверье, Что коль во сне тебя коснется мёртвый, - Кончай дела, твой ворон чистит перья. С утра, надравшись кофе до отвала, Мы все держали ушки на макушке, И Муза нам прозренья диктовала: Нужны ей гениальные старушки! Мы текст перевирали понаслышке: Трава? Дрова? Весна? Весла? Неважно! Но в ритме нашей старческой одышки Гармошка правды пела так отважно! И всё же я простить себе не в силах, Что в пору слуха ясного и зренья, Когда стихотворила хоть на вилах, Я не сложила впрок стихотворенья. Какой запрет, какие предрассудки Мне в старчество мешали воплотиться И ветхий возраст свой сыграть на дудке До чёрных дней, где трудно отшутиться? Как я могла не думать о грядущем И растранжирить силу так беспечно? Теперь пылаю взором завидущим На дев и прочих, чьё здоровье безупречно. Ах, было бы мне - лет не сто, а сорок! Я написала бы о старчестве заране: Открыв сто тысяч самых тёмных створок, Я выудила бы предвоспоминанье. Я б испылала дважды свежесть мига, Вперёд судьбе заядло забегая! И может быть… волнующая книга! И может быть… судьба совсем другая!
?
Читает Юнна Мориц
