Мне боль придаёт одержимость и силу.
Открою окно.
Не знать бы названия этому пылу
По Фрейду, зачем мне оно?
О, шелест листвы, сквозняка дуновенье,
Ладонь у виска!
Не знать бы, что муза и есть замещенье,
Сухая возгонка, тоска.
На что не хватило души и отваги
В томленьях дневных -
То скорый и горький реванш на бумаге
Берёт в бормотаньях моих.
И жизнь, что с утра под рукой западает,
Как клавиш в гнезде,
Бесстрашие ночью и строй обретает
На рыхлом мучнистом листе.
О, жёсткий нажим этих черт, этих линий!
Мерцает за ним
И блеск её глаз, лихорадочно-синий,
И тополь под ветром сквозным.
Отточенным слухом к созревшему звуку
Прижавшись, как серп,
Не знать бы, что так убирают разлуку,
Снимают урон и ущерб.
Что слово, на этой взращённое ниве,
Отдарит с лихвой.
Не знать бы, что привкус беды конструктивен
В саднящей строке стиховой.
?
Калмычка ты, татарка ты, монголка!
О, как блестит твоя прямая чёлка!
Что может быть прекрасней и нелепей?
Горячая и красная, как степи.
Кого обманет лёгкая накидка,
И зонт, и туфли? Где твоя кибитка
Из войлока? Где кожаная куртка?
Башкирка ты, бурятка ты, удмуртка.
Красавица! Зимой какие вьюги
В Баймаке, Белебее, Бузулуке!
Красавица! Весной какие маки
В Сарапуле, Уфе, Стерлитамаке!
Ты пудришься? К лицу ли эта бледность?
Красавица! Далась тебе оседлость!
Где лошади? Мохнатая где шапка?
Зачем ты не гарцуешь, как прабабка?
?
Все эти страшные слова: сноха, свекровь,
Свёкр, тёща, деверь, зять
и, Боже мой, золовка -
Слепые, хриплые, тут ни при чём любовь,
О ней, единственной, и вспоминать неловко.
Смотри-ка, выучил их, сам не знаю как.
С какою радостью, когда умру, забуду!
Глядят, дремучие, в непроходимый мрак,
Где душат шёпотом и с криком бьют посуду.
Ну, улыбнись! Наш век, как он ни плох, хорош
Тем, что, презрев родство,
открыл пошире двери
Для дружбы,
выстуженной сквозняками сплошь.
Как там у Зощенко? Прощай, товарищ деверь!
Какой задуман был побег, прорыв, полёт,
Звезда - сестра моя, к другим мирам и меркам,
Не к этим, дышащим тоской земных забот
Посудным шкафчикам и их поющим дверкам!
Отдельно взятая, страна едва жива.
Жене и матери в одной квартире плохо.
Блок умер. Выжили дремучие слова:
Свекровь, свояченица, кровь, сноха, эпоха.
?
Крылья бабочка сложит,
И с древесной корой совпадёт её цвет.
Кто найти её сможет?
Бабочки нет.
Ах, ах, горе нам, горе!
Совпадут всеми точками крылья:
ни щёлки, ни шва.
Словно в греческом хоре
Строфа и антистрофа.
Как богаты мы были, да всё потеряли!
Захотели б вернуть этот блеск -
и уже не могли б.
Где дворец твой? Слепец,
ты идёшь, спотыкаясь в печали,
Царь Эдип.
Радость крылья сложила
И глядит оборотной,
тоскливой своей стороной.
Чем душа дорожила,
Стало мукой сплошной.
И меняется почерк.
И, склонясь над строкой,
Ты не бабочку ловишь,
а жалкий, засохший листочек,
Показавшийся бабочкой под рукой.
И смеркается время.
Где разводы его,
бархатистая ткань и канва?
Превращается в темень
Жизнь, узор дорогой
различаешь в тумане едва.
Сколько бабочек пёстрых
всплывало у глаз и прельщало:
И тропический зной,
и в лиловых подтёках Париж!
И душа обмирала -
Да мне голос шепнул:
«Не туда ты глядишь!»
Ах, ах, зорче смотрите,
Озираясь вокруг
и опять погружаясь в себя.
Может быть, и любовь где-то здесь,
только в сложенном виде,
Примостилась, крыло на крыле,
молчаливо любя?
Может быть, и добро,
если истинно, то втихомолку.
Совершённое в тайне,
оно совершенно темно.
Не оставит и щёлку,
Чтоб подглядывал кто-нибудь,
как совершенно оно.
Может быть, в том, что бабочка
знойные крылья сложила,
Есть и наша вина:
очень близко мы к ней подошли.
Отойдём - и вспорхнёт,
и очнётся, принцесса Брамбила
В разноцветной пыли!
[1978]
Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.
Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; я в пять лет
Должен был от скарлатины
Умереть, живи в невинный
Век, в котором горя нет.
Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?
Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время - это испытанье.
Не завидуй никому.
Крепко тесное объятье.
Время - кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас - его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять.
[1978]
Быть нелюбимым! Боже мой!
Какое счастье быть несчастным!
Идти под дождиком домой
С лицом потерянным и красным.
Какая мука, благодать
Сидеть с закушенной губою,
Раз десять на день умирать
И говорить с самим собою.
Какая жизнь - сходить с ума!
Как тень, по комнате шататься!
Какое счастье - ждать письма
По месяцам - и не дождаться.
Кто нам сказал, что мир у ног
Лежит в слезах, на всё согласен?
Он равнодушен и жесток.
Зато воистину прекрасен.
Что с горем делать мне моим?
Спи. С головой в ночи укройся.
Когда б я не был счастлив им,
Я б разлюбил тебя. Не бойся!
[1975]
О слава, ты так же прошла за дождями,
Как западный фильм, не увиденный нами,
Как в парк повернувший последний трамвай, -
Уже и не надо. Не стоит. Прощай!
Сломалась в дороге твоя колесница,
На юг улетела последняя птица,
Последний ушёл из Невы теплоход.
Я вышел на Мойку: зима настаёт.
Нас больше не мучит желание славы,
Другие у нас представленья и нравы,
И милая спит, и в ночной тишине
Пусть ей не мешает молва обо мне.
Снежок выпадает на город туманный.
Замёрз на афише концерт фортепьянный.
Пружины дверной глуховатый щелчок.
Последняя рифма стучится в висок.
Простимся без слов, односложно и сухо.
И музыка медленно выйдет из слуха,
Как после купанья вода из ушей,
Как маленький, тёплый, щекотный ручей.
[1974]
Какое счастье, благодать
Ложиться, укрываться,
С тобою рядом засыпать,
С тобою просыпаться!
Пока мы спали, ты и я,
В саду листва шумела
И неба тёмные края
Сверкали то и дело.
Пока мы спали, у стола
Чудак с дремотой спорил,
Но спал я, спал, и ты спала,
И сон всех ямбов стоил.
Мы спали, спали, наравне
С любовью и бессмертьем
Давалось даром то во сне,
Что днём - сплошным усердьем.
Мы спали, спали, вопреки,
Наперекор, вникали
В узоры сна и завитки,
В детали, просто спали.
Всю ночь. Прильнув к щеке щекой.
С доверчивостью птичьей.
И в беззащитности такой
Сходило к нам величье.
Всю ночь в наш сон ломился гром,
Всю ночь он ждал ответа:
Какое счастье - сон вдвоём,
Кто нам позволил это?
[1974]
Я к ночным облакам за окном присмотрюсь,
Отодвинув тяжёлую штору.
Был я счастлив - и смерти боялся. Боюсь
И сейчас, но не так, как в ту пору.
Умереть - это значит шуметь на ветру
Вместе с клёном, глядящим понуро.
Умереть - это значит попасть ко двору
То ли Ричарда, то ли Артура.
Умереть - расколоть самый твёрдый орех,
Все причины узнать и мотивы.
Умереть - это стать современником всех,
Кроме тех, кто пока ещё живы.
[1974]
Ну прощай, прощай до завтра,
Послезавтра, до зимы.
Ну прощай, прощай до марта.
Зиму порознь встретим мы.
Порознь встретим и проводим.
Ну прощай до лучших дней.
До весны. Глаза отводим.
До весны. Ещё поздней.
Ну прощай, прощай до лета.
Что ж перчатку теребить?
Ну прощай до как-то, где-то,
До когда-то, может быть.
Что ж тянуть, стоять в передней,
Да и можно ль быть точней?
До черты прощай последней,
До смертельной. И за ней.
[1974]
Человек привыкает
Ко всему, ко всему.
Что ни год получает
По письму, по письму.
Это в белом конверте
Ему пишет зима.
Обещанье бессмертья -
Содержанье письма.
Как красив её почерк! -
Не сказать никому.
Он читает листочек
И не верит ему.
Зимним холодом дышит
У реки, у пруда.
И в ответ ей не пишет
Никогда, никогда.
[1974]
Ещё чего, гитара!
Засученный рукав.
Любезная отрава.
Засунь её за шкаф.
Пускай на ней играет
Григорьев по ночам,
Как это подобает
Разгульным москвичам.
А мы стиху сухому
Привержены с тобой.
И с честью по-другому
Справляемся с бедой.
Дымок от папиросы
Да ветреный канал,
Чтоб злые наши слёзы
Никто не увидал.
[1969]
Б. Я. Бухштабу
На стоге сена ночью южной
Лицом ко тверди я лежал…
А. Фет
Я к стогу сена подошёл.
Он с виду ласковым казался.
Я боком встал, плечом повёл,
Так он кололся и кусался.
Он горько пахнул и дышал,
Весь колыхался и дымился.
Не знаю, как на нём лежал
Тяжёлый Фет? Не шевелился?
Ползли какие-то жучки
По рукавам и отворотам,
И запотевшие очки
Покрылись шёлковым налётом.
Я гладил пыль, ласкал труху,
Я порывался в жизнь иную,
Но бога не было вверху,
Чтоб оправдать тщету земную.
И голый ужас, без одежд,
Сдавив, лишил меня движений.
Я падал в пропасть без надежд,
Без звёзд и тайных утешений.
Ополоумев, облака
Летели, серые от страха.
Чесалась потная рука,
Блестела мокрая рубаха.
И в целом стоге под рукой,
Хоть всей спиной к нему прижаться,
Соломки не было такой,
Чтоб, ухватившись, задержаться!
[1969]
Когда тот польский педагог,
В последний час не бросив сирот,
Шёл в ад с детьми и новый Ирод
Торжествовать злодейство мог,
Где был любимый вами бог?
Или, как думает Бердяев,
Он самых слабых негодяев
Слабей, заоблачный дымок?
Так, тень среди других теней,
Чудак, великий неудачник.
Немецкий рыжий автоматчик
Его надёжней и сильней,
А избиением детей
Полны библейские преданья,
Никто особого вниманья
Не обращал на них, ей-ей.
Но философии урок
Тоски моей не заглушает,
И отвращенье мне внушает
Нездешний этот холодок.
Один возможен был бы бог,
Идущий в газовые печи
С детьми, под зло подставив плечи,
Как старый польский педагог.
[1969]
Имеется в виду польский писатель Януш Корчак, автор известнейших детских книг «Король Матиуш» и др. В августе 1942 он, не оставив детей из своего «Дома Сирот», вошёл с ними в газовую камеру в концлагере Треблинка.
Среди знакомых ни одна
Не бросит в пламя денег пачку,
Не пошатнётся, впав в горячку,
В дверях, бледнее полотна.
В концертный холод или сквер,
Разогреваясь понемногу,
Не пронесёт, и слава богу,
Шестизарядный револьвер.
Я так и думал бы, что бред
Все эти тени роковые,
Когда б не туфельки шальные,
Не этот, издали, привет.
Разят дешёвые духи,
Не хочет сдержанности мудрой,
Со щёк стирает слёзы с пудрой
И любит жуткие стихи.
[1969]
По сравненью с приметами зим
Где-нибудь в октябре, ноябре,
Что заметны, как детский нажим
На письме, как мороз на заре,
Вы, приметы бессмертья души,
Еле-еле видны. Например,
Для кого так поля хороши,
И леса, и песчаный карьер?
Я спустился в глубокий овраг,
Чтоб не грохнуться - наискосок,
Там клубился сиреневый мрак
И стеной поднимался песок.
Был он красен, и жёлт, и лилов,
А ещё - ослепительно бел.
«Ты готов?» Я шепнул: «Не готов».
И назад оглянуться не смел.
Не готов я к такой тишине!
Не к живым, а к следам от живых!
Не к родным облакам в вышине,
А к теням мимолётным от них!
Не готов я по кругу летать,
В этот воздух входить, как азот,
Белоснежные перья ронять,
Составная частичка высот.
Дай мне силы подняться наверх,
Разговором меня развлеки,
Пощади. Я ещё не из тех,
Для кого этот блеск - пустяки.
[1966]
Уехав, ты выбрал пространство,
Но время не хуже его.
Действительны оба лекарства:
Не вспомнить теперь ничего.
Наверное, мог бы остаться -
И был бы один результат.
Какие-то степи дымятся,
Какие-то тени летят.
Потом ты опомнишься: где ты?
Неважно. Допустим, Джанкой.
Вот видишь: две разные Леты,
А пить всё равно из какой.
[1966]
Декабрьским утром чёрно-синим
Тепло домашнее покинем
И выйдем молча на мороз.
Киоск фанерный льдом зарос,
Уходит в небо пар отвесный,
Деревья бьёт сырая дрожь,
И ты не дремлешь, друг прелестный,
А щёки варежкою трёшь.
Шёл ночью снег. Скребут скребками.
Бегут кто тише, кто быстрей.
В слезах, под тёплыми платками,
Проносят сонных малышей.
Как не похожи на прогулки
Такие выходы к реке!
Мы дрогнем в тёмном переулке
На ленинградском сквозняке.
И я с усилием привычным
Вернуть стараюсь красоту
Домам, и скверам безразличным,
И пешеходу на мосту.
И пропускаю свой автобус,
И замерзаю, весь в снегу,
Но жить, покуда этот фокус
Мне не удался, не могу.
[1966]
Вот я в ночной тени стою
Один в пустом саду.
То скрипнет тихо дверь в раю,
То хлопнет дверь в аду.
А слева музыка звучит
И голос в лад поёт.
А справа кто-то всё кричит
И эту жизнь клянёт.
?
Когда я мрачен или весел,
Я ничего не напишу.
Своим душевным равновесьем,
Признаться стыдно, дорожу.
Пускай, кто думает иначе,
К столу бежит, а не идёт,
И там безумствует, и плачет,
И на себе рубашку рвёт.
А я домой с вечерних улиц
Не тороплюсь, не тороплюсь.
Уравновешенный безумец,
Того мгновения дождусь,
Когда большие гири горя,
Тоски и тяжести земной,
С моей душой уже не споря,
Замрут на линии одной.
[1962]
На античной вазе выступает
Человечков дивный хоровод.
Непонятно, кто кому внимает,
Непонятно, кто за кем идёт.
Глубока старинная насечка.
Каждый пляшет и чему-то рад.
Среди них найду я человечка
С головой, повёрнутой назад.
Он высоко ноги поднимает
И вперёд стремительно летит,
Но как будто что-то вспоминает
И назад, как в прошлое, глядит.
Что он видит? Горе неуместно.
То ли машет милая рукой,
То ли друг взывает - неизвестно!
Оттого и грустный он такой.
Старый мастер, резчик по металлу
Жизнь мою в рисунок разверни,
Я пойду кружиться до отвала
И плясать не хуже, чем они.
И в чужие вслушиваться речи,
И под бубен прыгать невпопад,
Как печальный этот человечек
С головой, повёрнутой назад.
[1962]
Бледнеют спортивные игры
Пред этой, с пудами в руке.
Арбузы, зеленые тигры,
Сидят за решеткой в ларьке.
И жаром от выставки веет.
Арбузы, прельщая народ,
Не зреют уже, а звереют
И клетку сломают вот-вот.
И сам продавец — укротитель,
Ирины Бугримовой брат,
Питомцев своих — посмотрите!
К прилавку ведет на парад.
Он что, их из Африки вывез?
От страху не стыдно упасть.
Он делает ножиком вырез,
И чмокает красная пасть.
Его цирковые повадки,
Похлопыванье по бокам —
Во славу торговой палатки,
На зависть соседним лоткам.
«Вы мне перепачкали брюки!
Я их не отмою вовек!» —
«Чего вы кричите? Не брюква!
Арбуз! Молодой человек!»
[1962]
А. Битову
Два мальчика, два тихих обормотика,
ни свитера,
ни плащика,
ни зонтика,
под дождичком
на досточке
качаются,
а песенки у них уже кончаются.
Что завтра? Понедельник или пятница?
Им кажется, что долго детство тянется.
Поднимется один,
другой опустится.
К плечу прибилась бабочка-
капустница.
Качаются весь день с утра и до ночи.
Ни горя,
ни любви,
ни мелкой сволочи.
Всё в будущем,
за морем одуванчиков.
Мне кажется, что я - один из мальчиков.
[1962]
На телеграфе грустен юмор.
Удобен способ телеграмм,
Но слово «жив» и слово «умер»
Равны по стоимости там.
На телеграфе учат стилю.
Ни лишних слов, ни запятой.
О, сколько раз мы подходили
К перегородке золотой!
И: «Кто последний? Я за вами».
И маялись невдалеке
С пятью тяжелыми словами
На вытянутой руке.
И карандаш телеграфистки
Над нашим горем замирал.
И на рассвете наших близких
Звонок с постели поднимал.
[1962]
А ты как жизнь свою проводишь?
Как я, к субботе устаешь?
Пером скрипишь и чушь городишь,
А после — нравиться идешь?
Ну а тебе не надоело
В своей — душе? В своей — судьбе?
В себя глядеться то и дело
И просто — думать о себе?
А на дворе такая осень,
Что, все печали разлюбя,
Забыть бы нам себя, забросить,
Махнуть рукою на себя!
Чтоб к нам деревья наклонялись
И принимали за своих,
И листья мертвые касались,
Благословляя нас, ж ивых...
[1962]
Возьмите вводные слова.
От них кружится голова,
Они мешают суть сберечь
И замедляют нашу речь.
И всё ж удобны потому,
Что выдают легко другим,
Как мы относимся к тому,
О чём, смущаясь, говорим.
Мне скажут: «К счастью…»
И потом
Пусть что угодно говорят,
Я слушаю с открытым ртом
И радуюсь всему подряд.
Меня, как всех, не раз, не два
Спасали вводные слова,
И чаще прочих среди них
Слова «во-первых», «во-вторых».
Они, начав издалека,
Давали повод не спеша
Собраться с мыслями, пока
Не знаю где была душа.
[1962]
Когда я очень затоскую,
Достану книжку записную.
И вот ни крикнуть, ни вздохнуть, -
Я позвоню кому-нибудь.
О голоса моих знакомых!
Спасибо вам, спасибо вам
За то, что в трудном переплёте
Любви и горя своего
Вы забывали, как живёте,
Вы говорили: «Ничего».
И за обычными словами
Была такая доброта,
Как будто бог стоял за вами
И вам подсказывал тогда.
[1962]
Телефонный звонок и дверной -
Словно ангела два надо мной.
Вот сорвался один и летит,
Молоточек в железку стучит.
В это время другой со стены
Грянул вниз - и с другой стороны.
И, серебряным звоном звеня,
Разрывают на части меня.
И дерутся, пока я стою,
За бессмертную душу мою.
Ноги - к двери, а к трубке - рука,
Вот и замерли оба звонка.
Телефонный звонок и дверной -
Словно ангела два надо мной.
Опекают меня и хранят.
Всё в порядке, покуда звонят.
[1962]
К двери припаду одним плечом,
В комнату войду, гремя ключом.
Я и через сотни тысяч лет
В темноте найду рукою свет.
Комната. Скрипящая доска.
Четырёхугольная тоска.
Круг моих скитаний в полумгле.
Огненное солнце на столе.
Раз в году бросаясь на вокзал,
Я из тех, кто редко уезжал.
Как уеду я? Куда уйду?
Отпуска бывают раз в году.
Десять метров мирного житья,
Дел моих, любви моей, тревог, -
Форма городского бытия,
Вставшая дорогам поперёк.
[1962]
Биография
Родился 14 сентября 1936 в Ленинграде в семье морского офицера. После окончания школы поступил в Педагогический институт им. А. Герцена на филологический факультет.
В 1959 - 1969 преподавал русский язык и литературу в школе. В эти годы напечатал сборники: «Первое впечатление» (1962), «Ночной дозор» (1966), «Приметы» (1969).
Был одним из составителей и редактором самиздатовского журнала «Синтаксис» (1959 - 60). С конца 1960-х перешёл на профессиональную литературную деятельность: регулярно выпускал сборники стихотворений - «Письмо» (1974), «Прямая речь» (1975), «Голос» (1978), публикуясь в журналах «Аврора», «Нева», «Юность».
В 1980-е напечатаны сборники: «Канва» (из шести книг), «Таврический сад», «Дневные сны», «Стихотворения», «Живая изгородь» (1988).
В 1991 вышел сборник стихов «Ночная музыка» и книга «Аполлон в снегу (заметки на полях)» о русской поэзии и русских поэтах; в 1994 - сборник новых стихов «На сумрачной звезде». Раскрылся как своеобразный тонкий эссеист, написав ряд работ, из которых выделяется статья о Фете.
Исходный мотив лирики Кушнера - конкретные события окружающего мира, природа, личные переживания. Стихам его свойственны скромность, близость к прозаической речи. Мастерство поэта раскрывается при неторопливом чтении его стихов.
Кушнер чужд формальным экспериментам, новаторству: белому стиху, верлибру, словотворчеству. Лучше всего о Кушнере сказал его современник Иосиф Бродский: «Если можно говорить о нормативной русской лексике, то можно, я полагаю, говорить о нормативной русской поэтической речи. Говоря о последней, мы будем всегда говорить об Александре Кушнере».
Тот же Бродский дал общую оценку так: «Александр Кушнер - один из лучших лирических поэтов XX века, и его имени суждено стоять в ряду имён, дорогих сердцу всякого, чей родной язык русский».
Книги стихов издавались в переводе на английский, голландский, итальянский. Стихотворения переводились на немецкий, французский, японский, иврит, чешский и болгарский.
А. Кушнер живёт и работает в Санкт-Петербурге.
КУШНЕР, Александр Семёнович (р. 14.IX.1936, Ленинград) - русский советский поэт. Окончил филологический факультет Ленинградского педаго института им. А. И. Герцена (1959). Печатается с 1957 (сборник «Первая встреча»). В сборниках стихов «Первое впечатление» (1962), «Ночной дозор» (1966), «Приметы» (1969) и других - одухотворённый быт, городские пейзажи, пронизанные литературными и живописными ассоциациями, раскрытие всеобщего и вечного в прозаизме обыденного, частного. Избегая абстрактного философствования, Кушнер стремится извлечь поэтический смысл из неподдельного, ежедневно реального бытия. Среди многочисленных переводов Кушнера (в т. ч. с языков народов СССР) точностью и тонкостью интерпретации выделяются переводы стихов Ф. Ларкина. Выступает со стихами для детей, критическими статьями.
Лит.: Марченко А., Что такое серьёзная поэзия?, «ВЛ», 1966, № 11; Владимиров С., «Стих прекрасно так устроен…», в его кн.: Стих и образ, Л., 1968; Красухин Г., «И разговор у нас совсем иной пошёл…», «Новый мир», 1970, № 3; Аннинский Л., Атака стилем. Поэзия-70, «Комс. правда», 1970, 17 окт.
А. А. Урбан
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 3. - М.: Советская энциклопедия, 1966
