Домой Вниз Поиск по сайту

Евгений Евтушенко

Казнь Стеньки Разина

Как во стольной Москве белокаменной
вор по улице бежит с булкой маковой.
Не страшит его сегодня самосуд.
Не до булок…
               Стеньку Разина везут!
Царь бутылочку мальвазии выдаивает,
перед зеркалом свейским
                        прыщ выдавливает,
примеряет новый перстень-изумруд -
и на площадь…
                Стеньку Разина везут!
Как за бочкой бокастой
                       бочоночек,
за боярыней катит боярчоночек.
Леденец зубёнки весело грызут.
Нынче праздник!
                Стеньку Разина везут!
Прёт купец,
            треща с гороха.
Мчатся вскачь два скомороха.
Семенит ярыжка-плут…
Стеньку Разина везут!!
В струпьях все,
                едва живые
старцы с вервием на вые,
что-то шамкая,
               ползут…
Стеньку Разина везут!
И срамные девки тоже,
под хмельком вскочив с рогожи,
огурцом намазав рожи,
шпарят рысью -
               в ляжках зуд…
Стеньку Разина везут!
И под визг стрелецких жён,
под плевки со всех сторон
на расхристанной телеге
плыл
     в рубахе белой
                    он.
Он молчал,
           не утирался,
весь оплёванный толпой,
только горько усмехался,
усмехался над собой:
«Стенька, Стенька,
                   ты как ветка,
потерявшая листву.
Как в Москву хотел ты въехать!
Вот и въехал ты в Москву…
Ладно,
       плюйте,
               плюйте,
                      плюйте -
всё же радость задарма.
Вы всегда плюёте,
                  люди,
в тех,
       кто хочет вам добра.
А добра мне так хотелось
на персидских берегах
и тогда,
         когда летелось
вдоль по Волге на стругах!
Что я ведал?
             Чьи-то очи,
саблю,
       парус
             да седло…
Я был в грамоте не очень…
Может, это подвело?
Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,
приговаривал,
              ретив:
«Супротив народа вздумал!
Будешь знать, как супротив!»
Я держался,
            глаз не прятал.
Кровью харкал я в ответ:
«Супротив боярства -
                     правда.
Супротив народа -
                  нет.
От себя не отрекаюсь,
выбрав сам себе удел.
Перед вами,
            люди, каюсь,
но не в том,
             что дьяк хотел.
Голова моя повинна.
Вижу,
      сам себя казня:
я был против -
               половинно,
надо было -
            до конца.
Нет,
     не тем я, люди, грешен,
что бояр на башнях вешал.
Грешен я в глазах моих
тем, что мало вешал их.
Грешен тем,
            что в мире злобства
был я добрый остолоп.
Грешен тем,
            что, враг холопства,
сам я малость был холоп.
Грешен тем,
            что драться думал
за хорошего царя.
Нет царей хороших,
                   дурень…
Стенька,
         гибнешь ты зазря!»
Над Москвой колокола гудут.
К месту Лобному
                Стеньку ведут.
Перед Стенькой,
                на ветру полоща,
бьётся кожаный передник палача,
а в руках у палача
                   над толпой
голубой топор,
               как Волга, голубой.
И плывут, серебрясь,
                     по топору
струги,
        струги,
                будто чайки поутру…
И сквозь рыла,
               ряшки,
                      хари
целовальников,
               менял,
словно блики среди хмари,
Стенька
        ЛИЦА
             увидал.
Были в ЛИЦАХ даль и высь,
а в глазах,
            угрюмо-вольных,
словно в малых тайных Волгах,
струги Стенькины неслись.
Стоит всё терпеть бесслёзно,
быть на дыбе,
              колесе,
если рано или поздно
прорастают
           ЛИЦА
                грозно
у безликих на лице…
И спокойно
           (не зазря он, видно, жил)
Стенька голову на плаху положил,
подбородок в край изрубленный упёр
и затылком приказал:
                     «Давай, топор…»
Покатилась голова,
                   в крови горя,
прохрипела голова:
                   «Не зазря…»
И уже по топору не струги -
струйки,
         струйки…
Что, народ, стоишь, не празднуя?
Шапки в небо - и пляши!
Но застыла площадь Красная,
чуть колыша бердыши.
Стихли даже скоморохи.
Среди мёртвой тишины
перескакивали блохи
с армяков
          на шушуны.
Площадь что-то поняла,
площадь шапки сняла,
и ударили три раза
клокоча,
         колокола.
А от крови и чуба тяжела,
голова ещё ворочалась,
                       жила.
С места Лобного подмоклого
туда,
      где голытьба,
взгляды
        письмами подмётными
швыряла голова…
Суетясь,
         дрожащий попик подлетел,
веки Стенькины закрыть он хотел.
Но, напружившись,
                  по-зверьи страшны,
оттолкнули его руку зрачки.
На царе
        от этих чёртовых глаз
зябко
      шапка Мономаха затряслась,
и, жестоко,
            не скрывая торжества,
над царём
          захохотала
                     голова!..

1964


Читает Евгений Евтушенко

Админ Вверх Назад