Дом
Дом стоял у города на въезде, окнами в метелицу и тьму; близостью созвездий думалось и бредилось ему. Било в стёкла заревое пламя, плыл рекой туман; дом дышал густыми коноплями, свежестью, сводящею с ума. Он хотел крыльцом скрипучим дёргать, хлопать ставней, крышей грохотать; дом хотел шататься от восторга, что вокруг такая благодать; что его, до стрех обстав, подсолнух рыжей рожей застил от других, точно плыл он на прохладных волнах калачей и лопухов тугих. Что с того, что был он деревянным, что, приштопан к камню, в землю врос, от него тянулись караваны свежих рощ и воронёных гроз. Он кружился с ними, плыл, и таял, и живущим помыслы кружил; до него от самого Китая долетали синие стрижи. Он кружился и гримасы корчил, млел огнями, тьмою лиловел, и его ветров весенних кормчий вёл других ковчегов в голове. А когда рябила осень лужи и брало метелицей кусты, дому становилось хуже: он стоял примолкшим и пустым. Только это - с улицы казалось, а внутри он полон был и жив; даже если вызывал он жалость, сам себя, смеясь, ловил на лжи, так как - зорь зарозовевший иней, стёкол заалмаженный узор, вспыхивал и цвёл, как хвост павлиний, синей и зелёной бирюзой. И дымясь под первою порошей, коренастый, тихий, небольшой, он вставал опять такой хороший, со своею дымчатой душой. И, тепло запечное не тратя и забив оконные пазы, по косым линованным тетрадям он твердил столетние азы. И, такой же тишью невредимы, заморозком взятые в тиски, по соседству подымались дымы - буден безголосые свистки. В доме - плыли тени кошки, кружки, фикуса, луны, детских откровений и смятений, тишины и старины. Сквозь пазы в растрескавшийся кафель плыл жарок и затоплял края, где басовый стариковский кашель гул вливал в рассохшийся рояль. В доме пели птицы - сойки, коноплянки и клесты. И теперь ещё мне щебет снится, зори, росы, травы и кусты. И теперь… глаза бы не глядели, уши бы не слушали иной, кроме той передрассветной трели, что будила детство за стеной. И когда, тавровое мещанство, я теперь смотрю тебе в глаза, я не знаю, где я умещался, кто мне это в уши насказал. Может, в клетке, может, из-за прутьев, горькой болью полный позарез, в сны мои протискивался грудью свежезаневоленный скворец?! Потому не дни, не имена я, - тёмный страх в подзорье затая, лишь тебя по брёвнам вспоминаю, дом мой, сон мой, молодость моя!
1926-1927
Читает Николай Асеев
