Так поэзия и движется.
Вам шипится, а мне - пишется.
1990
[2]
Не гласно и не по радио,
Слышу внутренним слухом -
Объявлен набор в прорабы
Духа!
Требуются бессребреники
От Кушки и до Удельной!
Мы - нация Блока, Хлебникова.
Неужто мы оскудели?
Подруги прорабов духа,
Молодые Афины Паллады!
Вы выстрадали в клетухах
Потрясшие мир палаты.
Духовные подмастерья,
Вам славы не обещаю,
Вам обещаю тернии,
Но сердцем не обнищаете.
С души всё спадает рабское,
Пустяковое,
Когда я вхожу в прорабскую
Цветаева и Третьякова.
Пчёлы национальные!
Медичи из купцов -
Москворецкие меценаты,
Точнее - творцы творцов.
Голодных моих соплеменников
Париж озирал в бинокли -
Врубил своё чудо Мельников
Космически-избяное.
Время кидать булыжники -
Время гранить базальты.
Сколько спасли подвижники,
Сколько мы разбазарили!
Читаю письма непраздные
Чистого поколения -
Как в школу прорабов правды,
Синие заявления!
Требуйте, Третьяковы!
Принадлежат истории
Не кто крушил Петергофы,
А кто Петергофы строили.
Есть в каждом росток прорабства,
В самом есть непролазном.
Прорабы, прорабы, прорабы,
Проснуться пора бы!
Сметёт духовных арапов,
Карьерных арапов нюха.
Требуются прорабы
Духа.
[1984]
Читает Андрей Вознесенский:
Я шёл вдоль берега Оби,
я селезню шёл параллельно.
Я шёл вдоль берега любви,
и вслед деревни мне ревели.
И параллельно плачу рек,
лишённых лаянья собачьего,
финально шёл XX век,
крестами ставни заколачивая.
И в городах, и в хуторах
стояли Инги и Устиньи,
их жизни, словно вурдалак,
слепая высосет пустыня.
Кричала рыба из глубин:
«Возьми детей моих в котомку,
но только реку не губи!
Оставь хоть струйку для потомства».
Я шёл меж сосен голубых,
фотографируя их лица,
как жертву, прежде чем убить,
фотографирует убийца.
Стояли русские леса,
чуть-чуть подрагивая телом.
Они глядели мне в глаза,
как человек перед расстрелом.
Дубы глядели на закат.
Ни Микеланджело, ни Фидий,
никто их краше не создаст.
Никто их больше не увидит.
«Окстись, убивец-человек!» -
кричали мне, кто были живы.
Через мгновение их всех
погубят взрывы.
«Окстись, палач зверей и птиц,
развившаяся обезьяна!
Природы гениальный смысл
уничтожаешь ты бездарно».
И я не мог найти Тебя
среди абсурдного пространства,
и я не мог найти себя,
не находил, как ни старался.
Я понял, что не будет лет,
не будет века двадцать первого,
что времени отныне нет.
Оно на полуслове прервано…
Земля пустела, как орех.
И кто-то в небе пел про это:
«Червь, человечек, короед,
какую ты сожрал планету!..»
1983
Читает Андрей Вознесенский:
Жил-был художник один,
домик имел и холсты.
Но он актрису любил,
ту, что любила цветы.
Он тогда продал свой дом -
продал картины и кров -
и на все деньги купил
целое море цветов.
Миллион, миллион, миллион алых роз
из окна, из окна, из окна видишь ты.
Кто влюблён, кто влюблён,
кто влюблён - и всерьёз! -
свою жизнь для тебя превратит в цветы.
Утром встаёшь у окна -
может, сошла ты с ума?
Как продолжение сна,
площадь цветами полна.
Похолодеет душа -
что за богач там чудит?
А за окном без гроша
бедный художник стоит.
Встреча была коротка.
В ночь её поезд увёз.
Но в её жизни была
песня безумная роз.
Прожил художник один.
Много он бед перенёс.
Но в его жизни была
целая площадь из роз.
1981
Музыка Р. Паулса.
Поглядишь, как несметно
разрастается зло -
слава богу, мы смертны,
не увидим всего.
Поглядишь, как несмелы
табуны васильков -
слава богу, мы смертны,
не испортим всего.
1977
Почему два великих поэта,
проповедники вечной любви,
не мигают, как два пистолета?
Рифмы дружат, а люди - увы…
Почему два великих народа
холодеют на грани войны,
под непрочным шатром кислорода?
Люди дружат, а страны - увы…
Две страны, две ладони тяжёлые,
предназначенные любви,
охватившие в ужасе голову
чёрт-те что натворившей Земли!
1977
Читает Андрей Вознесенский:
Ты меня на рассвете разбудишь,
проводить необутая выйдешь.
Ты меня никогда не забудешь.
Ты меня никогда не увидишь.
Заслонивши тебя от простуды,
я подумаю: «Боже всевышний!
Я тебя никогда не забуду.
Я тебя никогда не увижу».
Эту воду в мурашках запруды,
это Адмиралтейство и Биржу
я уже никогда не забуду
и уже никогда не увижу.
Не мигают, слезятся от ветра
безнадежные карие вишни.
Возвращаться - плохая примета.
Я тебя никогда не увижу.
Даже если на землю вернёмся
мы вторично, согласно Гафизу,
мы, конечно, с тобой разминёмся.
Я тебя никогда не увижу.
И окажется так минимальным
наше непониманье с тобою
перед будущим непониманьем
двух живых с пустотой неживою.
И качнётся бессмысленной высью
пара фраз, залетевших отсюда:
«Я тебя никогда не забуду.
Я тебя никогда не увижу».
1977
1. Читает Андрей Вознесенский.
2. Поёт Николай Караченцов.
Не отрекусь
от каждой строчки прошлой -
от самой безнадёжной и продрогшей
из актрисуль.
Не откажусь
от жизни торопливой,
от детских неоправданных трамплинов
и от кощунств.
Не отступлюсь -
«Ни шагу! Не она ль за нами?» -
наверное, с заблудшими, с лгунами…
Мой каждый куст!
В мой страшный час,
хотя и бредовая,
поэзия меня не предавала,
не отреклась.
Я жизнь мою
в исповедальне высказал.
Но на весь мир транслировалась исповедь.
Всё признаю.
Толпа кликуш
ждёт, хохоча, у двери:
«Кус его, кус!»
Всё, что сказал, вздохнув, удостоверю.
Не отрекусь.
1975
Друг мой, мы зажились. Бывает.
Благодать.
Раз поэтов не убивают,
значит, некого убивать.
1975
[2]
С иными мирами связывая,
глядят глазами отцов
дети -
широкоглазые
перископы мертвецов.
1975
[1]
Есть русская интеллигенция.
Вы думали - нет? Есть.
Не масса индифферентная,
а совесть страны и честь.
Есть в Рихтере и Аверинцеве
земских врачей черты -
постольку интеллигенция,
поскольку они честны.
«Нет пороков в своём отечестве».
Не уважаю лесть.
Есть пороки в моём отечестве,
зато и пророки есть.
Такие, как вне коррозии,
ноздрёй петербуржской вздет,
Николай Александрович Козырев -
небесный интеллигент.
Он не замечает карманников.
Явился он в мир стереть
второй закон термодинамики
и с ним тепловую смерть.
Когда он читает лекции,
над кафедрой, бритый весь -
он истой интеллигенции
указующий в небо перст.
Воюет с извечной дурью,
для подвига рождена,
отечественная литература -
отечественная война.
Какое призванье лестное
служить ей, отдавши честь:
«Есть, русская интеллигенция!
Есть!»
1975
Читает Андрей Вознесенский:
Я не знаю, как остальные,
но я чувствую жесточайшую
не по прошлому ностальгию -
ностальгию по настоящему.
Будто послушник хочет к Господу,
ну а доступ лишь к настоятелю -
так и я умоляю доступа
без посредников к настоящему.
Будто сделал я что-то чуждое,
или даже не я - другие.
Упаду на поляну - чувствую
по живой земле ностальгию.
Нас с тобой никто не расколет.
Но когда тебя обнимаю -
обнимаю с такой тоскою,
будто кто-то тебя отнимает.
Одиночества не искупит
в сад распахнутая столярка.
Я тоскую не по искусству,
задыхаюсь по настоящему.
Когда слышу тирады подленькие
оступившегося товарища,
я ищу не подобья - подлинника,
по нему грущу, настоящему.
Одиночества не искупит
В сад распахнутая столярка.
Я тоскую не по искусству,
задыхаюсь по настоящему.
Всё из пластика - даже рубища.
Надоело жить очерково.
Нас с тобою не будет в будущем,
а церковка…
И когда мне хохочет в рожу
идиотствующая мафия,
говорю: «Идиоты - в прошлом.
В настоящем - рост понимания».
Хлещет чёрная вода из крана,
хлещет ржавая, настоявшаяся,
хлещет красная вода из крана,
я дождусь - пойдёт настоящая.
Что прошло, то прошло. К лучшему.
Но прикусываю, как тайну,
ностальгию по настающему,
что настанет. Да не застану.
1975
Читает Андрей Вознесенский:
Дорогие литсобратья!
Как я счастлив оттого,
что средь общей благодати
меня кроют одного.
Как овечка чёрной шерсти,
я не зря живу свой век -
оттеняю совершенство
безукоризненных коллег.
1975
[1]
Теряю свою независимость,
поступки мои, верней, видимость
поступков моих и суждений
уже ощущают уздечку,
и что там софизмы нанизывать!
Где прежде так резво бежалось,
путь прежний мешает походке,
как будто магнитная залежь
притягивает подковки!
Безволье какое-то, жалость…
Куда б ни позвали - пожалуйста,
как набережные кокотки.
Какое-то разноголосье,
лишившееся дирижёра,
в душе моей стонет и просит,
как гости во время дожора.
И галстук, завязанный фигой,
искусства не заменитель.
Должны быть известными - книги,
а сами вы незнамениты,
чем мина скромнее и глуше,
тем шире разряд динамита.
Должны быть бессмертными - души,
а сами вы смертно-телесны,
телевизионные уши
не так уже интересны.
Должны быть бессмертными рукописи,
а думать - кто купит? - бог упаси!
Хочу низложенья просторного
всех черт, что приписаны публикой.
Монархия первопрестольная
в душе уступает республике.
Тоскую о милых устоях.
Отказываюсь от затворничества
для демократичных забот -
жестяной лопатою дворничьей
расчищу снежок до ворот.
Есть высшая цель стихотворца -
ледок на крылечке оббить,
чтоб шли отогреться с морозца
и исповеди испить.
1974
Не возвращайтесь
к былым возлюбленным,
былых возлюбленных на свете нет.
Есть дубликаты -
как домик убранный,
где они жили немного лет.
Вас лаем встретит собачка белая,
и расположенные на холме
две рощи - правая, а позже левая -
повторят лай про себя, во мгле.
Два эха в рощах живут раздельные,
как будто в стереоколонках двух,
всё, что ты сделала и что я сделаю,
они разносят по свету вслух.
А в доме эхо уронит чашку,
ложное эхо предложит чай,
ложное эхо оставит на ночь,
когда ей надо бы закричать:
«Не возвращайся ко мне, возлюбленный,
былых возлюбленных на свете нет,
две изумительные изюминки,
хоть и расправятся тебе в ответ…»
А завтра вечером, на поезд следуя,
вы в речку выбросите ключи,
и роща правая, и роща левая
вам вашим голосом прокричит:
«Не покидайте своих возлюбленных.
Былых возлюбленных на свете нет…»
Но вы не выслушаете совет.
1974
Читает Андрей Вознесенский:
Отплясывает при народе
с поклонником голым подруга.
Ликуй, порнография плоти!
Но есть порнография духа.
Докладчик порой на лектории,
в искусстве силён, как стряпуха,
раскроет на аудитории
свою порнографию духа.
В Пикассо ему всё не ясно,
Стравинский - безнравственность слуха.
Такого бы постеснялась
любая парижская шлюха.
Когда танцовщицу раздели,
стыжусь за пославших её.
Когда мой собрат на панели,
стыжусь за него самоё.
Подпольные миллионеры,
когда твоей родине худо,
являют в брильянтах и нерпах
свою порнографию духа.
Напишут чужою рукою
статейку за милого друга,
но подпись его под статьёю
висит порнографией духа.
Когда на собрании в зале
неверного судят супруга,
желая интимных деталей,
ревёт порнография духа.
Как вы вообще это смеете!
Как часто мы с вами пытаемся
взглянуть при общественном свете,
когда и двоим - это таинство…
Конечно, спать вместе не стоило б…
Но в скважине голый глаз
значительно непристойнее
того, что он видит у вас…
Клеймите стриптизы экранные,
венерам закутайте брюхо.
Но всё-таки дух - это главное.
Долой порнографию духа!
1974
Читает Андрей Вознесенский:
Достигли ли почестей постных,
рука ли гашетку нажала -
в любое мгновенье не поздно,
начните сначала!
«Двенадцать» часы ваши пробили,
но новые есть обороты.
Ваш поезд расшибся, - попробуйте
летать самолётом!
Вы к морю выходите запросто,
спине вашей зябко и плоско,
как будто отхвачено заступом
и брошено к берегу пошлое.
Не те вы учили алфавиты,
не те вас кимвалы манили,
иными их быть не заставите -
ищите иные!
Так Пушкин порвал бы, услышав,
что не ядовиты анчары,
великое четверостишье
и начал сначала!
Начните с бесславья, с безденежья.
Злорадствует пусть и ревнует
былая твоя и нездешняя -
ищите иную.
А прежняя будет товарищем.
Не ссорьтесь. Она вам родная.
Безумие с ней расставаться,
однако
вы прошлой любви не гоните,
вы с ней поступите гуманно -
как лошадь, её пристрелите.
Не выжить. Не надо обмана.
1973
Читает Андрей Вознесенский:
Он приплыл со мной с того берега,
заблудившись в лодке моей.
Не берут его в муравейники.
С того берега муравей.
Чёрный он, и яички беленькие,
даже, может быть, побелей…
Только он муравей с того берега,
с того берега муравей.
С того берега он, наверное,
как католикам старовер,
где иголки таскать повелено
остриями не вниз, а вверх.
Я б отвёз тебя, чёрта беглого,
да в толпе не понять - кто чей.
Я и сам не имею пеленга
того берега, муравей.
Того берега, где со спелинкой
земляниковые бока…
Даже я не имею пеленга,
чтобы сдвинулись берега!
Через месяц на щепке, как Беринг,
доплывёт он к семье своей,
но ответят ему с того берега:
«С того берега муравей».
1973
Читает Андрей Вознесенский:
Стихи не пишутся - случаются,
как чувства или же закат.
Душа - слепая соучастница.
Не написал - случилось так.
1973
Читает Андрей Вознесенский:
Приглашаю посмотреть моё стихотворение: «Не пишутся стихи».
Ты молилась ли на ночь, берёза?
Вы молились ли на ночь,
запрокинутые озёра
Сенеж, Свитязь и Нарочь?
Вы молились ли на ночь, соборы
Покрова и Успенья?
Покурю у забора.
Надо, чтобы успели.
Ты молилась ли на ночь, осина?
Труд твой будет обильный.
Ты молилась, Россия?
Как тебя мы любили!
1972
Вечером, ночью, днём и с утра
благодарю, что не умер вчера.
Пулей противника сбита свеча.
Благодарю за священность обряда.
Враг по плечу - долгожданнее брата,
благодарю, что не умер вчера.
Благодарю, что не умер вчера
сад мой и домик со старой терраской,
был бы вчерашний, позавчерашний,
а поутру зацвела мушмула!
И никогда б в мою жизнь не вошла
ты, что зовёшься греховною силой -
чисто, как будто грехи отпустила,
дом застелила - да это ж волшба!
Я б не узнал, как ты утром свежа!
Стал бы будить тебя некий мужчина.
Это же умонепостижимо!
Благодарю, что не умер вчера.
Проигрыш чёрен. Подбита черта.
Нужно прочесть приговор, не ворча.
Нужно, как Брумель, начать с «ни черта».
Благодарю, что не умер вчера.
Существование - будто сестра,
не совершай мы волшебных ошибок.
Жизнь - это точно любимая, ибо
благодарю, что не умер вчера.
Ибо права не вражда, а волшба.
Может быть, завтра скажут: «Пора!»
Так нацарапай с улыбкой пера:
«Благодарю, что не умер вчера».
1972
Читает Андрей Вознесенский:
Ну что тебе надо ещё от меня?
Чугунна ограда. Улыбка темна.
Я музыка горя, ты музыка лада,
ты яблоко ада, да не про меня!
На всех континентах твои имена
прославил. Такие отгрохал лампады!
Ты музыка счастья, я нота разлада.
Ну что тебе надо ещё от меня?
Смеялась: «Ты ангел?» - я лгал, как змея.
Сказала: «Будь смел» -
не вылазил из спален.
Сказала: «Будь первым» - я стал гениален,
ну что тебе надо ещё от меня?
Исчерпана плата до смертного дня.
Последний горит под твоим снегопадом.
Был музыкой чуда, стал музыкой яда,
ну что тебе надо ещё от меня?
Но и под лопатой спою, не виня:
«Пусть я удобренье для божьего сада,
ты - музыка чуда, но больше не надо!
Ты случай досады. Играй без меня».
И вздрогнули складни, как створки окна.
И вышла усталая и без наряда.
Сказала: «Люблю тебя. Больше нет сладу.
Ну что тебе надо ещё от меня»
1971
Читает Андрей Вознесенский:
Уважьте пальцы пирогом,
в солонку курицу макая,
но умоляю об одном -
не трожьте музыку руками!
Нашарьте огурец со дна
и стан справасидящей дамы,
даже под током провода -
но музыку нельзя руками.
Она с душою наравне.
Берите трёшницы с рублями,
но даже вымытыми не
хватайте музыку руками.
И прогрессист и супостат,
мы материалисты с вами,
но музыка - иной субстант,
где не губами, а устами…
Руками ешьте даже суп,
но с музыкой - беда такая!
Чтоб вам не оторвало рук,
не трожьте музыку руками.
1971
Читает Андрей Вознесенский:
Не славы и не коровы,
не шаткой короны земной -
пошли мне, господь, второго, -
чтоб вытянул петь со мной!
Прошу не любви ворованной,
не денег, не орденов -
пошли мне, господь, второго, -
чтоб не был так одинок.
Чтоб было с кем пасоваться,
аукаться через степь,
для сердца, не для оваций,
на два голоса спеть!
Чтоб кто-нибудь меня понял.
Не часто, ну, хоть разок,
из раненых губ моих поднял
царапнутый пулей рожок.
И пусть мой напарник певчий,
забыв, что мы сила вдвоём,
меня, побледнев от соперничества,
прирежет за общим столом.
Прости ему. Пусть до гроба
одиночеством окружён.
Пошли ему, бог, второго -
такого, как я и он.
1971
Читает Андрей Вознесенский:
Я - в кризисе. Душа нема.
«Ни дня без строчки», - друг мой дрочит.
А у меня -
ни дней, ни строчек.
Поля мои лежат в глуши.
Погашены мои заводы.
И безработица души
зияет страшною зевотой.
И мой критический истец
в статье напишет, что, окрысясь,
в бескризиснейшей из систем
один переживаю кризис.
Мой друг, мой северный,
мой неподкупный друг,
хорош костюм, да не по росту,
внутри всё ясно и вокруг -
но не поётся.
Я деградирую в любви.
Дружу с оторвою трактирною.
Не деградируете вы -
я деградирую.
Был крепок стих, как рафинад.
Свистал хоккейным бомбардиром.
Я разучился рифмовать.
Не получается.
Чужая птица издали
простонет перелётным горем.
Умеют хором журавли.
Но лебедь не умеет хором.
О чём, мой серый, на ветру
ты плачешь белому Владимиру?
Я этих нот не подберу.
Я деградирую.
Семь поэтических томов
в стране выходит ежесуточно.
А я друзей и городов
бегу, как бешеная сука,
в похолодавшие леса
и онемевшие рассветы,
где деградирует весна
на тайном переломе к лету…
Но верю я, моя родня -
две тысячи семьсот семнадцать
поэтов нашей федерации -
стихи напишут за меня.
Они не знают деградации.
1967
Читает Андрей Вознесенский:
Загляжусь ли на поезд с осенних откосов,
забреду ли в вечернюю деревушку -
будто душу высасывают насосом,
будто тянет вытяжка или вьюшка,
будто что-то случилось или случится -
ниже горла высасывает ключицы.
Или ноет какая вина запущенная?
Или женщину мучил - и вот наказанье?
Сложишь песню - отпустит,
а дальше - пуще.
Показали дорогу, да путь заказали.
Точно тайный горб на груди таскаю -
тоска такая!
Я забыл, какие у тебя волосы,
я забыл, какое твоё дыханье,
подари мне прощенье, коли виновен,
а простивши - опять одари виною…
1967
Читает Андрей Вознесенский:
В чьём ресторане, в чьей стране -
не вспомнишь,
но в полночь
есть шесть мужчин, есть стол,
есть Новый год,
и женщина разгневанная - бьёт!
Быть может, ей не подошла компания,
где взгляды липнут, словно листья банные?
За что - неважно. Значит, им положено -
пошла по рожам, как бельё полощут.
Бей, женщина! Бей, милая! Бей, мстящая!
Вмажь майонезом лысому в подтяжках.
Бей, женщина! Массируй им мордасы!
За все твои грядущие матрасы,
за то, что ты во всём передовая,
что на земле давно матриархат -
отбить, обуть, быть умной, хохотать, -
такая мука - непередаваемо!
Влепи в него салат из солонины.
Мужчины, рыцари, куда ж девались вы?!
Так хочется к кому-то прислониться - увы…
Бей, реваншистка! Жизнь - как белый танец.
Не он, а ты его, отбивши, тянешь.
Пол-литра купишь. Как он скучен, хрыч!
Намучишься, пока расшевелишь.
Ну можно ли в жилет пулять мороженым?!
А можно ли в капронах ждать в морозы?
Самой восьмого покупать мимозы -
можно?!
Виновные, валитесь на колени,
колонны, люди, лунные аллеи,
вы без неё давно бы околели!
Смотрите, из-под грязного стола -
она, шатаясь, к зеркалу пошла.
«Ах, зеркало, прохладное стекло,
шепчу в тебя бессвязными словами,
сама к себе губами прислоняюсь
и по тебе сползаю тяжело,
и думаю: трусишки, нету сил -
меня бы кто хотя бы отлупил!..»
1964
[1]
Он тощ, словно сучья. Небрит и мордаст.
Под ним третьи сутки
трещит мой матрац.
Чугунная тень по стене нависает.
И губы вполхари, дымясь, полыхают.
«Приветик, - хрипит он, -
российской поэзии.
Вам дать пистолетик?
А, может быть, лезвие?
Вы - гений?
Так будьте ж циничнее к хаосу…
А может, покаемся?..
Послюним газетку и через минутку
свернём самокритику, как самокрутку?..»
Зачем он тебя обнимает при мне?
Зачем он моё примеряет кашне?
И щурит прищур от моих папирос…
Чур меня! Чур!
SOS!
1963
[1]
Тишины хочу, тишины!..
Нервы, что ли, обожжены?
Тишины…
чтобы тень от сосны,
щекоча нас, перемещалась,
холодящая словно шалость,
вдоль спины, до мизинца ступни.
Тишины…
Звуки будто отключены.
Чем назвать твои брови с отливом?
Понимание - молчаливо.
Тишины.
Звук запаздывает за светом.
Слишком часто мы рты разеваем.
Настоящее - неназываемо.
Надо жить ощущением, цветом.
Кожа тоже ведь человек,
с впечатленьями, голосами.
Для неё музыкально касанье,
как для слуха - поёт соловей.
Как живется вам там, болтуны,
чай, опять кулуарный авралец?
горлопаны не наорались?
Тишины…
Мы в другое погружены:
в ход природ неисповедимый.
И по едкому запаху дыма
мы поймём, что идут чабаны.
Значит, вечер. Вскипает приварок.
Они курят, как тени тихи.
И из псов, как из зажигалок,
светят тихие языки.
1963
[1]
Деревянный сруб,
деревянный друг,
пальцы свёл в кулак
деревянных рук,
как и я, глядит Вселенная во мрак,
подбородок положивши на кулак,
предок, сруб мой, ну о чём твоя печаль
над скамейкою замшелой, как пищаль?
Кто наврал, что я любовь твою продал
по электроэлегантным городам?
Полежим. Поразмышляем. Помолчим.
Плакать - дело недостойное мужчин.
Сколько раз мои печали отвели
эти пальцы деревянные твои…
1963
Большой аудитории посвящаю
В Политехнический!
В Политехнический!
По снегу фары шипят яичницей.
Милиционеры свистят панически.
Кому там хнычется?!
В Политехнический!
Ура, студенческая шарага!
А ну, шарахни
по совмещанам свои затрещины!
Как нам мещане мешали встретиться!
Ура вам, дура
в серьгах-будильниках!
Ваш рот, как дуло,
разинут бдительно.
Ваш стул трещит от перегрева.
Умойтесь! Туалет - налево.
Ура, галёрка! Как шашлыки,
дымятся джемперы, пиджаки.
Тысячерукий, как бог языческий,
Твое Величество -
Политехнический!
Ура, эстрада! Но гасят бра.
И что-то траурно звучит «ура».
12 скоро. Пора уматывать.
Как ваши лица струятся матово.
В них проступают, как сквозь экраны,
все ваши радости, досады, раны.
Вы, третья с краю,
с копной на лбу,
я вас не знаю.
Я вас люблю!
Чему смеётесь? Над чем всплакнёте?
И что черкнёте, косясь, в блокнотик?
Что с вами, синий свитерок?
В глазах тревожный ветерок…
Придут другие - ещё лиричнее,
но это будут не вы -
другие.
Мои ботинки черны, как гири.
Мы расстаёмся, Политехнический!
Нам жить не долго. Суть не в овациях.
Мы растворяемся в людских количествах
в твоих просторах,
Политехнический.
Невыносимо нам расставаться.
Я ненавидел тебя вначале.
Как ты расстреливал меня молчанием!
Я шёл как смертник в притихшем зале.
Политехнический, мы враждовали!
Ах, как я сыпался! Как шла на помощь
записка искоркой электрической…
Политехнический,
ты это помнишь?
Мы расстаёмся, Политехнический.
Ты на кого-то меня сменяешь,
но, понимаешь,
пообещай мне, не будь чудовищем,
забудь
со стоющим!
Ты ворожи ему, храни разиню.
Политехнический -
моя Россия! -
ты очень бережен и добр, как бог,
лишь Маяковского не уберёг…
Поэты падают,
дают финты
меж сплетен, патоки
и суеты,
но где б я ни был - в земле, на Ганге, -
ко мне прислушивается
магически
гудящей
раковиною
гиганта
ухо
Политехнического!
1962
[1]
Живёт у нас сосед Букашкин,
в кальсонах цвета промокашки.
Но, как воздушные шары,
над ним горят Антимиры!
И в них магический, как демон,
Вселенной правит, возлежит
Антибукашкин, академик
и щупает Лоллобриджид.
Но грезятся Антибукашкину
виденья цвета промокашки.
Да здравствуют Антимиры!
Фантасты - посреди муры.
Без глупых не было бы умных,
оазисов - без Каракумов.
Нет женщин - есть антимужчины,
в лесах ревут антимашины.
Есть соль земли. Есть сор земли.
Но сохнет сокол без змеи.
Люблю я критиков моих.
На шее одного из них,
благоуханна и гола,
сияет антиголова!..
…Я сплю с окошками открытыми,
а где-то свищет звездопад,
и небоскрёбы сталактитами
на брюхе глобуса висят.
И подо мной вниз головой,
вонзившись вилкой в шар земной,
беспечный, милый мотылёк,
живёшь ты, мой антимирок!
Зачем среди ночной поры
встречаются антимиры?
Зачем они вдвоём сидят
и в телевизоры глядят?
Им не понять и пары фраз.
Их первый раз - последний раз!
Сидят, забывши про бонтон,
ведь будут мучиться потом!
И уши красные горят,
как будто бабочки сидят…
…Знакомый лектор мне вчера
сказал: «Антимиры? Мура!»
Я сплю, ворочаюсь спросонок,
наверно, прав научный хмырь.
Мой кот, как радиоприемник,
зелёным глазом ловит мир.
1961
[1]
Партизанам Керченской каменоломни
Рояль вползал в каменоломню.
Его тащили на дрова
к замёрзшим чанам и половням.
Он ждал удара топора!
Он был без ножек, чёрный ящик,
лежал на брюхе и гудел.
Он тяжело дышал, как ящер,
в пещерном логове людей.
А пальцы вспухшие алели.
На левой - два, на правой - пять…
Он
опускался
на колени,
чтобы до клавишей достать.
Семь пальцев бывшего завклуба!
И, обмороженно-суха,
с них, как с разваренного клубня,
дымясь, сползала шелуха.
Он с криком эти пальцы ложил,
их красоту, их божество…
И было величайшей ложью
Всё, что игралось до него!
Все отраженья люстр, колонны…
Во мне ревёт рояля сталь.
И я лежу в каменоломне.
И я огромен, как рояль.
Я отражаю штолен сажу.
Фигуры. Голод. Блеск костра.
И как коронного пассажа,
я жду удара топора!
1960
Бьют женщину. Блестит белок.
В машине темень и жара.
И бьются ноги в потолок,
как белые прожектора!
Бьют женщину. Так бьют рабынь.
Она в заплаканной красе
срывает ручку как рубильник,
выбрасываясь
на шоссе!
И взвизгивали тормоза.
К ней подбегали, тормоша.
И волочили и лупили
лицом по лугу и крапиве…
Подонок, как он бил подробно,
стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!
Вонзался в дышащие рёбра
ботинок узкий, как утюг.
О, упоенье оккупанта,
изыски деревенщины…
У поворота на Купавну
бьют женщину.
Бьют женщину. Веками бьют,
бьют юность, бьёт торжественно
набата свадебного гуд,
бьют женщину.
А от жаровен на щеках
горящие затрещины?
Мещанство, быт - да ещё как! -
бьют женщину.
Но чист её высокий свет,
отважный и божественный.
Религий - нет,
знамений - нет.
Есть
Женщина!..
…Она как озеро лежала,
стояли очи как вода,
и не ему принадлежала
как просека или звезда,
и звезды по небу стучали,
как дождь о чёрное стекло,
и, скатываясь,
остужали
её горячее чело.
1960
Выходит замуж молодость
Не за кого - за что.
Себя ломает молодость
За модные манто.
За золотые горы
И в серебре виски.
Эх, да по фарфору
Ходят сапоги!
Где пьют, там и бьют -
Чашки, кружки об пол бьют.
Горшки - в черепки,
Молодым под каблуки.
Брызжут чашки на куски:
Чьё-то счастье -
В черепки!
И ты в прозрачной юбочке,
Юна, бела,
Дрожишь, как будто рюмочка
На краешке стола.
Улыбочка, как трещинка,
Играет на губах,
И мокрые отметинки
Темнеют на щеках.
Где пьют, там и льют -
Слёзы, слёзы, слёзы льют…
1959
С. Щипачёву
Утиных крыльев переплеск.
И на тропинках заповедных
последних паутинок блеск,
последних спиц велосипедных.
И ты примеру их последуй,
стучись проститься в дом последний.
В том доме женщина живёт
и мужа к ужину не ждёт.
Она откинет мне щеколду,
к тужурке припадёт щекою,
она, смеясь, протянет рот.
И вдруг, погаснув, всё поймёт -
поймёт осенний зов полей,
полёт семян, распад семей…
Озябшая и молодая,
она подумает о том,
что яблонька и та - с плодами,
бурёнушка и та - с телком.
Что бродит жизнь в дубовых дуплах,
в полях, в домах, в лесах продутых,
им - колоситься, токовать.
Ей - голосить и тосковать.
Как эти губы жарко шепчут:
«Зачем мне руки, груди, плечи?
К чему мне жить и печь топить
и на работу выходить?»
Её я за плечи возьму -
я сам не знаю, что к чему…
А за окошком в юном инее
лежат поля из алюминия.
По ним - черны, по ним - седы,
до железнодорожной линии
Протянутся мои следы.
1959
[1]
Судьба, как ракета, летит по параболе
Обычно - во мраке и реже - по радуге.
Жил огненно-рыжий художник Гоген,
Богема, а в прошлом - торговый агент.
Чтоб в Лувр королевский
попасть из Монмартра,
Он дал кругаля через Яву с Суматрой!
Унёсся, забыв сумасшествие денег,
Кудахтанье жён, духоту академий.
Он преодолел тяготенье земное.
Жрецы гоготали за кружкой пивною:
«Прямая - короче, парабола - круче,
Не лучше ль скопировать райские кущи?»
А он уносился ракетой ревущей
Сквозь ветер, срывающий фалды и уши.
И в Лувр он попал не сквозь главный порог -
Параболой гневно пробив потолок!
Идут к своим правдам, по-разному храбро,
Червяк - через щель, человек - по параболе.
Жила-была девочка, рядом в квартале.
Мы с нею учились, зачёты сдавали.
Куда ж я уехал! И чёрт меня нёс
Меж грузных тбилисских
двусмысленных звёзд!
Прости мне дурацкую эту параболу.
Простывшие плечики в чёрном парадном…
О, как ты звенела во мраке Вселенной
Упруго и прямо - как прутик антенны!
А я всё лечу, приземляясь по ним -
Земным и озябшим твоим позывным.
Как трудно даётся нам эта парабола!..
Сметая каноны, прогнозы, параграфы,
Несутся искусство, любовь и история -
По параболической траектории!
В Сибирь уезжает он нынешней ночью.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А может быть, всё же прямая - короче?
1959
[1]
Мальчики с финками, девочки с фиксами.
Две контролёрши заснувшими сфинксами.
Я еду в этом тамбуре,
спасаясь от жары.
Кругом гудят, как в таборе,
гитары и воры.
И как-то получилось,
что я читал стихи
между теней плечистых,
окурков, шелухи.
У них свои ремёсла.
А я читаю им,
как девочка примёрзла
к окошкам ледяным.
На чёрта им девчонка
и рифм ассортимент?
Таким, как эта, - с чёлкой
и пудрой в сантиметр?!
Стоишь - черты спитые,
на блузке видит взгляд
всю дактилоскопию
малаховских ребят.
Чего ж ты плачешь бурно,
и, вся от слёз светла,
мне шепчешь нецензурно -
чистейшие слова?..
И вдруг из электрички,
ошеломив вагон,
ты, чище Беатриче,
сбегаешь на перрон!
1959
А я читаю им, как девочка примёрзла к окошкам ледяным. Имеется в виду стихотворение «Первый лёд».
Мёрзнет девочка в автомате,
Прячет в зябкое пальтецо
Всё в слезах и губной помаде
Перемазанное лицо.
Дышит в худенькие ладошки.
Пальцы - льдышки. В ушах - серёжки.
Ей обратно одной, одной
Вдоль по улочке ледяной.
Первый лёд. Это в первый раз.
Первый лёд телефонных фраз.
Мёрзлый след на щеках блестит -
Первый лёд от людских обид.
1959
Памяти Б. и С.
Эх, Россия!
Всё впотьмах.
Пахнет псиной
в небесах.
Мимо марсов, днепрогэсов,
мачт, антенн, фабричных труб,
страшным спутником
Прогресса
носится собачий
труп.
1959
[2]
Я - Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
слетая на поле нагое.
Я - горе.
Я - голос
Войны, городов головни
на снегу сорок первого года.
Я - голод.
Я - горло
Повешенной бабы, чьё тело, как колокол,
било над площадью
головой…
Я - Гойя!
О грозди
Возмездия! Взвил залпом на Запад -
я пепел незваного гостя!
И в мемориальное небо вбил крепкие
звёзды -
как гвозди.
Я - Гойя.
1959
Сидишь беременная, бледная.
Как ты переменилась, бедная.
Сидишь, одёргиваешь платьице,
И плачется тебе, и плачется…
За что нас только бабы балуют
И губы, падая, дают,
И выбегают за шлагбаумы,
И от вагонов отстают?
Как ты бежала за вагонами,
Глядела в полосы оконные…
Стучат почтовые, курьерские,
Хабаровские, люберецкие…
И от Москвы до Ашхабада,
Остолбенев до немоты,
Стоят, как каменные, бабы,
Луне подставив животы.
И, поворачиваясь к свету,
В ночном быту необжитом
Как понимает их планета
Своим огромным животом.
1958
По Суздалю, по Суздалю
сосулек, смальт -
авоською с посудою
несётся март.
И колокол над рынком
мотается серьгой.
Колхозницы - как крынки
в машине грузовой.
Я в городе бидонном,
морозном, молодом.
«Америку догоним
по мясу с молоком!»
Я счастлив, что я русский,
так вижу, так живу.
Я воздух, как краюшку
морозную, жую.
Весна над рыжей кручей,
взяв снеговой рубеж,
весна играет крупом
и ржёт, как жеребец.
А ржёт она над критикой
из толстого журнала,
что видит во мне «скрытое
посконное начало».
1958
Смальта - искусственное стекло. Кусочки смальты являются традиционным материалом для создания мозаичных панно. В России XVIII–XIX века смальтой нередко называли и сами мозаики. В Суздале уцелела смальта «Спас на престоле» из разрушенной часовни Дмитрия Пожарского.
«Америку догоним по мясу с молоком!». Лозунг «Догнать и перегнать Америку по производству мяса, молока и масла на душу населения» был выдвинут Первым секретарем ЦК КПСС Н.С.Хрущевым 22 мая 1957 г.
Мои дела -
как сажа бела,
была черноброва, светла была,
да всё добро своё раздала,
миру по нитке -
голая станешь,
ивой поникнешь,
горкой растаешь,
мой Гамлет приходит с угарным дыханьем,
пропахший бензином, чужими духами,
как свечки, бокалы стоят вдоль стола,
идут дела
и рвут удила,
уж лучше б на площадь, в чём мать родила,
не крошка с Манежной,
не мужу жена,
а жизнь, как монетка,
на решку легла,
искала -
орла,
да вот не нашла…
Мои дела -
как зола - дотла.
1957
Биография
Андрей Андреевич Вознесенский родился 12 мая 1933 года в Москве в семье научного работника. В 1957 г. окончил Московский архитектурный институт. Первые стихи опубликовал в 1958 году. В 1960 г. вышли два сборника его стихов и поэм: «Парабола» и «Мозаика».
Далее последовали «Антимиры» (1964), «Соблазн» (1979), «Безотчётное» (1981), «Россия, Poesia» (1991), «На виртуальном ветру» (1998), «Стихотворения; Поэмы; Проза» (2000) и др.
Излюбленным поэтическим средством А. Вознесенского является гиперболическая метафора, а основными жанрами - лирический монолог, баллада и драматическая поэма. Андрей Вознесенский обращается, в основном, к интеллектуалам, «физикам и лирикам», людям творческого труда и первостепенное значение придаёт не социальной и нравственно-психологической проблематике, а художественным средствам и формам её постижения и воплощения.
Композиция поэтических книг и отдельных произведений А. Вознесенского строится чаще всего на принципах архитектоники, причём, создавая новые циклы и книги, поэт постоянно в особые разделы выделяет избранное из прежних произведений.
Являясь певцом стремительного движения и научно-технического прогресса, А. Вознесенский одним из первых ощутил острую потребность в «тишине» (сб. «Ахиллесово сердце»). Он писал:
Тишины хочу, тишины…
Нервы, что ли обожжены?
Тишины…
Тишина необходима поэту для общения с природой, для любви, для внутренней сосредоточенности и размышлений о жизни, для обретения чувства гармонии. С такой тишиной связана поэма о любви «Оза». Тема женственности вообще широко представлена в поэзии А. Вознесенского: «Свадьба», «Осень», «Песня Офелии» и т.д. Без любви к женщине и острого чувства природы «рушится человек», а «все прогрессы - реакционны».
Великая Отечественная война - одна из важных тем в поэзии Андрея Вознесенского. Это «Баллада 41-го года», «Гойя», «Ров», «Доктор Осень» и др.
Тема распада проходит через всё творчество поэта, но со временем смысл её существования изменяется: если в 1960-е годы А. Вознесенский говорил о распаде старых, отживших свой век формах жизни и искусства, то в 1980-е и 1990-е годы. речь идет о распаде бытийных, жизнестроительных, духовно-нравственных ценностей («Рапсодия распада»).
Противоядием против бездуховности и варварства А. Вознесенский считает поэзию и искусство, подвижническую деятельность русских интеллигентов и возрождение христианских ценностей.
Творчество А. Вознесенского по своему духу и художественной структуре глубоко зрелищно, театрально и сценично. На основе его произведений Ю. Любимов поставил в Театре на Таганке спектакль «Антимиры», А. Рыбников написал рок-оперу «Юнона и Авось», а М. Захаров поставил её в Театре им. Ленинского комсомола.
А. Вознесенский много экспериментирует в области художественной формы: создает «видеомы», в которых стихи совмещаются с рисунками, фотографиями, шрифтовыми композициями.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ, Андрей Андреевич - русский советский поэт. Родился в семье научного работника. В 1957 окончил Московский архитектурный институт. Первые стихи опубликовал в 1958. Поэзия Вознесенского темпераментна, насыщена словесными и звуковыми ассоциациями, порой чрезвычайно усложнёнными, что давало критике повод упрекать поэта в склонности к формализму. В небольшой поэме «Мастера» (1959) - лучшем произведении первых сборников, созданном на основе легенды об ослеплении строителей храма Василия Блаженного, Вознесенский в форме сложных лирических ассоциаций утверждает мысль о несовместимости искусства с деспотическим произволом.
Соч.: Парабола. Стихи, М., 1960; Мозаика. Стихи и поэмы, [Владимир], 1960.
Лит.: Рассадин С., Кто ты? «Лит. газ.», 1960, 8 окт.; Меньшутин А. и Синявский А., За поэтическую активность (Заметки о поэзии молодых), «Новый мир», 1961, № 1; Коржавин Н., В защиту банальных истин (О поэтической форме), там же, № 3.
И. Роднянская
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 1. - М.: Советская энциклопедия, 1962
