Всё круче возраст забирает,
Блажными мыслями бедней
От года к году забавляет.
Но и на самом склоне дней
И, при таком солидном стаже,
Когда одуматься пора,
Всё для меня игра и даже
То, что и вовсе не игра.
И, даже крадучись по краю,
В невозвращенца, в беглеца
И в эмиграцию играю.
И доиграю до конца.
1994
Может родина сына обидеть
Или даже камнями побить.
Можно родину возненавидеть -
Невозможно её разлюбить.
1993
Ах, этот старый анекдот
Опять сегодня в моду входит:
Не этот глобус и не тот
Репатрианту не подходит.
Ах, если б этот лайнер вниз
Пылающий,
В палящем зное,
Сквозь глобус,
Безо всяких виз,
Рванулся в бытие иное.
Ах, как сочится кровь из ран
Души истерзанной и плоти,
Как хорошо лететь в Израиль
На неисправном самолете.
?
Нам котелками
нынче служат миски,
Мы обживаем этот мир земной,
И почему-то проживаем в Минске,
И осень хочет сделаться зимой.
Друг друга с опереттою знакомим,
И грустно смотрит капитан Луконин.
Поклонником я был.
Мне страшно было.
Актрисы раскурили всю махорку.
Шёл дождь.
Он пробирался на галёрку,
И первого любовника знобило.
Мы жили в Минске муторно и звонко
И пили спирт, водой не разбавляя.
И нами верховодила девчонка,
Беспечная, красивая и злая.
Гуляя с ней по городскому саду,
К друг другу мы её не ревновали.
Размазывая тёмную помаду,
По очереди в губы целовали.
Наш бедный стол
всегда бывал опрятен -
И, вероятно, только потому,
Что чистый спирт не оставляет пятен.
Так воздадим же должное ему!
Ещё война бандеровской гранатой
Влетала в полуночное окно,
Но где-то рядом, на постели смятой,
Спала девчонка
нежно и грешно.
Она недолго верность нам хранила, -
Поцеловала, встала и ушла.
Но перед этим
что-то объяснила
И в чём-то разобраться помогла.
Как раненых выносит с поля боя
Весёлая сестра из-под огня,
Так из войны, пожертвовав собою,
Она в ту осень вынесла меня.
И потому,
однажды вспомнив это,
Мы станем пить у шумного стола
За балерину из кордебалета,
Которая по жизни нас вела.
?
Дитя прекрасно. Ясно это?
Оно - совсем не то, что мы.
Все мы - из света и из тьмы.
Дитя - из одного лишь света.
Оно, бессмысленно светя,
Как благо, не имеет цели.
Так что не трогайте дитя,
Обожествляйте с колыбели.
?
Читает Александр Межиров:
От зноя и от пыли,
от ветра и воды
терраску застеклили
на разные лады.
Цвела моя терраска.
Для каждого стекла
особенная краска
подобрана была.
С терраски застеклённой
из пёстрого окна
мне жизнь видна зелёной
и розовой видна.
Оранжевой, лиловой
и розовой опять,
и розовое слово
мне хочется сказать.
Стекляшками на части
разъято бытиё,
и розовые страсти –
призвание моё.
Нет ни зимы, ни лета,
ни ночи нет, ни дня,
и розового цвета
румянец у меня.
Не ведаю, какая
погода наяву,
от жизни отвыкая,
живу и не живу.
Но жизнь превыше быта,
добро сильней, чем зло,
и вдребезги разбито
обманное стекло.
И как в волшебной сказке
по мановенью лет
приобретают краски
первоначальный цвет.
?
Читает Александр Межиров:
Я хочу сообщить хоть немного простых,
Но тобой позабытых истин,
Смысл которых тебе ненавистен…
Будет холодно в доме от комнат пустых,
И на тысячи прочих домов холостых
Будет наше жилище похоже.
Если стужа - мурашки по коже.
Ну, а если июль, ну, а если жара,
Это значит - по стенам над копотью ламп
Будет тени большие бросать мошкара,
Будет хаос…
А я загоню его в ямб.
Буду счастлив. И пронумерую листы.
Ну, а ты? Ну, а ты? Ну, а ты?
Я умру под колёсами жизни своей кочевой,
Голос твой мне почудится перед атакой.
Будут сборы в дорогу, и споры,
и пар над Невой,
Будет многое множество всячины всякой.
Сквозняков будет столько же,
сколько дверей.
Будет хаос…
А я его втисну в хорей.
Буду счастлив. А ты? Отвечай!
Головой не качай.
Я, конечно, не всё досказал…
Будет в семечках потный вокзал.
Кипятильник. Слегка недоваренный чай.
Ожиданья.
Но не будет проклятого слова «прощай»…
Ты меня не прощай!
До свиданья!
[1984]
Всё выдумал -
И друга и жену.
Придумал всё -
Любовь и даже бога.
Но ты - превыше вымысла любого.
Не смог придумать лишь тебя одну.
Зато сумел все вымыслы прочесть
В глазах оттенка серо-голубого, -
И это выше вымысла любого, -
Люблю тебя такой, какая есть!
[1984]
В Саратове
Меня не долечили,
Осколок
Из ноги не извлекли -
В потёртую шинельку облачили,
На север в эшелоне повезли.
А у меня
Невынутый осколок
Свербит и ноет в стянутой ступне,
И смотрят люди со щербатых полок,
Никак в теплушку не забраться мне.
Военная Россия
Вся в тумане,
Да зарева бесшумные вдали…
Саратовские хмурые крестьяне
В теплушку мне забраться помогли.
На полустанках
Воду приносили
И тёплое парное молоко.
Руками многотрудными России
Я был обласкан просто и легко.
Они своих забот не замечали,
Не докучали жалостями мне,
По сыновьям, наверное, скучали.
А возраст мой
Сыновним был
Вполне.
Они порою выразятся
Круто,
Порою скажут
Нежного нежней,
А громких слов не слышно почему-то,
Хоть та дорога длится тридцать дней.
На нарах вместе с ними я качаюсь,
В телятнике на Ладогу качу,
Ни от кого ничем не отличаюсь
И отличаться вовсе не хочу.
Перед костром
В болотной прорве стыну,
Под разговоры долгие дремлю,
Для гати сухостой валю в трясину,
Сухарь делю,
Махоркою дымлю.
Мне б надо биографию дополнить,
В анкету вставить новые слова,
А я хочу допомнить,
Всё допомнить,
Покамест жив и память не слаба.
О, этих рук суровое касанье,
Сердца большие, полные любви,
Саратовские хмурые крестьяне,
Товарищи любимые мои!
[1984]
Читает Александр Межиров:
Был бой.
И мы устали до потери
Всего, чем обладает человек.
Шутил полковник:
- Сонные тетери… -
И падал от усталости на снег.
А нам и жить не очень-то хотелось, -
В том феврале, четвёртого числа,
Мы перевоевали,
Наша смелость,
По правде, лишь усталостью была.
Нам не хотелось жить -
И мы уснули.
Быть может, просто спать хотелось нам.
Мы головы блаженно повернули
В глубоком сне
Навстречу нашим снам.
Мне снился сон.
В его широком русле
Скользил смолёный корпус корабля,
Солёным ветром паруса нагрузли,
Вселяя страх и душу веселя.
Мне снился сон о женщине далёкой,
О женщине жестокой,
Как война.
Зовущими глазами с поволокой
Меня вела на палубу она.
И рядом с ней стоял я у штурвала,
А в прибережных чащах,
Невдали,
Кукушка так усердно куковала,
Чтоб мы со счёта сбиться не могли.
И мы летели в прозелень куда-то.
Светало на обоих берегах.
Так спали полумёртвые солдаты
От Шлиссельбурга в тысяче шагах.
Ночной костёр случайного привала
Уже золой подёрнулся на треть.
Проснулся я.
Кукушка куковала,
И невозможно было умереть.
[1984]
По дороге из Ганы домой
На пять дней задержаться в Париже,
И к бессмертью тебе по прямой
Станет сразу же впятеро ближе.
Записать в повидавший блокнот,
Как звучит непонятное слово,
Как фиалковый дождик идёт
И мерцают бульвары лилово.
А в России пророческий пыл,
Чёрный ветер и белые ночи.
Там среди безымянных могил
Путь к бессмертью длинней и короче.
А в России метели и сон
И задача на век, а не на день.
Был ли мальчик? - вопрос не решён,
Нос потерянный так и не найден.
[1984]
Я позицию выбрал такую,
На которой держаться нельзя, -
И с неё кое-как атакую
Вас, мои дорогие друзья.
Кое-как атакую преграды
Между нами встающей вражды.
Чужды мне ваши крайние взгляды,
Радикальные мысли чужды.
Но я отдал бы всё, что угодно,
Всё, что взял у небес и земли,
Чтобы вы совершенно свободно
Выражать эти взгляды могли.
[1984]
Согласен,
что поэзия должна
Оружьем быть (и всякое такое).
Согласен,
что поэзия -
война,
А не обитель вечного покоя.
Согласен,
что поэзия не скит,
Не лягушачья заводь, не болотце…
Но за существование бороться
Совсем иным оружьем надлежит.
Сбираясь в путь,
стяни ремень потуже,
Меси прилежно
бездорожий грязь…
Но, за существование борясь,
Не превращай поэзию
в оружье.
Она в другом участвует бою…
Спасибо, жизнь,
что голодно и наго!
Тебя
за благодать, а не за благо
Благодарить в пути не устаю.
Спасибо,
что возможности дала,
Блуждая в элегическом тумане,
Не впутываться в грязные дела
И не бороться за существованье.
[1984]
Впервые в жизни собственным умом
Под старость лишь раскинул я немного.
Не осознал себя твореньем бога,
Но душу вдруг прозрел в себе самом.
Я душу наконец прозрел -
и вот
Вдруг ощутил, что плоть моя вместила
В себе неисчислимые светила,
Которыми кишит небесный свод.
Я душу наконец в себе прозрел,
Хотя и без неё на свете белом
Вполне хватало каждодневных дел,
И без неё возни хватало с телом.
[1984]
Я чувства добрые
с эстрады пробуждал…
Евг. Евтушенко
1
Мода в моду входила сначала
На трибунах в спортивных дворцах,
Со спортивных эстрад пробуждала
Чувства добрые в юных сердцах.
Юный зал ликовал очумело,
Не жалея ладоней своих.
Только всё это вдруг надоело,
И неясный наметился сдвиг.
Сочинял я стихи старомодно,
Был безвестен и честен, как вдруг
Стало модно всё то, что немодно,
И попал я в сомнительный круг.
Все мои допотопные вьюги,
Рифмы типа «войны» и «страны»
Оказались в сомнительном круге
Молодых знатоков старины.
2
Нынче в Дубне, а также в мотеле
Разговоры идут о Монтене.
Мода шествует важно по свету,
Означая, что вовсе исчез
Бескорыстный, живой интерес
К естеству, к первородству, к предмету.
Перед модой простёртый лежи
И восстать не пытайся из праха.
Нынче мода пошла на Кижи,
На иконы, а также на Баха.
Между тем ты любил испокон
Фугу Баха, молчанье икон,
И пристрастья немодные эти,
Эту страсть роковую твою,
Подвели под кривую статью
На каком-то Учёном совете.
Нынче в храме - толпа и галдёж,
Да и сам ты, наверно, товарищ,
Скоро старую страсть отоваришь
И, как минимум, в моду войдёшь.
[1984]
Дом заселяется людьми, -
Налаживание уюта
Идёт в рассрочку за дверьми,
Сверлит и пилит, чёрт возьми,
А жизнь - всего одна минута.
[1984]
Не предначертано заране,
Какой из двух земных путей
Тебе покажется святей,
Определив твоё избранье.
Ты можешь властвовать всецело,
А можешь в жертву принести
Всю жизнь - от слова и до дела.
Но нету третьего пути.
[1984]
Строим, строим города
Сказочного роста.
А бывал ли ты когда
Человеком - просто?
Всё долбим, долбим, долбим,
Сваи забиваем.
А бывал ли ты любим
И незабываем?
?
Я люблю - и ты права,
Ты права, что веришь свято,
Так, как верили когда-то
В эти вечные слова.
Я люблю…
Так почему,
Почему же, почему же
Мне с тобой гораздо хуже
И трудней, чем одному?
Прохожу всё чаще мимо,
И любовь уже не в счёт,
И к себе
Неотвратимо
Одиночество влечёт.
1984
Едва сошёл с трамвая -
И вот вокзал опять.
Куда ты - не понять,
Россия кочевая.
Куда на всех парах?
Зачем в твоём вокзале,
Хоть войны миновали,
Спят люди на полах?
Зачем храпят вповал,
Проход забили узкий,
Савеловский вокзал,
Казанский, Белорусский?
В чужие поезда
Ломился, забывая -
Откуда и куда
Россия кочевая…
1984
Две стены, окно и дверь,
Стол и табуретка.
В эту команту теперь
Ты приходишь редко.
И огонь в окне погас,
Плотно дверь закрыта.
Этой комнате сейчас
Не хватает быта.
Видно, бытом ты была,
Жизнью не была ты,
Мы, имея два крыла,
Не были крылаты.
Я забыл, что ты жива,
Мне бы вспомнить хоть слова:
Имя или отчество.
В этом доме нежилом
Бьёт единственным крылом
Наше одиночество.
1984
Она прошла по лестнице крутой
С таким запасом сил неистощимых,
Что было всё вокруг неё тщетой, -
И только ног высоких лёгкий вымах.
Она прошла, когда была жара,
С таким запасом сил, которых нету
У силы расщеплённого ядра,
Испепелить готового планету.
Она прошла с таким запасом сил,
Таща ребёнка через три ступени,
Что стало ясно - мир, который был,
Пребудет вечно, в славе и цветенье.
[1984]
Просыпаюсь и курю…
Засыпаю и в тревожном
Сне
о подлинном и ложном
С командиром говорю.
Подлинное - это дот
За берёзами, вон тот.
Дот как дот, одна из точек,
В нём заляжет на всю ночь
Одиночка-пулемётчик,
Чтобы нам ползти помочь.
Подлинное - непреложно:
Дот огнём прикроет нас.
Ну, а ложное - приказ…
Потому что всё в нём ложно,
Потому что невозможно
По нейтральной проползти.
Впрочем… если бы… сапёры…
Но приказ - приказ, и споры
Не положено вести.
Жизнью шутит он моею,
И, у жизни на краю,
Обсуждать приказ не смею,
Просыпаюсь и курю…
[1984]
Читает Александр Межиров:
Сорок пятый год
перевалил
Через середину,
и всё лето
Над Большой Калужской ливень лил,
Гулко погромыхивало где-то.
Страхами надуманными сплошь
Понапрасну сам себя не мучай.
Что, солдат, очухался? Живёшь?
Как живёшь?
Да так. На всякий случай.
И на всякий случай подошёл
К дому на Калужской.
- Здравствуй, Шура! -
Там упала на чертёжный стол
Голубая тень от абажура.
Калька туго скатана в рулон.
Вот и всё.
Диплом закончен.
Баста!..
Шура наклонилась над столом,
Чуть раскоса и слегка скуласта.
Шура, Шура!
Как ты хороша!
Как томится жизнью непочатой
Молодая душная душа, -
Как исходит ливнем сорок пятый.
О, покамест дождь не перестал,
Ров смертельный между нами вырой,
Воплощая женский идеал,
Добивайся, вей, импровизируй.
Ливень льёт.
Мы вышли на балкон.
Вымокли до нитки и уснули.
Юные. В неведенье благом.
В сорок пятом… Господи… В июле.
И всё лето длится этот сон,
Этот сон, не отягчённый снами.
Грозовое небо
Колесом
Поворачивается
Над нами.
Молнии как спицы в колесе,
Пар клубится по наружным стенам.
Чёрное Калужское шоссе
Раскрутилось посвистом ременным.
Даже только тем, что ты спала
На балконе в это лето зноя,
Наша жизнь оправдана сполна
И существование земное.
Ливень лил всё лето.
Надо мной
Шевелился прах грозы летучей.
А война закончилась весной, -
Я остался жить на всякий случай.
[1984]
Все разошлись и вновь пришли,
Опять уйдут, займутся делом.
А я ото всего вдали,
С тобою в доме опустелом.
Событья прожитого дня,
И очереди у киоска,
И вести траурной полоска -
Не существуют для меня.
А я не знаю ничего,
И ничего не понимаю,
И только губы прижимаю
К подолу платья твоего.
[1984]
… И обращается он к милой:
- Люби меня за то, что силой
И красотой не обделён.
Не обделён, не обездолен,
В поступках - твёрд, а в чувствах - волен,
За то, что молод, но умён.
Люби меня за то хотя бы,
За что убогих любят бабы,
Всем сердцем, вопреки уму, -
Люби меня за то хотя бы,
Что некрасивый я и слабый
И не пригодный ни к чему.
[1982]
Не обладаю правом впасть в обиду.
Мой долг… Но я, ей-богу, не в долгу.
По лестнице сбегу. На площадь выйду.
Проталины увижу на снегу.
Тебя не вправе упрекнуть в измене,
По всем счетам я заплатил сполна, -
И праздную своё освобожденье, -
А на снегу - проталины. Весна.
[1982]
Всё приходит слишком поздно, -
И поэтому оно
Так безвкусно, пресно, постно, -
Временем охлаждено.
Слишком поздно - даже слава,
Даже деньги на счету, -
Ибо сердце бьётся слабо,
Чуя бренность и тщету.
А когда-то был безвестен,
Голоден, свободен, честен,
Презирал высокий слог,
Жил, не следуя канонам, -
Ибо всё, что суждено нам,
Вовремя приходит, в срок.
?
Жизнь ушла, отлетела,
Поневоле спеша,
На лицо и на тело
Проступает душа.
Огорчаться не надо, -
Всяк получит своё:
Старость - это награда
Или кара за всё.
Так что слишком и очень
Не сходите с ума,
Если кончилась осень
И настала зима.
?
Мастера - особая
Поросль. Мастера!
Мастером попробую
Сделаться - пора!
Стану от усталости
Напиваться в дым.
И до самой старости
Буду молодым.
Вот мой Ряд Серебряный,
Козырёк-навес.
Мой ларёк, залепленный
Взглядами невест.
Мы такое видели,
Поняли, прошли, -
Пусть молчат любители,
Выжиги, врали.
Пусть молчат мошенники,
Трутни, сорняки -
Околокожевники,
Возлескорняки.
Да пребудут в целости,
Хмуры и усталы,
Делатели ценности -
Профессионалы.
?
Лёле
Как благородна седина
В твоей причёске безыскусной,
И всё-таки меня она
На лад настраивает грустный.
Откуда этот грустный лад?
Оттуда всё же, думать надо,
Что я премного виноват
Перед тобой, моя награда.
В дремотной темноте ночной
Мне слабо видится сквозь что-то,
Как ты склонилась надо мной,
Обуреваема заботой.
Как охраняешь мой покой,
Мой отдых над отверстой бездной.
Бог наградил меня тобой,
Как говорится, безвозмездно.
За мой земной неправый путь
Судья всевышний надо мною
Отстрочил Страшный суд чуть-чуть
Во имя твоего покоя.
1974
Как я молод - и страх мне неведом,
Как я зол - и сам чёрт мне не брат,
Пораженьям своим и победам
В одинаковой степени рад.
В драке бью без промашки под рёбра,
Хохочу окровавленным ртом,
Всё недобро во мне, всё недобро.
…Я опомнюсь, опомнюсь потом.
1970
Трубной медью
в городском саду
В сорок приснопамятном году
Оглушён солдатик.
Самоволка.
Драпанул из госпиталя.
Волга
Прибережным парком привлекла.
Там, из тьмы, надвинувшейся тихо,
Танцплощадку вырвала шутиха -
Поступь вальс-бостона тяжела.
Был солдат под Тулой в руку ранен -
А теперь он чей?
Теперь он Анин -
Анна завладела им сполна,
Без вести пропавшего жена.
Бледная она.
Черноволоса.
И солдата раза в полтора
Старше
(Может, старшая сестра,
Может, мать -
И в этом суть вопроса,
Потому что Анна нестара).
Пыльные в Заречье палисады,
Выщерблены лавки у ворот,
И соседки опускают взгляды,
Чтоб не видеть, как солдат идёт.
Скудным светом высветив светёлку,
Понимает Анна, что опять
Этот мальчик явится без толку,
Чтобы озираться и молчать.
Он идёт походкой оробелой,
Осторожно, ненаверняка.
На весу, на перевязи белой,
Раненая детская рука.
В материнской грусти сокровенной,
У грехопаденья на краю,
Над его судьбой, судьбой военной,
Клонит Анна голову свою.
Кем они приходятся друг другу,
Чуждых две и родственных души?..
Ночь по обозначенному кругу
Ходиками тикает в тиши.
И над Волгой медленной осенней,
Погружённой в медленный туман,
Длится этот - без прикосновений -
Умопомрачительный роман.
1968
Читает Александр Межиров:
Какая музыка была!
Какая музыка играла,
Когда и души и тела
Война проклятая попрала.
Какая музыка
во всём,
Всем и для всех -
не по ранжиру.
Осилим… Выстоим… Спасём…
Ах, не до жиру - быть бы живу…
Солдатам голову кружа,
Трёхрядка
под накатом брёвен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.
И через всю страну
струна
Натянутая трепетала,
Когда проклятая война
И души и тела топтала.
Стенали яростно,
навзрыд,
Одной-единой страсти ради
На полустанке - инвалид,
И Шостакович - в Ленинграде.
1964
Читает Александр Межиров:
Наша разница в возрасте невелика -
Полдесятка не будет годов.
Но во мне ты недаром узрел старика, -
Я с тобой согласиться готов.
И жестокость наивной твоей правоты
Я тебе не поставлю в вину, -
Потому что действительно старше, чем ты,
На Отечественную войну.
1954 - 1962
Покидаю Невскую Дубровку,
Кое-как плетусь по рубежу -
Отхожу на переформировку
И остатки взвода увожу.
Армия моя не уцелела,
Не осталось близких у меня
От артиллерийского обстрела,
От косоприцельного огня.
Перейдём по Охтенскому мосту
И на Охте станем на постой -
Отдирать окопную коросту,
Женскою пленяться красотой.
Охта деревянная разбита.
Растащили Охту на дрова.
Только жизнь, она сильнее быта:
Быта нет, а жизнь ещё жива.
Богачов со мной из медсанбата,
Мы в глаза друг другу не глядим -
Слишком борода его щербата,
Слишком взгляд угрюм и нелюдим.
Слишком на лице его усталом
Борозды о многом говорят.
Спиртом неразбавленным и салом
Богачов запасливый богат.
Мы на Верхней Охте квартируем.
Две сестры хозяйствуют в дому,
Самым первым в жизни поцелуем
Памятные сердцу моему.
Помню, помню календарь настольный,
Старый календарь перекидной,
Записи на нём и почерк школьный.
Прежде - школьный, а потом иной.
Прежде буквы детские, смешные,
Именины и каникул дни.
Ну, а после - записи иные.
Иначе написаны они.
Помню, помню, как мало-помалу
Голос горя нарастал и креп:
«Умер папа». «Схоронили маму».
«Потеряли карточки на хлеб».
Знак вопроса - исступлённо-дерзкий.
Росчерк - бесшабашно-удалой.
А потом - рисунок полудетский:
Сердце, поражённое стрелой.
Очерк сердца зыбок и неловок,
А стрела перната и мила, -
Даты первых переформировок.
Первых постояльцев имена.
Друг на друга буквы повалились,
Сгрудились недвижно и мертво:
«Поселились. Пили. Веселились».
Вот и всё. И больше ничего.
Здесь и я с друзьями в соучастье, -
Наспех фотографии даря,
Переформированные части
Прямо в бой идут с календаря.
Дождь на стёклах искажает лица
Двух сестёр, сидящих у окна;
Переформировка длится, длится.
Никогда не кончится она.
Наступаю, отхожу и рушу
Всё, что было сделано не так.
Переформировываю душу
Для грядущих маршей и атак.
Вижу вновь, как, в час прощаясь ранний,
Ничего на память не берём.
Умираю от воспоминаний
Над перекидным календарём.
?
Читает Александр Межиров:
Пусть век мой недолог -
Как надо его проживу.
Быть может, осколок
Меня опрокинет в траву.
Иль пуля шальная
Мой путь оборвёт на юру.
Где - точно не знаю,
Но знаю, что так я умру.
В тот час, как умру я,
Лицо моё стягом закройте
И в землю сырую,
И в землю родную заройте.
Закройте лицо мне
Гвардейского стяга огнём, -
Я всё ещё помню
Дивизии номер на нём.
Он золотом вышит
На стяге, который в бою
Играет, и дышит,
И радует душу мою.
?
Я по утрам ищу твои следы:
Неяркую помаду на окурке,
От мандарина сморщенные шкурки
И полглотка недопитой воды.
И странно мне, что я тебя забуду,
Что вспоминать не буду никогда.
Твои следы видны везде и всюду,
И только нет в душе моей следа.
?
Тишайший снегопад -
Дверьми обидно хлопать.
Посередине дня
В столице как в селе.
Тишайший снегопад,
Закутавшийся в хлопья,
В обувке пуховой
Проходит по земле.
Он формами дворов
На кубы перерезан,
Он конусами встал
На площадных кругах,
Он тучами рождён,
Он пригвождён железом, -
И всё-таки он кот
В пуховых сапогах.
Штандарты на древках,
Как паруса при штиле.
Тишайший снегопад
Посередине дня.
И я, противник од,
Пишу в высоком штиле,
И тает первый снег
На сердце у меня.
1940-1961
Читает Александр Межиров:
Подкова счастья! Что же ты, подкова?
Я разогнул тебя из удальства -
И вот теперь согнуть не в силах снова
Вернуть на счастье трудные права.
Как возвратить лицо твоё степное,
Угрюмых глаз неистовый разлёт,
И губы, пересохшие от зноя,
И всё, что жизнь обратно не вернёт?
Так я твержу девчонке непутёвой,
Которой всё на свете трын-трава, -
А сам стою с разогнутой подковой
И слушаю, как падают слова.
1961
Читает Александр Межиров:
Арбат - одна из самых узких улиц…
Не разминуться на тебе, Арбат!..
Но мы каким-то чудом разминулись,
Тому почти что двадцать лет назад.
Быть может, был туман… А может, вьюга…
Да что там… Время не воротишь вспять…
Прошли - и не заметили друг друга, -
И нечего об этом вспоминать.
Не вспоминай, а думай о расплате -
Бедой кормись, отчаяньем дыши,
За то, что разминулись на Арбате
Две, друг для друга созданных, души.
1961
Как быстро и грозно вертится земля
И школьные старятся учителя!
Нет силы смотреть, как стареют они
За мирные дни, за военные дни.
Вернёшься с войны, мимо школы пройдёшь, -
Как прежде, шумит у дверей молодёжь.
А школьный учитель - он так постарел, -
В глубоких морщинах и волосом бел.
Ссутулились плечи, пиджак мешковат.
И смотрит, как-будто бы в чём виноват.
Как быстро и грозно вертится земля
И школьные старятся учителя.
1959
Входила маршевая рота
В огромный, вмёрзший в тёмный лёд,
Возникший из-за поворота
Вокзала мёртвого пролёт.
И дальше двигалась полями
От надолб танковых до рва.
А за вокзалом, штабелями,
В снегу лежали - не дрова…
Но даже смерть - в семнадцать - малость,
В семнадцать лет - любое зло
Совсем легко воспринималось,
Да отложилось тяжело.
?
В. Приходько
Две книги у меня. Одна
«Дорога далека». Война.
Другую «Ветровым стеклом»
Претенциозно озаглавил
И в ранг добра возвёл, прославил
То, что на фронте было злом.
А между ними пустота -
Тщета газетного листа…
«Дорога далека» была
Оплачена страданьем плоти, -
Она в дешёвом переплёте
По кругам пристальным пошла.
Другую выстрадал сполна
Духовно. В ней опять война.
Плюс полублоковская вьюга.
Подстрочники. Потеря друга.
Позор. Забвенье. Тишина.
Две книги выстраданы мной.
Одна - физически. Другая -
Тем, чем живу, изнемогая,
Не в силах разорвать с войной.
?
Перед войной
На Моховой
Три мальчика в немецкой группе
Прилежно ловят клёцки в супе,
И тишина стоит стеной.
Такая тишина зимы!
Периной пуховой укрыты
Все крыши, купола и плиты -
Все третьеримские холмы.
Ах, Анна Людвиговна, немка,
Ты - русская, не иноземка,
Но по-немецки говоришь
Затем, что родилась в Берлине,
Вдали от этих плоских крыш.
Твой дом приземистый, тяжёлый,
С утра немецкие глаголы
Звучат в гостиной без конца -
Запинки и скороговорки,
Хрусталь в четырёхсветной горке,
Тепло печного изразца,
Из рамы
Взгляд какой-то дамы,
На полотенцах - монограммы
И для салфеток - три кольца.
Обедаем. На Моховую,
В прямоугольнике окна,
Перину стелет пуховую
Метель, как будто тишина
На тишину ложится тихо,
И только немкина щека
От неожиданного тика
Подёргивается слегка.
Зачем вопросами врасплох
Ты этих мальчиков неволишь?
Да им и надо-то всего лишь
Два слова помнить: Hande hoch!..
?
Сколько шума, ах, сколько шума!
Пересуды на все лады.
Шуба куплена! Шуба!! Шуба…
Только б не было вдруг беды…
Шуба куплена неплохая -
Привлекательная на вид.
Мехом огненным полыхая,
Над кроватью она висит.
Тридцать стукнуло Станиславе, -
Не кому-то, а ей самой, -
И она, несомненно, вправе
В шубу вырядиться зимой.
Тридцать - прожиты трудновато:
Было всякое, даже грязь.
Станислава не виновата
В том, что женщиной родилась.
Не сложилось в начале самом :
Станислава была горда, -
Ну, а он оказался хамом -
Бабник, синяя борода.
И сама не припомнит - пела
Или слёзы рекой лила.
Только вскоре не утерпела,
Дверью хлопнула и ушла.
Прерывая веселье стоном,
От бессонных ночей бледна,
В женском поиске исступлённом
Десять лет провела она.
Женский поиск подобен бреду -
День корОток, а ночь долга.
Женский поиск подобен рейду
По глубоким тылам врага.
Так, без роздыха и привала,
На хохочущих сквозняках,
Станислава себя искала
И найти не могла никак.
Научилась прощаться просто,
Уходя, не стучать дверьми.
И процентов на девяносто
Бескорыстной была с людьми.
Но презренного нет металла,
И на лад не идут дела.
Голодала и холодала, -
Экономию навела.
Продавцы намекали грубо
На особые времена.
И в конечном итоге - шуба
Над кроватью водворена.
На дворе - молодое лето, -
Улыбайся, живи, дыши.
Но таится тревога где-то
В самом дальнем углу души.
Самодержцы, Владыки, Судьи,
Составители схем и смет,
Ради шубы - проголосуйте.
Ради Стаси скажите - нет!
Ради мира настройте речи
На волну моего стиха, -
Дайте Стасе закутать плечи
В синтетические меха.
Воспитать разрешите братца,
Несмышлёныша, малыша.
Дайте в шубе покрасоваться -
Шуба новая хороша!
Чтобы Стася могла впервые,
От восторга жива едва,
Всунуть рученьки в меховые,
На три четверти, рукава.
?
Вышел мальчик из дому
В летний день в первый зной.
К миру необжитому
Повернулся спиной.
Улыбнулся разлуке,
На платформу шагнул,
К пыльным поручням руки,
Как слепой, протянул.
Невысокого роста
И в кости не широк,
Никакого геройства
Совершить он не смог.
Но с другими со всеми,
Неокрепший ещё,
Под тяжёлое Время
Он подставил плечо:
Под приклад автомата,
Расщеплённый в бою,
Под бревно для наката,
Под Отчизну свою.
Был он тихий и слабый,
Но Москва без него
Ничего не смогла бы,
Не смогла ничего.
?
В землянке, на войне, уютен треск огарка.
На нарах крепко сплю, но чуток сон земной.
Я чувствую - ко мне подходит санитарка
И голову свою склоняет надо мной.
Целует в лоб - и прочь к траншее от порога
Крадётся на носках, прерывисто дыша.
Но долго надо мной торжественно и строго
Склоняется её невинная душа.
И тёмный этот сон милее жизни яркой,
Не надо мне любви, сжигающей дотла,
Лишь только б ты была той самой санитаркой,
Которая ко мне в землянке подошла.
Жестокий минет срок - и многое на свете
Придётся позабыть по собственной вине,
Но кто поможет мне продлить минуты эти
И этот сон во сне, в землянке, на войне.
?
- Что приключится дальше? - А не всё ли
Тебе равно? - Не скрытничай. Ответь!.. -
Твои ресницы жёсткие от соли
И смуглых щёк обветренная медь.
И море, море, море перед нами.
За выщербленной дамбой грохоча,
Играет буря чёрными волнами,
И догорает в маяке свеча.
Но ты сказала: - Тот, кто может плавать,
Тому на этом свете не страшна
Ни тихая, обманчивая заводь,
Ни штормовая, дикая волна.
И в тот же миг волны возвратной сила,
Угрюмо оттолкнувшись от земли,
Меня с любимой вместе в море смыла,
И мы поплыли оба, как могли.
И больше не подвластные прибою,
Плывущие без отдыха и сна,
Волны возвратной жертвы мы с тобою -
Нас не пускает на берег она.
Не знали мы, что счастье только в этом -
Открытом настежь море - не мертво,
Что лишь для тех оно не под запретом,
Кто не страшится счастья своего.
Мы к берегу стремились что есть силы,
Обетованной жаждали земли,
Мы обрели, нашли покой постылый -
И на погибель счастье обрекли.
Мы выплыли с тобой на берег юга
И возле скал зажгли костры свои
Так далеко-далёко друг от друга,
Что речи быть не может о любви.
Сбеги ко мне тропинкою пологой,
Найди меня в густеющей тени
И серо-голубые с поволокой
Твои глаза навстречу распахни!
Я подорву дороги за собою,
Мосты разрушу, корабли сожгу
И, как седой десантник после боя,
Умру на незнакомом берегу.
Во имя жизни и во имя песни,
Над выщербленной дамбою прямой,
Волна морская, повторись, воскресни,
Меня с любимой вместе в море смой!
?
Мы под Колпином скопом стоим,
Артиллерия бьёт по своим.
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.
Недолёт. Перелёт. Недолёт.
По своим артиллерия бьёт.
Мы недаром присягу давали.
За собою мосты подрывали, -
Из окопов никто не уйдёт.
Недолёт. Перелёт. Недолёт.
Мы под Колпиным скопом лежим
И дрожим, прокопчённые дымом.
Надо всё-таки бить по чужим,
А она - по своим, по родимым.
Нас комбаты утешить хотят,
Нас, десантников, армия любит…
По своим артиллерия лупит, -
Лес не рубят, а щепки летят.
1956
Читает Александр Межиров:
Есть в военном приказе
Такие слова,
На которые только в тяжёлом бою
(Да и то не всегда)
Получает права
Командир, подымающий роту свою.
Я давно понимаю
Военный устав
И под выкладкой полной
Не горблюсь давно.
Но, страницы устава до дыр залистав,
Этих слов
До сих пор
Не нашёл
Всё равно.
Год двадцатый.
Коней одичавших галоп.
Перекоп.
Эшелоны. Тифозная мгла.
Интервентская пуля, летящая в лоб, -
И не встать под огнём у шестого кола.
Полк
Шинели
На проволоку побросал, -
Но стучит над шинельным сукном пулемёт.
И тогда
еле слышно
сказал
комиссар:
- Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!
Есть в военном приказе
Такие слова!
Но они не подвластны уставам войны.
Есть -
Превыше устава -
Такие права,
Что не всем, получившим оружье, даны…
Сосчитали штандарты
Побитых держав,
Тыщи тысяч плотин возвели на реках.
Целину подымали,
Штурвалы зажав
В заскорузлых тяжёлых рабочих руках.
И пробило однажды
Плотину одну
На Свирьстрое, на Волхове иль на Днепре.
И пошли
Головные бригады ко дну,
Под волну,
На морозной заре в декабре.
И когда
Не хватало
«…Предложенных мер…»
И шкафы с чертежами грузили на плот,
Еле слышно
сказал
молодой
инженер:
- Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!
Летним утром
Граната упала в траву,
Возле Львова
Застава во рву залегла.
«Мессершмитты» плеснули бензин
В синеву, -
И не встать под огнём у шестого кола.
Жгли мосты
На дорогах от Бреста к Москве.
Шли солдаты,
От беженцев взгляд отводя.
И на башнях,
Закопанных в пашни «KB»,
Высыхали тяжёлые капли дождя.
И без кожуха
Из сталинградских квартир
Бил «максим»,
И Родимцев ощупывал лёд.
И тогда
еле слышно
сказал
командир:
- Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!
Мы сорвали штандарты
Фашистских держав,
Целовали гвардейских дивизий шелка
И, древко
Узловатыми пальцами сжав,
Возле Ленина
В Мае
Прошли у древка…
Под февральскими тучами -
Ветер и снег,
Но железом нестынущим пахнет земля.
Приближается день.
Продолжается век.
Индевеют штыки в караулах Кремля…
Повсеместно,
Где скрещены трассы свинца,
Где труда бескорыстного - невпроворот,
Сквозь века,
на века,
навсегда,
до конца:
- Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!
1947
Одиночество гонит меня
От порога к порогу -
В яркий сумрак огня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня!
Одиночество гонит меня
На вокзалы, пропахшие воблой,
Улыбнётся буфетчицей доброй,
Засмеётся, разбитым стаканом звеня.
Одиночество гонит меня
В комбинированные вагоны,
Разговор затевает
Бессонный,
С головой накрывает,
Как заспанная простыня.
Одиночество гонит меня. Я стою,
Ёлку в доме чужом наряжая,
Но не радует радость чужая
Одинокую душу мою.
Я пою.
Одиночество гонит меня
В путь-дорогу,
В сумрак ночи и в сумерки дня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня.
1947
Читает Александр Межиров:
Человек живёт на белом свете.
Где - не знаю. Суть совсем не в том.
Я - лежу в пристрелянном кювете,
Он - с мороза входит в тёплый дом.
Человек живёт на белом свете,
Он - в квартиру поднялся уже.
Я - лежу в пристрелянном кювете,
На перебомблённом рубеже.
Человек живёт на белом свете
Он - в квартире зажигает свет
Я - лежу в пристрелянном кювете,
Я - вмерзаю в ледяной кювет.
Снег не тает. Губы, щёки, веки
Он засыпал. И велит дрожать…
С думой о далёком человеке
Легче до атаки мне лежать.
А потом подняться, разогнуться,
От кювета тело оторвать,
На ледовом поле не споткнуться
И пойти в атаку -
Воевать.
Я лежу в пристрелянном кювете.
Снег седой щетиной на скуле.
Где-то человек живёт на свете -
На моей красавице земле!
Знаю, знаю - распрямлюсь, да встану,
Да чрез гробовую полосу
К вражьему ощеренному стану
Смертную прохладу понесу.
Я лежу в пристрелянном кювете,
Я к земле сквозь тусклый лёд приник…
Человек живёт на белом свете -
Мой далёкий отсвет! Мой двойник!
?
Ах, шофёрша,
пути перепутаны! -
Где позиции?
Где санбат? -
К ней пристроились на попутную
Из разведки десять ребят…
Только-только с ночной операции -
Боем вымученные все.
- Помоги, шофёрша, добраться им
До позиции -
до шоссе.
Встали в ряд.
Поперёк дорога
Перерезана.
- Тормози!
Не смотри, пожалуйста, строго,
Будь любезною, подвези.
Утро майское.
Ветер свежий.
Гнётся даль морская дугой.
И с Балтийского побережья
Нажимает ветер тугой.
Из-за Ладоги солнце движется
Придорожные лунки сушить.
Глубоко
в это утро дышится,
Хорошо
в это утро жить.
Зацветает поле ромашками,
Их не косит никто,
не рвёт.
Над обочиной
вверх тормашками
Облак пороховой плывёт.
Эй, шофёрша,
верней выруливай!
Над развилкой снаряд гудит.
На дорогу не сбитый пулями
Наблюдатель чужой глядит…
Затянули песню сначала.
Да едва пошла
подпевать -
На второй версте укачала
Неустойчивая кровать.
Эй, шофёрша,
правь осторожней!
Путь ухабистый впереди.
На волнах колеи дорожной
Пассажиров
не разбуди.
Спит старшой,
не сняв автомата,
Стать расписывать не берусь!
Ты смотри, какие ребята!
Это, я понимаю, груз!
А до следующего боя -
Сутки целые жить и жить.
А над кузовом голубое
Небо к передовой бежит.
В даль кромешную
пороховую,
Через степи, луга, леса,
На гремящую передовую
Брызжут чистые небеса…
Ничего мне не надо лучшего,
Кроме этого - чем живу,
Кроме солнца
в зените,
колючего,
Густо впутанного в траву.
Кроме этого тряского кузова,
Русской дали
в рассветном дыму,
Кроме песни разведчика русого
Про красавицу в терему.
1946
Читает Александр Межиров:
Пули, которые посланы мной,
не возвращаются из полёта,
Очереди пулемёта
режут под корень траву.
Я сплю,
положив голову
на Синявинские болота,
А ноги мои упираются
в Ладогу и в Неву.
Я подымаю веки,
лежу усталый и заспанный,
Слежу за костром неярким,
ловлю исчезающий зной.
И когда я
поворачиваюсь
с правого бока на спину,
Синявинские болота
хлюпают подо мной.
А когда я встаю
и делаю шаг в атаку,
Ветер боя летит и свистит у меня в ушах,
И пятится фронт,
и катится гром к рейхстагу,
Когда я делаю
свой
второй
шаг.
И белый флаг
вывешивают
вражеские гарнизоны,
Складывают оружие,
в сторону отходя.
И на моё плечо,
на погон полевой зелёный,
Падают первые капли,
майские капли дождя.
А я всё дальше иду,
минуя снарядов разрывы,
Перешагиваю моря
и форсирую реки вброд.
Я на привале в Пильзене
пену сдуваю с пива
И пепел с цигарки стряхиваю
у Бранденбургских ворот.
А весна между тем крепчает,
и хрипнут походные рации,
И, по форонтовым дорогам
денно и нощно пыля,
Я требую у противника
безоговорочной
капитуляции,
Чтобы его знамёна
бросить к ногам Кремля.
Но, засыпая в полночь,
я вдруг вспоминаю что-то.
Смежив тяжёлые веки,
вижу, как наяву:
Я сплю,
положив под голову
Синявинские болота,
А ноги мои упираются
в Ладогу и Неву.
1945
Читает Александр Межиров:
Мальчик жил на окраине города Колпино.
Фантазёр и мечтатель.
Его называли лгунишкой.
Много самых весёлых и грустных историй
накоплено
Было им
за рассказом случайным,
за книжкой.
По ночам ему снилось - дорога гремит
и пылится
И за конницей гонится рыжее пламя во ржи.
А наутро выдумывал он небылицы -
Просто так.
И его обвиняли во лжи.
Презирал этот мальчик солдатиков
оловянных
И другие весёлые игры в войну.
Но окопом казались ему придорожные
котлованы, -
А такая фантазия ставилась тоже в вину.
Мальчик рос и мужал на тревожной недоброй
планете,
И, когда в сорок первом году зимой
Был убит он,
в его офицерском планшете
Я нашёл небольшое письмо домой.
Над оврагом летели холодные белые тучи
Вдоль последнего смертного рубежа.
Предо мной умирал фантазёр невезучий,
На шинель
кучерявую голову положа.
А в письме были те же мальчишечьи
небылицы.
Только я улыбнуться не мог…
Угол серой исписанной плотно страницы
Кровью намок…
…За спиной на ветру полыхающий Колпино,
Горизонт в невесёлом косом дыму…
Здесь он жил.
Много разных историй накоплено
Было им.
Я поверил ему.
1945
Страшный путь!
На тридцатой,
последней версте
Ничего не сулит хорошего.
Под моими ногами
устало
хрустеть
Ледяное,
ломкое
крошево.
Страшный путь!
Ты в блокаду меня ведёшь,
Только небо с тобой,
над тобой
высоко.
И нет на тебе
никаких одёж:
Гол как сокол.
Страшный путь!
Ты на пятой своей версте
Потерял
для меня конец,
И ветер устал
над тобой свистеть,
И устал
грохотать
свинец…
- Почему не проходит над Ладогой
мост?! -
Нам подошвы
невмочь
ото льда
оторвать.
Сумасшедшие мысли
буравят
мозг:
Почему на льду не растёт трава?!
Самый страшный путь
из моих путей!
На двадцатой версте
как я мог идти!
Шли навстречу из города
сотни
детей…
Сотни детей!..
Замерзали в пути…
Одинокие дети
на взорванном льду -
Эту тёплую смерть
распознать не могли они сами
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.
Мне в атаках не надобно слова «вперёд»,
Под каким бы нам
ни бывать огнём -
У меня в зрачках
чёрный
ладожский
лёд,
Ленинградские дети
лежат
на нём.
1944
Читает Александр Межиров (с 3-й строфы):
Проснуться в восемь
И глядеть в окно.
Весна иль осень -
Это всё равно.
Лишь только б мимо,
Всюду и всегда,
В порывах дыма
Мчались поезда.
А лучше нету
Доли кочевой -
По белу свету
В тряской грузовой.
Чтоб ливень, воя,
Падал тяжело
На ветровое
Мокрое стекло.
Я жил собой
И всеми вами жил,
Бросался в бой
И плакал у могил.
А время шло,
Мужая и борясь,
И на стекло
Отбрасывало грязь.
Я рукавом
Стирал её во мгле
На ветровом
Исхлёстанном стекле.
Я так люблю
Дорогу узнавать,
Припав к рулю
О многом забывать!
В метель, в грозу,
Лишь руку подыми,
Я подвезу -
Бесплатно - чёрт возьми!
Тебя бесплатно
Подвезти клянусь,
Зато обратно
Больше не вернусь.
Всегда вдвоём,
Довольные судьбой,
Мы не даём
Покоя нам с тобой.
И смотрят двое
Весело и зло
Сквозь ветровое
Грязное стекло.
1941
Читает Александр Межиров:
Промеж леска вихляют
вихры одноколейки.
Здесь ты, моя красавица,
сегодня поезд ждёшь.
И аккуратный, ровный,
как будто бы из лейки,
На ту одноколейку
накрапывает дождь.
А пахнет та дороженька
осинами, берёзами
И соснами, смолистыми
с верхушки до корней,
И чёрными, лохматыми,
смешными паровозами,
Которые раз в сутки
проносятся по ней.
А ты, моя красавица,
стоишь на том разъезде,
А над разъездом тучи
да ночь темным-темна,
Над тучами разбросаны
мудрёные созвездья,
Под тучами дождинки,
да ты, да тишина.
А у того разъезда
есть махонький базарик, -
Оглобли смотрят в небо,
сутулятся возы…
Ах, если был бы я бы
человек-прозаик,
Не петь мне этой песни
и не глотать слезы.
Ну как мне быть, красавица,
скажи, моя хорошая, -
Ведь я не разучился
всё это замечать.
Бежит одноколейка,
бежит леском поросшая.
Грустить или смеяться?
Петь или замолчать?
Так пусть на том разъезде
незваный я и лишний…
Ложится сонный дождик
на мягкую траву.
Бежит одноколейка,
растут грибы неслышно,
И в этой благодати
я на земле живу.
?
Биография
Межиров Александр Петрович родился 26 сентября 1923 в Москве в семье юриста (второе образование отца - медик). Семья уделяла большое внимание воспитанию и образованию сына.
Однако начавшаяся Отечественная война круто изменила все планы - в 18 лет будущий поэт уходит на фронт, участвует в обороне Ленинграда. После тяжёлого ранения в 1943 и длительного лечения Межирова комиссовали.
В 1943 - 48 учится в Литературном институте им. М. Горького.
В 1947 вышла первая книга стихов - «Дорога далека». Затем последовали сборники: «Коммунисты, вперёд!» (1950), «Возвращение» (1955), «Подкова» (1957), «Ветровое стекло» (1961), «Ладожский лёд» (1965), «Лебяжий переулок» (1968) и другие.
Межиров активно работает и в 1970 - 80-е годы. В 1970-е публикует сборники стихов «Недолгая встреча», «Очертания вещей» и др.; в 1980-е - «Тысяча мелочей», «Закрытый поворот», «Проза в стихах». В 1989 выходят его стихи для детей.
Особое место в его творчестве занимают переводы. Посещения им Грузии оставили глубокий след в его творчестве - в его поэзии появляются грузинские мотивы, ряд его стихов посвящён Грузии и её людям. Его перу принадлежат образцовые переводы грузинских поэтов, опубликованные в сборнике «Теснина» (1984). Перевёл много стихотворений литовского поэта Ю. Марцинкявичуса, ставшего благодаря этим переводам очень известным среди русскоязычных читателей.
Межиров был членом Союза писателей СССР. Награждён орденами Трудового Красного Знамени, Отечественной войны 2-й степени, медалями «За оборону Москвы», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией».
В 1994 году Межиров эмигрировал в Америку, но продолжал писать о стране, в которой родился и за которую воевал, продолжал печататься в журналах «Новый мир», «Арион» и «Знамя». Последние книги в России выходили в 1997 году.
Проживал в г. Портленд (Орегон, США). Умер 22 мая 2009 в Нью-Йорке.
МЕЖИРОВ, Александр Петрович (p. 26.IX.1923, Москва) - русский советский поэт. Член Коммунистической партии с 1943. 18 лет ушёл на фронт, участвовал в обороне Ленинграда. Окончил Литературный институт им. М. Горького (1948). В 1947 вышла первая книга стихов «Дорога далека», в 1955 - книга «Возвращение», включающая такие значительные лирические произведения, как «Воспоминание о пехоте», «Любимая песня», «Пусть век мой недолог…», «Грузинский танец с мечами». Затем последовали сборники: «Ветровое стекло» (1961), «Прощание со снегом» (1964) и др. Межиров - поэт трагедийного склада. Его поэзия родилась на войне и вобрала в себя не только фронтовую тематику, но и самую атмосферу грозного времени, обнажившего действительный смысл человеческой жизни и смерти. Но лирика Межирова воплощает в себе художественное преодоление трагических противоречий жизни. Главным её «предметом» является не узкая сфера быта, но бытие - жизнь в её глубоком и целостном осуществлении. Это выражено в одном из лучших стихотворений поэта «Календарь», посвящённом ленинградской блокаде: «…Охта деревянная разбита, Растащили Охту на дрова. Только жизнь, она сильнее быта: Быта нет, а жизнь ещё жива…». Поэзия Межирова связана с традицией А. А. Блока - и в общем духе творчества, и в отдельных мотивах, в характерных темах дороги и музыки. Стиль Межирова внешне прост и целен; основа его поэзии - тонкая и гибкая мелодика стихотворной речи, фонические и интонационные переходы и повторы, как бы направляющие и движение образов, и ритм, и выбор слов и звуков. Межиров выступает как переводчик (главным образом, грузинских поэтов).
Соч.: Стихи и переводы, Тб., 1962; Стихотворения, М., 1963; Ладожский лёд, М., 1965; [Стихотворения], «Смена», 1965, № 12.
Лит.: Вильям-Вильмонт Н., Ещё не найденная дорога, «Лит. газета», 1948, 11 февр.; Евтушенко Е., О двух поэтич. поколениях, «Лит. газета», 1955, 25 янв.; Лазарев Л., Продолжатели, «Лит. газета», 1950, 2 сент.; Урбан Л., Ответственность за слово, «Нева», 1962, № 6; Аннинский Л., Неисчерпаемость поэзии, «Москва», 1963, № 12; Кожинов В., Лирика военного поколения, в его кн.: Социалистич. реализм и худож. развитие человечества, М., 1966; его же, Всего опасней - полузнанья, «Моск. комсомолец», 1966, 15 июня; Лавлинский Л., Ритмы жизнеутверждения (Заметки о поэмах «среднего» поколения), «Знамя», 1966, № 6.
В. В. Валерианов
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 4. - М.: Советская энциклопедия, 1967
