Домой Вниз Поиск по сайту

Наум Коржавин

КОРЖАВИН (настоящая фамилия - Мандель) Наум Моисеевич (14 октября 1925, Киев - 22 июня 2018, Дарем, Северная Каролина, США; 28 сентября 2018 урна с прахом захоронена на Ваганьковском кладбище в Москве), русский поэт, прозаик, переводчик, драматург, мемуарист.

Наум Коржавин. Naum Korzhavin

Подробнее

Фотогалерея (38)

[Приглашаю посмотреть моё стихотворение: «Науму Коржавину».]

СТИХИ (57):

ЕЩЁ СТИХИ (1):

Вверх Вниз

Ответственность

Сорок лет!.. Сквозь пургу и бураны,
Среди молний, побед и невзгод…
И идут на покой ветераны:
Даже сталь, говорят, устаёт.

Годы мчатся…
             Вчерашние дети,
Мы становимся старшим под стать
И за всё, что творится на свете,
Начинаем сейчас отвечать…

Да, за всё, в чём воспитаны с детства.
Без чего нам не жить, не любить…
Революции нашей наследство
Обязует нас зоркими быть.

Но не думай, что путь уготован,
Что наследьем её чистоты
Навсегда и во всём застрахован
От любого падения ты.

Нам завещано Дело и Знамя,
И страна, что прошла сквозь бои…
Вот и всё!
           Поколения сами
Отвечают за судьбы свои.

Нынче очень не просто на свете.
В трудный час мы с тобой подросли…
Но сегодня мы тоже в ответе
За надежду и счастье земли.

Путь истории - он нескончаем.
Тем путём мы не просто идём,
А идём, за него отвечая…
И, как старшие, не подведём!

?


***

То свет, то тень,
То ночь в моём окне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.

В чужую близь,
В чужую даль гляжу,
В чужую жизнь
По лестнице схожу.

Как светлый лик,
Влекут в свои врата
Чужой язык,
Чужая доброта.

Я к ним спешу.
Но, полон прошлым всем,
Не дохожу
И остаюсь ни с чем…

…Но нет во мне
Тоски, - наследья книг, -
По той стране,
Где я вставать привык.

Где слит был я
Со всем, где всё - нельзя.
Где жизнь моя -
Была да вышла вся.

Она своё
Твердит мне, лезет в сны.
Но нет её,
Как нет и той страны.

Их нет - давно.
Они, как сон души,
Ушли на дно,
Накрылись морем лжи.

И с тех широт
Сюда, - смердя, клубясь,
Водоворот
Несёт всё ту же грязь.

Я знаю сам:
Здесь тоже небо есть.
Но умер там
И не воскресну здесь.

Зовёт труба:
Здесь воля всем к лицу.
Но там судьба
Моя -
      пришла к концу.

Легла в подзол.
Вокруг - одни гробы.
…И я ушёл.
На волю - от судьбы.

То свет, то тень.
Я не гнию на дне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.

Июль - август 1974, Бостон, Бруклайн


Читает Наум Коржавин:

Звук

***

Люди пашут каждый раз опять.
Одинаково - из года в год.
Почему-то нужен нам полёт,
Почему-то скучно нам пахать.

Я и сам поэт… Писал, пишу,
Может, вправду что ещё рожу…
А чтоб жрать - не сею, не пашу,
Скучные стихи перевожу.

И стыдясь - за стол сажусь опять,
Унижаю сердце без конца.
А ведь всё - чтоб, уцелев, летать,
Быть собой и волновать сердца.

А ведь всё - чтоб длился мой полёт.
Чтоб и вверх взлетать, и падать вниз…
Одинаково из года в год
Люди пашут землю… В этом - жизнь.

Не охотник я до общих мест,
Но на этом вправду мир стоит.
Если это людям надоест,
Всё исчезнет… Даже этот стыд.

Мысль, надежда, жажда знать, искать,
Свет, тепло, и книги, и кино…
Между тем как людям вновь пахать
Интересно станет всё равно.

А потом окрепнут… И опять,
Позабыв про боль былых утрат,
Кто-то станет сытости не рад,
Не пахать захочет, а летать.

Что ж… Душа должна любить полёт.
Пусть опять летит!.. Но всё равно:
Землю пашут так же - каждый год,
И других основ нам - не дано.

1972


***

Уже июнь. Темней вокруг кусты.
И воздух - сух. И стала осень ближе.
Прости меня, Господь… Но красоты
Твоей земли уже почти не вижу.

Всё думаю, куда ведут пути,
Кляну свой век и вдаль смотрю несмело,
Как будто я рождён был мир спасти,
И до всего другого нет мне дела.

Как будто не Тобой мне жизнь дана,
Не Ты все эти краски шлёшь навстречу…
Я не заметил, как прошла весна,
Я так зимы и лета не замечу.

…Причастности ль, проклятья ль тут печать
Не знаю… Но способность к вдохновенью
Как раз и есть уменье замечать
Исполненные сущности мгновенья.

Чтоб - даже пусть вокруг тоска и зло, -
Мгновенье то в живой строке дрожало
И возвращало суть, и к ней влекло,
И забывать себя душе мешало.

Жизнь всё же длится - пусть в ней смысл исчез.
Всё ж надо помнить, что подарок это:
И ясный день, и дождь, и снег, и лес,
И всё, чего вне этой жизни нету.

Ведь это - так…
                Хоть впрямь терпеть нельзя,
Что нашу жизнь чужие люди тратят,
Хоть впрямь за горло схвачены друзья,
И самого не нынче завтра схватят.

Хоть гложет мысль, что ты на крест идёшь,
Чтоб доказать… А ничего не будет:
Твой светлый крест зальёт, как море, ложь,
И, в чём тут было дело, - мир забудет.

Но это - так… Живи, любя, дыша:
Нет откровенья в схватках с низкой ложью.
Но без души - не любят… А душа
Всевластьем лжи пренебрегать не может.

Всё рвётся к правде, как из духоты.
Всё мнится ей, что крылья - в грязной жиже.
…Мне стыдно жить, не видя красоты
Твоей земли, Господь… А вот - не вижу.

1972


***

Неужели птицы пели,
Без пальто гуляли мы?
Ранний март в конце апреля
Давит призраком зимы.

Холод неба, зябкость улиц,
Ночь без бодрости и сна…
Что-то слишком затянулась
Нынче ранняя весна.

Как тот призрак с места сдвинуть,
Заблистать в лучах реке?
Мир в пути застрял - и стынет
От тепла невдалеке.

Это всё - каприз природы,
Шутки солнечных лучей…
Но в родстве с такой погодой
Для меня весь ход вещей.

Всё, с чего гнетёт усталость,
Всё, что мне внушало злость,
Тоже кончилось, осталось
И торчит, как в горле кость.

В светлых мыслях - жизнь иная,
Сам же - в этой дни влачу:
Что-то вижу, что-то знаю,
Чем-то брежу - и молчу.

Словно виден свет вершины,
А вокруг всё та же мгла.
Словно впрямь - застрял, и стыну
На ветру,
       вблизи тепла.

29 апреля - 1 августа 1972


***

Иль впрямь я разлюбил свою страну? -
Смерть без неё и с ней мне жизни нету.
Сбежать? Нелепо. Не поможет это
Тому, кто разлюбил свою страну.

Зачем тогда бежать?
                    Свою вину
Замаливать? -
              И так, и этак тошно.
Что ж, куст зачах бы, отвратясь от почвы,
И чахну я. Но лямку я тяну.

Куда мне разлюбить свою страну!
Тут дело хуже: я в неё не верю.
Волною мутной накрывает берег.
И почва - дно. А я прирос ко дну.

И это дно уходит в глубину.
Закрыто небо мутною водою.
Стараться выплыть? Но куда? Не стоит.
И я тону. В небытии тону.

1972


Родине

Что ж, и впрямь, как в туман,
Мне уйти - в край, где синь, а не просинь.
Где течёт Иордан, -
Хоть пока он не снится мне вовсе.

Унести свою мысль,
Всю безвыходность нашей печали,
В край, где можно спастись
Иль хоть сгинуть, себя защищая.

Сгинуть, выстояв бой,
В жажде жизни о пулю споткнуться.
А не так, как с Тобой, -
От Тебя же в Тебе задохнуться.

Что ж, раздвинуть тиски
И уйти?.. А потом постоянно
Видеть плёсы Оки
В снах тревожных у струй Иордана.

Помнить прежнюю боль,
Прежний стыд, и бессилье, и братство…
Мне расстаться с Тобой -
Как с собой, как с судьбою расстаться.

Это так всё равно, -
Хоть Твой флот у Синая - не малость.
Хоть я знаю давно,
Что сама Ты с собою рассталась.

Хоть я мыслям чужим,
Вторя страстно, кричу что есть силы:
- Византия - не Рим.
Так же точно и Ты - не Россия.

Ты спасёшься? - Бог весть!
Я не знаю. Всё смертью чревато.
…Только что в тебе есть,
Если, зная, как ты виновата,

Я боюсь в том краю -
Если всё ж мы пойдём на такое -
Помнить даже в бою
Глупый стыд - не погибнуть с Тобою.

1972


22 июня 1971 года

Свет похож на тьму,
В мыслях - пелена.
Тридцать лет тому
Началась война.

Диктор - словно рад…
Душно, думать лень.
Тридцать лет назад
Был просторный день.

Стала лишней ложь,
Был я братству рад…
А ещё был дождь -
Тридцать лет назад.

Дождь, азарт игры,
Веры и мечты…
Сколько с той поры
Утекло воды?

Сколько средь полей
У различных рек
Полегло парней,
Молодых навек?

Разве их сочтёшь?
Раны - жизнь души.
Открывалась ложь
В свете новой лжи…

Хоть как раз тогда
Честной прозе дня
Начала беда
Обучать меня.

Я давно другой,
Проступила суть.
Мой ничьей тоской
Не оплачен путь.

Но всё та же ложь
Омрачает день.
Стал на тьму похож
Свет - и думать лень.

Что осталось?.. Быт,
Суета, дела…
То ли совесть спит,
То ли жизнь прошла.

То ль свой суд вершат
Плешь да седина…
Тридцать лет назад
Началась война.

1971


Апокалипсис

Мы испытали всё на свете.
Но есть у нас теперь квартиры -
Как в светлый сон, мы входим в них.
А в Праге, в танках, наши дети…
Но нам плевать на ужас мира -
Пьём в «Гастрономах» на троих.

Мы так давно привыкли к аду,
Что нет у нас ни капли грусти -
Нам даже льстит, что мы страшны.
К тому, что стало нам не надо,
Других мы силой не подпустим, -
Мы, отродясь, - оскорблены.

Судьба считает наши вины,
И всем понятно: что-то будет -
Любой бы каялся сейчас…
Но мы - дорвавшиеся свиньи,
Изголодавшиеся люди,
И нам не внятен Божий глас.

1968


Братское кладбище в Риге

Кто на кладбище ходит, как ходят в музеи,
А меня любопытство не гложет - успею.
Что ж я нынче брожу, как по каменной книге,
Между плитами Братского кладбища в Риге?

Белых стен и цементных могил панорама.
Матерь-Латвия встала, одетая в мрамор.
Перед нею рядами могильные плиты,
А под этими плитами - те, кто убиты. -
Под знамёнами разными, в разные годы,
Но всегда - за неё, и всегда - за свободу.

И лежит под плитой русской службы полковник,
Что в шестнадцатом пал без терзаний духовных.
Здесь, под Ригой, где пляжи, где крыши косые,
До сих пор он уверен, что это - Россия.

А вокруг всё другое - покой и Европа,
Принимает парад генерал лимитрофа.
А пред ним на безмолвном и вечном параде
Спят солдаты, отчизны погибшие ради.
Независимость - вот основная забота.
День свободы - свободы от нашего взлёта,
От сиротского лиха, от горькой стихии,
От латышских стрелков, чьи могилы в России,
Что погибли вот так же, за ту же свободу,
От различных врагов и в различные годы.
Ах, глубинные токи, линейные меры,
Невозвратные сроки и жёсткие веры!

Здесь лежат, представляя различные страны,
Рядом - павший за немцев и два партизана.
Чтим вторых. Кто-то первого чтит, как героя.
Чтит за то, что он встал на защиту покоя.
Чтит за то, что он мстил, - слепо мстил и сурово
В сорок первом за акции сорокового.
Всё он - спутал. Но время всё спутало тоже.
Были разные правды, как плиты, похожи.
Не такие, как он, не смогли разобраться.
Он погиб. Он уместен на кладбище Братском.

Тут не смерть. Только жизнь,
                             хоть и кладбище это…
Столько лет длится спор и конца ему нету,
Возражают отчаянно павшие павшим
По вопросам, давно остроту потерявшим.
К возраженьям добавить спешат возраженья.
Не умеют, как мы, обойтись без решенья.

Тишина. Спят в рядах разных армий солдаты,
Спорят плиты - где выбиты званья и даты.
Спорят мнение с мнением в каменной книге.
Сгусток времени - Братское кладбище в Риге.

Век двадцатый. Всех правд острия ножевые.
Точки зренья, как точки в бою огневые.

1962


Читает Наум Коржавин:

Звук

***

Он собирался многое свершить,
Когда не знал про мелочное бремя.
А жизнь ушла
             на то, чтоб жизнь прожить.
По мелочам.
            Цените, люди, время!

Мы рвёмся к небу, ползаем в пыли,
Но пусть всегда, везде горит над всеми:
   Вы временные жители земли!
   И потому - цените, люди, время!

1961


Дети в Освенциме

Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
Трудились - мучили детей.

И это каждый раз опять, -
Кляня, ругаясь без причины…
И детям было не понять,
Чего хотят от них мужчины.

За что - обидные слова,
Побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
Что это за непослушанье.

Они представить не могли
Того, что было всем открыто:
По древней логике земли,
От взрослых дети ждут защиты.

А дни всё шли, как смерть страшны,
И дети стали образцовы.
Но их всё били.
                Так же.
                        Снова.
И не снимали с них вины.

Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин «идеи» были,
Мужчины мучили детей.

Я жив. Дышу. Люблю людей,
Но мне бывает всё постыло,
Как только вспомню: это - было!
Мужчины мучили детей!

1961


Читает Наум Коржавин:

Звук

Рафаэлю
После спора об искусстве

Не ценят знанья тонкие натуры.
Искусство любит импульсов печать.

Мы ж, Рафаэль, с тобой - литература!
И нам с тобой здесь лучше промолчать.

Они в себе себя ценить умеют.
Их мир - оттенки собственных страстей.
Мы ж, Рафаэль, с тобой куда беднее -
Не можем жить без Бога и людей.

Их догмат - страсть. А твой - улыбка счастья.
Твои спокойно сомкнуты уста.
Но в этом слиты все земные страсти,
Как в белом цвете слиты все цвета.

1960


Инерция стиля

Стиль - это человек.
Бюффон
В жизни, в искусстве,
                      в борьбе, где тебя победили,
Самое страшное -
                 это инерция стиля.
Это - привычка,
                а кажется, что ощущенье.
Это - стихи ты закончил,
                         а нет облегченья.
Это - ты весь изменился,
                         а мыслишь, как раньше.
Это - ты к правде стремишься,
                              а лжёшь, как обманщик.

Это - душа твоя стонет,
                        а ты - не внимаешь.
Это - ты верен себе,
                     и себе - изменяешь.
Это - не крылья уже,
                     а одни только перья,
Это - уже ты не веришь -
                         боишься неверья.

Стиль - это мужество.
                      В правде себе признаваться!
Всё потерять,
              но иллюзиям не предаваться -
Кем бы ни стать -
                  ощущать себя только собою,
Даже пускай твоя жизнь
                       оказалась пустою,
Даже пускай в тебе
                   сердца теперь уже мало…
Правда конца -
               это тоже возможность начала.
Кто осознал пораженье, -
                         того не разбили…

Самое страшное -
                 это инерция стиля.

1960


Вариации из Некрасова

…Столетье промчалось. И снова,
Как в тот незапамятный год -
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдёт.
Ей жить бы хотелось иначе,
Носить драгоценный наряд…
Но кони - всё скачут и скачут.
А избы - горят и горят.

1960


Читает Наум Коржавин:

Звук

***

Пусть рвутся связи, меркнет свет,
Но подрастают в семьях дети…
Есть в мире Бог иль Бога нет,
А им придётся жить на свете.

Есть в мире Бог иль нет Его,
Но час пробьёт. И станет нужно
С людьми почувствовать родство,
Заполнить дни враждой и дружбой.

Но древний смысл того родства
В них будет брезжить слишком глухо -
Ведь мы бессвязные слова
Им оставляем вместо духа.

Слова трусливой суеты,
Нас утешавшие когда-то,
Недостоверность пустоты,
Где зыбки все координаты…

…Им всё равно придётся жить:
Ведь не уйти обратно в детство,
Ведь жизнь нельзя остановить,
Чтоб в ней спокойно оглядеться.

И будет участь их тяжка,
Времён прервётся связь живая,
И одиночества тоска
Обступит их, не отставая.

Мы не придём на помощь к ним
В борьбе с бессмыслицей и грязью.
И будет трудно им одним
Найти потерянные связи.

Так будь самим собой, поэт,
Твой дар и подвиг - воплощенье.
Ведь даже горечь - это свет,
И связь вещей, и их значенье.

Держись призванья своего!
Ты загнан сам, но ты в ответе:
Есть в мире Бог иль нет Его -
Но подрастают в семьях дети.

1959


Песня, которой тысяча лет

Эта старинная песня,
Которая вечно нова.
Г. Гейне
Старинная песня.
Ей тысяча лет:
Он любит её,
А она его - нет.

Столетья сменяются,
Вьюги метут,
Различными думами
Люди живут.

Но так же упрямо
Во все времена
Его почему-то
Не любит она.

А он - и страдает,
И очень влюблён…
Но только, позвольте,
Да кто ж это - он?

Кто? - Может быть, рыцарь,
А может, поэт,
Но факт, что она -
Его счастье и свет.

Что в ней он нашёл
Озаренье своё,
Что страшно остаться
Ему без неё.

Но сделать не может
Он здесь ничего…
Кто ж эта она,
Что не любит его?

Она? - Совершенство.
К тому же она
Его на земле
Понимает одна.

Она всех других
И нежней и умней.
А он лучше всех
Это чувствует в ней…

Но всё-таки, всё-таки
Тысячу лет
Он любит её,
А она его - нет.

И все же ей по сердцу
Больше другой -
Не столь одержимый,
Но всё ж неплохой.

Хоть этот намного
Скучнее того
(Коль древняя песня
Не лжёт про него).

Но песня всё так же
Звучит и сейчас.
А я ведь о песне
Веду свой рассказ.

Признаться, я толком
И сам не пойму:
Ей по сердцу больше другой…
Почему?

Так глупо
Зачем выбирает она?
А может, не скука
Ей вовсе страшна?

А просто как люди
Ей хочется жить…
И холодно ей
Озареньем служить.

Быть может… не знаю.
Ведь я же не Бог.
Но в песне об этом
Ни слова. Молчок.

А может, и рыцарь
Вздыхать устаёт.
И сам наконец
От неё устаёт.

И тоже становится
Этим другим -
Не столь одержимым,
Но всё ж неплохим.

И слышит в награду
Покорное: «да»…
Не знаю. Про то
Не поют никогда.

Не знаю, как в песне,
А в жизни земной
И то и другое
Случалось со мной.

Так что ж мне обидно,
Что тысячу лет
Он любит её,
А она его - нет?

1958


Читает Наум Коржавин:

Звук

***

Надоели потери.
Рознь религий - пуста,
В Магомета я верю
И в Исуса Христа.

Больше спорить не буду
И не спорю давно,
Моисея и Будду
Принимая равно.

Всё, что теплится жизнью,
Не застыло навек…
Гордый дух атеизма
Чту - коль в нём человек.

Точных знаний и меры
В наши нет времена.
Чту любую я Веру,
Если Совесть она.

Только чтить не годится
И в кровавой борьбе
Ни костров инквизиций,
Ни ночей МГБ.

И ни хитрой дороги,
Пусть для блага она, -
Там под именем Бога
Правит Суд сатана.

Человек не бумага -
Стёр, и дело с концом.
Даже лгущий для блага -
Станет просто лжецом.

Бог для сердца отрада,
Человечья в нём стать.
Только дьяволов надо
От богов отличать.

Могший верить и биться,
Той науке никак
Человек обучиться
Не сумел за века.

Это в книгах и в хлебе
И в обычной судьбе.
Чёрт не в пекле, не в небе -
Рядом с Богом в тебе.

Верю в Бога любого
И в любую мечту.
В каждом - чту его Бога,
В каждом - чёрта не чту.

Вся планета больная…
Может, это - навек?
Ничего я не знаю.
Знаю: Я человек.

1956


***

В наши трудные времена
Человеку нужна жена,
Нерушимый уютный дом,
Чтоб от грязи укрыться в нём.
Прочный труд и зелёный сад,
И детей доверчивый взгляд,
Вера робкая в их пути
И душа, чтоб в неё уйти.

В наши подлые времена
Человеку совесть нужна,
Мысли те, что в делах ни к чему,
Друг, чтоб их доверять ему.
Чтоб в неделю хоть час один
Быть свободным и молодым.
Солнце, воздух, вода, еда -
Всё, что нужно всем и всегда.

И тогда уже может он
Дожидаться иных времён.

1956


Читает Наум Коржавин:

Звук

Ленин в Горках

Пусть много смог ты, много превозмог
И даже мудрецом меж нами признан.
Но жизнь - есть жизнь. Для жизни ты не бог,
А только проявленье этой жизни.
Не жертвуй светом, добывая свет!
Ведь ты не знаешь, что творишь на деле.
Цель средства не оправдывает… Нет!
У жизни могут быть иные цели.
Иль вовсе нет их. Есть пальба и гром.
Мир и война. Гниенье и горенье.
Извечная борьба добра со злом,
Где нет конца и нет искорененья.
Убить. Тут надо ненависть призвать.
Преодолеть черту. Найти отвагу.
Во имя блага проще убивать!..
Но как нам знать, какая смерть во благо?
У жизни свой, присущий, вечный ход.
И не присуща скорость ей иная.
Коль чересчур толкнуть её вперёд,
Она рванёт назад, давя, ломая.
Но человеку душен плен границ,
Его всё время нетерпенье гложет
И перед жизнью он склониться ниц, -
Признать её незыблемость - не может.
Он всё отдать, всё уничтожить рад.
Он мучает других и голодает…
Всё гонится за призраком добра,
Не ведая, что сам он зло рождает.
А мы за ним. Вселенная, держись!
Нам головы не жаль - нам всё по силам.
Но всё проходит. Снова жизнь, как жизнь.
И зло, как зло. И, в общем, всё, как было.
Но тех, кто не жалел себя и нас,
Пытаясь вырваться из плена буден,
В час отрезвленья, в страшный горький час
Вы всё равно не проклинайте, люди…

…В окне широком свет и белый снег.
На ручках кресла зайчики играют…
А в кресле неподвижный человек. -
Молчит. Он знает сам, что умирает.
Над ним любовь и ненависть горит.
Его любой врагом иль другом числит.
А он уже почти не говорит.
Слова ушли. Остались только мысли.
Смерть - демократ. Подводит всем черту.
В ней беспристрастье есть, как в этом снеге.
Ну что ж: он на одну лишь правоту
Из всех возможных в жизни привилегий
Претендовал… А больше ни на что.
Он привилегий и сейчас не просит.
Парк за окном стоит, как лес густой,
И белую порошу ветер носит.
На правоту… Что значит правота?
И есть ли у неё черты земные.
Шумят-гудят за домом провода
И мирно спит, уйдя в себя, Россия.
Ну что ж! Ну что ж! Он сделал всё, что мог,
Устои жизни яростно взрывая…
И всё же не подводится итог. -
Его наверно в жизни - не бывает.

1956


Осень в Караганде

В холоде ветра
               зимы напев.
Туч небеса полны.
И листья сохнут,
                 не пожелтев,
Вянут, -
         а зелены.
Листьям своё не пришлось дожить.
Смял их
        морозный день.
Сжатые сроки…
              Идут дожди…
Осень в Караганде.
Новые зданья
             сквозь дождь
                          глядят,
В каплях -
           ещё нежней
Бледный
        зелёный
                сухой наряд
Высаженных
           аллей,
И каждый
         своё не доживший лист
Для сердца -
             родная весть.
Деревья,
         как люди, -
                     не здесь родились,
А жить приходится -
                    здесь.
И люди в зданьях
                 полны забот,
Спешат,
        и у всех дела…
И людям тоже недостаёт
Ещё немного
            тепла,
Но сроки сжаты,
                и властен труд,
И надо всегда спешить…
И многие
         так
             на ходу
                     умрут,
Не зная,
         что значит
                    жить…
Мы знаем…
          Но мы разошлись с тобой.
Не мы,
       а жизнь развела…
И я сохраняю
             бережно
                     боль,
Как луч
        твоего тепла.
Но я далеко,
             и тебя здесь нет,
И всё это -
           тяжело.
Как этим листьям -
                  зелёный цвет,
Мне нынче -
           твоё тепло.
Но сроки сжаты,
                и властен труд,
И глупо
        бродить, скорбя…
Ведь люди
          без многого
                      так живут,
Как я живу
           без тебя.

1954


***

Я в сказки не верю. Не те уж года мне.
И вдруг оказалось, что сказка нужна мне,
Что, внешне смирившись, не верящий в чудо,
Его постоянно искал я повсюду.
Искал напряжённо, нигде не встречая,
Отсутствие сказки всегда ощущая…
Всё это под спудом невидное крылось,
И всё проявилось, лишь ты появилась.

1954


На смерть Сталина

Всё, с чем Россия
                  в старый мир врывалась,
Так что казалось, что ему пропасть, -
Всё было смято… И одно осталось:
Его
    неограниченная
	               власть.

Ведь он считал,
                что к правде путь -
				                    тяжёлый,
А власть его
             сквозь ложь
			             к ней приведёт.
И вот он - мёртв.
                  До правды не дошёл он,
А ложь кругом трясиной нас сосёт.

Его хоронят громко и поспешно
Ораторы,
         на гроб кося глаза,
Как будто может он
                   из тьмы кромешной
Вернуться,
           всё забрать
		               и наказать.

Холодный траур,
                стиль речей -
				              высокий.
Он всех давил
              и не имел друзей…
Я сам не знаю,
               злым иль добрым роком
Так много лет
              он был для наших дней.

И лишь народ
             к нему не посторонний,
Что вместе с ним
                 всё время трудно жил,
Народ
      в нём революцию
	                  хоронит,
Хоть, может, он того не заслужил.

В его поступках
                лжи так много было,
А свет знамён
              их так скрывал в дыму,
Что сопоставить это всё
                        не в силах -
Мы просто
          слепо верили ему.

Моя страна!
            Неужто бестолково
Ушла, пропала вся твоя борьба?
В тяжёлом, мутном взгляде Маленкова
Неужто нынче
             вся твоя судьба?

А может, ты поймёшь
                    сквозь муки ада,
Сквозь все свои кровавые пути,
Что слепо верить
                 никому не надо
И к правде ложь
                не может привести.

Март 1953


Через год

Милая, где ты? - повис вопрос.
Стрелки стучат, паровоз вздыхает…
Милая, где ты? Двенадцать вёрст
Нас в этом месяце разделяет.
Так это близко, такая даль,
Что даже представить не в состоянье…
Я уж два раза тебя видал,
Но я не прошёл это расстоянье,
Так, чтоб суметь тебя разглядеть
Вновь хоть немножечко…
Стены… Стены…
Видно, измены меняют людей,
Видно, не красят лица измены…

1952


Встреча с Москвой

Что же! Здравствуй, Москва.
     Отошли и мечты и гаданья.
Вот кругом ты шумишь,
     вот сверкаешь, светла и нова
Блеском станций метро,
     высотой воздвигаемых зданий
Блеск и высь подменить
     ты пытаешься тщетно, Москва.
Ты теперь деловита,
     всего ты измерила цену.
Плюнут в душу твою
     и прольют безнаказанно кровь,
Сложной вязью теорий
     свою прикрывая измену,
Ты продашь всё спокойно:
     и совесть, и жизнь, и любовь.
Чтоб никто не тревожил
     приятный покой прозябанья -
Прозябанье Москвы,
     освященный снабженьем обман.
Так живёшь ты, Москва!
     Лжёшь,
	        клянёшься,
		               насилуешь память
И, флиртуя с историей,
     с будущим крутишь роман.

1952


Вступление в поэму

Ни к чему,
           ни к чему,
                      ни к чему полуночные бденья
И мечты, что проснёшься
                        в каком-нибудь веке другом.
Время?
       Время дано.
                   Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты,
                         разместившийся в нём.
Ты не верь,
            что грядущее вскрикнет,
                                    всплеснувши руками:
«Вон какой тогда жил,
                      да, бедняга, от века зачах».
Нету лёгких времен.
                    И в людскую врезается память
Только тот,
            кто пронёс эту тяжесть
                                   на смертных плечах.
Мне молчать надоело.
                     Проходят тяжёлые числа,
Страх тюрьмы и ошибок.
                       И скрытая тайна причин…
Перепутано - всё.
                  Все слова получили сто смыслов.
Только смысл существа
                      остаётся, как прежде,
                                            один.
Вот такими словами
                   начать бы хорошую повесть, -
Из тоски отупенья
                  в широкую жизнь переход…
Да! Мы в Бога не верим,
                        но полностью веруем в совесть,
В ту, что раньше Христа родилась
                                 и не с нами умрёт.
Если мелкие люди
                 ползут на поверхность
                                       и давят,
Если шабаш из мелких страстей
                              называется страсть,
Лучше встать и сказать,
                        даже если тебя обезглавят,
Лучше пасть самому, -
                      чем душе твоей в мизерность впасть.
Я не знаю,
           что надо творить
                            для спасения века,
Не хочу оправданий,
                    снисхожденья к себе -
                                          не прошу…
Чтобы жить и любить,
                     быть простым,
                                   но простым человеком -
Я иду на тяжёлый,
                  бессмысленный риск -
                                       и пишу.

1952


Читает Наум Коржавин:

Звук

Генерал

Малый рост, усы большие,
Волос белый и нечастый,
Генерал любил Россию,
Как предписано начальством.

А ещё любил дорогу:
Тройки пляс в глуши просторов.
А ещё любил немного
Соль солдатских разговоров.

Шутки тех, кто ляжет утром
Здесь в Крыму иль на Кавказе.
Устоявшуюся мудрость
В незатейливом рассказе.

Он ведь вырос с ними вместе.
Вместе бегал по баштанам…
Дворянин мелкопоместный,
Сын
    в отставке капитана.

У отца протекций много,
Только рано умер - жалко.
Генерал пробил дорогу
Только саблей да смекалкой.

Не терпел он светской лени,
Притеснял он интендантов,
Но по части общих мнений
Не имел совсем талантов.

И не знал он всяких всячин
О бесправье и о праве.
Был он тем, кем был назначен, -
Был столпом самодержавья.

Жил, как предки жили прежде,
И гордился тем по праву.
Бил мадьяр при Будапеште,
Бил поляков под Варшавой.

И с французами рубился
В севастопольском угаре…
Знать, по праву он гордился
Верной службой государю.

Шёл дождями и ветрами,
Был везде, где было нужно…
Шёл он годы… И с годами
Постарел на царской службе.

А когда эмира с ханом
Воевать пошла Россия,
Был он просто стариканом,
Малый рост, усы большие.

Но однажды бывшим в силе
Старым другом был он встречен.
Вместе некогда дружили,
Пили водку перед сечей…

Вместе всё.
            Но только скоро
Князь отозван был в Россию,
И пошёл, по слухам, в гору,
В люди вышел он большие.

И подумал князь, что нужно
Старику пожить в покое,
И решил по старой дружбе
Все дела его устроить.

Генерала пригласили
В Петербург от марша армий.
Генералу предложили
Службу в корпусе жандармов.

- Хватит вас трепали войны,
Будет с вас судьбы солдатской,
Всё же здесь куда спокойней,
Чем под солнцем азиатским.

И ответил строгий старец,
Не выказывая радость:
- Мне доверье государя -
Величайшая награда.

А служить - пусть служба длится
Старой должностью моею…
Я могу ещё рубиться,
Ну, а это - не умею.

И пошёл паркетом чистым
В азиатские Сахары…
И прослыл бы нигилистом,
Да уж слишком был он старый.

1950


***

Нелепые ваши затеи
И громкие ваши слова…
Нужны мне такие идеи,
Которыми всходит трава.

Которые воздух колышут,
Которые зелень дают.
Которым всё хочется выше,
Но знают и меру свою.

Они притаились зимою,
Чтоб к ним не добрался мороз.
Чтоб, только запахнет весною,
Их стебель сквозь почву пророс.

Чтоб снова наутро беспечно,
Вступив по наследству в права,
На солнце,
Как юная вечность,
Опять зеленела трава.

Так нежно и так настояще,
Что - пусть хоть бушует беда -
Ты б видел, что всё - преходяще,
А зелень и жизнь - никогда.

1950


***

Всё это чушь: в себе сомненье,
Безволье жить, - всё ссылка, бред.
Он пеленой оцепененья
Мне заслонил и жизнь, и свет.
Но пелена прорвётся с треском
Иль тихо стает, как слеза.
В своей естественности резкой
Ударит свет в мои глаза.
И вновь прорвутся на свободу
И верность собственной звезде,
И чувство света и природы
В её бесстрашной полноте.

1950


В трудную минуту

Хотеть. Спешить. Мечтать о том ночами!
И лишь ползти… И не видать ни зги…
Я, как песком, засыпан мелочами…
Но я ещё прорвусь сквозь те пески!
Раздвину их… Вдохну холодный воздух…
И станет мне совсем легко идти -
И замечать по неизменным звёздам,
Что я не сбился и в песках с пути.

1950


К моему двадцатипятилетию

Я жил. И всё не раз тонуло.
И возникало вновь в душе.
И вот мне двадцать пять минуло,
И юность кончилась уже.

Мне неудач теперь, как прежде,
Не встретить с лёгкой головой,
Не жить весёлою надеждой,
Как будто вечность предо мной.

То есть, что есть. А страсть и пылкость
Сойдут как полая вода…
Стихи в уме, нелепость ссылки
И неприкаянность всегда.

И пред непобеждённым бытом
Один, отставший от друзей,
Стою, невзгодам всем открытый,
Прикован к юности своей.

И чтоб прижиться хоть немного,
Покуда спит моя заря,
Мне надо вновь идти в дорогу,
Сначала. Будто жил я зря.

Я не достиг любви и славы,
Но пусть не лгут, что зря бродил.
Я по пути стихи оставил,
Найдут - увидят, как я жил.

Найдут, прочтут, - тогда узнают,
Как в этот век, где сталь и мгла,
В груди жила душа живая,
Искала, мучилась и жгла.

И, если я без славы сгину,
А все стихи в тюрьме сожгут,
Слова переживут кончину,
Две-три строки переживут.

И в них, доставив эстафету,
Уж не пугаясь ничего,
Приду к грядущему поэту, -
Истоком стану для него.

1950


***

Стопка книг… Свет от лампы… Чисто.
Вот сегодняшний мой уют.
Я могу от осеннего свиста
Ненадолго укрыться тут.
Только свист напирает в окна.
Я сижу. Я чего-то жду…
Всё равно я не раз промокну
И застыну на холоду.
В этом свисте не ветер странствий
И не поиски тёплых стран,
В нём холодная жуть пространства,
Где со всех сторон - океан.
И впервые боюсь я свиста,
И впервые я сжался тут.
Стопка книг… Свет от лампы… Чисто…
Притаившийся мой уют.

1950


Возвращение

Всё это было, было, было…
А. Блок
Всё это было, было, было:
И этот пар, и эта степь,
И эти взрывы снежной пыли,
И этот иней на кусте.

И эти сани - нет, кибитка, -
И этот волчий след в леске…
И даже… даже эта пытка:
Гадать, чем встретят вдалеке.

И эта радость молодая,
Что всё растёт… Сама собой…
И лишь фамилия другая
Тогда была. И век другой.

Их было много: всем известных
И не оставивших следа.
И на века безмерно честных,
И честных только лишь тогда.

И вспоминавших время это
Потом, в чинах, на склоне лет:
Снег… Кони… Юность… Море света.
И в сердце угрызений нет.

Отбывших ссылку за пустое
И за серьёзные дела,
Но полных светлой чистотою,
Которую давила мгла.

Кому во мраке преисподней
Свободный ум был светлый дан,
Подчас светлее и свободней,
Чем у людей свободных стран.

Их много мчалось этим следом
На волю… (Где есть воля им?)
И я сегодня тоже еду
Путём знакомым и былым.

Путём знакомым - знаю, знаю -
Всё узнаю, хоть всё не так,
Хоть нынче станция сквозная,
Где раньше выход был на тракт.

Хотя дымят кругом заводы,
Хотя в огнях ночная мгла,
Хоть вихрем света и свободы
Здесь революция прошла.

Но после войн и революций
Под всё разъевшей темнотой
Мне так же некуда вернуться
С душой открытой и живой.

И мне навек безмерно близки
Равнины, что, как плат, белы, -
Всей мглой истории российской,
Всем блеском искр средь этой мглы.

1950


Друзьям

Бог помочь вам, друзья мои.
А. Пушкин
Уже прошло два года,
                     два бесцельных
С тех пор, когда
                 за юность в первый раз
Я новый год встречал от вас отдельно,
Хоть был всего квартала три от вас.
Что для меня случайных три квартала!
К тому ж метро, к тому ж троллейбус есть.
Но между нами государство встало,
И в ключ замка свою вложило честь.
Как вы теперь? А я всё ниже, ниже.
Смотрю вокруг, как истинный дурак.
Смотрю вокруг - и ничего не вижу!
Иль, не хотя сознаться, вижу мрак.
Я не хочу делиться с вами ночью.
Я день любил, люблю делиться им.
Пусть тонкий свет вина ласкает очи,
Пусть даль светла вам видится за ним…
Бог помочь вам.
                А здесь, у ночи в зеве,
Накрытый стол, и все ж со мною вы…
Двенадцать бьёт!
                 В Москве всего лишь девять.
Как я давно уж не видал Москвы.
Довольно!
          Встать!
		          Здесь тосковать не нужно!
Мы пьём за жизнь!
                  За то, чтоб жить и жить!
И пьём за дружбу!
                  Хоть бы только дружбу
Во всех несчастьях жизни сохранить.

1949


***

Хотя б прислал письмо ошибкой
Из дальней дали кто-нибудь.
Хотя бы женщина улыбкой
Меня сумела обмануть, -
Чтоб снова в смуглом, стройном теле
Я видел солнца свет и власть,
Чтоб в мысль высокую оделась
Моя безвыходная страсть.

1949


***

Поэзия не страсть, а власть,
И потерявший чувство власти
Бесплодно мучается страстью,
Не претворяя эту страсть.
Меня стремятся в землю вжать.
Я изнемог. Гнетёт усталость.
Власть волновать, казнить, прощать
Неужто ты со мной рассталась?

1949


В Сибири

Дома и деревья слезятся,
И речка в тумане черна,
И просто нельзя догадаться,
Что это апрель и весна.
А вдоль берегов огороды,
Дождями набухшая грязь…
По правде, такая погода
Мне по сердцу нынче как раз.
Я думал, что век мой уж прожит,
Что беды лишили огня…
И рад я, что ветер тревожит,
Что тучами давит меня.
Шаги хоть по грязи, но быстры.
Приятно идти и дышать…
Иду. На свободу. На выстрел.
На всё, что дерзнёт помешать.

1949


***

Паровозов голоса
И порывы дыма.
Часовые пояса
Пролетают мимо.
Что ты смотришь в дым густой,
В переплёт оконный -
Вологодский ты конвой,
Красные погоны.
Что ты смотришь и кричишь,
Хлещешь матом-плёткой?
Может, тоже замолчишь,
Сядешь за решётку.
У тебя ещё мечты -
Девка ждёт хмельная.
Я ведь тоже был, как ты,
И, наверно, знаю.
А теперь досталось мне
За грехи какие?
Ах, судьба моя в окне,
Жизнь моя, Россия…
Может быть, найдёт покой
И умерит страсти…
Может, дуростью такой
И даётся счастье.
Ты, как попка, тут не стой,
Не сбегу с вагона.
Эх, дурацкий ты конвой,
Красные погоны.

1948


***

О Господи!
           Как я хочу умереть,
Ведь это не жизнь,
                   а кошмарная бредь.
Словами взывать я пытался сперва,
Но в стенках тюремных завязли слова.

О Господи, как мне не хочется жить!
Всю жизнь о неправедной каре тужить.
Я мир в себе нес - Ты ведь знаешь какой!
А нынче остался с одною тоской.

С тоскою, которая памяти гнёт,
Которая спать по ночам не даёт.

Тоска бы исчезла, когда б я сумел
Спокойно принять небогатый удел,

Решить, что мечты - это призрак и дым,
И думать о том, чтобы выжить любым.
Я стал бы спокойней, я стал бы бедней,
И помнить не стал бы наполненных дней.

Но что тогда помнить мне, что мне любить.
Не жизнь ли саму я обязан забыть?
Нет! Лучше не надо, свирепствуй! Пускай! -
Остаток от роскоши, память-тоска.
Мути меня горечью, бей и кружись,
Чтоб я не наладил спокойную жизнь.
Чтоб всё я вернул, что теперь позади,
А если не выйдет, - вконец изведи.

1948


***

Я раньше видел ясно,
                     как с экрана,
Что взрослым стал
                  и перестал глупить,
Но, к сожаленью, никакие раны
Меня мальчишкой не отучат быть.
И даже то,
           что раньше, чем в журнале,
Вполне возможно, буду я в гробу,
Что я любил,
             а женщины гадали
На чёт и нечет,
                на мою судьбу.
Упрямая направленность движений,
В увечиях и ссадинах бока.
На кой оно мне чёрт? Ведь я ж не гений
И ведь мои стихи не на века.
Сто раз решал я
                жить легко и просто,
Забыть про всё,
                обресть покой земной…
Но каждый раз
              меня в единоборство
Ведёт судьба,
              решённая не мной.
И всё равно
            в грядущем
			           новый автор
Расскажет, как назад немало лет
С провинциальною тоской
                        о правде
Метался по Москве
                  один поэт.

1947


***

Нет! Так я просто не уйду во мглу,
И мне себя не надо утешать.
Любимая потянется к теплу,
Друзья устанут в лад со мной дышать.
Им надоест мой бой, как ряд картин,
Который бесконечен всё равно.
И я останусь будто бы один -
Как сердце в теле.
                   Тоже ведь - одно!

1947


***

Л. Т.
Вспомнишь ты когда-нибудь с улыбкой,
Как перед тобой,
                 щемящ и тих,
Открывался мир, -
                  что по ошибке
Не лежал ещё у ног твоих.
А какой-то
           очень некрасивый -
Жаль, пропал -
               талантливый поэт
Нежно называл тебя Россией
И искал в глазах
                 нездешний свет…
Он был прав,
             болтавший ночью синей,
Что его судьба
               предрешена…
Ты была большою,
                 как Россия,
И творила то же,
                 что она.
Взбудоражив широтой
                    до края
И уже не в силах потушить,
Ты сказала мне:
                - Живи, как знаешь!
Буду рада,
           если будешь жить! -
Вы вдвоём
          одно творите
                       дело.
И моя судьба,
              покуда жив,
Отдавать вам
             душу всю и тело,
Ничего взамен не получив.
А потом,
         совсем легко и просто
По моей спине
              с простой душой
Вдаль уйдёт
            спокойно,
                      как по мосту,
Кто-то
       безошибочно большой.
Расскажи ему,
              как мы грустили,
Как я путал
            разные пути…
Бог с тобой
            и с той,
                     с другой Россией.
Никуда
       от вас мне не уйти.

1946


Усталость

Жить и как все, и как не все
Мне надоело нынче очень.
Есть только мокрое шоссе,
Ведущее куда-то в осень.
Не жизнь, не бой, не страсть, не дрожь,
А воздух, полный бескорыстья,
Где встречный ветер, мелкий дождь
И влажные от капель листья.

1946


***

Здесь Юг. Здесь мягче. Здесь красивей.
Но здесь неладное со мной.
Мне снится Средняя Россия
С её неяркою весной,
С весной, где неприглядны краски,
Где сыро,
          серо,
                нетепло…
Где поезд, вырвавшись из Брянска,
В капели дышит тяжело.
А пассажиру думать, мучась,
Что всё идёт наоборот,
Что тянет в мир какой-то лучший,
В который поезд не придёт.
И он ворчит: «Плоды безделья».
Но не спасут его слова.
Потом под тот же стук капели
Навстречу двинется Москва,
И ты, забыв про всё на свете,
Опять увидишь радость в том,
Что можно грудью резать ветер,
С утра смешавшийся с дождём.

1946


***

Мир еврейских местечек…
   Ничего не осталось от них,
Будто Веспасиан
   здесь прошёл
      средь пожаров и гула.
Сальных шуток своих
   не отпустит беспутный резник,
И, хлеща по коням,
   не споёт на шоссе балагула.
Я к такому привык -
   удивить невозможно меня.
Но мой старый отец,
   всё равно ему выспросить надо,
Как людей умирать
   уводили из белого дня
И как плакали дети
   и тщетно просили пощады.
Мой ослепший отец,
   этот мир ему знаем и мил.
И дрожащей рукой,
   потому что глаза слеповаты,
Ощутит он дома,
   синагоги
      и камни могил, -
Мир знакомых картин,
   из которого вышел когда-то.
Мир знакомых картин -
   уж ничто не вернёт ему их.
И пусть немцам дадут
   по десятку за каждую пулю,
Сальных шуток своих
   всё равно не отпустит резник,
И, хлеща по коням,
   уж не спеть никогда
         балагуле.

1945


***

Мы мирились порой и с большими обидами,
И прощали друг другу, взаимно забыв.
Отчужденье приходит всегда неожиданно,
И тогда пустяки вырастают в разрыв.
Как обычно
           поссорились мы этим
		                       вечером.
Я ушёл…
        Но внезапно
		            средь затхлости
					                лестниц
Догадался, что, собственно, делать нам нечего
И что сделано всё, что положено вместе.
Лишь с привычкой к теплу
                         расставаться не хочется…
Пусть. Но время пройдёт,
                         и ты станешь решительней.
И тогда -
          как свободу приняв одиночество,
Вдруг почувствуешь город,
                          где тысячи жителей.

1945


***

Если можешь неуёмно
На разболтанных путях
Жить всё время на огромных,
Сумасшедших скоростях,
Чтоб ветра шальной России
Били, яростно трубя,
Чтобы все вокруг косились
На меня и на тебя,
Чтобы дни темнее ночи
И крушенья впереди…
Если можешь, если хочешь,
Не боишься - подходи!

1945


Поэзии

Ты разве женщина? О нет!
Наврали все, что ты такая.
Ведь я, как пугало, одет,
А ты меня не избегаешь.

Пусть у других в карманах тыщи,
Но - не кокетка и не бл-дь -
Поэзия приходит к нищим,
Которым нечего терять.

194?


***

Ещё в мальчишеские годы,
Когда окошки бьют, крича,
Мы шли в крестовые походы
На Лебедева-Кумача.
И, к цели спрятанной руля,
Вдруг открывали, мальчуганы,
Что школьные учителя -
Литературные профаны.
И, поблуждав в круженье тем,
Прослушав разных мнений много,
Переставали верить всем…
И выходили
           на дорогу.

1945


Стихи о детстве и романтике

Гуляли, целовались, жили-были…
А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
Давил на кнопку, не стесняясь, палец,
И вдруг по нервам прыгала волна…
Звонок урчал… И дети просыпались,
И вскрикивали женщины со сна.
А город спал. И наплевать влюблённым
На яркий свет автомобильных фар,
Пока цветут акации и клёны,
Роняя аромат на тротуар.
Я о себе рассказывать не стану -
У всех поэтов ведь судьба одна…
Меня везде считали хулиганом,
Хоть я за жизнь не выбил ни окна…
А южный ветер навевает смелость.
Я шёл, бродил и не писал дневник,
А в голове крутилось и вертелось
От множества революционных книг.
И я готов был встать за это грудью,
И я поверить не умел никак,
Когда насквозь неискренние люди
Нам говорили речи о врагах…
Романтика, растоптанная ими,
Знамёна запылённые - кругом…
И я бродил в акациях, как в дыме.
И мне тогда хотелось быть врагом.

30 декабря 1944


Читает Наум Коржавин:

Звук

Смерть Пушкина

Сначала не в одной груди
Желанья мстить ещё бурлили,
Но прозревали: навредит!
И, образумившись, не мстили.
Летели кони, будто вихрь,
В копытном цокоте: «надейся!..»
То о красавицах своих
Мечтали пьяные гвардейцы…
Всё - как обычно… Но в тиши
Прадедовского кабинета
Ломаются карандаши
У сумасшедшего корнета.
Он очумел. Он морщит лоб,
Шепча слова… А трактом Псковским
Уносят кони чёрный гроб
Навеки спрятать в Святогорском.
Пусть неусыпный бабкин глаз
Следит за офицером пылким,
Стихи загонят на Кавказ -
И это будет мягкой ссылкой.
А прочих жизнь манит, зовёт.
Балы, шампанское, пирушки…
И наплевать, что не живёт, -
Как жил вчера - на Мойке Пушкин.
И будто не был он убит.
Скакали пьяные гвардейцы,
И в частом цокоте копыт
Им также слышалось: «надейся!..»
И лишь в далёких рудниках
При этой вести, бросив дело,
Рванулись руки…
                И слегка
Кандальным звоном зазвенело.

1944


Русской интеллигенции

Вьюга воет тончайшей свирелью,
И давно уложили детей…
Только Пушкин читает ноэли
Вольнодумцам неясных мастей.
Бьют в ладоши и «браво». А вскоре
Ветер севера трупы качал.
С этих дней и пошло твоё горе,
Твоя радость, тоска и печаль.
И пошло - сквозь снега и заносы,
По годам летних засух и гроз…
Сколько было великих вопросов,
Принимавшихся всеми всерьёз?
Ты в кровавых исканьях металась,
Цель забыв, затеряв вдалеке,
Но всегда о хорошем мечтала
Хоть за стойкою
                вдрызг
				       в кабаке -
Трижды ругана, трижды воспета.
Вечно в страсти, всегда на краю…
За твою необузданность эту
Я, быть может, тебя и люблю.
Я могу вдруг упасть, опуститься
И возвыситься
              дух затая,
Потому что во мне будет биться
Беспокойная
            жилка твоя.

1944


***

Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал.
П. Коган
Меня, как видно, Бог не звал
И вкусом не снабдил утонченным.
Я с детства полюбил овал,
За то, что он такой законченный.
Я рос и слушал сказки мамы
И ничего не рисовал,
Когда вставал ко мне углами
Мир, не похожий на овал.
Но все углы, и все печали,
И всех противоречий вал
Я тем больнее ощущаю,
Что с детства полюбил овал.

1944


[Приглашаю посмотреть моё стихотворение «Поэты и овал»]

Зависть

Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.

И какие бы взгляды вы
Ни старались выплёскивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.

Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.

Мы не будем увенчаны…
И в кибитках,
              снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.

1944


Читает Наум Коржавин:

Звук

Восемнадцать лет

Мне каждое слово
Будет уликою
Минимум
На десять лет.
Иду по Москве,
Переполненной шпиками,
Как настоящий поэт.
Не надо слежек!
К чему шатания!
А папки бумаг?
Дефицитные!
Жаль!
Я сам
Всем своим существованием -
Компрометирующий материал!

1944


***

От судьбы никуда не уйти,
Ты доставлен по списку, как прочий.
И теперь ты укладчик пути,
Матерящийся чернорабочий.
А вокруг только посвист зимы,
Только поле, где воет волчица,
Чтобы в жизни ни значили мы,
А для треста мы все единицы.
Видно, вовсе ты был не герой,
А душа у тебя небольшая,
Раз ты злишься, что время тобой,
Что костяшкой на счётах играет.

1943


Детство кончилось

Так в памяти будет: и Днепр, и Труханов,
И малиноватый весенний закат…
Как бегали вместе, махали руками,
Как сердце моё обходила тоска.
Зачем? Мы ведь вместе. Втроём. За игрою.
Но вот вечереет. Пора уходить.
И стало вдруг ясно: нас было не трое,
А вас было двое. И я был один.

1941


Вверх Вниз

Биография

Наум Мандель родился 14 октября 1925 года в Киеве в еврейской семье (его дед был цадиком). Мать была зубным врачом. Рано увлёкся поэзией. Учился в киевской школе.

Перед войной, по его собственным воспоминаниям, был исключён из неё «из-за конфликта с директором». Ещё в Киеве молодого поэта заметил Николай Асеев, который затем рассказал о нём в московской литературной среде. В начале Великой Отечественной войны Мандель эвакуировался из Киева. В армию не попал по причине сильной близорукости.

В 1944 году приехал в Москву и попытался поступить в Литературный институт им. А. М. Горького, но попытка оказалась неудачной. В 1945 году всё же поступил в Литературный институт. Среди его соседей по комнате в общежитии были, в частности, Расул Гамзатов и Владимир Тендряков.

В конце 1947 года, в разгар сталинской кампании по «борьбе с космополитизмом», Коржавин был арестован. Около восьми месяцев он провёл в изоляторе Министерства госбезопасности СССР и в Институте им. Сербского. В результате Наум был осуждён постановлением Особого Совещания (ОСО) при МГБ и приговорён к ссылке по статьям Уголовного кодекса 58-1 и 7-35 - как «социально опасный элемент». Осенью 1948 года был выслан в Сибирь, около трёх лет провёл в селе Чумаково. В 1951-1954 годах отбывал ссылку в Караганде. В этот период закончил горный техникум и в 1953 году получил диплом штейгера.

В 1954 году, после амнистии, вернулся в Москву. В 1956 году был реабилитирован. Восстановился в Литературном институте и окончил его в 1959 году.

Ещё с 1954 года поэт зарабатывал себе на жизнь переводами, в период «оттепели» начал публиковать собственные стихи в журналах. Более широкую известность ему принесла публикация подборки стихов в поэтическом сборнике «Тарусские страницы» (1961).

В 1963 году вышел сборник Коржавина «Годы», куда вошли стихи 1941-1961 годов. В 1967 году Театр им. К. С. Станиславского поставил пьесу Коржавина «Однажды в двадцатом».

Помимо официальных публикаций, в творчестве Коржавина была и подпольная составляющая - многие его стихи распространялись в самиздатовских списках. Во второй половине 1960-х Коржавин выступал в защиту «узников совести» Даниэля и Синявского, Галанскова и Гинзбурга. Эти обстоятельства привели к запрету на публикацию его произведений.

Конфликт Коржавина с властями СССР обострялся, и в 1973 году, после допроса в прокуратуре, поэт подал заявление на выезд из страны, объяснив свой шаг «нехваткой воздуха для жизни». Коржавин уехал в США и обосновался в Бостоне. Был включён В. Максимовым в число членов редколлегии «Континента», продолжая поэтическую работу. В 1976 году во Франкфурте-на-Майне (ФРГ) вышел сборник стихов Коржавина «Времена», в 1981 году там же - сборник «Сплетения».

В постперестроечную эпоху у Коржавина появилась возможность приезжать в Россию и проводить поэтические вечера. Первый раз он приехал в Москву по личному приглашению Окуджавы во второй половине 1980-х годов. Первое место, где он тогда выступал, был Дом Кино. Зал был заполнен, на боковые балкончики поставлены дополнительные стулья, взятые из кабинетов работников. Когда Коржавин и Окуджава вышли на сцену, весь зал не сговариваясь поднялся и стоя аплодировал. Коржавин плохо видел, и Окуджава, наклонясь к нему, сказал, что зал встал. Было видно, как Коржавин смутился. Потом читал стихи, отвечал на вопросы. Читал стихи по памяти, по книге он не мог читать из-за слабости зрения; или в очень больших специальных очках. Тогда из зала выходили известные актёры, пришедшие на встречу в качестве зрителей, и читали по его книге без подготовки, сразу, первое попавшееся стихотворение, на котором раскрывался сборник. Первым вышедшим без всякого приглашения из зала на сцену и вызвавшимся читать стихи был артист театра «Современник» Игорь Кваша, за ним стали подниматься другие.

В своих воспоминаниях и публицистических статьях Коржавин подробно рассказал об эволюции своих политических взглядов. В юности он отвергал сталинскую систему и в то же время разделял коммунистическую идеологию, противопоставляя подлинный коммунизм советской действительности. К концу Великой Отечественной войны он начал «признавать» и оправдывать Сталина, о чём вспоминает с сожалением. Такое настроение сохранялось и после ареста. В ссылке он вновь стал антисталинистом, продолжая исповедовать коммунизм. По собственному признанию, Коржавин отказался от коммунистической идеологии в 1957 году. Как и многие эмигранты из СССР, на Западе Коржавин оказался на правом фланге политического спектра. В публицистике резко выступал не только против коммунизма, но и против западных «друзей СССР», а также против всех форм социализма и революционного движения («Психология современного энтузиазма», «За чей счёт? (Открытое письмо Генриху Бёллю)»). Определял себя как либерального консерватора или «свирепого либерала». В спорах «русофобов» и «русофилов» занимал «русофильскую» позицию, отстаивал традиции русской культуры. В публицистике 1990-х - 2000-х выступал как против коммунизма, так и против радикального либерализма, который упрекал в непродуманной и безответственной политике. В литературоведческих статьях отстаивал традиционную культуру, защищал христианскую мораль в искусстве, настаивал на необходимости глубокого человеческого содержания художественного произведения. Коржавин протестовал против романтической и авангардистской традиции презрения к обывателю, настаивал на том, что литература существует для читателя и должна к нему обращаться. Он защищал «органическую связь искусства с Высоким и Добрым». Именно искусство, стремящееся к гармонии, по Коржавину, удовлетворяет подлинную художественную потребность: «Прекрасное, то есть искусство, не должно подчиняться требованию полезности не потому, что это примитивно и стыдно, а потому, что оно и так полезно, если оно на самом деле искусство». Если стремление к гармонии отсутствует, искусство превращается в простое самоутверждение. С этих позиций Коржавин пересматривал наследие «серебряного века», высказывая упрёки даже в адрес Блока («Игра с дьяволом») и Ахматовой («Анна Ахматова и „серебряный век“»). Резко критиковал поэзию Бродского, высмеивал его культ в интеллектуальной среде («Генезис „стиля опережающей гениальности“, или миф о великом Бродском»).

Статья из «Википедии»


Коржавин (настоящая фамилия - Мандель) Наум Моисеевич родился 14 октября 1925 в Киеве. Перед войной был исключён из школы из-за конфликта с директором. Начавшаяся война заставила покинуть родной город.

В 1945 поступил в Литературный институт им. М. Горького, но в конце 1947 был арестован и 8 месяцев провёл на Лубянке, затем был выслан: до 1951 находился в ссылке в сибирской деревне Чумаково, затем - в Караганде, где в 1953 окончил горный техникум и получил специальность штейгера.

В 1954 по амнистии вернулся в Москву. На жизнь зарабатывал переводами. В 1956 был реабилитирован и смог продолжить учёбу в Литературном институте, который окончил в 1959. Изредка публиковал свои стихи в различных журналах. Первая значительная подборка стихов Коржавина появилась в 1961 в «Тарусских страницах» и привлекла внимание читателей. В 1963 вышел сборник «Годы» (стихи 1941-61 под редакцией Е. Винокурова). Многие стихотворения поэта ходили в списках, издавались в Самиздате.

Начал пробовать силы и в драматургии. В 1967 пьеса Коржавина «Однажды в двадцатом» была поставлена в Театре им. К. Станиславского. В 1966-67 участвовал в движении прогрессивной интеллигенции в защиту Даниэля и Синявского, затем Галанского и Гинзбурга. После этого его, как и всех «подписантов», перестали печатать. В 1973 подал заявление на выезд из страны, объявив причину: «нехватка воздуха для жизни». Уезжает в США, в Бостон. Входит в редакцию «Континента». Много выступает в американских университетах. Два сборника стихов - «Времена» (1976) и «Сплетения» (1981) вышли во Франкфурте-на-Майне (Германия).

Перу Коржавина принадлежат статьи и очерки - «Опыт поэтической биографии»(1968), «Судьба Ярослава Смелякова». В 1991 выходит его книга «Письмо в Москву» (стихи и поэмы); в 1992 - «Время дано» (стихи и поэмы). В последние годы часто приезжает в Россию. Живёт в Бостоне.

Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000


КОРЖАВИН Н. (псевдоним; настоящее имя - Наум Моисеевич Мандель; р. 14.X.1925, Киев) - русский советский поэт. Окончил горный техникум в Караганде, в 1959 - Литературный институт им. М. Горького. Печататься начал в 1941; с 1955 стихи Коржавина появляются в центральной печати. В 1963 вышел сборник стихов «Годы» - итог двадцатилетней работы поэта. Основные темы сборника - размышления о судьбе современника, об искусстве, события истории, Великая Отечественная война («Где вы, где вы…?», «Хлеб», «Дети в Освенциме», «Посвящение Карлу Либкнехту», «Инерция стиля», «Рафаэлю», «Осень в Караганде» и др.). В 1962 опубликовал поэму «Рождение века» - о К. Либкнехте. Стихам Коржавина свойственны гражданственность и философский лиризм. Выступает и как литературный критик (статьи о С. Маршаке и др.).

Лит.: Лазарев Л., «Годы». [Рец.], «Юность», 1964, № 2; Михайлов И., «Годы». [Рец.], «Звезда», 1964, № 4; Солоухин Вл., Годы и судьбы, «Новый мир», 1964, № 1.

И. Роднянская.

Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 3. - М.: Советская энциклопедия, 1966

Стихотворения взяты из книги:

Наум Коржавин. Время дано. Стихи и поэмы. Москва, Художественная литература, 1992

Все авторские права на произведения принадлежат их авторам и охраняются законом.
Если Вы считаете, что Ваши права нарушены, - свяжитесь с автором сайта.

Админ Вверх
МЕНЮ САЙТА