Домой Вниз Поиск по сайту

Борис Чичибабин

ЧИЧИБАБИН (настоящая фамилия - Полушин) Борис Алексеевич (9 января 1923, г. Кременчуг - 15 декабря 1994, г. Харьков (Украина); похоронен на 2-м кладбище), русский поэт.

Борис Чичибабин. Boris Chichibabin

В лирике (сборник «Молодость», 1963, «Гармония», 1965, «Колокол», 1989, «Мои шестидесятые», 1990) нравственный максимализм, пафос жизнеутверждения сменяются углублением темы внутренней свободы личности, осознанием жертвенного пути и трагического одиночества поэта. Государственная премия СССР (1990).

Подробнее

Фотогалерея (20)

СТИХИ (36):

Вверх Вниз

Плач по утраченной родине

Судьбе не крикнешь: «Чур-чура,
не мне держать ответ!»
Что было родиной вчера,
того сегодня нет.

Я плачу в мире не о той,
которую не зря
назвали, споря с немотой,
империею зла,

но о другой, стовековой,
чей звон в душе снежист,
всегда грядущей, за кого
мы отдавали жизнь,

С мороза душу в адский жар
впихнули голышом:
я с родины не уезжал -
за что ж её лишён?

Какой нас дьявол ввёл в соблазн
и мы-то кто при нём?
Но в мире нет её пространств
и нет её времён.

Исчезла вдруг с лица земли
тайком в один из дней,
а мы, как надо, не смогли
и попрощаться с ней.

Что больше нет её, понять
живому не дано:
ведь родина - она как мать,
она и мы - одно…

В её снегах смеялась смерть
с косою за плечом
и, отобрав руду и нефть,
поила первачом.

Её судили стар и мал,
и барды, и князья,
но, проклиная, каждый знал,
что без неё нельзя.

И тот, кто клял, душою креп
и прозревал вину,
и рад был украинский хлеб
молдавскому вину.

Она глумилась надо мной,
но, как вела любовь,
я приезжал к себе домой
в её конец любой.

В ней были думами близки
Баку и Ереван,
где я вверял свои виски
пахучим деревам.

Её просторов широта
была спиртов пьяней…
Теперь я круглый сирота -
по маме и по ней.

Из века в век, из рода в род
венцы её племён
Бог собирал в один народ,
но божий враг силён.

И, чьи мы дочки и сыны
во тьме глухих годин,
того народа, той страны
не стало в миг один.

При нас космический костёр
беспомощно потух.
Мы просвистали свой простор,
проматерили дух.

К нам обернулась бездной высь,
и меркнет Божий свет…
Мы в той отчизне родились,
которой больше нет.

1992


***

Кто - в панике, кто - в ярости,
а главная беда,
что были мы товарищи,
а стали господа.

Ох, господа и дамы!
Рассыпался наш дом -
Бог весть теперь куда мы
несёмся и бредём.

Боюсь при свете свечек
смотреть на образа:
на лицах человечьих
звериные глаза.

В сердцах не сохранится
братающая высь,
коль русский с украинцем
спасаться разошлись.

Но злом налиты чаши
и смерть уже в крови,
а всё спасенье наше
в согласье и любви.

Не стану бить поклоны
ни трону, ни рублю -
в любимую влюблённый
всё сущее люблю.

Спешу сказать всем людям,
кто в смуте не оглох,
что если мы полюбим,
то в нас воскреснет Бог.

Сойдёт тогда легко с нас
проклятие времён,
и исцелённый космос
мы в жизнь свою вернём.

Попробуйте - влюбитесь, -
иного не дано, -
и станете как витязь,
кем зло побеждено.

С души спадёт дремота,
остепенится прыть.
Нельзя, любя кого-то,
весь мир не полюбить.

1991


***

В лесу, где веет Бог, идти с тобой неспешно…
Вот утро ткёт паук - смотри, не оборви…
А слышишь, как звучит медлительно и нежно
в мелодии листвы мелодия любви?

По утренней траве как путь наш тих и долог!
Идти бы так всю жизнь - куда, не знаю сам.
Давно пора начать поклажу книжных полок -
и в этом ты права - раздаривать друзьям.

Нет в книгах ничего о вечности, о сини,
как жук попал на лист и весь в луче горит,
как совести в ответ вибрируют осины,
что белка в нашу честь с орешником творит.

А где была любовь, когда деревья пахли
и сразу за шоссе кончались времена?
Она была везде, кругом и вся до капли
в богослуженье рос и трав растворена.

Какое счастье знать, что мне дано во имя
твоё в лесу твоём лишь верить и молчать!
Чем истинней любовь, тем непреодолимей
на любящих устах безмолвия печать.

1990


***

Мы с тобой проснулись дома.
Где-то лес качает кроной.
Без движенья, без желанья
мы лежим, обнажены.
То ли ласковая дрёма,
то ли зов молитвоклонный,
то ли нежное касанье
невесомой тишины.

Уплывают сновиденья,
брезжут светы, брызжут звуки,
добрый мир гудит как улей,
наполняясь бытиём,
и, как до грехопаденья,
нет ни смерти, ни разлуки -
мы проснулись, как уснули,
на диванчике вдвоём.

Льются капельки на землю,
пьют воробышки из лужи,
вяжет свежесть в бездне синей
золотые кружева.
Я, не вслушиваясь, внемлю:
на рассвете наши души
вырастают безусильно,
как деревья и трава.

То ли небо, то ли море
нас качают, обнимая,
Обвенчав благословеньем
высоты и глубины.
Мы звучим в безмолвном хоре,
как мелодия немая,
заворожены мгновеньем,
Друг во друга влюблены.

В нескончаемое утро
мы плывём на лодке утлой,
и хранит нас голубое,
оттого что ты со мной,
и, ложась зарёй на лица,
возникает и творится
созидаемый любовью
мир небесный и земной.

1989


***

В лесу соловьином, где сон травяной,
где доброе утро нам кто-то пропинькал,
счастливые нашей небесной виной,
мы бродим сегодня вчерашней тропинкой.

Доверившись чуду и слов лишены
и вслушавшись сердцем в древесные думы,
две тёмные нити в шитье тишины,
светлеем и тихнем, свиваясь в одну, мы.

Без крова, без комнат венчальный наш дом,
и нет нас печальней, и нет нас блаженней.
Мы были когда-то и будем потом,
пока не искупим земных прегрешений…

Присутствием близких в любви стеснена,
но пальцев ласкающих не разжимая,
ты помнишь, какая была тишина,
молитвосклонённая и кружевная?

Нас высь одарила сорочьим пером,
а мир был и зелен, и синь, и оранжев.
Давай же, - я думал, - скорее умрём,
чтоб встретиться снова как можно пораньше.

Умрём поскорей, чтоб родиться опять
и с первой зарёй ухватиться за руки
и в кружеве утра друг друга обнять
в той жизни, где нет ни вины, ни разлуки.

1989


***

Когда я был счастливый
там, где с тобой я жил,
росли большие ивы,
и топали ежи.

Всходили в мире зори
из сердца моего,
и были мы и море -
и больше никого.

С тех пор, где берег плоский
и синий тамариск,
в душе осели блёстки
солоноватых брызг.

Дано ль душе из тела
уйти на полчаса
в ту сторону, где Бело-
сарайская коса?

От греческого солнца
в полуденном бреду
над прозою японца
там дух переведу.

Там ласточки - все гейши -
обжили - добрый знак -
при Александр Сергейче
построенный маяк.

Там я смотрю на чаек,
потом иду домой,
и никакой начальник
не властен надо мной.

И жизнь моя - как праздник
у доброго огня…
Теперь в журналах разных
печатают меня.

Все мнят во мне поэта
и видят в этом суть,
а я для роли этой
не подхожу ничуть.

Лета в меня по капле
выдавливают яд.
А там в лиманах цапли
на цыпочках стоят.

О, ветер Приазовья!
О, стихотворный зов!
Откликнулся б на зов я,
да нету парусов.

За то, что в порах кожи
песчинки золоты,
избави меня, Боже,
от лжи и суеты.

Меняю призрак славы
всех премий и корон
на том Акутагавы
и море с трёх сторон!

1988


Читает Борис Чичибабин:

Звук

***

Ежевечерне я в своей молитве
вверяю Богу душу и не знаю,
проснусь с утра или её на лифте
опустят в ад или поднимут к раю.

Последнее совсем невероятно:
я весь из фраз и верю больше фразам,
чем бытию, мои грехи и пятна
видны и невооружённым глазом.

Я всё приму, на солнышке оттаяв,
нет ни одной обиды незабытой;
но Судный час, о чём смолчал Бердяев,
встречать с виной страшнее, чем с обидой.

Как больно стать навеки виноватым,
неискупимо и невозмещённо,
перед сестрою или перед братом, -
к ним не дойдёт и стон из бездны чёрной.

И всё ж клянусь, что вся отвага Данта
в часы тоски, прильнувшей к изголовью,
не так надёжна и не благодатна,
как свет вины, усиленный любовью.

Всё вглубь и ввысь! А не дойду до цели -
на то и жизнь, на то и воля Божья.
Мне это всё открылось в Коктебеле
под шорох волн у чёрного подножья.

1984


Признание

Зима шуршит снежком по золотым аллейкам,
надёжно хороня земную черноту,
и по тому снежку идёт Шолом-Алейхем
с усмешечкой, в очках, с оскоминкой во рту.

В провидческой тоске, сорочьих сборищ мимо,
в последний раз идёт по родине своей, -
а мне на той земле до мук необъяснимо,
откуда я пришёл, зачем живу на ней.

Смущаясь и таясь, как будто я обманщик,
у холода и тьмы о солнышке молю,
и всё мне снится сон, что я еврейский мальчик,
и в этом русском сне я прожил жизнь мою.

Мосты мои висят, беспомощны и шатки -
уйти бы от греха, забыться бы на миг!..
Отрушиваю снег с невыносимой шапки
и попадаю в круг друзей глухонемых.

В душе моей поют сиротские соборы,
и белый снег метёт меж сосен и берёз,
но те, кого люблю, на приговоры скоры
и грозный суд вершат не в шутку, а всерьёз.

О, нам хотя б на грош смиренья и печали,
безгневной тишины, безревностной любви!
Мы смыслом изошли, мы духом обнищали,
и жизнь у нас на лжи, а храмы - на крови.

Мы рушим на века - и лишь на годы строим,
мы давимся в гробах, а Божий мир широк.
Игра не стоит свеч, и грустно быть героем,
ни Богу, ни себе не в радость и не впрок.

А я один из тех, кто ведает и мямлит
и напрягает слух пред мировым концом.
Пока я вижу сны, ещё я добрый Гамлет,
но шпагу обнажу - и стану мертвецом.

Я на ветру продрог, я в оттепели вымок,
заплутавшись в лесу, почуявши дымок,
в кругу моих друзей, меж близких и любимых,
о как я одинок! О как я одинок!

За прожитую жизнь у всех прошу прощенья
и улыбаюсь всем, и плачу обо всех -
но как боится стих небратского прочтенья,
как страшен для него ошибочный успех…

Уйдёт вода из рек, и птиц не станет певчих,
и окаянной тьмой затмится белый свет.
Но попусту звенит дурацкий мой бубенчик
о нищете мирской, о суете сует.

Уйдёт вода из рек, и льды вернутся снова,
и станет плотью тень, и оборвётся нить.
О как нас Бог зовёт! А мы не слышим зова.
И в мире ничего нельзя переменить.

Когда за мной придут, мы снова будем квиты.
Ведь на земле никто ни в чём не виноват.
А всё ж мы все на ней одной виной повиты,
и всем нам суждена одна дорога в ад.

1980


***

Я на землю упал с рождественской звезды,
с приснившейся звезды на каменную землю,
где, сколько б я ни жил, отроду не приемлю
ни тяжести мирской, ни службы, ни вражды.

Как с буднями, звезда,
                       нездешним сердцем сжиться,
коль тополи в снегу мне в тыщу раз важней
всех выездов и смут, певичек и вождей,
а Моцарт и Паскаль отзывней сослуживца?

Что делать мне, звезда, проснувшись поутру?
Я с ближними в их рай не мечу наудачу,
с их сласти не смеюсь, с их горечи не плачу
и с ними не игрок в их грустную игру.

Что значу я, звезда, в день моего рожденья,
колодец без воды и дуб без желудей?
Дано ль мне полюбить косматый мир людей,
как с детства я люблю животных и растенья?

И как мне быть, звезда, на каменной земле,
где телу земляка люба своя рубаха,
так просто обойтись без воздуха и Баха,
и свету не найтись в бесколокольной мгле?

Как жить мне на земле, ни с чем земным не споря?
Да будут сны мои младенчески чисты,
и не предам вовек рождественской звезды,
откуда я упал на землю зла и горя.

1980


Читает Борис Чичибабин:

Звук

Стихи о русской словесности

1

Ни с врагом, ни с другом не лукавлю.
Давний путь мой тёмен и грозов.
Я прошёл по дереву и камню
повидавших виды городов.

Я дышал историей России.
Все листы в крови - куда ни глянь!
Грозный царь на кровли городские
простирает бешеную длань.

Клича смерть, опричники несутся.
Ветер крутит пыль и мечет прах.
Робкий свет пророков и безумцев
тихо каплет с виселиц и плах…

Но когда закручивался узел
и когда запенивался шквал,
Александр Сергеевич не трусил,
Николай Васильевич не лгал.

Меря жизнь гармонией небесной,
отрешась от лживой правоты,
не тужили бражники над бездной,
что не в срок их годы прожиты.

Не для славы жили, не для риска,
вольной правдой души утоля.
Тяжело Словесности Российской.
Хороши её Учителя.

2

Пушкин, Лермонтов, Гоголь - благое начало,
соловьиная проза, пророческий стих.
Смотрит бедная Русь в золотые зерцала.
О, как ширится гул колокольный от них!

И основой святынь, и пределом заклятью
как возвышенно светит, как вольно звенит
торжествующий над Бонапартовой ратью
Возрождения русского мирный зенит.

Здесь любое словцо небывало значимо
и, как в тайне, безмерны, как в детстве, чисты
осенённые светом тройного зачина
наши веси и грады, кусты и кресты.

Там, за ними тремя, как за дымкой Пролога,
ветер, мука и даль со враждой и тоской,
Русской Музы полёт от Кольцова до Блока,
и ночной Достоевский, и всхожий Толстой.

Как вода по весне, разливается Повесть
и уносит пожитки, и славу, и хлам.
Безоглядная речь. Неподкупная совесть.
Мой таинственный Кремль.
                         Наш единственный храм.

О, какая пора б для души ни настала
и какая б судьба ни взошла на порог,
в мирозданье, где было такое начало -
Пушкин, Лермонтов, Гоголь, - там выживет Бог.

1979


Пушкин и Лермонтов

1

Никнет ли, меркнет ли дней синева -
на небе горестном
шепчут о вечном родные слова
маминым голосом.

Что там - над бездною судеб и смут,
ангелы, верно, там?
Кто вы, небесные, как вас зовут?
- Пушкин и Лермонтов.

2

В скудости нашей откуда взялись,
нежные, во свете?
- Всё перевесит блаженная высь…
- Не за что, Господи!

Сколько в стремнины, где кружит листва,
спущено неводов, -
а у ранимости лика лишь два -
Пушкин и Лермонтов.

3

Детский, о Боже, младенческий зов…
Черепом - в росы я…
Здесь их обоих - на месте, как псов,
честные взрослые.

Вволю ль повыпито водочки злой,
пуншей и вермутов?
Рано вы русскою стали землёй,
Пушкин и Лермонтов.

4

Что же в нас, люди, святое мертво?
Кашель, упитанность.
Злобные алчники мира сего,
как же любить-то нас?

Не зарекайтесь тюрьмы и сумы -
экая невидаль!
Сердцу единственный выход из тьмы -
Пушкин и Лермонтов.

5

Два белоснежных, два чёрных крыла,
зори несметные, -
с ними с рожденья душа обрела
чары бессмертия.

Господи Боже мой, как хорошо!
Пусто и немотно.
До смерти вами я заворожён,
Пушкин и Лермонтов.

6

Крохотка неба в тюремном окне…
С кем перемолвитесь?..
Не было б доли, да выпала мне
вечная молодость.

В дебрях жестокости каждым таясь
вздохом и лепетом,
только и памяти мне - что о вас,
Пушкин и Лермонтов.

7

Страшно душе меж темнот и сует,
мечется странница.
В мире напрасное имя «поэт»
в Вечности славится.

К чуду бессуетной жизни готов,
в радость уверовав,
весь я в сиянии ваших стихов,
Пушкин и Лермонтов.

1979


Читает Борис Чичибабин:

Звук

***

Я почуял беду и проснулся от горя и смуты,
и заплакал о тех, перед кем в неизвестном долгу, -
и не знаю, как быть, и как годы проходят минуты…
Ах, родные, родные, ну чем я вам всем помогу?

Хоть бы чуда занять
                    у певучих и влюбчивых клавиш,
но не помнит уроков дурная моя голова,
а слова - мы ж не дети, -
                          словами беды не убавишь,
больше тысячи лет, как не Бог нам диктует слова.

О, как мучает мозг бытия неразумного скрежет,
как смертельно сосёт
                     пустота вседержавных высот.
Век растленен и зол. И ничто на земле не утешит.
Бог не дрогнет на зов. И ничто в небесах не спасёт.

И меня обижали - безвинно, взахлёб, не однажды,
и в моём черепке всем скорбям чернота возжена,
но дано вместо счастья
                       мученье таинственной жажды,
и прозренье берёз, и склонённых небес тишина.

И спасибо животным, деревьям,
                              цветам и колосьям,
и смиренному Баху, чтоб нам через терньи за ним, -
и прощенье врагам, не затем,
                             чтобы сладко спалось им,
а чтоб стать хоть на миг нам
                             свободней и легче самим.

Ещё могут сто раз на позор и на ужас обречь нас,
но, чтоб крохотный светик
                          в потёмках сердец не потух,
нам даёт свой венок - ничего не поделаешь -
                                            Вечность,
и всё дальше ведёт - ничего не поделаешь - Дух.

1978


Читает Борис Чичибабин:

Звук

Ода воробью

Пока меня не сбили с толку,
презревши внешность, хвор и пьян,
питаю нежность к воробьям
за утреннюю свиристёлку.
Здоров, приятель! Чик-чирик!
Мне так приятен птичий лик.

Я сам, подобно воробью,
в зиме немилой охолонув,
зерно мечты клюю с балконов,
с прогретых кровель волю пью
и бьюсь на крылышках об воздух
во славу братиков безгнёздых.

Стыжусь восторгов субъективных
от лебедей, от голубей.
Мне мил пройдоха воробей,
пророков юркий собутыльник,
посадкам враг, палаткам друг, -
и прыгает на лапках двух.

Где холод бел, где лагерь был,
где застят крыльями засовы
орлы-стервятники да совы,
разобранные на гербы, -
а он и там себе с морозца
попрыгивает да смеётся.

Шуми под окнами, зануда,
зови прохожих на концерт!..
А между тем не так он сер,
как это кажется кому-то,
когда, из лужицы хлебнув,
к заре закидывает клюв.

На нём увидит, кто не слеп,
наряд изысканных расцветок.
Он солнце склёвывает с веток,
с отшельниками делит хлеб
и, оставаясь шельма шельмой,
дарит нас радостью душевной.

А мы бродяги, мы пираты, -
и в нас воробышек шалит,
но служба души тяжелит,
и плохо то, что не пернаты.
Тоска жива, о воробьи,
кто скажет вам слова любви?

Кто сложит оду воробьям,
галдящим под любым окошком,
безродным псам, бездомным кошкам,
ромашкам пустырей и ям?
Поэты вымерли, как туры, -
и больше нет литературы.

1977


Читает Борис Чичибабин:

Звук

***

Ночью черниговской с гор араратских,
шёрсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.

Плачет Господь с высоты осиянной.
Церкви горят золочёной извёсткой,
Меч навострил Святополк Окаянный.
Дышат убивцы за каждой берёзкой.

Еле касаясь камений Синая,
тёмного бора, воздушного хлеба,
беглою рысью кормильцев спасая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.

Путают путь им лукавые черти.
Даль просыпается в россыпях солнца.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Мук не приявший вовек не спасётся.

Киев поникнет, расплещется Волга,
глянет Царьград обречённо и слепо,
как от кровавых очей Святополка
скачут лошадки Бориса и Глеба.

Смертынька ждёт их на выжженных пожнях,
нет им пристанища, будет им плохо,
коль не спасёт их бездомный художник
бражник и плужник по имени Лёха.

Пусть же вершится весёлое чудо,
служится красками звонкая треба,
в райские кущи от здешнего худа
скачут лошадки Бориса и Глеба.

Бог-Вседержитель с лазоревой тверди
ласково стелет под ноженьки путь им.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Чад убиенных волшбою разбудим.

Ныне и присно по кручам Синая,
по полю русскому в русское небо,
ни колоска под собой не сминая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.

1977


***

Между печалью и ничем
мы выбрали печаль.
И спросит кто-нибудь «зачем?»,
а кто-то скажет «жаль».

И то ли чернь, а то ли знать,
смеясь, махнёт рукой.
А нам не время объяснять
и думать про покой.

Нас в мире горсть на сотни лет,
на тысячу земель,
и в нас не меркнет горний свет,
не сякнет Божий хмель.

Нам - как дышать, - приняв печать
гонений и разлук, -
огнём на искру отвечать
и музыкой - на звук.

И обречённостью кресту,
и горечью питья
мы искупаем суету
и грубость бытия.

Мы оставляем души здесь,
чтоб некогда Господь
простил нам творческую спесь
и ропщущую плоть.

И нам идти, идти, идти,
пока стучат сердца,
и знать, что нету у пути
ни меры, ни конца.

Когда к нам ангелы прильнут,
лаская тишиной,
мы лишь на несколько минут
забудемся душой.

И снова - за листы поэм,
за кисти, за рояль, -
между печалью и ничем
избравшие печаль.

1977


Церковь в Коломенском

Всё, что мечтала услышать душа
в всплеске колодезном,
вылилось в возгласе: «Как хороша
церковь в Коломенском!»

Знаешь, любимая, мы - как волхвы:
в поздней обители -
где ещё, в самом охвостье Москвы, -
радость увидели.

Здравствуй, царевна средь русских церквей,
бронь от обидчиков!
Шумные лица бездушно мертвей
этих кирпичиков.

Сменой несметных ненастий и вёдр
дышат, как дерево.
Как же ты мог, возвеличенный Пётр,
съехать отселева?

Пей мою кровушку, пшикай в усы
зелием чёртовым.
То-то ты смладу от божьей красы
зенки отвёртывал.

Божья краса в суете не видна.
С гари да с ветра я
вижу: стоит над Россией одна
самая светлая.

Чашу страданий испивши до дна,
пальцем не двигая,
вижу: стоит над Россией одна
самая тихая.

Кто её строил? Пора далека,
слава растерзана…
Помнишь, любимая, лес да река -
вот она, здесь она.

В милой пустыне, вдали от людей
нет одиночества.
Светом сочится, зари золотей,
русское зодчество.

Гибли на плахе, катились на дно,
звали в тоске зарю,
но не умели служить заодно
Богу и Кесарю…

Стань над рекою, слова лепечи,
руки распахивай.
Сердцу чуть слышно журчат кирпичи
тихостью Баховой.

Это из злыдни, из смуты седой
прадеды вынесли
диво, созвучное Анне Святой
в любящем Вильнюсе.

Полные света, стройны и тихи,
чуда глашатаи, -
так вот должны воздвигаться стихи,
книги и статуи.

…Грустно, любимая. Скоро конец
мукам и поискам.
Примем с отрадою тихий венец -
церковь в Коломенском.

[1973]


***

Не веря кровному завету,
что так нельзя,
ушли бродить по белу свету
мои друзья.

Броня державного кордона -
как решето.
Им светит Гарвард и Сорбонна,
да нам-то что?

Пусть будут счастливы, по мне, хоть
в любой дали, -
но всем живым нельзя уехать
с живой земли.

С той, чья судьба ещё не стёрта
в ночах стыда,
а если с мёртвой, то на чёрта
и жить тогда?..

Я верен тем, кто остаётся
под бражный трёп
своё угрюмое сиротство
нести по гроб.

Кому обещаны допросы
и лагеря,
но сквозь крещенские морозы
горит заря.

Пускай бегут под смех созвездий,
под шлёп дождей,
кляня в душе нехитрых бестий,
хмельных вождей.

В чужое зло метнула жизнь их,
с пути сведя,
и я им, дальним, не завистник
и не судья.

Пахни ж им снегом и сиренью,
чума-земля.
Не научили их смиренью
учителя.

Пошли им, Боже, лёгкой ноши,
прямых дорог,
и добрых снов на злое ложе
пошли им впрок.

Пускай опять обманет демон,
сгорит свеча, -
но только б знать, что выбор сделан
не сгоряча.

1973


Читает Борис Чичибабин:

Звук

Памяти А. Твардовского

Вошло в закон, что на Руси
при жизни нет житья поэтам,
о чём другом, но не об этом
у чёрта за душу проси.

Но чуть взлетит на волю дух,
нислягут рученьки в черниле,
уж их по-царски хоронили,
за исключеньем первых двух.

Из вьюг, из терний, из оков,
из рук недобрых, мук немалых
народ над миром поднимал их
и бережно, и высоко.

Из лучших лучшие слова
он находил про опочивших,
чтоб у девчонок и мальчишек
сто лет кружилась голова.

На что был загнан Пастернак -
тихоня, бука, нечестивец,
а всё ж бессмертью причастились
и на его похоронах…

Иной венец, иную честь,
Твардовский, сам себе избрал ты,
затем чтоб нам хоть слово правды
по-русски выпало прочесть.

Узнал, сердечный, каковы
плоды, что муза пожинала.
Ещё лады, что без журнала.
Другой уйдёт без головы.

Ты слёг, о чуде не моля,
за всё свершённое в ответе…
О, есть ли где-нибудь на свете
Россия - родина моя?

И если жив ещё народ,
то почему его не слышно
и почему во лжи облыжной
молчит, дерьма набравши в рот?

Ведь одного его любя,
превыше всяких мер и правил,
ты в рифмы Тёркина оправил,
как сердце вынул из себя.

И в зимний пасмурный денёк,
устав от жизни многотрудной,
лежишь на тризне малолюдной,
как жил при жизни одинок.

Бесстыдство смотрит с торжеством.
Земля твой прах сыновний примет,
а там Маршак тебя обнимет,
«Голубчик, - скажет, - с Рождеством!..»

До кома в горле жаль того нам,
кто был эпохи эталоном -
и вот, унижен, слеп и наг,
лежал в гробу при орденах,

но с голодом неутолённым, -
на отпеванье потаённом,
куда пускали по талонам
на воровских похоронах.

1971


Проклятие Петру

Будь проклят, император Петр,
стеливший душу, как солому!
За боль текущего былому
пора устроить пересмотр.

От крови пролитой горяч,
будь проклят, плотник саардамский,
мешок с дерьмом, угодник дамский,
печали певческой палач!

Сам брады стриг? Сам главы сёк!
Будь проклят, царь-христоубийца,
за то, что кровию упиться
ни разу досыта не смог!

А Русь ушла с лица земли
в тайнохранительные срубы,
где никакие душегубы
её обидеть не могли.

Будь проклят, ратник сатаны,
смотритель каменной мертвецкой,
кто от нелепицы стрелецкой
натряс в немецкие штаны.

Будь проклят, нравственный урод,
ревнитель дел, громада плоти!
А я служу иной заботе,
а ты мне затыкаешь рот.

Будь проклят тот, кто проклял Русь -
сию морозную Элладу!
Руби мне голову в награду
за то, что с ней не покорюсь.

1970


Читает Борис Чичибабин:

Звук

***

Больная черепаха -
ползучая эпоха,
смотри: я - горстка праха,
и разве это плохо?

Я жил на белом свете
и даже был поэтом, -
попавши к миру в сети,
раскаиваюсь в этом.

Давным-давно когда-то
под песни воровские
я в звании солдата
бродяжил по России.

Весь тутошний, как Пушкин
или Василий Тёркин,
я слушал клёп кукушкин
и верил птичьим толкам.

Я - жрец лесных религий,
мне труд - одна морока,
по мне, и Пётр Великий
не выше скомороха.

Как мало был я добрым
хоть с мамой, хоть с любимой,
за что и бит по рёбрам
судьбиной, как дубиной.

В моей дневной одышке,
в моей ночи бессонной
мне вечно снятся вышки
над лагерною зоной.

Не верю в то, что руссы
любили и дерзали.
Одни врали и трусы
живут в моей державе.

В ней от рожденья каждый
желёзной ложью мечен,
а кто измучен жаждой,
тому напиться нечем.

Вот и моя жаровней
рассыпалась по рощам.
Безлюдно и черно в ней,
как в городе полнощном.

Юродивый, горбатенький,
стучусь по белу свету -
зову народ мой батенькой,
а мне ответа нету.

От вашей лжи и люти
до смерти не избавлен,
не вспоминайте, люди,
что я был Чичибабин.

Уже не быть мне Борькой,
не целоваться с Лилькой,
опохмеляюсь горькой.
Закусываю килькой.

1969


***

Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю -
молиться молюсь, а верить - не верю.

Я сын твой, я сон твоего бездорожья,
я сызмала Разину струги смолил.
Россия русалочья, Русь скоморошья,
почто не добра еси к чадам своим?

От плахи до плахи по бунтам, по гульбам
задор пропивала, порядок кляла, -
и кто из достойных тобой не погублен,
о гулкие кручи ломая крыла.

Нет меры жестокости и бескорыстью,
и зря о твоём ли добре лепетал
дождём и ветвями, губами и кистью
влюблённо и злыдно еврей Левитан.

Скучая трудом, лютовала во блуде,
шептала арапу: кровцой полечи.
Уж как тебя славили добрые люди
бахвалы, опричники и палачи.

А я тебя славить не буду вовеки,
под горло подступит - и то не смогу.
Мне кровь заливает морозные веки.
Я Пушкина вижу на жжёном снегу.

Наточен топор, и наставлена плаха.
Не мой ли, не мой ли приходит черёд?
Но нет во мне грусти и нет во мне страха.
Прими, моя Русь, от сыновних щедрот.

Я вмёрз в твою шкуру дыханьем и сердцем,
и мне в этой жизни не будет защит,
и я не уйду в заграницы, как Герцен,
судьба Аввакумова в лоб мой стучит.

1969


***

Трепещу перед чудом Господним,
потому что в бездушной ночи
никого я не спас и не поднял,
по-пустому слова расточил.

Ты ж таинственней чёрного неба,
золотей Мандельштамовых тайн.
Не меня б тебе знать, и не мне бы
за тобою ходить по пятам.

На земле не пророк и не воин,
истомлённый твоей красотой, -
как мне горько, что я не достоин,
как мне стыдно моей прожитой!

Разве мне твой соблазн и духовность,
колокольной телесности свет?
В том, что я этой радостью полнюсь,
ничего справедливого нет.

Я ничтожней последнего смерда,
но храню твоей нежности звон,
что, быть может, одна и бессмертна
на погосте отпетых времён.

Мне и сладостно, мне и постыдно.
Ты - как дождь от лица до подошв.
Я тебя никогда не постигну,
но погибну, едва ты уйдёшь.

Так прости мне, что заживо стыну,
что свой крест не умею нести,
и за стыд мой, за гнутую спину
и за малый талант мой - прости.

Пусть вся жизнь моя в ранах и в оспах,
будь что будет, лишь ты не оставь,
ты - мой свет, ты - мой розовый воздух,
смех воды поднесённой к устам.

Ты в одеждах и то как нагая,
а когда все покровы сняты,
сердце падает, изнемогая,
от звериной твоей красоты.

1968


Колокол

Возлюбленная! Ты спасла мои корни!
И волю, и дождь в ликовании пью.
Безумный звонарь, на твоей колокольне
в ожившее небо, как в колокол, бью.

О как я, тщедушный, о крыльях мечтал,
о как я боялся дороги окольной.
А пращуры душу вдохнули в металл
и стали народом под звон колокольный.

Да буду и гулок, как он, и глубок,
да буду, как он, совестлив и мятежен.
В нём кротость и мощь. И ваятель Микешин
всю Русь закатал в тот громовый клубок.

1968


***

И вижу зло, и слышу плач,
и убегаю, жалкий, прочь,
раз каждый каждому палач
и никому нельзя помочь.

Я жил когда-то и дышал,
но до рассвета не дошёл.
Темно в душе от божьих жал,
хоть горсть легка, да крест тяжёл.

Во сне вину мою несу
и - сам отступник и злодей -
безлистым деревом в лесу
жалею и боюсь людей.

Меня сечёт господня плеть,
и под ярмом горбится плоть, -
и ноши не преодолеть,
и ночи не перебороть.

И были дивные слова,
да мне сказать их не дано,
и помертвела голова,
и сердце умерло давно.

Я причинял беду и боль,
и от меня отпрянул Бог
и раздавил меня, как моль,
чтоб я взывать к нему не мог.

1968


***

Сними с меня усталость, матерь Смерть.
Я не прошу награды за работу,
но ниспошли остуду и дремоту
на моё тело, длинное как жердь.

Я так устал. Мне стало всё равно.
Ко мне всего на три часа из суток
приходит сон, томителен и чуток,
и в сон желанье смерти вселено.

Мне книгу зла читать невмоготу,
а книга блага вся перелисталась.
О матерь Смерть, сними с меня усталость,
покрой рядном худую наготу.

На лоб и грудь дохни своим ледком,
дай отдохнуть светло и беспробудно.
Я так устал. Мне сроду было трудно,
что всем другим привычно и легко.

Я верил в дух, безумен и упрям,
я Бога звал - и видел ад воочью, -
и рвётся тело в судорогах ночью,
и кровь из носу хлещет по утрам.

Одним стихам вовек не потускнеть,
да сколько их останется, однако.
Я так устал! Как раб или собака.
Сними с меня усталость, матерь Смерть.

1967


Читает Борис Чичибабин:

Звук

***

Живу на даче. Жизнь чудна.
Своё повидло…
А между тем ещё одна
душа погибла.

У мира прорва бедолаг, -
о сей минуте
кого-то держат в кандалах,
как при Малюте.

Я только-только дотяну
вот эту строчку,
а кровь людская не одну
зальёт сорочку.

Уже за мной стучатся в дверь,
уже торопят,
и что ни враг - то лютый зверь,
что друг - то робот.

Покойся в сердце, мой Толстой
не рвись, не буйствуй, -
мы все привычною стезёй
проходим путь свой.

Глядим с тоскою, заперты,
вослед ушедшим.
Что льда у лета, доброты
просить у женщин.

Какое пламя на плечах,
с ним нету сладу, -
Принять бы яду натощак,
принять бы яду.

И ты, любовь моя, и ты -
ладони, губы ль -
от повседневной маеты
идёшь на убыль.

Как смертью веки сведены,
как смертью - веки,
так все живём на свете мы
в Двадцатом веке.

Не зря грозой ревёт Господь
в глухие уши:
- Бросайте всё! Пусть гибнет плоть.
Спасайте души!

1966


***

Меня одолевает острое
и давящее чувство осени.
Живу на даче, как на острове.
и все друзья меня забросили.

Ни с кем не пью, не философствую,
забыл и знать, как сердце влюбчиво.
Долбаю землю пересохшую
да перечитываю Тютчева.

В слепую глубь ломлюсь напористо
и не тужу о вдохновении,
а по утрам трясусь на поезде
служить в трамвайном управлении.

В обед слоняюсь по базарам,
где жмот зовёт меня папашей,
и весь мой мир засыпан жаром
и золотом листвы опавшей…

Не вижу снов, не слышу зова,
и будням я не вождь, а данник.
Как на себя, гляжу на дальних,
а на себя - как на чужого.

С меня, как с гаврика на следствии,
слетает позы позолота.
Никто - ни завтра, ни впоследствии
не постучит в мои ворота.

Я - просто я. А был, наверное,
как все, придуман ненароком.
Всё тише, всё обыкновеннее
я разговариваю с Богом.

1965


Верблюд

Из всех скотов мне по сердцу верблюд.
Передохнёт - и снова в путь, навьючась.
В его горбах угрюмая живучесть,
века неволи в них её вольют.

Он тащит груз, а сам грустит по сини,
он от любовной ярости вопит,
его терпенье пестуют пустыни.
Я весь в него - от песен до копыт.

Не надо дурно думать о верблюде.
Его черты брезгливы, но добры.
Ты погляди, ведь он древней домбры
и знает то, чего не знают люди.

Шагает, шею шёпота вытягивая,
проносит ношу, царственен и худ, -
песчаный лебедин, печальный работяга,
хорошее чудовище верблюд.

Его удел - ужасен и высок,
и я б хотел меж розовых барханов,
из-под поклаж с презреньем нежным глянув,
с ним заодно пописать на песок.

Мне, как ему, мой Бог не потакал.
Я тот же корм перетираю мудро,
и весь я есмь моргающая морда,
да жаркий горб, да ноги ходока.

1964


Читает Борис Чичибабин:

Звук

Пастернаку

Твой лоб, как у статуи, бел,
и взорваны брови.
Я весь помещаюсь в тебе,
как Врубель в Рублёве.

И сетую, слёз не тая,
охаянным эхом,
и плачу, как мальчик, что я
к тебе не приехал.

И плачу, как мальчик, навзрыд
о зримой утрате,
что ты, у трёх сосен зарыт,
не тронешь тетради.

Ни в тот и ни в этот приход
мудрец и ребёнок
уже никогда не прочтёт
моих обречённых…

А ты устремляешься вдаль
и смотришь на ивы,
как девушка и как вода
любим и наивен.

И меришь, и вяжешь навек
весёлым обетом:
- Не может быть злой человек
хорошим поэтом…

Я стих твой пешком исходил,
ни капли не косвен,
храня фотоснимок один,
где ты с Маяковским,

где вдоволь у вас про запас
тревог и попоек.
Смотрю поминутно на вас,
люблю вас обоих.

О, скажет ли кто, отчего
случается часто:
чей дух от рожденья червон,
тех участь несчастна?

Ужели проныра и дуб
эпохе угоден,
а мы у друзей на виду
из жизни уходим.

Уходим о зимней поре,
не кончив похода…
Какая пора на дворе,
какая погода!..

Обстала, свистя и слепя,
стеклянная слякоть.
Как холодно нам без тебя
смеяться и плакать.

[1962]


***

Поэт - что малое дитя.
Он верит женщинам и соснам,
и стих, написанный шутя,
как жизнь, священ и неосознан.

То громыхает, как пророк,
а то дурачится, как клоун,
бог весть, зачем и для кого он,
пойдёт ли будущему впрок.

Как сон, от быта отрешён,
и кто прочтёт, и чем навеян?
У древней тайны вдохновенья
напрасно спрашивать резон.

Но перед тем, как сесть за стол,
и прежде чем стихам начаться,
я твёрдо ведаю, за что
меня не жалует начальство.

Я б не сложил и пары слов,
когда б судьбы мирской горнило
моих висков не опалило,
души моей не потрясло.

1960


Читает Борис Чичибабин:

Звук

***

До гроба страсти не избуду.
В края чужие не поеду.
Я не был сроду и не буду,
каким пристало быть поэту.
Не в игрищах литературных,
не на пирах, не в дачных рощах -
мой дух возращивался в тюрьмах
этапных, следственных и прочих.

И всё-таки я был поэтом.

Я был одно с народом русским.
Я с ним ютился по баракам,
леса валил, подсолнух лускал,
каналы рыл и правду брякал.
На брюхе ползал по-пластунски
солдатом части миномётной.
И в мире не было простушки
в меня влюбиться мимолётно.

И всё-таки я был поэтом.

Мне жизнь дарила жар и кашель,
а чаще сам я был нешёлков,
когда давился пшенной кашей
или махал пустой кошёлкой.
Поэты прославляли вольность,
а я с неволей не расстанусь,
а у меня вылазит волос
и пять зубов во рту осталось.

И всё-таки я был поэтом,
и всё-таки я есмь поэт.

Влюблённый в чёрные деревья
да в свет восторгов незаконных,
я не внушал к себе доверья
издателей и незнакомок.
Я был простой конторской крысой,
знакомой всем грехам и бедам,
водяру дул, с вождями грызся,
тишком за девочками бегал.

И всё-таки я был поэтом,
сто тысяч раз я был поэтом,
я был взаправдашним поэтом
И подыхаю как поэт.

1960


Клянусь на знамени весёлом

Однако радоваться рано -
и пусть орёт иной оракул,
что не болеть зажившим ранам,
что не вернуться злым оравам,
что труп врага уже не знамя,
что я рискую быть отсталым,
пусть он орёт, - а я-то знаю:
не умер Сталин.

Как будто дело всё в убитых,
в безвестно канувших на Север -
а разве веку не в убыток
то зло, что он в сердцах посеял?
Пока есть бедность и богатство,
пока мы лгать не перестанем
и не отучимся бояться, -
не умер Сталин.

Пока во лжи неукротимы
сидят холёные, как ханы,
антисемитские кретины
и государственные хамы,
покуда взяточник заносчив
и волокитчик беспечален,
пока добычи ждёт доносчик, -
не умер Сталин.

И не по старой ли привычке
невежды стали наготове -
навешать всяческие лычки
на свежее и молодое?
У славы путь неодинаков.
Пока на радость сытым стаям
подонки травят Пастернаков, -
не умер Сталин.

А в нас самих, труслив и хищен,
не дух ли сталинский таится,
когда мы истины не ищем,
а только нового боимся?
Я на неправду чёртом ринусь,
не уступлю в бою со старым,
но как тут быть, когда внутри нас
не умер Сталин?

Клянусь на знамени весёлом
сражаться праведно и честно,
что будет путь мой крут и солон,
пока исчадье не исчезло,
что не сверну, и не покаюсь,
и не скажусь в бою усталым,
пока дышу я и покамест
не умер Сталин!

1959


Смутное время

По деревням ходят деды,
просят медные гроши.
С полуночи лезут шведы,
с юга - шпыни да шиши.

А в колосьях преют зёрна,
пахнет кладбищем земля.
Поросли травою чёрной
беспризорные поля.

На дорогах стынут трупы.
Пропадает богатырь.
В очарованные трубы
трубит матушка-Сибирь.

На Литве звенят гитары.
Тула точит топоры.
На Дону живут татары.
На Москве сидят воры.

Льнёт к полячке русый рыцарь.
Захмелела голова.
На словах ты мастерица,
вот на деле какова?..

Не кричит ночами петел,
не румянится заря.
Человечий пышный пепел
гости возят за моря…

Знать, с великого похмелья
завязалась канитель:
то ли плаха, то ли келья,
то ли брачная постель.

То ли к завтрему, быть может,
воцарится новый тать…
И никто нам не поможет.
И не надо помогать.

1947


Махорка

Меняю хлеб на горькую затяжку,
родимый дым приснился и запах.
И жить легко, и пропадать нетяжко
с курящейся цигаркою в зубах.

Я знал давно, задумчивый и зоркий,
что неспроста, простужен и сердит,
и в корешках, и в листиках махорки
мохнатый дьявол жмётся и сидит.

А здесь, среди чахоточного быта,
где холод лют, а хижины мокры,
все искушенья жизни позабытой
для нас остались в пригоршне махры.

Горсть табаку, газетная полоска -
какое счастье проще и полней?
И вдруг во рту погаснет папироска,
и заскучает воля обо мне.

Один из тех, что «ну давай покурим»,
сболтнёт, печаль надеждой осквернив,
что у ворот задумавшихся тюрем
нам остаются рады и верны.

А мне и так не жалко и не горько.
Я не хочу нечаянных порук.
Дымись дотла, душа моя махорка,
мой дорогой и ядовитый друг.

1946


Читает Борис Чичибабин:

Звук

***

Кончусь, останусь жив ли, -
чем зарастёт провал?
В Игоревом Путивле
выгорела трава.

Школьные коридоры -
тихие, не звенят…
Красные помидоры
кушайте без меня.

Как я дожил до прозы
с горькою головой?
Вечером на допросы
водит меня конвой.

Лестницы, коридоры,
хитрые письмена…
Красные помидоры
кушайте без меня.

1946


Я хочу быть таким, как Ильич!

Отчего в твоём сердце немолкнущий клич,
И стремится душа за строительным планом,
И в бессонных ночах лоб задумчив и пламен!
- Я хочу быть таким, как Ильич.

Почему, если кто-то обижен и нищ,
То и ты не сумеешь быть сыт и спокоен!
Что за разум такой! Что за сердце такое!
- Я хочу быть таким, как Ильич.

Что тебе за печаль до чужих пепелищ!
Не кубинские ж звёзды тебе ворожили!
И ведь кровь не твоя проливалась в Алжире!
- Я хочу быть таким, как Ильич.

Почему ты себе помолчать не велишь
И коришь за корысть, негодующ и спорящ,
Карьеристов, и хамов, и прочую сволочь!
- Я хочу быть таким, как Ильич.

Но ведь ты и начальство порою хулишь.
Ой, смотри, чтобы путь твой успешно начался,
Упаси тебя боже касаться начальства!
- Я хочу быть таким, как Ильич.

Хочешь гроз? Так беды на себя не накличь.
Не устал ещё разве от споров и странствий!
Мало горя хлебнул! Не наездился разве!
- Я хочу быть таким, как Ильич.

Молодой до седин, я такой не один.
Мы добьёмся, дойдём, победим, одолеем.
Мы иного житья для себя не хотим -
Мы хотим быть такими, как Ленин.

?


Вверх Вниз

Биография

Чичибабин (настоящая фамилия - Полушин) Борис Алексеевич (9 января 1923, г.Кременчуг - 15 декабря 1994, г.Харьков, Украина) - русский поэт.

Вся жизнь Чичибабина Б. А. прошла на Украине, за исключением 5 лет ГУЛАГа. В 1940 окончил школу и поступил на исторический факультет ХГУ. Война прервала учебу, и с 1942 по 1945 Чичибабин проходил воинскую службу в Закавказском военном округе. В 1945 демобилизовался и поступил на филологический факультет Харьковского университета. Сдавал экзамены за 1 и 2 курс, но в июне 1946 был арестован в Харькове, отправлен на Лубянку в Москву, а оттуда (через Лефортовскую тюрьму) в Вятлаг (Кировская область, Россия). Освобождённый в 1951, зарабатывал на жизнь случайными работами, пока не окончил в 1953 бухгалтерские курсы. До 1962 работал бухгалтером.

В 1963 одновременно в Москве и в Харькове выходят сборники его стихотворений. В них, как и в вышедших затем в Харькове до 1968 двух сборниках, отсутствуют главные его стихи, кроме того, многие изуродованы цензурой. С 1964 по 1966 руководил литературной студией, которая была закрыта в 1966 по идеологическим соображениям. Чичибабин вынужден был снова устраиваться на конторскую работу и с 1966 по 1989 работал в Харьковском трамвайно-троллейбусном управлении в должности экономиста-товароведа. В 1966 был принят в Союз Писателей СССР.

С 1968, пережив сильный духовный кризис, решает писать так, как ему диктует совесть, не считаясь с усиливающимся идеологическим прессом, оставляя сознательно всякую надежду быть опубликованным при жизни. Правда, в московском «самиздате» в 1972 вышел сборник его стихотворений. Следствием этого было исключение Чичибабина из СП СССР в 1973 и замалчивание его имени в течении пятнадцати лет.

Перестройка вернула Чичибабина читателю. С 1987-88 годов подборки стихотворений публикуются в литературных газетах и журналах. Читатель заново знакомится с Чичибабиным по публикациям о нём, по интервью с ним. Проходят творческие вечера поэта в разных городах. Чтение Чичибабиным своих стихотворений незабываемо. В 1989 на фирме «Мелодия» вышла авторская пластинка «Колокол».

Поэзия Чичибабина, отразившая трагический путь общества, несёт отпечаток внутренней свободы, нравственного поиска и ответственности человека перед Богом. В творчестве Чичибабина органически переплелись философская, гражданская, любовная и пейзажная лирика. Чичибабин - поэт сложной и богатой стиховой культуры, вобравшей лучшие традиции русской поэзии. Родившись на Украине, он был крепко связан с её историей, знал, любил и ценил украинскую поэзию, которая стала одним из источников его творчества.

В 1990 за книгу «Колокол» поэт удостоен Государственной премии СССР. В 1993 Литературно-общественное движение «Апрель» наградило Чичибабина премией имени А. Д. Сахарова «За гражданское мужество писателя».

Чичибабин - автор поэтических сборников: «Молодость» (Москва, 1963); «Мороз и солнце» (Харьков, 1963); «Гармония» (Харьков, 1965); «Плывёт Аврора» (Харьков, 1968); «Колокол» (Москва, 1989); «Мои шестидесятые» (Киев, 1990); «Колокол» (Москва, 1991); «82 сонета + 28 стихотворений о любви» (Москва, 1994); «Цветение картошки» (Москва, 1994). Последний сборник «В стихах и прозе» (Харьков, 1995), подготовленный самим поэтом, был издан уже после его кончины. В 1998 в Харькове вышла книга, посвящённая памяти поэта - «Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях».

Лилия Семёновна Карась-Чичибабина

Все авторские права на произведения принадлежат их авторам и охраняются законом.
Если Вы считаете, что Ваши права нарушены, - свяжитесь с автором сайта.

Админ Вверх
МЕНЮ САЙТА